Текст книги "Рассвет пламенеет"

Автор книги: Борис Беленков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 36 страниц)

В правофланговом окопе комбат увидел комвзвода младшего лейтенанта Пантелеева; прислонясь спиной к низкой земляной стенке, он отламывал от сухой ольховой ветки прутики и втыкал их в сырое песчаное дно окопа. Потом, откидывая голову и плотно прижмурив глаза, ждал команды, подававшейся рядовым Чердашвили.

– Один раз! – Пантелеев высоко приподнимал правую ногу, сгибая ее в колене. «Дыва! А-агонь!». Пантелеев с ожесточением ударил каблуком сапога по земле и сейчас же склонился к цели. Хватаясь за живот, грузин хохотал безудержно.

– Мимо! Не угадали!

– В гадалки играете? – насмешливо спросил Симонов, спрыгивая в окоп. Младший лейтенант оторопел от неожиданности. – Занятие, так сказать, похвалы достойно. Смотрю я на вас и думаю: боже мой, ну, мальчик! Он и в горячее время не забывает игрульки детские.

– Мы не ожидали вам, товарищ майор, – несвязно пробормотал Пантелеев. – Жутко, честное слово. От скуки жутко.

– Редкое счастье выпало командиру батальона – лицезреть взводного в его будничном занятии. А вот окопчик мелковатый отрыли!

Навалясь грудью на край окопа, майор долго и внимательно изучал ближние подступы, вслушиваясь в нарастающий грохот на левом фланге. «Значит, наши прорвались и у станции Терек, – подумал Симонов. – Что-то немцы не лезут здесь, жидковато у них что ли?».

К нему обратился Пантелеев.

– Разрешите, товарищ гвардии майор, я прикажу бойцам углубить окоп?

Симонов хотел как следует обругать беспечного командира, но вдруг увидел белеющие в небе на разной высоте разрывы зенитных снарядов. Группа «Юнкерсов» с угрожающим ревом прорывалась в наш тыл справа, другая – низко пикировала над степью у станции Терек, стремясь остановить наступающих гвардейцев, прижать их к земле.

– С тыла танки! – крикнул кто-то из соседнего окопа.

Симонов чуть было не произнес: «Еще этого мне не хватало!».

– Откуда? – спросил он сдержанно.

На склоне бугра он увидел вспышки разрывов мелкокалиберных снарядов и бешено вертящиеся отшлифованные траки гусениц немецких танков. Быстро он взглянул на Пантелеева. Подтолкнув его под локоть, взглядом спросил: «Ну, как?». – Вместо ответа младший лейтенант только блеснул глазами.

– Спокойно! – сказал Симонов. – Правее, выдавшись вперед, идет командирская машина. Чердашвили, прилаживайте свое ружье к этому танку.

– По переднему? – боец взбил пилотку повыше. – Есть по переднему!

Симонов посмотрел на ладную спину грузина, на его шею, покрытую черными завитками волос, и, ласково дотронувшись рукой до плеча солдата, сказал негромко:

– Бить надо наверняка, сынок!

– Идут на нас! – прошептал Пантелеев. Он высунулся повыше груди, зычно крикнул: – Приготовить гранаты!

Симонов увидел, как там, где вихрилось облако сероватой пыли, обозначились черные клубы разрывов.

Артиллерия вела по танкам огонь с близкого расстояния. Были одновременно слышны и выстрелы, и свист снарядов. «Неужели к группе Рождественского подоспела батарея? – подумал майор. – Эх! Гребень бугра мешает! Не так, не так! Надо стрелять, чтобы снаряды едва-едва перелетали верхушку сопки! Ага! Вот теперь так!».

– Один уже горит! – с удовлетворением сказал Симонов.

…Основная масса легких вражеских танков стремительно приближалась к линии обороны, с ходу ведя беспрерывный огонь. Над окопами забесновался воздух, заполыхало пламя.

Медленно опуская руку на плечо Чердашвили, Симонов обронил сквозь стиснутые зубы:

– Время!

Раздался звонкий выстрел. Еще секунду спустя Симонов увидел, как по броне серой машины поползли голубоватые барашки огня. Но танк с нарастающим ревом и грохотом приближался к окопу. Надо было обладать очень здоровыми нервами, чтобы не содрогнуться и сохранить спокойствие в неглубоком укрытии, видя, как грохочущая стальная махина, уже охваченная пламенем, неудержимо и стремительно сокращает пространство.

Симонов понимал, что людей совершенно лишенных чувства страха, не существует. Он и сам ощутил, как замирает и холодеет сердце. Медленно, взвешивая каждое слово, сказал:

– Надо… Остановите гранатой!

– Пропустить, пропустить придется, – торопливо прошептал Пантелеев. – Как окоп перескочит, тогда сразу гранату под гусеницу.

Он не учел, что над мелким окопом танк может произвести разворот.

– Тьфу ты, леший! – выругался Симонов, сверкая белизной белков. – Ложитесь! – зло прикрикнул он на Пантелеева и вырвал из его руки противотанковую гранату. – Приказываю!

В эту минуту мозг его работал особенно быстро и точно. «Всякий может струхнуть, – мелькнула мысль, – но одни это скрыть умеют, а Пантелеев теряет голову от страха, не может, не способен мобилизовать себя!».

Серая громада танка была уже шагах в двенадцати. Легким, плавным взмахом руки Симонов швырнул гранату, оседая на дно окопа. По земле проскользнула слабая дрожь.

Взрыв был услышан позже. Грозный грохот и лязг гусениц замер, только откуда-то издалека все еще доносился сдавленный гул моторов и взрыва гранат.

– Теперь будем выколачивать их, голубчиков, из танка, – сказал Симонов, засмеявшись.

XIV

В двухстах метрах от траншеи еще недавно виднелись кусты, чуть колеблемые ветром. Теперь впереди все исчезло во мраке осенней ночи. Траектории трассирующих пулеметных очередей, посылаемых с обеих сторон, скрещивались, зарывались в низких облаках и меркли. Глухое постукивание станковых пулеметов вновь повторилось. Изредка взрывались мины, тогда испуганно отзывалось эхо, тьма пронизывалась короткими колючими взблесками. Иногда все затихало вокруг. Безмолвие сжимало сердце, разбегались мысли. Тысячи людей, притаившихся в траншеях, прижавшись к сырой земле, с напряжением ждали вражеской атаки. Вряд ли кто-либо спал в этот час.

– Слышь-ка, а? – баском говорил пулеметчик Чухонин за поворотом в траншее. – Немцу, знать, веселей становится, ежели он пошвыряет железом?

В траншее раздался легкий смех. Донесся шорох одежды, тихое покашливание в темноте.

– Надо же ему раскидать мину, – серьезно ответил Женя Холод. – А то как же! Вот и лупит по чем зря. А все в свет божий!

– Оно, конечно, так, – согласился Чухонин. – Рассуди-ка: завтра опять погоним – не будут же они средства такие оставлять нашему брату. Только напрасно все это делается.

– Что напрасно?

– А вот то! Шел бы уж он восвояси подобру-поздорову. – Чухонин некоторое время помолчал, потом произнес твердо: – Все равно же попрем поганца!

Из тьмы послышался голос:

– Передать по траншее: комиссара на КП!

Выскочив из траншеи, Рождественский отряхнулся, подтянул ремень, поправил на плече портупею и крупным шагом направился к КП батальона. Его догнали политрук Бугаев и Петелин.

– Имею вопрос: какая причина ночного слета, товарищ гвардии капитан? – обратился Петелин, очутившийся рядом. – По какому случаю майор Симонов созывает нас?

Рождественский не видел выражения лица лейтенанта, но чувствовал его дыхание.

– Майор попросит у вас извинения за беспокойство в неурочный час, – иронично ответил Рождественский.

– Нет, я серьезно.

– А я разве шучу?

Идя на некотором расстоянии позади Рождественского, Петелин продолжал, обращаясь к Бугаеву:

– Любит старик поворчать, а днем ему некогда!

– Помолчи ты, ей-богу! – отмахнулся Бугаев.

– Нет, ты послушай. Бывает у него такая потребность. Это вроде крапивницы. Чтобы облегчить зуд, сейчас он прочешет нам спины. Зачем ему вызывать нас?

Шли дальше молча, поднимаясь на курган с вершиной, выжженной солнцем. Изредка по сторонам падали мины. Но вдруг позади грохнули шесть взрывов. Рождественский повернулся лицом к переднему краю.

– Это их «ишаки», черт бы их подрал! – зло проговорил Бугаев.

– «Ишак», конечно. – Рождественский с затаенным дыханием ждал повторения взрывов. – И это в расположении вашей роты. Вы хорошо проверили, как окопались ваши люди?

– Кажется, все, как положено, но…

– Что там «но»! – оборвал Петелин политрука. – Сами понимают. Они не нуждаются в нашей заботе.

За лысым курганом, путаясь во тьме, фыркала автомашина. Из ее фар вдруг по низу скользнул ярко-золотой сноп света. Из тьмы донесся угрожающий окрик:

– Фары! Фары закрой!

Машина затихла. Чей-то надтреснутый тенор прозвучал в тишине:

– Но-но-о! Холера! Н-но! Куды-ы ты, провалилась бы, проклятая! Н-но! Ох ты, милая, н-но!

Когда Рождественский и Бугаев с Петелиным вошли в обширную, прикрытую сверху брезентом, землянку комбата, все офицеры батальона уже были здесь, и Симонов вел беседу.

Внезапно вошел связной Пересыпкин и доложил:

– Машина с боеприпасам. Так что кухни тоже пришли, товарищ гвардии майор.

– Повара мне, повара старшего позовите! – скороговоркой приказал Симонов.

Пересыпкин выскочил и исчез во мраке. Симонов, потирая ладонь о ладонь, некоторое время молчал, рассматривая свои руки. Рождественский присел в углу землянки.

– Безусловно, ротный все должен видеть, – продолжал комбат прерванную беседу. – Но разве означает это, что командир должен быть впереди? В первых рядах ему видна горстка, а остальные у него позади! Как же тогда он будет управлять людьми?

В землянку спустился Митрошин, старший батальонный повар. С особым фасоном разворачивая пальцы сжатого кулака, поднесенного к белому колпаку, почти не шевеля губами, он доложил:

– Сержант Митрошин явился по вашему приказанию!

Симонов продолжал всматриваться в чистенькое лицо Митрошина. И все увидели, как на висках у командира вспухли жилы.

– Еще раз опоздаешь с обедом – на себя пеняй! – угрюмо проговорил он.

– Разрешите доложить?

– Людей накорми, потом будешь докладывать.

– Разрешите идти?

– Идите.

Митрошин лихо повернулся и исчез во тьме. Вслед за ним вышел и Рождественский, чтобы попробовать ужин.

Симонов медленно скрутил цигарку. Ему хотелось чтобы комиссар сейчас присутствовал здесь. Но Рождественский задержался у кухни.

Симонов взглянул на командира третьей роты старшего лейтенанта Метелева.

– Вот я спрошу старшего лейтенанта, почему он устроился между огневых точек своей роты? – Метелев встал, опустил по швам руки. – Разве так вас учили в пехотном училище? Вы старшине, что ли, поручили управлять ротой?

– Мы же тогда располагались в окопах противника, товарищ гвардии майор.

– А если бы их не было?

– Отрыли бы сами, – ответил Метелев, чуть отступив назад.

– Отрыли бы!

– Симонов хотел казаться равнодушным, но Метелев видел, как верхняя губа его дрогнула и крепко сжались кулаки. Комбат силился смягчить выражение своего лица, но оно против его желания осталось хмурым и жестким.

– На рассвете батальон поднимаем в атаку, – сказал Симонов. – Теперь-то мы уже не новички! Кое-чему уже научились. Будем выдавливать оккупантов из каждой траншеи, из каждого окопа!

В землянку спустился Рождественский и остановился, прислонившись к стене за спиной Симонова, не нарушая тишины.

– Я созвал вас, – продолжал Симонов, – чтобы предупредить, как важно обращать внимание на мелочи. Мелочи! Когда мы пренебрегаем мелочами, наши потери удваиваются! Я уже говорил? Хватили вперед километр-два, запыхались – и не обращаете внимания на устройство надежных укрытий и не удосуживаетесь взглянуть, а что же делается во взводах! Младший лейтенант Пантелеев окопался до пояса. Встал он на колени, а его широченная грудь, как мишень! А вот если вдруг танки? Подумайте, товарищ старший лейтенант, какое месиво осталось бы от вашего взводного? Что же это, я спрашиваю вас, Метелев, беспечность или незнание военного дела? Или и то и другое? А станковый пулемет почему поставили в центре расположения роты? Опять-таки, разве не замечали, что он мог вести только фронтальный огонь! А если потребуется фланкирующий? На флангах что у вас, трехлинейки?

– У меня был один станковый. Я должен был поставить его поближе к себе. По флангам – ручные.

– А второй станковый?! – с удивлением спросил Симонов.

– Тогда он не был в строю.

– Почему?

Симонов обвел взором присутствующих, будто хочет спросить: «Вы слышите? Во время боя в третьей роте вдруг станковый пулемет вышел из строя!».

– Почему, я спрашиваю у вас, товарищ старший лейтенант? Новый станковый пулемет! И об этом вы мне говорите только сейчас.

Всегда спокойный Метелев порывисто, почти запальчиво ответил:

– Для исправления потребовался один час.

– Один час! – Симонов привычным жестом схватился за бок. – Новенькому станковому пулемету потребовалось вдруг исправление! Час бездействия грозного оружия! И это во время боя! Вы утратили чувство ответственности, Метелев!

Рождественский не знал всех причин, из-за которых комбат обрушил свой гнев на Метелева. Это был исполнительный и опытный офицер. Быть может, именно поэтому Симонов и раздражался, что халатность была допущена лучшим ротным командиром. Из темного прохода раздался голос:

– Товарищ гвардии майор, вас вызывает комдив.

– Где комдив? – живо отозвался Симоненко.

– Он ожидает у телефона.

Возвратясь в землянку, Симонов приказал Петелину остаться, и как только ушли командиры и политруки рот, обошел вокруг стола и сел рядом с комиссаром.

– Вот что, брат, – усиленно куря, заговорил он, обращаясь к Петелину, – тебе следует кое-что написать. Садись к столу, вот лист бумаги, пиши!

– Что писать-то? – недоуменно спросил Петелин, уставившись на Симонова большими удивленными глазами.

– Пиши о том, как ты дошел до жизни такой: очертя голову кинулся на паршивую автороту противника. Пиши. Только пока не подписывайся.

– Это мы можем, – невесело усмехнувшись, сказал Петелин. – На чье имя рапорт?

– Не рапорт – объяснение пиши.

– Как же писать?

– Пиши по-своему. В конце я скажу, что дописать.

Молча наблюдавший за ними Рождественский подумал: «Значит, подполковник не волен самолично решать вопрос о действиях нашей первой роты».

Симонов бросил цигарку, носком сапога втоптал ее в землю.

– Комдив сдержал свое обещание, комиссар. Он приказал майору Булату расследовать это дело. Ткаченко поручено…

– Почему же все-таки нет этого Ткаченко, если ему поручено? – спросил Рождественский, слыхавший об этом еще днем.

– Не знаю, – помедлив, ответил Симонов, – как бы там ни было, задача наша – правильно осветить вопрос.

Закончив писать, Петелин повернулся лицом к Симонову.

– Я ничего не скрываю – виновен, пожалуйста, пусть зовут в трибунал! – тихо, но горячо произнес он. – Получайте – готово! – Он порывисто вскочил, задевая головой брезентовый потолок, поправил ремень, одернул гимнастерку. – Читайте, подпишу… рука не дрогнет.

– Ох ты, смело как! Вот, читаю… Н-ну, теперь допиши, что я скажу. Садись! Пиши: командиром батальона мне было приказано занять оборону, отработать огневые ячейки. Эти мероприятия произвести с сохранением полной тишины.

– Правильно, пишу.

– Дальше. Но как нам следовало поступить при встрече с противником, – ясной установки не было.

– Я этого написать не могу, – снова резко вскочил Петелин.

Рождественский посмотрел на взволнованное лицо Петелина. Потом он скосил взгляд в сторону Симонова; комбат сидел, навалясь грудью на походный столик, и тяжело дышал. В землянке стояла такая тишина, что Рождественский слышал, как тикали его наручные часы.

– Не будешь писать? – угрюмо спросил Симонов.

– Не насилуйте совесть мою, – проговорил Петелин, схватившись за ворот гимнастерки, словно он сдавливал ему горло. – Не буду!

После долгой паузы неожиданно спокойно Симонов сказал:

– Ступай в роту!

Оставшись вдвоем, он посмотрел на Рождественского, рассерженно задвигал бровями.

– Н-ну? – произнес он. – Что скажешь?

– Я, Андрей Иванович, не совсем понимаю тебя, – проговорил Рождественский. – К чему такой жест?

– Но ведь и в самом деле: мы не предупредили ротных командиров. Они были вольны всяко поступать при возможной встрече с противником. Спокойно, без шума занять оборону – это одно, а если б немцы вдруг полезли? Этого мы не предусмотрели. Честно признаю – виновен и я!

– Андрей Иванович, дорогой друг! Горячо произнес Рождественский. – Лучше не говори больше об этом, никому не говори. Авторота противника не наступала, а Петелин налетел на нее со своими орлами. И вот этот петелинский булавочный укол командование нашего корпуса гораздо больше почувствовало, чем противник.

– Что же ты предлагаешь? – поинтересовался Симонов.

– Да ничего. Разберутся, кому положено.

– Ишь ты как! – удивился Симонов. – Взять да отмахнуться, раз он такой забияка, этот Петелин?

– Нет, не так, отмахиваться от Петелина не надо.

– А как же? Ну, ну, скажи по-комиссарски.

– Андрей Иванович, – вздохнув, сказал Рождественский, – большие, настоящие чувства у тебя столкнулись с твоими маленькими слабостями. Должное уступило дорогу неправильному, значит, вредному.

– Почему же так? Не оттого ли, что я не имею желания препроводить Петелина в трибунал?

– А-а! вот с этого начинал бы! – воскликнул Рождественский, засмеявшись. – Жесть твой задушевный, но не принципиальный. Говорю тебе, как коммунист коммунисту, Андрей.

– Из беды выручаю преступника?

– Петелина я не считаю преступником, но вот твой душевный толчок…

– Преступление, да?

– Нет, но твой порыв подает плохой пример младшему товарищу. Неважный, недостойный это способ защиты. Просто ты недостаточно продумал свою позицию. Нельзя замазывать легкомысленные поступки кого бы то ни было.

– В общем, «солдатский батька» вместо боевого командира, так? – Рождественский пожал плечами, промолчал. – Ну так слушай, Александр Титович, теперь слово за мной. Не моя вина, что я не служака на манер «чего изволите?». Я сам «изволю» воспитать этого Петелина! А вместе мы могли бы сделать его хо-орошим командиром.

– Нам, Андрей, в этом никто не помешает, – возразил Рождественский.

Симонов взял со стола объяснение Петелина и принялся его рассматривать с таким вниманием, словно он все еще собирался передать этот клочок бумаги майору Ткаченко.

В проходе в землянку внезапно появился Мельников. Он давно уже стоял в траншее и решил, наконец, помешать дальнейшему развитию спора.

– Разрешите, товарищ гвардии майор?

Скомкав бумагу и швырнув ее в угол, Симонов вскинул глаза на лейтенанта.

– Что у тебя, Мельников? – не скрывая досады, спросил он.

– Майор Ткаченко минут сорок находился у товарища Магуры. А сейчас ушел в первую роту.

Симонов зажег спичку, но не донес ее до цигарки, задумался, держа руку на весу. «Не оставляет в покое Тамару Сергеевну…» – с неприязнью подумал он.

– Как тебе это нравится? – спросил он, взглянув на комиссара. По-видимому, он не ожидал ответа, потому что продолжал угрюмо: – Начал дознание, минуя штаб. – Потом, точно в землянке никого не было, сам себе посоветовал: – Война требует большой выдержки и главное – спокойствия, Симонов.

– Пойду туда, командир, – сказал Рождественский. – Хочу поглядеть все же, чем там Ткаченко без нас занимается.

Все трое выбрались под открытое небо. Как только Рождественский ушел, Симонов отослал Мельникова. Ему хотелось побыть одному. Было свежо, над землею играл ветерок, сдувая с корней былинки засохшей травы. «Хотелось бы мне знать, чего же хочет подполковник Василенко, если он продолжает раздувать это дело?» – подумал Симонов.

Он подошел к землянке старшего адъютанта, позвал его:

– Мельников, иди ко мне, неси-ка свои отчеты. Просмотрим, чтобы не сидеть без дела.

XV

Некоторое время спустя Симонова позвали к телефону.

– Я его не застал, – сообщил Рождественский, – он ушел к себе.

Симонов понимал, что речь идет о Ткаченко.

– Очень сожалеешь, слышу? – словно не в силах сдержать иронии, спросил он.

– Перестань об этом, прошу.

– О-о! я рискую поссориться со своим комиссаром?

– Перестань, – с упреком повторил Рождественский. – Мы тут придумали кое-что. Ты не придешь сюда?

Потирая лоб, Симонов медлил с ответом. Ему хотелось, наконец, попытаться уснуть, но что-то мешало сказать: «До наступления вздремнуть хочу». Он ответил:

– Сейчас буду. – В ночной мгле голос прозвучал как-то неясно и сипло; помолчав, комбат повторил громче: – Приду!

Связной Симонова, Никита Пересыпкин, вздохнув, покачал головой.

– Товарищ майор, как оно положено человеку каждодневно…

– Подожди. Хватит тебе, Пересыпкин.

Пересыпкин говорил еще что-то, но Симонов, перекинув ремень автомата через плечо, неторопливо, размеренным шагом пошел к окопам.

Рождественскому хотелось упрекнуть Симонова, сказать ему: «Ты что это на меня?» Едва удержав это желание, он кивнул на Петелина.

– Людей посылает в разведку.

Петелин доложил о своем намерении. Говорил он, потупясь, вся его речь была какой-то тусклой. Наконец, резко обрывая взятый тон, выпалил:

– Двоих пошлем, веселей… Может быть, языка добудут.

– Кто пойдет, Холод? А второй кто?

– Серов просится. Вызвали обоих.

– Какой Серов, моряк?

– Да, он теперь остался один, скучает.

– По дружку? – заинтересовался Симонов.

Бугаев ответил за Петелина:

– Никак не может привыкнуть к нашим людям, к пехотинцам. Очень тоскует по Вепреву.

– А знаете, вот этот Вепрев… как он повел себя в бою! – сказал Рождественский. – Незабываемый человек. Жаль мне его, как-то жаль по-особенному – штыковая рана!

– Храбрые люди запоминаются. Видишь, чувствуешь такого человека. И долго чувствуешь, будто он рядом, – согласился Симонов.

– А труса убьют рядом – пробежишь, крикнешь на ходу: заройте! – порывисто договорил Петелин, – и память о таком человеке как ветром выдувает. Отчего это так – спрашиваю я? Почему Вепревы не забываются!

Стояла ночь, неподвижная, влажная. Непроницаемая тьма кругом. Вслушиваясь в тишину, Симонов произнес в раздумье:

– Мать не родит героев, в жизни они вырастают.

– На твоих глазах вырастают! – повторил он громче. – Из жизни попадают в книги, а из книг – в жизнь. Так и идет, – замет, помолчав, спросил: – Где твои люди, лейтенант? Почему так долго их нет?

В это время послышалось покашливание сверху.

– Мы уже здесь, – сказал Холод, подползая к краю окопа.

Симонов привстал. Впотьмах он не мог разглядеть Холода, но представил его по памяти: глаза у старшего сержанта были круглые, светлые и веселые, зубы мелкие, плотные, лицо – в оспинках.

Холод и Серов лежали молча, плотно прижавшись друг к другу. Симонов обратился к Холоду.

– Вы догадываетесь, зачем мы вызвали вас?

– Так точно, – ответил Холод. – В разведку идем, товарищ гвардии майор.

– А вы имеете желание пойти в разведку? – спросил Симонов Серова. – Большая выдержка требуется – рискованное дело, предупреждаю. Вы должны помнить: попадете к врагу, мы не сможем вас выручить.

– Не сомневайтесь, – не совсем спокойно ответил Серов. – Не все же разведчики попадают в руки противника.

– Допустим… Но все-таки вас могут схватить.

– Прежде чем схватят, я им такой шквал подниму… Таранить буду!..

– Мне сведения нужны, вот что вы не забывайте, товарищ Серов, – прервал его комбат. – Было бы хорошо, если бы вам удалось подцепить одного из гитлеровцев. Это очень кстати сейчас.

Как только разведчики отползли от окопа, Симонов и Рождественский ушли во вторую роту.

Петелин полулежал на дне окопа, свесив чубатую голову на плечо. Левая рука его была засунута в карман, правую он положил на пистолет.

– Ты спишь, Вася? – тихо спросил Бугаев.

Петелин не спал, но не ответил Бугаеву. Он вслушивался, с тревогой ожидая возникновения стрельбы. Перед его глазами стояло плотное и смуглое лицо Симонова. Это лицо лейтенанту всегда казалось рассерженным и в то же время каким-то беспокойно-заботливым. Бугаев придвинулся к лейтенанту, потрогал сено под его плачами, прикрыл длинные ноги плащ-палаткой. Эта забота товарища своей простотой тронула Петелина. Сдерживая улыбку, он продолжал притворяться спящим и вскоре расслышал шепот Бугаева, заговорившего с телефонистом:

– Тихо! Лейтенанту перед боем надо поспать.

– Значит на рассвете бой?

– А что ж ты думал – конечно.

– Удивительная какая-то война: то немцы бросаются на нас, то мы на них, и не поймешь, кто же обороняется, а кто наступает. Верно ведь, товарищ гвардии политрук? Как Холод говорит: «Невозможность какая-то, а не война».

– Чего тут понимать. Наступают гитлеровцы, а мы оттесняем их от ближних подступов к Грозному. Сделали бросок вперед – залегли – заройся в землю.

– Да, да, заройся, – согласился телефонист.

– Все время надо быть начеку. У противника до черта здесь танков, могут внезапно появиться – тут уж не зевай!

Бугаев ворочался осторожно, бесшумно, точно крот в подземелье. Петелин вслушивался в тишину, ставшую какой-то особенно напряженной. Она сжимала сердце, порождая чувство настороженности. «Почему меня судить должны?» – мелькнула вдруг короткая мысль. Перед закрытыми глазами проносились воспоминания, обрывки образов, ярко вставали родные русские деревни, занятые бесчинствующими грабителями.

– Слушай-ка, Павел, – сказал он неожиданно. – А ведь это удивительно – судить меня за то, что я гитлеровцев побил!

– Смотрите вы на него! – с удивлением произнес Бугаев. – А я-то подумал, что ты заснул, угомонился, наконец.

– Нет, ты послушай, – продолжал Петелин. – Нас обвиняют в том, что мы разгромили каких-то паршивцев. Нажрались они украинского сала и спать разлеглись. А что же я, может, должен был бы отгонять комаров от них? Хорошенькое дело!

– Ты, слышь, ужасно шумный человек. Теряешь рассудок, ей-богу! Слыхал, как капитан сказал: «Завтра поговорю с полковым комиссаром». Это верней. Киреев в обиду не даст. И перестал бы ты языком молоть, в самом деле! Сдержанно заметил Бугаев.

В тесных окопах между командиром и политруком роты с каждым днем все сильнее крепло духовное родство. Рассудительность политрука уравновешивала командира роты. Петелин незаметно для себя стал подражать манерам политрука, его умению просто и авторитетно держаться с солдатами. Но одно между ними было непримиримо: в бою Петелин порывался встать во весь рост, и когда Бугаев сдерживал лейтенанта, тот готов был заподозрить Бугаева в трусости. Подталкивая лейтенанта, политрук покрикивал на него: «Прекрати-ка, слышь, хорохориться. Успеешь сломать себе шею!» Петелину трудно было спорить с политруком, который всегда ссылался на авторитет майора; он с ожесточением размахивал кулаком: «Эх, ты… Бомба замедленного действия!»

Выглядывая из окопа, Петелин сказал:

– Что же с нашими? Тишина, не слышно их.

– Значит, хорошо идет дело.

– Где-то они? Может быть, ползут в эту минуту между немецкими окопами?

– По твоему голосу слышу – сомневаешься в успехе?

– Нет, но все же неспокойно на сердце…

– Не надо так, – посоветовал Бугаев, – сомнение делу не помогает. – Он придвинулся ближе, похлопал Петелина по руке. – Надо верить – вернутся они, Вася.

Петелину было приятно чувствовать соседство Бугаева, слышать его дыхание, спокойный голос.

– Ты отдохнул бы, Павлуша, – сказал он мягко, сам понимая, что ему не к лицу такая нежность.

* * *

Ветер, наконец, почти улегся. О приближении утра напомнил глухой взрыв вражеской мины, шлепнувшейся позади наших окопов. Вялое пламя от взрыва мелькнула над сонной степью; оно не было таким ярким, как в середине ночи, мрак уже значительно поредел. Вторая вспышка исчезла сразу, будто огневым глазом взглянул кто-то спросонок из-за великана-сопки, взглянул – и сейчас же зажмурился.

Идя из второй роты в первую, Рождественский очутился в той самой траншейке, в которой он был вечером. Потревоженный его тихим голосом, пулеметчик Чухонин зашевелился под плащ-палаткой. Не открывая лица, он поинтересовался:

– Рычков, не вернулись наши?

– Нету, нету, спи.

– Вы на дежурстве, товарищ Рычков? – спросил Рождественский. – Очень хорошо. Меня встряхните через тридцать минут, не позже.

Он привалился к стенке. Усталой рукой медленно провел по горячему лбу и не успел опустить руку, как глаза его закрылись: «Спать, спать…»

Однако не прошло и пяти минут, как из соседнего окопа крикнули:

– Эй, суслики, слыхали?

Затем последовало сообщение о том, что Холод и Серов приволокли «языка», что пленного уже потащили к комбату.

– Здоровенного скрутили!

Рождественский слышал эти возгласы, но смысл их не доходил до него.

– Вольность какая, – строго сказал он, протирая глаза. – Разговариваете, как на ярмарке.

Ему рассказали о возвращении разведчиков. Он выслушал молча. Привстав, взглянул в степь, покрытую затоптанной желтой травой. В небе стали различимы тучи, впереди запестрели кустики, но дальше все расплывалось в утренней мгле.