Текст книги "Рассвет пламенеет"

Автор книги: Борис Беленков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 36 страниц)

* * *

Магура и Лена кое-как поужинали, затем прижались друг к дружке и сразу обе уснули, сломленные усталостью. Ведь все на ногах – сначала от Сухуми и до Гагр, затем от Туапсе и до Джгубги, потом этот изнурительный переход от Черного моря…

Но другие еще топтались и грелись у костра, чинили одежду, переговаривались. Звучнее других раздавался насмешливый и в то же время добродушный голос Серова.

– Ты не вертись, говорю я тебе, – покрикивал он на Агеева. – И не скрипи, точно на того фрица, зубами на меня.

– Правду ж говорю – моченьки моей нету, – умолял Агеев краснофлотца, то и дело хватаясь рукой за те места на щеке, где Серов дотрагивался бритвой. – Дай ты мне свою железяку, я сам как-нибудь, Сенюшка!..

– Здорово живешь! – воскликнул Серов. – Как это можно передоверить выполнение боевого приказа? Да еще такому косматому дедку, как ты! Неужели ты такого дела уразуметь не можешь?

– Так возьми какой-нибудь булыжник, поточи ты ее, сделай милость, Семен!

– Затея напрасная, пробовал… Потерпи, я уже кончаю. Усы тебе какие, гусарские оставить, что ли? или как у нашего комбата, щеточкой изволишь носить? Ну говори, пока я не содрал до последнего волоска!

– А, пропасть их возьми – гусарские!.. да никаких мне не надо!

Вепрев слушал и мольбы солдат, и дружеский, хотя и насмешливый, голос Серова, слушая, гримасничал, точно тупая бритва причиняла боль не только Агееву, а ему самому. Иногда он даже жмурил глаза, видя, как страдает и морщится солдат. Не вытерпел, наконец, сказал:

– Слышь, Сень, перестань мучить человека! – И тотчас добавил шутливо: – Давай лучше мы его головешкой… Эта возьмет быстрей!

– Нельзя, Митя, – деланно серьезно возразил Серов. – В штатном расписании батальона паленых не предусмотрено. Никак не могу обесформить такого красавца.

– От сатана! – косясь на Вепрева, сердился Агеев.

– Помалкивай, дедок, не то подрежу я тебе губу. Вот тогда ты у меня будешь, как заяц, с раздвоенной…

Серов так потешно повел носом и чмыхнул губами, подражая зайцу, обнюхивающему воздух, что Рычков и Вепрев не выдержали и расхохотались. А Агеев, тяжело вздохнув, сказал:

– Да кончай ты меня, ради бога!

– Э, нет, не выйдет! – возразил Серов. – Если я кончу тебя, тогда кто же будет брать в плен гитлеровских полковников? Ты знаешь, Митя, этот дедок под Орджоникидзе заграбастал в плен немецкого полковника Руммера. Вот тебе и батя! Злости у него к гитлеровцам хватит на семерых. Этот полковник сейчас где-нибудь спит преспокойно и чудесные сны видит, – дурья голова, решки ему не мог поставить!

– Не виноват я, мне Чухонин помешал, – оправдывался Агеев. – А то на аршин в землю вдавил бы… поганца…

* * *

Связисты к этому времени закончили сооружение ночлега для командира и комиссара, с надветренной стороны полукругом обставив швырком. Но в щели все же посвистывал ветер. На землю они постлали наломанные дубовые ветки с неопавшей листвой, вблизи разложили длинный костер с таким расчетом, чтобы можно было лежа обогревать ноги. Увидев это незамысловатое сооружение и с удовольствием валясь на дубовую постель, Рождественский спросил:

– Мельников, это ты постарался?

– Нет, товарищ капитан, только руководство мое, а строили связисты, – весело ответил Мельников и повернулся к Симонову. – Вы будете ужинать? Я давно поджидаю вас и товарища капитана.

– Не знаю, как Александр Титович, а я не стану, – отказался Симонов и тоже грузно опустился на постель, пристраиваясь с Рождественским рядом, вытянув к огню затекшие от усталости ноги.

– Моя парикмахерская не запаслась одеколоном, – слышался от соседнего костра голос Серова. – Продрай физиономию чистым снежком. И вот тебе мыло – на! Оно душистое. Мите в госпитале девушки подарили, а он его мне… Только, чур, предупреждаю: не проглоти вместо конфеты.

– Ладно, конфету от мыла я отличаю, не беспокойся, – пробурчал Агеев. – А за мыльце, и правда, спасибо тебе скажу. Свое перевел чисто все…

– Ой, дедок, кривишь ты душой, – заметил Рычков. – Мыла же выдавали по полкуска на брата! Про черный день, наверное, припрятал, а? Признайся, батя?

– Да ничего он не прятал, а заправлял им кашу, – с усмешкой вставил Вепрев. – Пайки ему разве хватит, есть за семерых.

– Ну очумел! – посмеивался Агеев. – И до чего злые языки у вас, право, ребята. Тараторите про всякие пустяки. Ложитесь-ка спать, хватит вам… Завтра, знаете, пойдем куда…

Вслушиваясь в дружеский солдатский говор, уже вялый и затихающий, как бывает, когда люди с трудом превозмогают охватывающую их сонливость, Симонов чувствовал удовлетворение, усмехался в седые усы и думал: «Не ноют от усталости и от холода, не вешают голов соколы мои. М-да… – вздохнул он и продолжал мысленно рассуждать: – ничего, пожалуй, на свете лучшего и быть не может, чем сознание, что вот в трудную годину солдаты твои хорошо понимают, зачем они здесь очутились вместе с тобой. И Серов, и Вепрев, и Рычков, и даже этот нелюдимый дядька – Агеев, – все они рвутся прогнать с нашей земли злодея. Да и других поведут за собой! Ох, как трудно было бы воевать, если бы все было не так!».

– Ну, Саша, давай будем спать, что ли! – повеселевшим голосом сказал Симонов, обняв Рождественского за плечи. – А то, как солдат Агеев говорит: завтра, знаешь, куда пойдем…

Не ответив, Рождественский приподнял голову и озабоченным взглядом поискал кого-то. Из-за близости огня предметы на снегу за костром различались с трудом. Казалось, что мрак все еще продолжал надвигаться и густеть. В лагере людской говор уже совсем стих. Тишина нарушалась лишь поскрипыванием снега под мерными шагами часового за оградой да гудящим воем разыгрывающейся непогоды.

– Слушай, Мельников, а где же наши женщины? – вдруг спросил Рождественский. – Почему не пригласили их в это укрытие?

– Хотел, да опоздал, товарищ капитан. Они спят вон у того костра, где этот наш «брадобрей» с Агеевым… Погрызли косточек от солонины да поели кашки и тотчас прижались друг к дружке… Умаялись наши женщины, Александр Титович, – морщась и отмахиваясь от едкого, слепившего ему глаза дыма, серьезно добавил Мельников. – Кудрявцева – та не показывает виду, бодрится. А Магура мне как-то откровенно сказала в дороге: «Знаешь, Мельников, еле выдергиваю ноги из грязи…».

– Значит, спят уже? – переспросил Рождественский. И, не ожидая ответа, приказал лейтенанту: – Возьмите мою плащ-палатку, идите и прикройте их. Прикройте со стороны ветра, чтобы не засыпало хоть снегом.

Мельников ушел, а Рождественский снова прилег, закинув руки за голову, глядя в холодную высь. «Нет, нет, Марийка, – думал он, – тебе за своего Сашку бояться нечего. Мы скоро встретимся с тобою. Ты только временно отступила, и не куда-нибудь, а в глубину души моей. В груди у меня ты будешь жить всегда, пока и я буду жить в этом огромном мире. А что касается Лены, ну что ж, ее я люблю, но только любовью старшего брата, – она заслуживает того, а на большее… большее отдано тебе, тебе навсегда!».

Думы о семье не покидали Рождественского нигде. И всякий раз, как только он мысленно пытался представить себе ту обстановку, в которой сейчас могла находиться его жена, становилось мучительно-тревожно.

– Андрей, ты спишь? – повернувшись лицом к Симонову, тихо спросил он.

– Нет, только дремлю. А что?

– Да вот думаю, как мы тут завтра… Лес да горы, да всякие лабиринты. И ты говоришь – новые условия… Но ведь новы они – условия – и для немцев. Засели в обороне. Только здесь им не то, что в ровной степи. Где-нибудь да проморгают!

– Ну, слушай, на это нам не очень-то надо полагаться, – ворчливо возразил Симонов, – проморгают! На лопатки Клейста не разложишь – раз-два и готово! Придется отчаянно драться, потому что выход наш на стратегические просторы – мешок для него. И он же прекрасно понимает это.

– Как ты думаешь, куда Клейст потащит свои основные силы?

– На Ростов – там закрыта ему дорожка, – подумав, сказал Симонов. – Пока что, очевидно, будет отступать на Краснодар. И держаться за него станет всеми силами и средствами. Наш корпус они будут стараться из гор не выпустить, чтобы не мешал ему отступать до Новороссийска. А там думает, наверно, с духом собраться дыры залатать. Они все еще, наверно, верят, что удастся «очухаться» после разгрома под Сталинградом и на Кавказе.

– А дальше?

– Ну что Клейст станет делать дальше, об этом спросить еще не у кого. Давай-ка спать.

Рождественскому, однако, не хотелось спать; мысль о том, что победа советских войск на Кавказе явится чем-то решающим, очень большим в его личной жизни, никак не покидала его. Он страстно желал приблизить эту победу, не очень утомляя себя размышлениями о том, что он лично отдаст за нее.

XXXVI

От непрекращающегося поскрипывания шагов на затвердевшем и как бы приглаженном за ночь снегу, от говора подходящих новых и новых батальонных колонн, а также от беспокойно посвистывающего холодного ветра Петелин, ставший уже старшим лейтенантом, совершенно потерял потребность во сне. Впрочем, уже близился рассвет. Он поэтому решительно выбрался из-под плащ-палатки и присел на полено, протянув ноги к костру. Потом достал кисет с табаком, не спеша закурил.

Думая о предстоящих боях с противником, Петелин не испытывал ни малейшего чувства страха; взлохмаченную чубатую голову не посещали мысли о том, что сегодня или завтра его могут убить или больно ранить.

Петелин видел, что не спит он уже не один, и понимал, что солдаты искоса поглядывают на своего командира, и то выражение, которое могло сейчас быть на его лице, несомненно, могло отразиться на их боевом духе. Он, однако, не привык, да и не умел рисоваться, – и ни к чему ему это было, потому что он в самом деле никогда не падал духом. Напротив, казалось, что чем больше были трудности, тем веселее ему было. И сейчас он думал о том, как сделает первый выстрел первым, пусть только увидит какого-нибудь гитлеровца на этом клочке советской земли, который уже сделался родным и близким ему.

Но одна мысль все же заставляла Петелина ощущать легкий озноб. Она не была связана с опасностью для самого себя. Чувство ответственности за вверенных ему людей заставляло его мучительно искать путь победы и наименьшими потерями.

– Ты чего всполошился так рано? – спросил Бугаев, тоже проснувшийся от шума на дороге и тоже подсевший на полено у огонька.

– Вот сижу, слушаю ветер и думаю думу.

– Ух ты, прямо Чапай! – засмеялся Бугаев и толкнулся плечом в плечо Петелина. – Интересно, о чем же?

– Ты знаешь, Павел, – будто продолжая какую-то свою мысль, заговорил Петелин, – как мне кажется, драку за Горячий Ключ и участь немецкой обороны скорее всего решит мужество солдат. Сумей мы выйти к ним в тыл, да пусть кто-нибудь из них крикнет: «отрезаны!». Про Сталинград они отлично помнят. А тут, и в самом деле, ливнем бы по ним из ручных пулеметов, автоматов!.. С тыла бы вихрем, душа с них вон!.. Верно я говорю?

– С точки зрения лихого кавалериста – верно, но мы пехота! А как пехоте зайти противнику в тыл, вот это вопрос.

Этого и сам Петелин не знал. Он встал, застегивая шинель, отошел от костра. «В кавалерии я служить не служил, но хватку их знаю, – думал он. – У наступающих всегда больше шансов прорваться, чем у обороняющихся воспрепятствовать этому прорыву… Еще если учесть нашу решительность… Гитлеровцы, сидя в изнурительной обороне, могут на мгновение и ослабить внимание. Но мы-то ни на секунду не позабудем, что во что бы то ни стало должны захватить этот Горячий Ключ. Только предварительно необходимо понаблюдать за ними хорошенько. Выйдем, если пожелаем, и в тыл к ним».

Лагерь просыпался и постепенно оживал. Подъем, правда, не сопровождался обычной суетой и торопливостью, как на марше, потому что все еще продолжалось сосредоточение гвардейского корпуса. Одни из ранее пришедших частей ожидали приказа, расположившись на том же плато, что и батальон Симонова, а другие только подходили.

Светало. За соседним хребтом на востоке предутренняя синева затягивалась багрянцем, и ветер притихал, и костры угасали, головешки засыпались снегом. В это время Петелин услышал команду Симонова: «Прекратить хождение!».

Тяжелым вздохом где-то ударило дальнобойное орудие. Не успело просветлеть небо, а в его мутноватой вышине уже повис откуда-то наплывающий рокот вражеских самолетов. Свирепый гул «юнкерсов» накатывался все ближе. порой даже казалось – вот самолет в каком-то месте уже приземляется. Но вскоре рокот стало относить. Затем снова слышалось еще более грозное металлическое гудение. Навстречу вражеским бомбардировщикам тотчас вскочили ватообразные всполохи снарядных разрывов. Звуки выстрелов зениток долетали сюда глухо, точно кто-то простуженно кашлял. На горы с бешеным свистом и воем ринулись брошенные с самолетов вражеские авиабомбы. Грохнули взрывы. Трескуче хлестнула волна за волной, и это происходило, казалось, страшно далеко, где-то в недрах земли.

А минут пять спустя дуновением ветра донесло на плато мерное, какое-то безобидно-привычное постукивание станковых пулеметов. И рокот вражеских самолетов стих, и не слышалось больше орудийных залпов. День наступал, как думалось Петелину, до того обыкновенно буднично, что он тотчас вернулся к своим прежним размышлениям.

Думы его оборвались, когда он внезапно очутился возле группы стоявших у шалаша комбата старших офицеров и услышал, как командир полка, полковник Булат, ответил Симонову на какой-то вопрос:

– Может случиться, что они в момент агонии решатся на что-то отчаянное. Положение Клейста и войск его сейчас очень похожее на положение затравленного и раненного зверя. Немцы не только будут обороняться, а могут, как очумелые, броситься на нас при первом же выстреле.

– Ну, этим Клейст лишь ускорит свою гибель, – заметил Симонов, переступая с ноги на ногу и попыхивая сигаретой.

– Но бывает, что раненное животное, уже добежав до охотника, вдруг бросается в обратном направлении и при этом обязательно по своему же следу.

– Шел-то Клейст через Ростов, а туда теперь для него нету уже знакомой дорожки, – снова возразил Андрей Иванович. – По знакомому следу в обратном направлении Клейсту бежать невыгодно.

– Это означает, коль невыгодно на Ростов, начнет он петлять да кружить по Кубанской и Донской степи. И задача перед нами стоит поэтому такая: скрутить его где-то в районе Краснодара, но не дать со всеми силами прорваться к Новороссийску. Не дать ему, так сказать, отдышаться, перегруппировать части.

– Означает ли это, что мы тут не можем долго оглядываться да примериваться к силам противника? – спросил Рождественский.

– Абсолютно точно! Мы здесь не можем чухаться да оглядываться. Следующей ночью с этой горы спускаемся в низменность. Но пойдем потихонечку, пока что не поднимаясь в рост. Наступать начнем завтра на рассвете. А сейчас пройдем, полюбуемся новым рубежом.

Петелин сгорал от желания пойти вместе с Симоновым на рекогносцировку местности предстоящих боев. Но он был уже достаточно дисциплинирован, научился и привык сдерживать, когда, надо, свои чувства и желания. Повернув обратно, неожиданно встретил Лену и Магуру. Петелин часто думал о Лене. Дорогой, однако, старался быть в стороне от нее. Девушка, греясь, прыгала с ноги на ногу, хлопая рукавицами.

– Замерзла, товарищ Лена? – с напускной веселостью обратился к ней Петелин и почувствовал вдруг, как исчезает в нем прежняя застенчивость, нападавшая на него в присутствии этой девушки, в которую он был тайно влюблен. Хотел было подойти поближе к ней, поговорить. Но Лена ответила ему вопросом резко и неприветливо:

– А вы разве не замерзли?..

Она спросила об этом с явным безразличием. Легко было догадаться, что у нее нет никакой внутренней потребности разговориться с Петелиным. Спросив, тотчас отвернулась, продолжая прыгать и хлопать руками, о чем-то разговаривая с Магурой. Обе женщины словно больше не замечали присутствия Петелина. он невольно и неловко усмехнулся, не задерживаясь, прошел мимо в направлении расположения своей роты. «Подумаешь, какие «цацы»»! навстречу ему шел Бугаев. Петелин сразу позабыл о своей обиде на Лену и Магуру.

– Слушай, Павел, – быстро заговорил он, – командир полка повел комбатов на рекогносцировку. Понимаешь ты, какое дело: как бы и нам одним глазом взглянуть на эту чертову занозу, – махнул он рукою к Горячему Ключу. – Туда и обратно на одной ноге! Махнем, а?

– Обоим уходить нельзя, слышь, – решительно возразил Бугаев. – Хочешь, так давай один, на одной ноге туда и обратно. А я побуду с ротой.

Минут тридцать спустя Петелин уже стоял на краю обрыва. Вся низменность представляла собой довольно большое пространство, по-видимому, не все возделываемое. На более близких к реке равнинах, как обломки битого стекла, блестела талая вода. Быть может, это был лед, – не разберешь с высоты горы. Во многих местах виднелись ржавые длинные зигзагообразные линии. Возможно, это были окопы и траншеи.

– Вот он, вот какой этот Ключ! – наморщив лоб, проговорил Петелин, нацелившись биноклем на другие квадраты местности. – Действительно, будет «горячий»!

В значительном отдалении от переднего края в бинокль смутно угадывались движущиеся человеческие фигурки на нашей стороне; они возникали, будто внезапно проступали из земли, и затем снова исчезали, как бы растворялись на затянутой дымом поверхности. И на нашей, и на вражеской стороне то и дело вспыхивали взблески взрывов; от земли отскакивали выпуклые темные облачка, вытягивающиеся потом кверху дымными столбиками. Они долго висели в воздухе, затем дробились и постепенно оседали над снегом, образуя над поверхностью почти сплошную заволакивающую окопы и траншеи пелену. Эта пелена снова и снова рвалась с очередными взблескам, сопровождаемыми взрывами, и колебалась, словно кисея, редела кое-где и опять сгущалась. Поле сражения представляло сверху какое-то фантастическое зрелище. Там шел горячий бой, но Петелин, как ни напрягал зрение, не мог разобраться, в чью там пользу складывается обстановка.

– Вот оно тут какое дело, вот как получается здесь, – сквозь стиснутые зубы шептал он. – Ишь ты!.. Горячий Ключ, что и сказать! А воды, воды в низине как невозможно много, черт бы ее побрал! Все сразу – и горячее, и холодное, и мокрое в то же время! А придется вперед сначала на животе. Однако где это наши рекогносцировщики?

И он тотчас начал шарить биноклем у подножья горы. Отчетливо выделялись плантации, окруженный живой оградой, тянувшиеся котловиной до ее разделения бурной, с холодным блеском рекой. «Эх, форсировать бы Горячий Ключ, так уж с двух бы сторон, чтобы и с тыла – с гор вихрем на них!» – думал Петелин.

Но как обойти противника с правого фланга, он не мог себе представить. За поселком, на небольшом от него отдалении после впадины, взору подставлялась почти отвесная гора, по которой трудно спуститься в низменность внезапно. «Нет, справа «вихря» никак не получится».

– Кажется, пора возвращаться, – подумал Петелин, увидев внизу группу офицеров во главе с Булатом. – Да, надо возвращаться, пора уже.

А в лагере батальона жизнь шла своим чередом. Пока самолетов не было видно, разжигались небольшие костры, варилась каша, кипятился чай, обсушивались, штопались, чистили оружие. Бугаев, увидев Петелина, пошел к нему и встретил вопросом:

– Ну что, стратег, налюбовался Горячим Ключом? Рассказывай, что увидел интересного. Какова там обстановочка?

– Хороша! На пузе придется да по воде до самой реки, – зло ответил Петелин.

– А потом? – посумрачнев, спросил Бугаев.

– А потом – «ура!». И через реку вплавь или как, черт ее знает! В общем, дело поганое, потому что все надо брать в лоб.

– А ты же говорил что-то о выходе к противнику в тыл? – насмешливо напомнил Бугаев. – Оглядеться бы да поискать…

– Мне не известно, сколько времени мы тут готовы оглядываться.

– Ожидая, когда гитлеровцы утратят бдительность?

– Хотя бы и так! – воскликнул Петелин рассерженным голосом. Он помолчал, сдерживая себя, чтобы не сказать Бугаеву какую-нибудь грубость. Молчание его, правда, длилось недолго. – Рассуждение об обходе противника с тыла не лишено смысла. Хотя удобного случая, когда можно будет так сделать, ожидать мы тоже не можем. Но как же быть, – смотрел я на передний край и думал: тут не успеешь и до реки добежать, как всю роту срубят подчистую! А бежать придется, потому что, пока здесь будем ожидать удобного случая, Клейст будет вытягивать группировку своих войск на Таманский полуостров.

– Тебе-то откуда известно, что на Таманский?

– Слышал разговор командира полка с нашим комбатом.

– А насчет обхода, в самом деле, они ничего не говорили? Насчет того, чтобы, как ты толковал, «вихрем» с тыла?

– Вот не горы, что с левого фланга у нас, тех не рассмотрел. А справа «вихрем» не выйдет, – вздохнув, сказал Петелин, как бы не расслышав вопроса. – Тем более что Горячий Ключ обороняют не какие-нибудь забитые, насильно мобилизованные в оккупированных немцами странах эрзац-солдаты.

– Это известно, что здесь эсесовцы.

– Злы, как черти.

– И исполнены к тому же жаждой мщения га разгром под Сталинградом и на Северном Кавказе. Не очень-то приходится полагаться на то, что в обороне они задремлют.

– У нас к ним не меньше злости… А оснований для злости побольше, – сказал Петелин и крикнул своему связному: – Кашу мне подавай, дорогой!.. – И опять к Бугаеву: – Потеплело, что ли, Павел? Смотри, снег под следами начинает лосниться!..

* * *

С рекогносцировки Симонов и Рождественский возвратились вечером, когда уже начал сгущаться туман. По мягкому теплому воздуху чувствовалось, как быстро стало наступать потепление. Симонов нагнулся, набрал горсть снега, скомкал его в кулаке и показал затем Рождественскому, сказав ворчливо:

– Видишь, что получается? Жижа, а не снег!..

Рождественский поглядел на полуталый снег в его кулаке, как на личного врага.

– Неприятно, да ничего не поделаешь, не прикажешь погоде, – задумчиво проговорил он. – Но все равно уж! И чего б только ни сделал ради успеха!

– Это верно, мокрый снег не остановит.

– Соберем, что ли, ротных командиров и политруков потолковать до выступления? – спросил Рождественский.

– О чем толковать на этой горе? Спустимся вниз, там и расскажем обо всем, что завтра на рассвете ждет нас у этого Горячего Ключа.

– А по-моему, этим делом лучше бы заняться здесь, – стоял Рождественский на своем. – А то получится, приведем мы людей к новому рубежу – ползите, товарищи! – и все!

– Да, ползите!.. И поползут, если так складывается, что надо ползти. Слово командира имеет силу закона, – без этого нет армии и не будет победы. Поползут!

– Я не собираюсь, Андрей Иванович, принижать роли командира, но боевую задачу будет решать не только один он, – заметил Рождественский, решительно встряхнув головой, как бы желая подчеркнуть значительность своего довода. – Важна не только ясность поставленной задачи. Командиры и политруки рот обязаны знать всю обстановку.

По тону голоса Рождественского Симонов угадал, что в эту минуту горят в душе этого пропагандиста те пламенные страсти, которые всегда руководили его практической деятельностью при исполнении обязанностей комиссара.

– Не нахожу я возможным сейчас, комиссар, распространяться на эту тему, – сказал Симонов. – А то б сказал я тебе… Можно и приказать, не тратя излишних слов, если ты знаешь, что люди верят тебе. А что касается общей обстановки, то это ты говоришь, извини, чепуху, потому что и сами мы с тобой еще плохо знаем ее.

Помолчав немного и глядя на лагерь с каким-то особым напряженным вниманием, Симонов скомандовал:

– Поднима-айсь!

Этим негромко произнесенным словом командира вся мирная жизнь в расположении лагеря была нарушена в одно мгновение, как будто подобная команда раздалась неожиданно и впервые за всю войну. Лена тоже от нее вздрогнула – давно притихшее, позабытое чувство волнения перед боем моментально вспыхнуло в ней. Она быстро вскочила, оглянулась вокруг. Голос Симонова только что успел замереть, но в лагере уже слышались топот ног, приглушенный, но возбужденный говор, бряцание солдатских котелков и оружия. Затем раздались отрывистые команды ротных и взводных командиров – выстраивались. И вот прозвучала негромкая, но поистине призывно торжественная команда:

– Шаго-ом марш!

С единым вздохом дружно шагнули вперед – дальше; и двинулись затем в направлении к спуску в Горячий Ключ. Головными – Симонов и Рождественский, за ними первая рота во главе с Петелиным и Бугаевым. В хвосте батальона санитары под командой Магуры. Ни говора, ни шуток – шли, топая ногами по мягкому снегу, сурово глядя перед собой.

Подчиняясь инстинктивному чувству, Лена положила руку на санитарную сумку и машинально стала расстегивать ее на ходу. Заметив это, Магура тихонько дотронулась до ее локтя, сказала, усмехнувшись:

– Это ты делаешь, Лена, преждевременно. – И, помолчав немного, спросила: – Волнуешься, да?

Девушке стало стыдно, ей хотелось ответить: «Нет, просто я отвыкла». Но после небольшой паузы призналась чистосердечно:

– Что греха таить, есть немножко. И отвыкла я тому же, – поспешно добавила она. – Это скоро пройдет. У меня и раньше так было, а потом все как будто каменело в груди, поверьте.

– Чем это скорей наступит, тем лучше. Сейчас нам спокойствие крайне необходимо, Леночка. А ну, пожелай-ка себе этого!

– Хочу, да вот сразу как-то не получается, Тамара Сергеевна. И не за себя я только волнуюсь. Пошел ведь впереди… И жаль мне, и боязно за него. Вы же знаете, какой он: укрываться, беречь себя не станет…

– Ну, это ты напрасно так говоришь, – догадавшись, о ком идет речь, неодобрительно сказала Магура. – Мне тоже жаль Андрея, да я хорошо знаю, что и он, и комиссар не станут напрасно выставлять головы под эти дурацкие пули. Они имеют и горячие сердца, и холодный разум в то же время.

Лена сдержанно вздохнула и не ответила.

Темнело. Ведущая вниз дорога была вся побита и испещрена дождевыми промоинами. Земля перемешалась с мокрым снегом; идти было вязко и тяжело. Когда свернули вправо, Лена не могла уже разглядеть дороги. Чувствовалось, что идут пологим краем горы. С трудом удавалось удерживаться, скользили ноги, из-под них вырывались и куда-то в сторону стремительно катились мелкие камешки. Низменности достигли примерно через час после начала похода. Кусты вставали перед людьми неожиданно, точно в мгновение вырастали из-под земли, преграждая продвижение вперед.

А оттуда, где шумела горная река, ветром доносило глухие звуки стрельбы и взрывов. Тьма то и дело прорывалась звездообразными всполохами. Казалось в короткое мгновение, что там смещался воздух, и будто над землей какая-то зловещая птица взмахивала охваченными пламенем крыльями, то распластывая их, то складывая.

Лена все шагает, затаив дыхание, и прислушивается к разрастающемуся гулу с места боя. Она уже начинает жить поднимающимся в ней чувством долга, предстоящим ей сейчас делом. Но это привычное напряженное внимание к своим обязанностям наступает, как ей кажется, страшно медленно. И она упрекает себя, что не сразу отдалась всем своим существом слуху в ожидании возможного вопля раненного человека: «Санитара сюда!». А ведь это было и есть главное для нее, как только она вступила на поле боя.