Текст книги "Рассвет пламенеет"

Автор книги: Борис Беленков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 36 страниц)

XXV

Станица Микенская, с ровными широкими улицами, с белыми чистыми домами, пересекалась стремительным разбегом грейдера, пролегающего параллельно железнодорожной магистрали. С запада на восток по грейдеру непрерывно катились грузовики со свежими пехотными пополнениями противника. С востока на запад эти же серые, тупорылые автомашины увозили убитых и раненых. В степи было пустынно и тихо, и Рождественский улавливал отдаленное гудение моторов, долетавшее со стороны «Невольки».

В теплый осенний день, возвратившись с наблюдения, он отдыхал на сеновале в сарае давнишнего своего знакомого деда Величко и с интересом слушал веселый говор старика.

– А нонче какая оказия сотворилась! – почесывая общипанную бороденку и посмеиваясь, говорил старик. – Послушайте, Александр Титов. И смех, и грех! Утром это к Марине Донецковой прибывают, значит, человек двадцать.

– Меньше, – одергивал деда одноглазый вихрастый парень.

– Потерпи, Сережа. А Марина к этому моменту подоила корову. «Млеко, млеко…» – бормочут эти, значит, незваные гости. Не успела баба опомниться, как молочко-то по флягам и размлекалось.

– И не во фляги, а в котелки, – с серьезным видом вставил вихрастый парень.

– Потерпи чуток, Сережа! Ан, загодь, другая полсотня во двор…

– Меньше.

– И эти, значит, про то же: «Млеко, млеко».

– Да не так. Эти отняли у Марины ведерко. Доить корову они сами полезли.

– Потерпи, зараз кончаю.

Настойчивость деда Величко смешила Рождественского. Ему нравилась страсть, с которой дед стремился высмеять ненавистных ему людей.

– Ну, давай, Пахомыч, рассказывай, что же дальше? – попросил он.

– Ну, значит, они под корову… А она вроде сознательная – трах задней ногой по ведерке. Капля-то и была, да все подчистую выплеснулось.

– В ведерке ничего не было, корова же выдоена!

– Помолчи, – досадовал Пахомыч на вихрастого парня. – Кое-как вымелась эта полсотня с Марининого двора; баба веревку корове на рога и поскорее в огород, чтобы, значит, упрятать буренушку. А ей-то встречь – четверо.

– Трое было.

– «Млеко, млеко! – лопочут по-своему. – Давай!» – Марина – баба отчаянная. «Да вы что, такие-растакие, – говорит, – жилы повытягивали из коровы!» А что им до коровьего здоровья, ну? С котелком подобрался один под буренку, другой за рога ее держит. Рядом Марина стоит, жалкует. А корова головой вертит, глаза пучит да шершавыми губами к Марине тянется. Значит, и скотина чует беду. Гость этот тянет-потянет за дойки, да где же оно, молоко-то, возьмется, вымечко начисто пусто!

– Я же говорил, что корова выдоена…

– Помолчи, Сережка, кончаю зараз. Корова-то из вражеских рук вырываться зачала, а солдат сдерживает, голову ей крутит. Тут уж не стерпело у Марины сердце, – веревка-то была двойная, – швырнула петлей на шею этому архаровцу, а сама хвать через плетень, да в огород. Корова за ней, за хозяйкой, и потащила голубчика за собой. Другие трое сначала в хохот вдарились…

– Не трое, а двое оставалось.

– Ладно уж, помолчи, кончаю. Видят, значит, что дружок-то их дух испущает с гайтаном на шее, смех тут у них оборвался зараз… поднялась стрельба, а корова ревет благим матом и сама еще пуще мчит, тащит этого голубчика по грядкам. Диковинное сражение зачалось.

Взмахнув руками, Величко с сердцем ударил себя по ляжкам:

– Под расстрел корова пошла! Марину после арестовали… А вот еще про петуха расскажу вам. Дело это состоялось так…

– Про петуха, пожалуй, после, Пахомыч, – твердо сказал Рождественский. – Теперь о вашем походе в степь, к «Невольке»… Надо нам приглядеться еще разок, не побоитесь?

Величко хмуро взглянул на Рождественского.

– В своем-то степу пужаться! Без уважения говорите, Александр Титов.

– Ты не очень-то хорохорься, дед… – заметил вихрастый парень. – Была она, степь, твоей, да под новыми господами стала.

– Во все века будет, как была, Сережа. Попомни, я говорю.

– Правильно, Пахомыч, – поддержал Рождественский. – А все же рисковать не стоит…

– Из воды, да чтоб выпрыгнуть сухим, – возразил старик. – Значит, как же без риску? Сраженье вести не под силу мне, верно, а разведать, – это мы можем.

Весь день Рождественский не сходил с сеновала. Под вечер явился возбужденный дед Величко и долго рассказывал, как слушал он грохот стрельбы и будто даже видел взрывные вспышки.

– Ползут, ползут-то как! Задом наперед. Эх, ядрит твою размалину, ползут, – я говорю!

«Значит, пора покидать Микенскую», – решил Рождественский. Теперь он не мог рассчитывать, чтобы его скоро отозвали из разведки.

Поздним вечером дед Величко повел его на новую квартиру, которая находилась поближе к грейдеру. Шли они медленно, напряженно вглядываясь во тьму, часто останавливались и прислушивались. С грейдера доносились звуки автомобильных сигналов и гул моторов. Иногда были слышны голоса людей. Порой громыхал отдаленный выстрел.

На новой квартире Рождественского ждал седоусый Сидор и два незнакомых колхозника. Поздоровавшись, они присел к столу, облокотился на край, поочередно оглядел активистов. Первым степенно заговорил Сидор.

– Дали-то просветляются, Титович. Вчера нашими взята Калиновская..

– А я, значит, добег до «Невольки»… Суетно у них там… Толкотня… Обозы потянулись в Алпатово, – вставил дед Величко, теребя и почесывая бороденку. – Видать, в обратный-то путь подаваться зачали.

Слушая, Рождественский поглядывал на русоволосого колхозника. С широкого лица этого человека на Рождественского спокойно смотрели хитровато прищуренные глаза. В их взгляде угадывалась и сила, и ум. Он молча сидел до тех пор, пора Рождественский не обратился к нему.

– Куда же противник убрал свои армейские склады из Микенской?

– Бывали наши в Алпатове, нету там этих складов.

– Но куда они оттянуты?

– В Ищерской наши не были, а слух в народе ходит, будто их части в этой станице оседают. Видимо, там оборону порешили они делать.

– Из чего это видно? – допытывался Рождественский.

– А вот из чего: между Алпатовом и Ищерской траншеи стали они копать. И к северу, даже за «Невольку», бревна возят. Наши тамошние говорят – огромные строят окопы, как хаты, словно собираются в них зимовать.

Молчавший до сих пор колхозник, человек лет пятидесяти, в коротенькой телогрейке, с живым, подвижным, смуглым лицом неторопливо рассказывал о том, что в Наурской у Терека часть противника готовила к спуску понтоны. Потом все имущество вдруг было погружено на машины, и понтонеры ночью уехали неизвестно куда.

«Значит, нужно пробираться вперед, к Ищерской», – решил Рождественский, мысленно уже намечая дорогу.

Из сеней его негромко окликнул женский голос:

– Титович, девушка спрашивает про вас.

Рождественский встал и быстро вышел во двор, где его поджидала Лена.

– Лена… ты? – вполголоса спросил он.

Вместо ответа она быстро взяла его за руку, увлекла в глубину поднавеса с тростниковой крышей. Ей не хотелось, чтобы в эту минуту он видел ее лицо. Оно сегодня было у нее детски счастливое, потому что оказалось, что она умеет проникнуть здесь в любую улицу огромной станицы, в глазах немцев сходя за деревенскую девушку в своем ситцевом платьице. А знание немецкого языка помогало ей быстро оценивать состояние духа – настроение солдат во вражеском стане. И ей теперь приятно было сознавать, что она оказалась полезной для дела разведки. Рычкову – тому тяжелей, хотя и он наряжен в одежду местного парня. Он поэтому не мог столько узнать, сколько узнала она.

– Не пришла бы, поверьте, но есть хорошие новости, – заговорила девушка мягким полушепотом. – Я подумала, что, может, их надо немедленно передать нашему командованию?

И Лена тотчас стала рассказывать обо всем, что она выследила за прошедший день и что слышала. У нее сложилось впечатление, что гитлеровцы начали уже отступать, потому что они оттягивают свои тылы.

Рассказывая об этом, говорила она все тише и тише и вся трепетала, хотя здесь никто их не видел и никто не мог подслушать. Стоя с Рождественским рядом, Лена слышала его дыхание. Ей казалось, что он ловит каждое ее слово, и она боялась выдать свои тайные мысли и чувства, которые возникли у нее совсем недавно. Быть может, именно это и привело ее сюда совсем не вовремя. Поэтому она словно уже начала чувствовать, что сделала какую-то ошибку или, по крайней мере, собиралась совершить ее, из-за своего стремления увидеться с Рождественским не только для того, чтобы сообщить ему хорошие новости. Да, что-то иное толкало ее к нему.

XXVI

Рано утром Лена и Рычков вышли окраиной за станицу в поле.

В это утро грохот артиллерийской канонады слышался ближе, чем вчера. Противник откатывался на север. Впервые с начала войны всем сердцем почувствовала Лена начало великой радости на родной земле и мысленно представляла обескураженные физиономии отступающих гитлеровцев.

Теперь разведчикам предстояло действовать еще активнее и смелее. Рождественский сказал, что к завтрашнему дню они должны перейти в Алпатово, а сегодня еще нужно было пробраться к своей рации, передать сведения, снять радиопередатчик и явиться на условный пункт.

После встречи группы Рождественского с разведчиками дивизии рация была установлена на чердаке пустого домика. Он стоял неподалеку от «Невольки» меж двух бугров, заросших бурьяном и дикой коноплей. К этому домику Рычков пробирался уже второй раз, а Лена даже не знала, где он находится. Ей не терпелось скорее передать сведения. «Противник оттягивает основные силы к Ищерской». Как будет воспринята эта новость в штабе дивизии? Об этом она думала всю дорогу.

Еще не взобравшись на бугор, откуда был виден домик, Лена услышала голоса и смех. Это было для нее так неожиданно, что она даже не сразу присела в траву, а, похолодев, стояла и слушала чужой говор. С вершины бугра она увидела колодец, рядом чернел обгорелый, давно подбитый танк и стояли три грузовые автомашины. У домика на разостланном брезенте, греясь на солнце, лежали гитлеровцы.

– Вот те два! – чуть слышно протянул Николай, отползая назад. – Караси, а? Расположились-то как привольно! Эх, не застукали бы нашу рацию…

Лена молчала.

– Ну, что же делать все-таки? – спрашивал Рычков.

– Не будут они зимовать здесь… Подождем, Коля. Радиста выручать нужно.

Они подались немного назад в густую заросль травы. Лежали, не переговариваясь, пока не загудели моторы грузовиков. На брезенте все еще нежились двое солдат. На дворе осталась только одна машина. Они, по-видимому, никуда не торопились.

Уже совсем вечерело, но пустынная степь все еще глухо звучала. Издалека доносилось выстукивание пулеметов. За «Неволькой», в лиловой туманно дымке, заунывно воя, возвращались на свои базы «Юнкерсы». Неподалеку от колодца один из солдат развел костер. Второй, продолжая лежать на брезенте, выпускал изо рта колечки дыма и рассекал их хлыстом, видимо, увлеченный этим занятием.

Когда Рычков и Лена подползли к обгорелому танку, из домика вдруг вышел третий немец. С полотенцем на левом плече он направился к колодцу. Был он в нижней рубашке, с полосатыми подтяжками поверх нее. Солдат, разжигавший костер, бросился к колодцу, торопливо опуская бадью, но этот, в подтяжках, сказал пренебрежительно:

– Вэк! – и сам схватился за шест.

Другой солдат, лежавший на брезенте, тоже поднялся и подошел к колодцу.

– А этот? Что он лопочет? – тихонько спросил Рычков.

– Немец в подтяжках – капитан, вот что…

– Значит – карась, ого! Я вот сейчас… идем!..

Лена успела схватить Рычкова за руку.

– Подожди!

Разгоревшееся пламя сгущало наступающие сумерки, но с такого близкого расстояния можно было стрелять без промаха.

– Снимем этих двух, – сказала Лена. – Капитана – живьем!

Широко расставив ноги, брызгаясь пеной, капитан намылил лицо и шею. Солдат держал наготове котелок с водой. Девушка встала, медленно двинулась к колодцу. В ее руке и в руке Рычкова тускло поблескивали пистолеты «ТТ». гитлеровцы не замечали приближающихся.

– Здравия желаю, гер капитан! – с ожесточением вскрикнул Рычков. Одновременно грянули два выстрела.

Капитан откачнулся назад и открыл замыленные глаза. Повелительный женский голос приказал по-немецки:

– Ложись, собака!

Офицер рванулся к дому. Быть может, он торопился схватить оружие. Но Рычков метнулся наперерез и выбросил ноги, – взмахнув руками, капитан рухнул на левый бок.

– Карр-рась! – процедил сквозь стиснутые зубы Рычков. – Не дрыгай! – Он навалился всем своим исхудавшим телом на капитана, выворачивая ему руки назад. – Вяжи-ка, Лена!

Спрыгнув с чердака, к ним подбежал радист. Он видел Рычкова и Лену еще днем, однако выбраться из своего укрытия не решился.

Лишь теперь гитлеровец пришел в себя, стремительно вскочил на колени, поднимая Лену и Рычкова. Радист навалился ему на плечи.

– Хватит! – закричал он молодым звучным голосом. – Вяжите!

Отдышавшись, Лена перевернула немца кверху лицом. Не теряя времени, они приступили к обыску.

Задыхаясь от злобы, гитлеровец спросил:

– Вы знаете немецкий? Скажите прямо: вас… мой кошелек… интересует?

– О, нет!

– Вы хотите перекачать мои деньги себе в карман? Будьте откровенны…

– Меня интересуют ваши документы.

Помолчав, учащенно дыша, офицер снова спросил:

– На моей крови тоже хотите сделать… деньги?

– Дурак! – равнодушно сказала Лена и отвернулась. Закончив передачу, радист погрузил рацию на плечи, и они поспешно двинулись в обратный путь, подталкивая пленного.

– Мы обещали вернуться к заходу солнца, – заметила Лена, – а уже ночь! Нас ждет, беспокоится Александр Титыч… Быстрей бы надо.

– Барин-то этот поворачивается, как слон, – раздраженно сказал Рычков. – Видно боится он за свою шкуру. Да мы его по мягкому месту – пойдет!

Замедлив шаг, Лена поравнялась с Рычковым.

– Пленных бить не принято, – сказала она. – Не марайте руки.

– Чего, чего-о? – удивленно протянул Рычков и затем добавил: – Странно все у вас получается, ей-богу. А если и совсем придется прикокнуть?

Лена не ответила. Рычков шел молча, тяжело двигая ногами, шурша травой. Радист напевал под нос какую-то песенку без слов. Пленный порывался что-то сказать, но на него не обращали внимания.

А Лену постепенно обступали новые и все более мучительные, никак не поддающиеся решению вопросы.

«Почему он так холодно держится со мной? – с напряжением думала она. – Даже не хочет рассказывать, есть ли у него семья и что с ней стало за время войны? А может, он ничего не знает о ней, но свято бережет память?.. Поэтому он не отвечает на мои попытки сблизиться с ним. «Я не свободный человек». А впрочем, все это я сама придумываю. Он, по-видимому, вовсе не понял меня, вот почему ничего и не сказал об этом. Ну, а если он все же скажет когда-нибудь?».

– Боже мой, какие я выдумываю глупости! – вздрагивая, шептала она, но в то же время все сильнее охватывала ее тоска. С обжигающей ее саму удалью и неведомым ей прежде озорством она вдруг подумала: будь что будет!

Лене так хотелось верить, что она возьмет и преодолеет тяжесть вековечных, кем-то установленных правил, сама обо всем спросит у него. Она – девушка, глотнувшая крепкого воздуха войны, – сама решит свою судьбу, сама позаботится о ней.

«А может, лучше не думать о нем? Пусть это будет стоить мне невероятных усилий, не думать, не думать».

Но только они встретились в условленном месте и Рождественский тотчас занялся пленным гитлеровским офицером, не сказав ей ни слова привета, – в глубине ее глаз что-то вдруг беспокойно забилось, затрепетало… Ей показалось, что она вот-вот заплачет.

Хорошо, что стояла ночь и никто не мог этого заметить.

Темно-синяя туча закрывала полнеба. Она неподвижно висела над степью. Из-за тучи выглядывали бледные звезды. Временами слышалась мелкая дробь пулеметных очередей, доносимых ветром. Даже в позднюю пору не затихала яростная борьба. Это радовало Лену. Чувствовалось, что наша сила перерастала силу оккупантов. Девушка вспоминала, как на долгом пути отступления, бывало, говорили бойцы: «Тихо-то как! Должно быть, сейчас опять вражеские танки навалятся?»

* * *

… Заканчивая допрос, Рождественский спросил пленного:

– Ваша трофейная команда придана группе войск, наступавших в направлении Червленной? Вы подчиняетесь генералу Руоффу?

Лена перевела вопрос, пленный угрюмо наклонил голову:

– Да.

– А вам не приходилось ночевать на безымянном хуторе? Я напомню: хутор расположен в двух километрах от канала «Неволька». Это напротив станции Калиновской. Припомните, господин капитан…

Пленный промолчал.

Поняв, что допрос закончен, Рычков торопливо поднялся с земли, но не пошел вместе с Рождественским и Леной. Он остался с пленным и догнал их спустя несколько минут.

– Вот, понимаете, Лена, – заговорил он, немного волнуясь. – Степь-то эта чрезвычайно сера в данный момент. А тут грянет весна – опять все чисто тут зазеленеет, снова жизнь тут пойдет разлюли-малина!

– Ты к чему это про весну заговорил? – спросила Лена.

– Я? А ни к чему. Просто так.

– Вот еще! – улыбнулась девушка. – Расчувствовался!

Рождественский продолжал идти, не оглядываясь. Ускорив шаг, Лена поравнялась с ним.

– Александр Титыч, вы не думаете, что вражеская контрразведка может по нашим следам…

Не замедляя шага, Рождественский взглянул на Лену.

– Об этом я уже думал… Пленный назвал нас «господа разведка!» Помните? Это может означать, что их контрразведка даже трофейщиков поставила в известность о наших действиях.

– А в Алпатово… вот примерно так и явимся?

– Нас встретят. Идти туда наугад, что босую ногу поставить в муравейник. Очутившийся рядом Рычков заговорил равнодушно:

– Допустим, что все же наткнемся? – он помолчал, ожидая ответа, затем сказал решительно: – Я уж скажу напрямик: буду зубами грызть, а не дамся!

Радист поддержал его молодо и уверенно:

– На таран? Правильно. Двум смертям не бывать.

Лена поглядела на Рождественского. Ей показалось, что он ждет ее слова.

– Чепуху говорите, – сказала она. – Просто нужно пройти, проскользнуть меж пальцев у любого охранения, у любого поста.

XXVII

Солнце клонилось к западу. Оно уже почти не грело землю, изрытую траншеями. На севере в холмах злобно ворчали танки. По грейдеру почти беспрерывно тянулись с фронта обозы, громыхали грузовики. Дребезжа, сотрясая воздух и землю, уползали гусеничные транспортеры и тягачи. В неестественно расцвеченном небе в сторону фронта продолжали плыть «Юнкерсы», окруженные «Мессерами». От гула моторов в окнах звенели стекла. А со стороны фронта доносился обвальный грохот взрывов, словно рушились горны кряжи, чернеющие бесконечной цепью за Тереком.

… Вечерело. Усталый и злой, сидя на полке в ветхой баньке, Рождественский диктовал шифровальщику из группы дивизионной разведки:

– … Отступление массовое, но оно еще не представляет собой бегства. От реки Терек вплоть до глубин Ногайской степи противник возводит оборонительные рубежи. Разбомбите. Рабочие овцесовхоза-восемь подтверждают наличие таинственной армии противника в степи. Местонахождение: Ага-Батырь, а также Ачикулак. Разрешите проверить лично…

* * *

Лена назвалась эвакуированной из Киева. Ее приютили в доме местного жителя, терского казака, человека недоверчивого и злого.

По отзывам товарищей из местного советского актива, Игнат Титыч – так звали хозяина дома – с соседями не ладил и многих в станице не любил. Когда Настя, племянница Игната Титыча, бывшая звеньевая колхоза, привела Лену и сказала, что эта девушка осталась круглой сиротой, старик ответил:

– Зачем же ей мама зараз? Сама, гляди, премного разов собиралась быть мамой?

– Я все училась, – ответила Лена, делая вид, что не поняла старика. – И вот осталась теперь, как былинка… Тяжелая жизнь, дедушка.

– А паспорт имеется? – подозрительно спросил хозяин. – Зовут как?

– Еленой меня зовут, – проговорила девушка, чувствуя легкий озноб: «Продаст!» – А паспорт, ну когда же было? Как налетели, как начали бомбить, господи! – Лена перекрестилась. – Как стало все рваться! Да грохот! И пожары, и стоны. Да мы же бежали в одном платьишке.

– Лютуют они! Вон как лютуют… И черт-те что напридумывали. А я в прошлую войну на коне, да с клинком. Про терских казаков слышала?

– Откуда мне, дедушка? Я все училась…

– То-то, училась, – крякнул старик и выглянул в открытое окно. – Вона, видишь? Маршируют! – указал он на проходившую улицей колонну. – А мы неученые были, да умели их сечь с плеча… Настя, покорми же, раз привела бездомную, – и снова повернулся к Лене: – Есть-то хочешь?

– Если ласка ваше, не откажусь.

– Ласка – не ласка, а горе у нас совместное, – примирительно сказал Игнат Титыч и странно улыбнулся, глаза его засветились холодно, точно у ночной птицы.

Усаживаясь за стол, Лена подумала: «Почему он так пристально меня изучает? Какие мысли у этого ворчуна?»

Помолчав, хозяин проговорил устало:

– Хлеще делов отроду народ русский не видел… очень уж горькие дела…

Лена делала усилия, чтобы жевать хлеб равномерно. Безостановочно хлебала холодные щи. Игнат настороженно вглядывался в похудевшее лицо бездомной, точно порывался о чем-то спросить. Казалось, ему доставляло удовольствие смущать своим пристальным взглядом девушку. Лена старалась всем обликом своим показать, что в данное время ее интересует только своя маленькая судьба. Мысли ее шли заранее обдуманной дорогой, все схватывая на пути. Она радовалась, что двух немецких офицеров, живших в доме Игната Титыча, еще нет. Ей нужно было это свободное время, чтобы хотя бы немного расположить к себе старика.

После ужина Настя завесила окна, тщательно осмотрела их и потом уже зажгла все керосиновые лампы.

– Я сплю на сеновале, – сказала она грудным звучным голосом. – Там хорошо. А тут эти… – Она кивком головы указала на дверь в соседнюю комнату. – Где-то шляются, приходят поздно. – Она открыла дверь и внесла лампу в комнату, где жили офицеры. – Вот тут один – на моей кровати, другой – на топчане. Чтоб им обоим провалиться сквозь землю.

Рот Насти кривился, казалось, она с трудом удерживалась, чтобы не заплакать.

– Хлеб мы сожгли. А отару овец, поверишь, тысяч шесть, угнали в безводную степь. Пропадут, жалко. А дядя, ну чисто ворон, так и каркает, так и каркает, словно радуется беде…

Лена спросила осторожно:

– Он водится с… этими?

Широко открытыми голубыми глазами Настя взглянула на Лену. Подумав, ответила:

– Нет… только дикий он стал какой-то. Совсем одичал…

Лена подступилась ближе, обняла девушку за плечи.

– Настенька, – сказала она, – в наше время наверняка надо знать, кто с тобой, а кто против. Ты веришь ему? Может, заметила что-нибудь, расскажи?

Настя не в силах была защитить себя от пытливого, настороженного взгляда этой девушки, совсем ей незнакомой. Во взгляде Лены она уловила сомнение, но не почувствовала обиды. «Может, ее слова оттого и сказаны, что от них я дядей, от незнакомых людей, жизнь ее зависит?» – подумала Настя.

– В такой заварушке никому не веришь сполна, а так, наполовину, – сказала она, глядя в сторону. – Тут объявился партизан Парфенов. Ловят его немцы, а он за ними ходит. Натуральная невидимка.

– Он здешний?

– Нет, невесть откуда… И вот думка: как же так, Парфенов никак не поймается, а где он побывает у наших, через день-два немцы всех под метелку. И от него мы больше прячемся, чем от солдат. А третьего дня он к дяде явился. Знакомы, выходит. В сад пошли, а я на сеновал да под дерюгу. Потом гляжу это, идет дядя один и плюется. Зло шепчет: «Кобель, поганец, стерва!» Ушел Парфенов в степь.

– Та-ак! – озадачено протянула Лена. – А не провокатор он, этот неуловимый Парфенов?

Насупившись, Настя ответила:

– Жизнь такая пошла, на свою тень оглядываешься.

– И все-таки интересно, чего же Парфенов хотел от дяди?

– Чего? – Настя в раздумье развела полными руками. – Может, хотел он у дяди про этих, что у нас проживают… Тогда Парфенов, значит, партизан…

– А может быть… – допрашивала Лена, – на другое рассчитывал?

– Может, он и так думал: Игнат Титыч по характеру своему нелюдим; может, советской властью он обиженный? Значит, подручный будет…По-нашему: «поганец, стерва», – как дядя шептал, – это же тот, кто предатель. А знала бы я, что дядя предатель, сама решилась бы на черное дело. Ей-богу, не вру! Все сердце мое закаменело… Навиделись мы тут людского страдания. Особливо тех вот, беженцев, к примеру. Гнали их из Алпатова с собаками. И маленьких детишек много, Плач, вой – господи, прямо царапает по сердцу. А чем же поможешь? Слезами своими? Не очень-то гитлеровцы смотрят на наши слезы. «Вэк, вэк!» Будьте вы прокляты! А мы все же спасли мальчонка одного. Ей-богу, не вру. Шел он позади всех босиком, потный и пошатывался от слабости. Потом лицом в пыль упал и плачет навзрыд. Задний охранник издалека по нем стрельнул из автомата. А бабы наши как заголосят! Солдаты на них. А колонна беженцев подалась вперед, потонула в пыли. Мы за мальчонку – жив! Боже ты мой, какая радость…

Настя поморщилась, из ее глаз брызнули крупные слезы. Она подошла к роялю, погладила черную грань.

– Вот, колхоз мне оставил на сохранение. Только я плохо играю. А могла бы научиться, и охота была. Война помешала. На агронома учиться хотела – опять же война…

Помня наставления Рождественского, Лена держалась уверенно и спокойно. Но спокойствие ее было лишь внешним. В глубине души она трепетала, и вот сейчас она вспомнила Алпатово, умершую девочку и ее мать. Чтобы скрыть волнение, спросила:

– А ты разрешишь мне сыграть?

– Чего же разрешать, имеешь охоту – играй.

– Давно я, Настенька, не играла, – улыбнувшись, сказала Лена. – Совсем все позабыла теперь…

Настя не очень-то приняла близко к сердцу этот душевный порыв Лены. Возможно, ей даже казалось непозволительным играть в эту пору, когда в западной части станицы загрохотали взрывы авиабомб. Точно из глубокого колодца надрывно застучали зенитные орудия. Слушалось, как рвутся вверх снаряды.

Усмехаясь, Лена с минуту прислушивалась, поглаживая клавиши. «По нашим данным работают». Но вот она решительно села к роялю. Она сама была удивлена, как уверенно легли ее пальцы на клавиатуру. «Я же не играла с прошлой осени». Представились звезды в морозную ночь под Москвой. И тогда был такой же грохот, давила усталость, клонило ко сну. Сейчас она испытывала то же. Не было сил притворяться, держать себя бодро и равнодушно. А надо. Может быть, те, из-за кого она в этом доме, уже стоят позади и смотрят ей в спину… «Пусть смотрят, я этого ждала, – мелькнула решительная мысль. – Когда-нибудь должна же я встретиться с ними лицом к лицу».

– Ты слышала, Настенька, музыку из оперы «Хованщина»… Рассвет на Москве-реке?

– Нет, не слышала.

Лена склонилась над клавишами. Как тихое дуновение ветра, слитый, трепетный звук словно предупреждает столицу о наступлении утра… Солнце брызжет лучами в узкие окна теремов. И вот, точно спросонок, затрезвонили колокола. Шумит оживленный день. Девушке даже слышится, как бряцают стрельцы своими мечами, как плещут ведра в Москве-реке. Но в аккордах звучит какой-то надрыв. Все ниже и ниже спускаются хмурые тучи, закрывая небо… И, неожиданно обрывая аккорд, отрывисто и резко хлопает над клавишами крышка.

– Хватит! – решительно сказала Лена, встала.

– Играй! Играй же, ей-богу…

– Нужно помнить, что творится вокруг…

– Как хорошо ты играла! – тихо проговорила Настя. – Мне бы вот так научиться. И научусь… Ей-богу, научусь!

Она испуганно прислушалась.

– Идут, кажется! Уже неделю живут, а все не привыкну. Играй, играй, пожалуйста, так будет лучше. Чтоб не косились, ироды, на тебя…

Лена снова присела к роялю и откинула крышку.

Настю удивляло уверенное спокойствие гостьи. Она не знала, чего стоило Лене это спокойствие. Играя и чуть слышно напевая арию из «Риголетто», Лена услышала в передней комнате голоса.

– Ему чертовски везет, господин Лихтер… Везет!.. сначала греческие курорты, а теперь преуспевает в тылах у Клейста. Под крылышком генерала Гельмута Фельми ему легко живется. Востоковедом вдруг стал. А начальник штаба, подполковник Рикс Майер, даже родственником его считает. Вот к нам бы сюда попал он, узнал бы, что значит это русской выражение: «кузькина мать!»

Второй более сдержанно ответил:

– О, да! В печках, за десятки километров от стратегических путей, обжираясь бараниной, воевать до победы не сложное дело…

– А крестов нахватает больше, чем вы и я, господин Лихтер, – продолжал первый. – Услужлив, бестия. В родстве с начальством.

Лихтер снова ответил сдержанно:

– Не удивляйтесь, если господин Дифтен заработает в Ачикулаке звание полковника. И, более того, он может еще стать даже… иранским шахом!

Лена еще не видела офицеров, они задержались в передней, но вся она обратилась в слух.

В тусклой полосе света появилась тщедушная фигура. Лена встала, приглаживая смятое платье.

– О! – воскликнул тщедушный лейтенант. – Господин Лихтер, мы, кажется, вознаграждены за дневные труды!

В дверь протиснулся второй офицер, остановился, присматриваясь к незнакомой девушке. Лена подумала: «Спросил сейчас: кто такая? Документы?» Не дрогнув, с выражением полного равнодушия, она продолжала стоять у рояля.

– Гони к черту! – рассерженно проговорил Лихтер.

Слегка поклонившись, лейтенант произнес по-русски с грубым акцентом:

– Добрый вечер, милая барышня.

– Здравствуйте, – ответила Лена с улыбкой.

Одутловатый Лихтер прошел в угол, повернулся к девушкам. Его холенное лицо было таким же надменным, как и у капитана-трофейщика, которого они захватили несколько дней тому назад, но этот был суховат, густые с проседью брови и синеватые мешки под глазами придавали ему угрюмый вид.

– Господин Лихтер, – не унимался лейтенант, – не только душа, но и тело забвения требует…

– Моя душа и тело вполне умиротворились бы, если бы вы расстреляли обеих во дворе.

– Помилуйте, но почему же так быстро?

– Хотя бы потому, что красные за пять минут разбомбили наши армейские склады боеприпасов.

– Вы играит немножко? – обращаясь к Лене, с напускным почтением продолжал лейтенант. – Очшень похвально.

– Простите, что без разрешения вошла в вашу комнату, – ответила Лена и, пожелав спокойной ночи, вышла из комнаты.

В темных, сырых сенях она обернулась к Насте:

– Теперь я должна выбираться.

– Патрули ходят по улице, – помолчав, возразила Настя.

– Ты меня проводишь огородами. Мне нужно уйти сейчас же. Обязательно надо уйти…

– Ты напугалась этих? Или дядя-угрюм подействовал? Говорила же, что поживешь?

– Да что там, – отмахнулась Лена.

– Как-то чудно у тебя получилось: туда-сюда. Я даже обрадовалась, что поживешь со мной. Или не сполна собой располагаешь?

– Время, время дорого, Настенька. Думала, а теперь передумала, – неопределенно ответила Лена. – Но не печалься, мы встретимся скоро. Только вот что, – Лена обхватила Настю за плечи, притянула поближе, – береги себя. Под крышей вашего дома звери!