Текст книги "Рассвет пламенеет"

Автор книги: Борис Беленков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 36 страниц)

Из землянки послышался голос:

– Кацо! Неужели расстанемся, не опрокинув? Эх, нашего, как это говорится на Украине, верменского?

Рождественский сделал три шага навстречу.

– Верменского, ну, что ж, за нашу верную дружбу.

Где-то близко взорвалась мина.

– Зайдемте в землянку, – предложил Симонов.

– Салютуют нашему отбытию, – усмехнулся Рождественский.

– Нет, нас приветствуют…

– Так или так, но враг напоминает о себе, – сказал новый хозяин.

Поднимая жестянку с вином, Рождественский улыбнулся новым друзьям:

– Значит, за Армению!

– Протестую, генацвале, – сказал третий из офицеров. – Почему только за Армению? Шестнадцать республик. Давайте за все! Я грузин! Я трепещу от волнующей радости, как это у нас славно сделано, мои дорогие друзья! Вот мы, люди разных национальностей, не только дышим одним и тем же воздухом, но и сердцами горим за общий пламенеющий рассвет.

– Давайте же выпьем за этот пламенеющий рассвет над всей нашей Советской Родиной, – сказал Симонов и тоже поднял свою кружку. – За Родину!

VI

Мельников успел прислать Рождественскому лошадь из обоза.

Вымчав к каналу «Неволька», на наезженную и вытоптанную широкую низменность, Рождественский пустил лошадь рысью. Сзади, рассыпая дробное выстукивание лошадиных подков, галопировал на второй лошади коновод.

Трудно было что-нибудь разглядеть по сторонам – все затянуто тьмой, как бы покрытой черной завесой. Серела лишь полоса наезженной дороги, да поблескивала вода в «Невольке». Дальше внезапно начиналось казавшееся более светлым, чем земля, таинственное в красоте своей, беззвездное низкое небо. Рождественскому все время чудилось, будто он мчится по какой-то впадине с пологими боками, из которой ему никак не удается выбраться. Вскоре он сдержал коня и поехал шагом. Это было кстати, так как едва они пересекли «Невольку», им стали попадаться заброшенные окопы и продольные траншеи у дороги, – немудрено было и ноги поломать коню.

Так они ехали шагом до самой станции Наурской. На станции Рождественский прежде всего разыскал Киреева и как бы мимоходом спросил: отозваны ли разведчики из Ищерской? Получив положительный ответ, он начал разыскивать свой батальон, – ночью все это нелегко было сделать – войск скопилось много. Ему посчастливилось – между полуразрушенных каменных корпусов МТС расположилась какая-то хозчасть, – уже дымили кухни, из открытых топок светом озаряло сидевших кружком солдат. Подойдя к ним ближе, он узнал своих. Заметив комиссара, солдаты хотели встать.

– Сидите, сидите, товарищи! – сказал Рождественский и сам опустился на корточки. – У кого есть табачок покрепче?

К нему наперебой потянулись руки, – каждый предлагал свой кисет. «Попробуйте моего, товарищ комиссар». «Брось, у тебя табак постоянно мокрый. Моего…»

– А если моего? – достав кисет, предложил Рождественский.

– Разве из любопытства, – раньше всех откликнулся Агеев, подумав про себя: «Чего бы это отказываться? Для своего еще будет время». – Для пробы, товарищ комиссар…

Кто свернул из своего, кто из комиссарского кисета, – затянулись табачным дымом. У Агеева цигарка даже загорелась, осветив до того обросшее волосами лицо, что не видно было рта.

– Товарищ Агеев, мне кажется, что вам время бы побриться. Или бритвы нет? – Рождественский поискал глазами – кто предложит? – Серов, возьмитесь-ка за обработку товарища.

– Бритву найдем, товарищ комиссар, – охотно согласился Серов. – Надраю дедка до блеска. А вместо одеколона освежу глицерином, чтоб лицо его не поддавалось морозам.

– Мы уже пробовали – больно борода у него жесткая, бритва не берет, – посмеиваясь, заметил Чухонин.

– Где бритва не возьмет, по волосинке повыдергиваю. Так обработаю, что вид у него будет точно у китайского мандарина. – И, подтолкнув Агеева в бок, краснофлотец предупредил шутливо: – Слыхал, батя?.. Так что моему действие не чинить препятствий – выполняю боевой приказ!

Агеев покосился на Серова, думая про себя: «Такая чертяка все может вытворить». Затем он исподлобья взглянул на Рождественского и угрюмо заговорил, с трудом выдавливая из себя тяжелые слова:

– Оброс, это правда. Руки не доходили, о себе не думал.

– Ну и напрасно не думали, – возразил Рождественский, неодобрительно покачав головой.

– Агеев, товарищ комиссар, персона важная, – вставил Чехонин. – Любит «потолковать с умным человеком»! в нашем же присутствии больше помалкивает, а как останется один на один с собой, так и заводит спор – сам задает вопросы, сам отвечает. Ну прямо – колдун!

– О чем же, любопытно? – пряча улыбку, спросил Рождественский.

– А вот о чем, – не смутился Агеев, – когда это мы погоним супостатов, чтобы бить и калечить их подряд?

– Желание хорошее! И вы не одиноки в таком желании, но пока что придется подождать, – веско сказал Рождественский. – Накопим сил, – погоним, да еще как погоним! Так что наберитесь терпения, – ведь мы все еще не наступаем, а обороняемся, товарищ…

В неровном свете от топок Рождественский видел и чувствовал, как впились в него любопытные глаза этого здоровенного, заросшего волосами пожилого русского солдата. Он словно торопил Рождественского рассказать побольше о том, когда же, в самом деле, наступит такое время, когда советские войска погонят гитлеровцев? Но как только Рождественский стал говорить о продолжении обороны, глаза у солдата тотчас словно отдалились от него и потухли, сделались грустными. Видно было, что ему не по душе перспектива оборонной войны. Он помолчал некоторое время, как бы прислушиваясь к каким-то своим невеселым думам, затем заговорил снова:

– В Ростове у меня женка и двое мальцов остались. И знаю, что живут, – если живут, – плохо! Когда же закончим мы эту проклятую оборону?

– Опять за рыбу деньги! – хмыкнул Чухонин. – От батя!..

А Серов, точно проникшись на мгновение душевной болью Агеева, вдруг сказал ласково, но по-прежнему шутливо:

– Ладно, батя, не ной! Побрею я тебя с одеколоном.

* * *

Майор Симонов прибыл на станцию к тому времени, когда к погрузочной площадке подогнали железнодорожный состав. По деревянному помосту он въехал прямо на площадку. Его маленькая гнедая лошаденка фыркала, испуганно прядала ушами и все норовила шарахнуться в сторону или податься задом.

– Ну и упрямый же конь! – жаловался Симонов идущему рядом Рождественскому. – Дорогой чуть-чуть из седла не выбросил. И тут – видишь, боится, черт!

– Меня занимает вопрос, командир, успеем ли погрузиться, ну, за час, примерно?

Симонов с досадой посмотрел на выгружающихся из эшелона.

– Куда там! И надо же было загруженный состав подать!

– Придется ожидать.

Симонов перекинул ногу через круп лошади, тяжело сполз с седла на камень площадки.

– Так что прикажете мерина откомандировать в обоз? – подбегая, спросил Пересыпкин.

– Мотайся ты сам с этим мерином, – проворчал Симонов. – Какого дьявола выбрал…

– Это ж огонь! – удивился связной.

– Уведи ты его, чтоб он провалился. – Он усмехнулся Рождественскому. – Ты понимаешь, кошка, а не лошадь! А сколько прыти! Несется, как вихрь. Он мне все внутренности растрепал.

Подошел лейтенант Игнатьев.

– Разрешите обратиться, товарищ гвардии майор? У меня убит наводчик первой пушки. Заменить некем. Как быть?

– Почему же вовремя не позаботились подготовить подмену?

Игнатьев помолчал, неловко пожимая плечами.

– Все это очень грустно, лейтенант, но такого человека у меня нет.

– Такой человек у нас есть, – заметил Рождественский. – И очень подходящий артиллерист.

– Кто? – удивился Симонов.

– Краснофлотец Серов, он артиллерист.

– Пожалуй. Возьмите из первой роты бывшего краснофлотца Серова.

* * *

Во мгле рассвета Рождественский заметил любопытного военного. Человек среднего роста, в серой измятой шинели, полукругом обходил площадку, неуклюже вышагивая в больших кирзовых сапогах. Рука его крепко вцепилась в санитарную сумку с красным крестом. Шапка-ушанка скрывала глаза незнакомца, но Рождественский почувствовал его пристальный взор. Приглядевшись, он понял, что это женщина, и отвернулся, смущенный. Кованые каблуки постукивали по каменному подъезду к погрузочной площадке у него за спиной, и его смешила любопытство неизвестной. Он уже двинулся вперед, чтобы уйти, но вдруг позади раздался радостный крик:

– Сашенька!

Он не успел обернуться: теплые сильные руки узлом охватили его шею.

Ощутив прикосновение увлажненного слезами лица, он узнал жену.

– Милый, схоронила же я тебя! О, казак мой родной!

– Да ты ли, Мария? – все еще не веря, прошептал комиссар, обнимая и целуя жену. – Голубка моя… Ну, дай же мне, дай на тебя поглядеть, Марийка…

– Боже мой, боже мой, Саша…

Она не могла оторвать свое пылающее лицо от горячей щеки мужа, позабыв обо всем, что окружало их, прильнув к нему, повисая у него на шее. Он заглянул ей в глаза, мерцающие теплотой и страданием.

– Как истосковался по тебе, родная…

Она молчала. Голова ее склонилась ему на плечо.

Рождественский с тревогой подумал: «Мария не решается сказать о чем-то тяжелом…»

Узнав комиссара, солдаты и офицеры, грустно покачивая головами, поспешно проходили дальше. Симонов стоял шагах в тридцати. Он старался казаться спокойным, но глаза его затуманились, лицо искривилось.

– Что с детьми, Мария? – настороженно спросил Рождественский.

Она зарыдала. «Все ясно», – подумал Симонов, чувствуя, как слезы жгут его глаза.

– Значит, – слегка побледнев, произнес Рождественский, – наши детки…

Нее не хватило сил прямо ответить мужу.

Словно очнувшись, она заговорила глухо:

– Анюта от простуды в дороге умерла. Я же с ними пешком все время!.. Яшу танки раздавили, было темно… Танки прошли и я не нашла его. Осталась только маленькая моя Леночка. Детскому дому отдала ее на попечение. И маму твою пристроила. Ох, казаки, казаки!.. Как мы страдаем… Порешила вот ввязываться надо и мне. Чего же выглядывать из-за угла на страшную жизнь. Какая-нибудь польза от меня будет. Определилась санитарной сестрой. Поспешаю рядом со всеми. – Она задохнулась, перевела дыхание. – Намереваюсь забежать в Алпатово. Анюта у меня там на станции осталась.

– В Алпатове?

– Да, Саша, в Алпатове похоронена. В ту пору, родной мой, я была словно потерянная, себя не помню. Ни капельки слез не нашлось, чтобы оплакать дочурку нашу. Даже могилки ее не знаю.

– Разве Анюту не сама ты похоронила?

– Не могла я. Мы все бежали… Боже мой, это был страшный сон. И у меня не было сил, чтобы самой, Саша…

– Мужайся, моя родная, – сказал он, когда жена несколько успокоилась. Он взял ее руки, погладил огрубевшие пальцы.

Мария покачала головой.

– Нет, Сашенька, смягчить эту боль нечем. Потерять двоих выхоженных, выращенных деток!.. Да мыслимое ли это дело, чтобы чем-то утешиться?

– Но Яша жив, Мария! Сейчас он в Ищерской, у рыжего Федора. Тот будто усыновил его…

На краю площадки Симонов увидел полкового комиссара Киреева. Симонов поспешил ему навстречу, вскидывая руку к ушанке, но Киреев тихо предупредил:

– Не надо…

Он снял пенсне, протирая стеклышки, кивком указал на Марию:

– Уж не жена ли Рождественского?

– Так точно…

– Радуетесь, а в сторонке стоите?

– Сразу же неудобно как-то…

– А я не посчитаюсь… Почему же для своих – и неудобно? – Он сделал два шага вперед, но неожиданно остановился. – Симонов, давайте команду к погрузке!

– Есть – подавать команду к погрузке! – Симонов подошел поближе. – Разрешите спросить: какой маршрут?

– Орджоникидзе.

– Орджоникидзе, – повторил Симонов в раздумье. – Значит, против огня да бурь!

Обрадованная, вся просветленная при мысли о близкой встрече с сыном, Мария говорила:

– Может быть, все обойдется. Разве так только у нас? Нужно пережить тяжелую эту годину, Саша.

– Где ты Леночку оставила? – спросил Рождественский.

– В Кизляре. И мама там… Боюсь, что увезли их на Астрахань, не найти потом.

Киреев подошел сзади, поздоровался.

Рождественский отступил на шаг.

– Разрешите представить, товарищ гвардии полковой комиссар: моя жена…

– Буду счастлив, – мягко произнес Киреев. Взял руку смущенной Марии, посмотрел в большие заплаканные глаза. – Я очень рад вас видеть, очень!.. Позвольте вопрос: вы не пожелали бы перейти в нашу дивизию? У нас ограничено время, чтобы осуществить это сейчас же, но решайте. О вашем переводе я мог бы поставить вопрос перед командованием.

– А разве это можно? – живо спросила она.

– Надеюсь, командование решит этот вопрос положительно.

– Я и в вашей дивизии нашла бы себе дело, – сказала Мария. – Ведь верно же, Саша?

– Соглашайся, – торопливо ответил Рождественский. – Соглашайся… Нам долго не придется ждать… Тогда вместе бы…

– Хорошо, решайте у начальства.

Киреев поклонился, подал Марии руку. Она ответила крепким мужским пожатием.

– Запишите воинскую часть вашей жены, – сказал Киреев.

Рождественский с грустью подумал: «Значит, так нужно, чтобы вот сейчас разошлись мы в разные стороны». Но на душе его стало спокойнее, когда он узнал правду о семье. И радовался, что Мария просто и трезво смотрит на свою будущую жизнь.

– Ты смотришь на меня так грустно, Саша.

– Я любуюсь тобой, Мария.

– Не стало чем любоваться.

– О, нет, нет! Хотя ты и стала совсем какой-то другой.

– Какой же?

Он опять взял ее руки, улыбнулся тепло и ласково.

– Мы так долго жили вместе, и только теперь ты вся какой-то ясной становишься. Раньше, ей-богу, не видел я этого в тебе. Мне даже стыдно немножко, что ты в моих глазах была больше матерью, чем равным товарищем моим.

Мария прильнула к мужу:

– Милый ты мой… Саша! – Она закинула руки ему на шею, прошептала: – Ну, мне пора!

Рождественский взглянул на удалявшуюся санроту, на эшелон: солдаты заводили в вагоны лошадей, вкатывали на площадки телеги и противотанковые пушки. Она записал номер воинской части и полевой почты жены, дал ей свой адрес.

– Ну, что ж, Марийка, такая жизнь! – сказал он, протягивая ей свою жесткую руку. – Как только наши возьмут Ищерскую, повидай Яшу.

– Обязательно, как же… Но мы с тобой скоро ли свидимся, Саша, родной…

Она поцеловала мужа и, высвободившись из его объятий, побежала за санротой, придерживая санитарную сумку. А Рождественский внимательно вглядывался ей вслед, левой рукой гладя то место на своей щеке, где еще не высохли слезы жены. Вот Мария перестала бежать, но только на миг оглянулась, словно боялась, что муж увидит ее слезы, и шагом пошла по дороге, покачиваясь на стройных ногах. Рождественский следил, как пригнутые плечи ее все удалялись и удалялись, пока совсем не утонули в облаке пыли от промчавшейся автомашины.

Спустя полчаса поезд, наконец, тронулся. С открытой площадки, загруженной хозвзводом, облокотясь на телегу, заваленную мешками, Рождественский всматривался в окрестную степь. Низом стлался туман, все еще окутывающий землю, но уже были видны камышовые, влажные крыши беленьких хат. Свежим встречным ветром швыряло в лицо, прохватывая холодком. Прижмуренными, настороженными глазами он глядел вокруг, глядел и удивлялся, как в утреннем воздухе высоко-высоко поднимались из труб ровные столбы дыма. Все здесь, казалось ему, оставалось таким, как было прежде: вот пасущееся стадо коров, а вот и пастух с кукурузным початком в руке, и с ним рядом лохматая собака. Она преданно смотрит в лицо хозяину и помахивает пушистым хвостом. Немного поодаль пасутся кони; по дороге быки тянут телегу с соломой. И радостью веяла эта милая сердцу степь, и ласково светило солнце, встающее навстречу поезду. Он сам в эту минуту своим дыханием готов был обогреть и обласкать каждое еле заметное растение, этого пастуха и лохматую собаку, только бы здесь все осталось, как было раньше. Ведь без этого родная сторона утратила бы свой прежний характер и эту прелесть – весомое ощущение простора, сопутствующее человеку в степи, если в ней продолжается жизнь.

Но затем его взгляд стал уходить все глубже и глубже вперед. И вот он увидел черепичную крышу знакомого разъезда. Все в его груди словно затрепетало от волнения, от надежды увидеть кого-нибудь из людей этого уже снова тихого уголка. И неожиданно из его груди вырвался счастливый крик:

– Де-ед Опанас! Дед, здравствуй!..

Но голос его потерялся в нарастающем стуке колес…

Важный и даже величавый, с высоко поднятым желтым флажком, старик Соломкин торжественно провожал поезд.

– Живы! – с облегчением вздохнул Рождественский. – Живы оба, – повторил он, вытирая шапкой холодные капельки пота, выступившие на лбу.

VII

Неделю назад Клейст вызвал командира 370-й пехотной дивизии. Жалуясь на трудности, генерал-майор Клепп с раздражением объявил, что его усталых людей становится все труднее поднимать в атаку.

– Глупость! – жестко отрезал генерал-полковник. – Вы, должно быть, полуспите, когда отдаете приказ. Нация не простит вам этого, генерал. Два дня сроку. Не овладеете Эльхотовскими воротами – будете командовать взводом!

В свое оправдание Клепп положил перед командующим рапорт об аресте пораженчески настроенных шести солдат и трех офицеров. Клейст сунул рапорт в папку и грубым окриком приказал генералу немедленно отбыть в дивизию.

Сейчас командующий стоял в своем кабинете, прислонившись плечом к голубоватым изразцам кафельной печки, вслушиваясь в крики перелетных птиц. Его лицо было дряблым от бессонницы и раздраженным от неудач. Поставленная войскам задача прорыва из Кабарды в Осетию до сего времени оставалась нерешенной.

Тихими шагами он подошел к столу и, опустившись в кресло, вновь стал исследовать по карте взаимодействие всех родов войск, нацеленных против советских вооруженных сил, преградивших дорогу к грозненской нефти. От синего карандаша побежали жирные стрелки, пересекающие подтертые и уже прежде исправленные маршруты. Зачеркивались старые календарные числа, на остриях новых стрелок обозначались новые даты.

В кабинет на носках вошел адъютант командующего майор Шарке. Не отрывая взора от карты, генерал-полковник спросил:

– Как наши дела в Татартупском ущелье?

– Дело в том, – заговорил адъютант мягко, – что наши войска…

Генерал прервал его:

– Говорите смелее!..

Адъютант слегка покачнулся, выпячивая узкую грудь. Одной рукой он держался за спинку стула. Подмышкой похрустывала папка с бумагами.

– В Татартупском ущелье положение без перемен. Русские словно вросли в землю…

Фон Клейст сделал вид, будто не расслышал. Он встал и, закинув руки за спину, отвернулся. Вспомнились летние дни в удушливой степи Дона и Кубани. Тогда, казалось, не было силы, которая могла бы встать на пути немецкой армии. Что же произошло? Из чего возникли реальные причины, затормозившие движение на юго-восток? Думаю об этом, командующий тщательно силился найти ясный ответ и в то же время упрямо отказывался верить в выросшую силу русских. Перед лицом всех своих неудач фон Клейст продолжал сохранять пренебрежение к своему противнику, русскому генералу Червоненкову, командующему Северной группой Закавказского фронта.

– Да, да?.. Что вы сказали? – резко повернувшись, спросил командующий.

Пожимая плечами и переводя дыхание, адъютант пробормотал:

– Я ничего не говорил.

Морща лоб и вглядываясь в него, Клейст обронил пренебрежительно:

– Не все ли равно, говорили вы или нет! Оставьте меня, наконец. Я устал.

– В приемной ожидают представители прессы, – торопливо произнес адъютант, опасаясь, что не успеет сообщить об этом.

– Кто именно?

– Двое из Берлина. Их сопровождает редактор вашей газеты «Панцер форан». Они хотят…

Клейст оборвал его.

– Довольно! Вы побеседуете с ними. После доложите, чем интересуются эти господа…

Он на секунду задумался.

– Впрочем, нет, я сам… Впустите их ко мне минут через десять.

Адъютант поклонился и мелкими шагами, неслышно вышел из кабинета.

«И так… ночью и днем, беспрестанно кто-то помогает мне стряхивать пыль с истертых планов и донесений фюреру, – подумал фон Клейст. – Частные лица, партия, монополии, пресса – попробуй разберись в этой мешанине?! Но несомненно, что все они собраны в едином тресте взаимного шпионажа. Разве есть возможность предугадать – корреспонденты к тебе добиваются или соглядатаи господина Геббельса. А может быть, здесь не обошлось без участия моего предшественника фельдмаршала Листа? Старик мне никогда не простит».

В начале операций гитлеровских войск на Северном Кавказе группой «А» командовал фельдмаршал Лист. Клейст командовал 1-й танковой армией, которая все больше и больше углублялась в равнину Кубани и, наконец, достигла Терека. Не без содействия фон Клейста фельдмаршал Лист был отозван с Кавказа.

Овладев городами Прохладное, Моздок и Нальчик, Клейст поставил перед войсками задачу: выйти в Северную Осетию, пересечь Терский рубеж, стремительным броском танковой армии генерала Макенгзена прорваться в долину Алхан-Чурт; между Тереком и Сунженскими хребтами двинуться к Грозному. Были составлены оперативные планы и намечены сжатые сроки для овладения городами Владикавказ и Грозный. Обо всем этом с исчерпывающими подробностями Клейст доносил Гитлеру. Предстояло пройти Татартупским ущельем меж двух грядообразных гор, покрытых густыми зарослями леса. Ширина всей низменности, так называемых Эльхотовских ворот, не превышала пяти километров. В этом направлении и двинулась 13-я танковая дивизия генерал-майора Трауготта Герра. Вслед за танками шла 370-я стрелковая дивизия, под командованием генерал-майора Клеппа, снятая из Ногайской степи.

В Татартупском ущелье закипела кровавая схватка.

«Полки русских встали насмерть!» – радировал Клейст генерал-майор Трауготт Герр.

Клейст, прежде считавший Эльхотовские ворота незначительным препятствием на пути к Грозному, связался по телефону с командиром 13-й танковой дивизии. Тоном вежливым, но полным яда, он тогда сказал:

– Я удивляюсь! Вы, генерал, очевидно, увидели собственную тень в искаженном виде. Она продолжает расти вместе с ростом неудач, постигших 13-ю дивизию. Эта неправдоподобная тень заслонила собой вашу доблесть, как черная туча заслоняет солнце. Приказываю: в течение суток овладеть Эльхотовскими воротами!..

– Ясней не скажешь! – выслушав Клейста, мысленно воскликнул командир 13-й танковой дивизии.

У командира танкового батальона майора Робендауд, только что ходившего в атаку и под огнем русской противотанковой артиллерии и бронебойщиков повернувшего вспять, Трауготт спросил:

– Вы говорите – противник зарылся в землю? Скажите, когда-либо вам не приходилось прочесть, ну, хотя бы две строчки об Антее?

Обливаясь грязным потом, только что вылезший из танка, командир батальона смущенно признался:

– Никак нет, мой генерал… О таком полководце не слышал…

– Это совсем не полководец, а герой греческого мифа. Был он непобедимый силач. Силу ему давала земля. Но Геркулес оторвал от земли этого грека и задушил в воздухе. Я сам поведу в атаку ваш батальон. Я оторву русских от земли. Я покажу вам, как надо их душить!

Минут через сорок танк командира дивизии, прибитый русским снарядом, с ревом и гулом выметнулся из клубов дыма. Полным ходом он умчался к санитарному пункту, унося окровавленное тело генерал-майора Трауготта.

Обязанности командира 13-й танковой дивизии теперь исполнял полковник доктор Кюн. В его распоряжение Клейст выделил лучший артиллерийский полк из личного резерва. Но положение к лучшему не изменилось.

Не случайно Клейст вспомнил теперь фразу, оброненную Трауготтом: «Русские встали насмерть!». «Однако в районе Малгобека на правый берег Терека все же перепрыгнула танковая дивизия генерала Вестгофена и стрелковая 111-я дивизия генерала Рекногеля? – ободрял себя Клейст. – Все же?.. Вот этого «все же», оказывается, слишком мало!..».

Бесцеремонность геббельсовской агентуры несколько покоробила Клейста, который считал недопустимым сообщать в прессе о неудачах, постигших его в районе Эльхотова и Малгобека. Он понимал, что у господина Листа здесь и в Берлине было немало друзей, только и ждавших, чтобы новый командующий как можно скорее сломал себе шею. Но хотя борьба с каждым днем становилась трудней, Клейст еще не осознал всей неизбежности катастрофы, которая здесь, на Северном Кавказе, надвигалась на него с ошеломляющей быстротой.

Даже в кругу своих приближенных он не мог отличить злобных интриганов от тех, кто подставлял под удар свою жизнь ради победы.

– Что же сказать представителям прессы? – озабоченно спрашивал себя Клейст.

Эти угодливые господа, гастролирующие в поисках удачи, возбуждали в нем чувство презрения. Клейст позвонил. Тотчас же явился адъютант.

– Попросите представителей прессы зайти в другой раз. Сегодня я не могу их принять, – сказал Клейст устало.

Шарке сразу же хотел уйти, но Клейст предупредил его, чуть приподняв руку:

– Вызвать генерала Макензена.

Адъютант исчез за дверьми, а командующий закурил и прилег на диване, прислушиваясь. Где-то вблизи, под окном, раздавались мерные шаги часового.

Клейсту не хотелось спать. И он лежал с открытыми глазами, устремленными в потолок. Его мысли не шли дальше той миссии, которую возложил на него фюрер. И тем сильнее была его растерянность, чем ясней он начинал понимать, что решающие битвы за нефть не там, где сейчас шли бои, а где-то далеко, в неопределенном месте. В эти минуты он ощущал потребность в жесткой собранности. «Но велико же будет несчастье нации, если по-прежнему в армии будут иметь место разговоры, что война нужна богатым и генералам», – брезгливо морщась, думал Клейст.

– Невероятно! – произнес он вслух. – Враг в собственном доме… с отчетливым обликом. И носит имя, известное всему миру, – коммунизм!

Клейст вскочил с дивана. Согнувшись и широко шагая, он несколько раз прошелся по кабинету.

– Полковник Руммер! – прохрипел он. – Вы и глашатай ветхих заветов старой прусской казармы и, в то же время, сама печальная истина! Такая истина, за которую нужно немедленно вешать…

Еще некоторое время Клейст продолжал ходить из угла в угол.

– Невероятно! – повторил он, остановившись у стола, поглядывая на папку, где лежал доклад с фамилиями «пораженцев». – Попутчики полковника Руммера. Единомышленники! А быть может, и… коммунисты?

Командующий хотел было отвести от нее взгляд, но словно кто-то шепнул ему на ухо: «Такие мысли рождаются у людей недостаточно целеустремленных. Так ли это? Нет, не верно». Почти машинально он вынул из папки рапорт. В нем значилось девять немецких фамилий с указанием званий. Трое первых были офицерами. «Много думать над жизнью паршивых маловеров… надо иметь много свободного времени». Склонившись над столом, взяв карандаш, он подчеркнул эти фамилии и написал: «Расстрелять! Остальных – в штрафной батальон». Позвонил. Адъютант явился мгновенно.

– Возьмите рапорт генерала Клеппа.

– Слушаюсь.

– Через соответствующие органы дайте ему надлежащий ход.

– Слуш… – адъютант внезапно прикусил нижнюю губу, разобрав слово – «Расстрелять!». Его подавленность не ускользнула от Клейста.

– Ступайте! – зарычал он, выпрямившись.

Адъютант продолжал стоять, сгорбившись, словно ожидая выстрела. Его тонкие губы дрожали. Косточкой скрюченного пальца он указал на слово: «Расстрелять!».

– Кровь арийцев, мой генерал… – прошептал он, с трудом пересиливая судорогу, сдавившую ему горло. Он умолчал, что первый по списку был его племянником.

– В-вы!.. – пронзительно вскрикнул командующий. – Пригните шею, чтобы вашей головы не коснулась веревка!

Адъютант знал – в порыве бешенства Клейст требовал от своих подчиненных слепого выполнения его воли, которая всегда находилась в страшной зависимости от удач или провалов его планов.

Плотнее сжав губы, адъютант поспешно вышел из кабинета, чувствуя, как дрожит у него рука, в которой он нет три смерти.