Текст книги "Рассвет пламенеет"

Автор книги: Борис Беленков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 36 страниц)

XVIII

Лена не знала, сколько времени она пробиралась по грязному каналу. Осторожно передвигаясь, она смотрела вперед, прислушивалась к жизни на берегу: из тьмы доносился смутный говор, какая-то возня, бряцание. Останавливаясь на миг, дрожа от холода, она улавливала трепетный шелест листвы, шорох ветвей.

Позади зарокотали моторы самолетов. Их знакомый прерывистый звук тяжело покатился над степью. Пронзительно засвистела падающая авиабомба. Казалось, взрывная волна хлестнула по вершинам ив над самым каналом. Вблизи раздался возбужденный голос вражеского солдата: «Гут, гут!»

Рождественский старался представить себе танковые силы, которые подтягивались врагом к переднему краю. У него не было сомнения в том, что немцы с рассвета перейдут в решительную контратаку. «Очевидно, острие главного их удара направлено против участка, занятого нашей стрелковой дивизией, – думал он. – Нужно спешить, чтобы до рассвета встретить разведчиков с рацией».

Но впереди смутный блеск воды обрывался. Черная полоса пересекла канал. «Мост!» – догадался Рождественский, досадуя. Он знал, что на «Невольке» мосты лежат над самой водой. «Придется нырком», – подумал он, заметив около моста темную фигуру вражеского солдата.

Подплыли сначала Рычков, потом Лена. Рождественский указал им на силуэт часового. Стуча зубами от холода, Рычков прошептал ему на ухо:

– Я сниму часового… Разрешите?

Приложив палец к губам, Рождественский предупредил:

– Тсс!..

Лена замерла у берега. Она теперь не ощущала холода, как прежде. Все тело ее окаменело, сделалось чужим. Ожидая решения комиссара, она думала: «Надо взять себя в руки, быть такой же, как при отступлении из Харькова». Но она была не в состоянии подавить охватившую ее нервную дрожь.

Через мост прогромыхала колонна грузовиков. Часовой продолжал расхаживать по мосту от берега к берегу. «Что же делать? – спрашивал у себя Рождественский. – Вблизи солдаты противника. Выходить на берег опасно». Сидеть же без движения, погруженными в воду до самого рта, становилось невмочь. В силах Рычкова он сомневался. «Сниму сам», – решил он и шепнул на ухо Рычкову:

– Я сам… Ждите…

Осторожно, бесшумно он пополз на берег.

Пока Рождественский обходил часового с тыла, время тянулось так долго, так мучительно, что Рычков стал беспокоиться. Он решительно выкарабкался в кусты. В это время часовой остановился. По-видимому, он всматривался в кустарник, который укрывал Рычкова. «Услышал хруст лозы, черт!» – с досадой подумал он. Но сейчас же заметил метнувшуюся фигуру Рождественского. Часовой издал тихий, протяжный стон и повалился. Мгновение Рождественский постоял, точно в раздумье. Потом он махнул рукой. Рычков оглянулся, чтобы позвать медсестру. Но Лена была уже рядом. Он прошептал ей на ухо:

– Наш капитан открыл счет…

– Видела, – ответила Лена, зябко постукивая зубами.

Они вышли к мосту. Рождественский снял с шеи часового автомат, достал запасной магазин, набитый патронами, и две гранаты. Труп столкнул в воду.

– Вперед! – приказал комиссар.

Еще с километр шли водой, чтобы не оставить следа на росистой траве. Потом он сказал:

– Теперь резкий поворот влево. Здесь должен быть хутор. Прислушайтесь внимательно. Крик перепелов – это сигнал разведчиков дивизии.

Вокруг чернел мелкий кустарник. Под ногами мягкая трава. В небе сквозь редеющие облака проглядывали звезды.

Рождественский на ходу бросал:

– Быстрей, быстрей!

Лена не шла – бежала, еле поспевая. Мокрая одежда затрудняла движение. Рождественский оглядывался назад и повторял настойчиво: «Быстрей!» По тону его голоса девушка чувствовала, что человек изменился, стал жестким и злым. «Быстрей!» А пальцы рук не в состоянии были удерживать сумку. Лена уронила ее на землю. Споткнулась и сама упала. Потребовалось огромное напряжение, чтобы подняться. Рождественский схватил ее под руку.

– Устали вы, вижу! – мягко и в то же время с досадой сказал он.

Стараясь понять недосказанный смысл этой фразы, она вдруг высоко вскинула измазанное грязью лицо, отстранила его руку:

– Думаете: вот связались с девчонкой?

– Да что вы! Об этом и мысли не было.

«Соблюдает тактичность, – подумала она, – не хочет сказать мне правду, что я его связываю больше, чем помогаю». И все же, чувствуя глубочайшее к нему доверие, Лена решила сказать комиссару правду. Пробежав еще с километр, не боясь, что окончательно разочарует Рождественского, она призналась:

– Очень устала.

Тот взглянул на нее. Лена поспешно добавила:

– Нет, не здесь. Устала за время отступления. Но я иду, иду! Для этого у меня еще много сил. Поверьте, не отстану.

Рождественский не поверил. Он подумал, что девушка заболела. Ощупал пульс, приложил руку к ее лбу. Лена немного смутилась, но вместе с тем этот жест отеческой заботы тронул ее.

– Я же говорю вам, ну, просто устала…

– Идти дальше вы можете? – тихо спросил Рождественский. – Усталость ваша подводит вас…

С минуту Лена молчала. Ей показалось, что он хотел сказать: нас подводит! И от этой мысли ее залихорадило. Она шагнула вперед.

– Я вас не подведу, товарищ гвардии капитан!

Рождественский шел рядом. Лена не могла разглядеть выражения его лица, но почувствовала, что он с нетерпением изучает ее состояние. Она не выдержала и отвернулась.

– Важно к рассвету добраться до хутора, – произнес он. – А там мы отдохнем, просушим одежду. Вперед и вперед!

Хутор был расположен вдали от дорог. Он словно затерялся между увалов и сопок, окруженный буйными травами. Еще издали Рождественский приглядывался к нему, размышляя: «Все ли здесь благополучно?»

Ветерок тихо колыхал поблекший бурьян, словно предупреждал о приближении рассвета. Но небо еще не бледнело. Редкие звезды слабо мерцали, исчезай в набегавших тучах. Неожиданно тишину разорвал отчаянный вопль женщины:

– Помо-ги-и-те!

– Вот вам и «тихая обитель»! – удивленно произнес капитан, замедляя шаг.

– Помогите!

После двух коротких пистолетных выстрелов крик прекратился. Тишина снова повисла над хутором. Но теперь она была страшной. Залегли. Лена подползла к Рождественскому, спросила дрогнувшим голосом:

– Что же нам делать? На хуторе, кажется, творится неладное.

Рождественский лежал, прижимаясь грудью к земле, прислушиваясь к громко бьющемуся сердцу.

Во тьме прозвучал полусонный обиженный голос ребенка: «Мама! Мама!». И минуту спустя еще громче, настойчивей: «Мама! Мамочка-а-а! Ма-ама!».

Только миг нужен был для того, чтобы в памяти возник образ дочурки Анюты. Дома Рождественский часто принимал участие в детской игре. Анюта, его любимая резвушка, играла в жмурки с завязанными глазами. Она бегала по комнатам возбужденная, с открытым смеющимся ротиком, с приподнятым подбородком. Широко раскинув руки, ловила Яшу. А тот взбирался на кровать и, затаившись, молчал, давясь от смеха. Анюта срывала повязку и кричала с обидой, потряхивая русыми кудряшками: «Яша, я не играю так! Почему на кровати прячешься?».

А ребенок продолжал звать. Но вот на полуслове «ма…» плач внезапно оборвался. Рождественский выждал минуту, другую, третью. Плач не повторился. Рядом тяжело дышала Лена. Коля Рычков морщился, мял в кулаке сорванную в бурьяне колючку.

– Заплачет или не заплачет ребенок, а? – проговорил Рождественский.

– Узнать требуется, товарищ гвардии капитан, – посоветовал Рычков. – Надо разведать, что там происходит…

Тогда Лена сказала тихо:

– Самое тягостное – тишина.

– Сейчас разберемся, а тишина нам кстати.

Поползли гуськом. Уже позади осталась неясная фигура часового.

Скоро показались бесформенные груды хуторских построек, словно в испуге прижавшихся к земле. Сквозь тьму проступали смутные очертания крайней избы. За ней спряталась вторая. Два подслеповатых, полутемных окна выходили к дорожке. Вблизи – ни души. Рождественский и его спутники по одному перебежали под окна, за которыми мутнел свет от погасающего каганца. И Рождественский сразу почувствовал присутствие врага. Он заглянул в окно вместе с Леной. Та, отпрянув, прошептала:

– Трое… Спят…

– Держите автомат, – отрывисто проговорил Рождественский Лене. – Если в окно пожалуют, бейте в упор. А мы поищем двери.

Прижимаясь к стене, он скользнул во двор. Как только обогнул угол избы, Рычков уцепился за рукав Рождественского, потянул в густую тень под навесом, горячо зашептал ему в ухо:

– Обратите внимание… чрезвычайная пакость! Как дома у себя, карась, а?

Рождественский ничего не нашел неожиданного в том, что увидел Рычков. Неподалеку стояла походная кухня, из ее открытой топки падал отсвет на песчаный, засоренный бурьяном двор. В топке горели сырые дрова. Они шипели и стреляли, разбрызгивая искры в траву. Возле кухни лениво топтался человек в белом колпаке и фартуке.

– Вот карась! – не унимался Рычков. – Брюхо отрастил. Не от пшенной каши, конечное дело.

Рождественский, наконец, стряхнул с себя короткое оцепенение, вглядываясь в человека, освещенного огнем топки.

– Ворочается, ворочается-то как!

Он отстранил Рычкова, продолжая шепотом:

– Сейчас мы подбодрим его… и расспросим кое о чем!

Затем он вышел из-под навеса и мерным шагом направился к освещенной площадке у кухни, шурша дубеющей мокрой одеждой. Повар шуровал в топке. По-видимому, до его слуха долетел шорох шагов. Он замер на миг, прислушиваясь, без движения, не разгибаясь. Потом его будто что-то ужалило сзади. Он стремительно выпрямился, обернулся лицом на шорох. Рождественский был в десяти шагах, измазанный и облепленный репейником. Наверное, гитлеровцу он показался призраком, внезапно выросшим из-под земли. Левая рука повара, державшая поварешку, заколотилась лихорадочной дрожью. Нижняя губа отвисла, а над верхней взъерошились усы. Он продолжал стоять, не находя сил двинуться с места.

«Дрожишь! – подумал Рождественский, сжимая рукоятку пистолета, медленно приближаясь к гитлеровцу. – А перед беззащитными детьми такие, как ты, разыгрывают из себя разъяренных тигров…»

В сознании его запечатлелось испуганное лицо с маленьким раздвоенным подбородком. Глаз гитлеровца он не различал из-за темных очков, на которые падали мокрые от пота пряди волос, выбившиеся из-под накрахмаленного колпака.

У повара не хватило ни смелости, ни разума, чтобы решиться на что-либо. Он одурело мотал головой, не осмеливаясь приоткрыть рта.

– Ложись! – Рождественский указал пистолетом на землю. – Ложись, собачья душа! – вскипая, повтори он. – Иначе сейчас же пух-пух!..

Повар, конечно, понял, чего от него требуют. Медленно опускаясь, он встал на одно колено. Но Рождественский заметил, как мясистая, жирная рука проворно шмыгнула под фартук, судорожно забилась, отыскивая что-то у пояса.

Рождественский схватил его за горло с такой силой, что повар успел лишь издать короткий хрип и обронил финку.

– Шутить нет времени.

Подбежал Рычков.

– Вяжите! – хриплым шепотом приказал Рождественский. – Заберем.

– Чем? – Рычков развел руками. – Чем же его, а?

– Ищи-ите! – сказал Рождественский сквозь стиснутые зубы.

Рычков метался по двору, позабыв о предосторожности. А Рождественский, не выпуская ожиревшей шеи немца, досадовал – терпение его иссякло. Но вот сзади послышался болезненно обмякший голос Рычкова:

– Смотрите. В бурьяне лежал. Заколот!

Приподняв голову, Рождественский увидел на руках у Рычкова бездыханное тело ребенка. Беспомощно обвисшие пухлые ручки, босые ножки и белокурые волосы, шевелившиеся под ветром, приковали взор Рождественского. «Ма-ма!..» «А где же мама, в самом деле?» Что-то тяжело сдавило ему грудь. Машинально он все сильнее сжимал шею гитлеровца.

– Не твоя ли работа? – спросил он его с хрипотцой. – Ну?.. Молчишь? Паршивая тварь!

Вдруг он заметил, что гитлеровец будто показывает кончик языка. Брезгливо морщась, Рождественский отдернул руку, спросил с удивлением:

– Подох, что ли?!

– Вот – чем кормился, тем и подавился! – тяжело обронил Рычков. – Гады же, понимаете?

– Но неужели я?! – Рождественский вскочил, вытер о брюки ладони. На земле валялся оброненный поваром нож, Рождественский поднес его к топке. – Смотри, Коля! Лезвие липкое. Может, и вправду, именно он… – После короткой паузы, глядя на трупик, произнес задумчиво: – За что погубили дитя? Ну, за что, Коля? Такой уж он, этот мальчонка, опасный для них? Подумать страшно, ну, за что же его?..

– Все звал: «Мама!..» Вот и кололо уши. А мать-то кончили тоже. Где она только?

– Придет время, мы порасспросим у тех, – кивком головы Рождественский указал на избу.

– А уж придется! – отрывисто ответил Рычков.

В соседнем дворе застучал автомобильный мотор. Рычков взглянул на кухню. В густую траву уткнулся прицеп. Рычков схватился за голову, скрипя зубами.

– Тягач!.. чистое наказание, тягач сюда могут подогнать. – Комиссар и Рычков выбежали к дороге. К ним, выскочив из-за угла, присоединилась Лена.

– Гранату в окно бы! – посоветовал Рычков.

Со щемящей тоской и злобой глянул Рождественский на уже темное окно.

– Сегодня обстоятельства не позволяют расквитаться. Но скоро мы встретимся, господа. Такое время близко! А сейчас бежим отсюда, и как можно скорее!

В безмолвной дали сгорали последние звезды, ниже спускался молочный туман. Вокруг царило безмолвие. Рождественский торопливо уводил своих спутников к другому условленному пункту.

– Товарищ гвардии капитан, – заговорила Лена, – а вдруг наши разведчики наскочат на противника здесь, на хуторе?

– К хутору будет ползти только один, – ответил Рождественский. – Он не пойдет на хутор, если мы не отзовемся… Так мы условились.

Лена напряженно думала. Рождественский понял, что его ответ не удовлетворил девушку. Он и сам не был уверен в том, что сказал. Шли травой, потом серыми песчаными осыпями, ускользающими из-под ног. Туман расступался, словно давал им дорогу, и оставался позади, путаясь в траве. Рычков что-то сказал, но его голос был заглушен тугим, отдаленным орудийным громом. Они остановились, оглянулись назад.

– Слышите? – притронувшись к локтю Рождественского, тихонько спросил Рычков. – Началось! – казалось, он впервые слышал этот грохот. – Здорово бухают! Вот бухают, а?

Наступало утро. На востоке по небу расплывалось алое пятно. Из-за горизонта величаво вставало солнце.

По мере отдаления от фронта орудийный гул становился глуше и, наконец, совсем оборвался.

– Какая страшная тишина, – проговорила Лена, уже оправившись от усталости. – А простор какой, только безлюдно и дико здесь…

Тяжелые думы как бы стирали ощущение степного простора. Рождественский даже не узнавал знакомых мест. Шли и шли, озираясь по сторонам, придерживаясь лощин, между оголенными курганами.

– Вот, – сказал Рычков, обращаясь к Лене, – чрезвычайно угнетает сознание нашей малости, если, скажем, сравнишь себя с великаном-степью. – Он помолчал, идя рядом, потом продолжал: – Но им-то, пожалуй, тут куда страшней, чем нам – не видать их что-то. Вероятно, у дороги, все гуртом.

Лена ничего не ответила. Она шла, слегка приподняв подбородок, глядя вдаль.

Рождественский посмотрел на Лену, и ему вспомнилось, как где-то в районе Москвы он встретил группу девушек-добровольцев. Это было осенью в сорок первом. На привале заиграла гармошка. Образовался шумный круг. На середину вырвалась девушка. Ее глаза возбужденно блестели. Должно быть, она впервые почувствовала себя близкой всей этой массе людей. Взмахивая платочком, хрупкая и загорелая, она припевала, танцуя:

 
Ясный месяц, укажи,
Где она гуляла.
Тихий вечер, расскажи,
О чем размышляла…
 

Кружась легко и плавно, каблуками сапог звонко печатая по полу полуразрушенного дома. Ее большие карие глаза сияли. Ей, по-видимому, было и боязно, и приятно чувствовать, что весь круг замер, любуясь ею. «И как она, та девушка, была похожа на Лену!» – думал капитан.

XIX

Войска Клейста двигались на юго-восток основной массой танков, мотопехоты, гаубичных и минометных подразделений. Фронт расширился до безводной и безлюдной песчаной полупустыни на северо-востоке. Но центр главного удара фашистских соединений оставался вблизи грейдера и грунтовых наезженных дорог, параллельных железнодорожной магистрали и Тереку.

В холмистой, выжженной солнцем степи развернулись ожесточенные бои.

За один день батальон Симонова отбил три танковые атаки. И как только все попытки гитлеровцев прорвать гвардейскую оборону танками потерпели неудачу, они открыли пулеметный и автоматный огонь. Затем над степью появились «Юнкерсы». Шли они звеньями, внезапно возникая из-за «Невольки». Зенитки встречали их шквалом огня.

Выглядывая из окопа, Петелин сказал:

– Над передним краем пикировать не будут, товарищ гвардии майор. Побоятся как бы не накрыть своих. А тылам зададут жару.

Симонов увидел, как с головы лейтенанта рвануло пилотку. Петелин, оглянувшись, настороженно приподнялся. Вторая пуля вырвала клок рукава. Симонов схватил лейтенанта за шиворот и потянул к себе.

– Что вы дурака валяете! – зло закричал он.

Внезапно за спиной послышался шорох. Симонов обернулся и увидел незнакомого лейтенанта, подползавшего к окопу с тыловой стороны.

– Вы что?.. Зачем вы здесь? – сгоряча спросил Симонов.

– Товарищ гвардии майор…

– Давайте в окоп! Оборвал его Симонов.

Не обращая внимания на незнакомца, тыча пальцем в дыру на пилотке, Петелин посмеивался:

– Ловко всадили, насквозь!

– А рукав разорвало, вы что, не видите?!

– Помпохоз Дубинин даст новую гимнастерку.

– Вам придется часто менять обмундирование, Петелин, если будете так глупо вести себя, сказал Симонов, затем повернулся к незнакомому лейтенанту: – Зачем вы сюда?

– Товарищ гвардии майор, лейтенант Игнатьев прибыл в ваше распоряжение.

– Кто вас послал?

– Я командир противотанковой батареи, приданной вашему батальону.

– Это другое дело, – улыбаясь, сказал Симонов. – Что же у вас за батарея?

– Из двух пушек.

Симонов махнул рукой в сторону противника:

– Сегодня три танковые атаки отбили. Опоздали вы немного.

– Как приказали, так и прибыл, товарищ гвардии майор, – пожав плечами, смущенно сказал Игнатьев.

– Ну, ничего, хватит еще работы, будет она…

Пригибаясь, Петелин проговорил:

– Все-таки на нас пикирует!

От взрывов авиабомб все окуталось дымом и пылью, воздух над окопом наполнился скрежетом.

На Игнатьева пахнуло жаром близкого пламени. Он зажал лицо ладонями, стараясь защитить глаза. Ему казалось – вот сейчас он лишится чувств. Опомнился он только тогда, когда грохот стало относить в сторону. Первый, кого увидел Игнатьев, был телефонист. Он сидел на корточках и торопливо разгребал руками землю.

– Вызовите штаб батальона, – громко говорил Симонов, вытирая с лица пыль. – Ну, быстрей же!

– Телефон пропал! – прохрипел телефонист, удивленно и испуганно озираясь кругом. – Вот здесь он стоял – и словно ветром сдуло. Никак не могу догадаться, куда это выбросило его?

Отплевываясь землей, Петелин проговорил с огорчением:

– Сволочи, разворотили окоп, испортили мне командный пункт.

Симонов написал записку и отдал телефонисту.

– Выползайте отсюда. Идите к моему помощнику Дубинину. Пусть он дает новый телефонный аппарат. Да быстро чтоб мне! Рота без связи осталась. – Когда телефонист исчез, Симонов обратился к Игнатьеву. – Ну, как, понравилось у нас?

Взглянув на бледное, перепуганное лицо артиллериста, Петелин расхохотался. Этот смех точно стегнул Игнатьева. Но он, с трудом вдыхая наполненный смрадом воздух, вместо ответа только неопределенно покачал головой.

– Выходите отсюда, – приказал ему Симонов. – Выходите, вам здесь нечего делать.

– Слушаюсь, – наконец откликнулся Игнатьев. – Какие будут указания?

– Подтяните свои пушки поближе и поставьте батарею за холмиком, между второй и третьей ротами. Конечно, позади у них. Ползите!

– Есть…

Лейтенант уже начал было спускаться в зиявшую воронку, появившуюся во время налета у края окопа, но Симонов неожиданно остановил его:

– Послушайте, лейтенант, вы не очень жмурьтесь, когда будут рваться бомбы или снаряды, – без признака иронии посоветовал он. – А то как же вы будете по танкам стрелять с закрытыми глазами?

Игнатьев вспыхнул, задетый:

– Разрешите выполнять приказание?

– Выполняйте, да не забудьте моего совета. Запомните: смелые люди реже погибают, чем трусливые.

– Есть, не забуду! – неожиданно повеселев, отчеканил Игнатьев.

Петелин заметил негромко:

– Пороху еще не нюхал.

– Нанюхается, времени у него для этого хватит.

– Но-овичок, по нему видно. Овчинка ему кажется побольше неба!

– Новичку все кажется тем, чем оно есть, – возразил майор. – Не рисуется, не умеет скрыть своего страха, вот и зажмуривает глаза. Пообвыкнет, трусом вы его не считайте.

Вблизи воронок свистели и зарывались в землю пули. Нудно воя, рассекая воздух, позади падали мины. Симонов и Петелин долго молчали.

– Скоро в атаку идти, – наконец заговорил Симонов, – а телефониста у нас все нет!

– Бежит! – вскрикнул Петелин.

Симонов, увидев бежавшего человека, залюбовался настойчивостью, с какой тот добирался к окопам. Солдат то вскакивал и бежал во весь рост, то залегал и полз. Все ближе и ближе подбирался к воронкам, наконец, привстал на одно колено и, оттолкнувшись от земли, всем телом рванулся вперед. Упал в тот самый миг, когда невдалеке разорвалась мина. Он упал и больше уже не поднимался. Симонов проговорил озабоченно:

– Поднимется солдат или нет?

– Убит, наверное, – сквозь стиснутые зубы мрачно ответил Петелин.

– Он не может быть убитым, – убежденно возразил Симонов. – Такие не должны быть убитыми, – повторил он и решительно встал. Не оглядываясь, уверенным шагом пошел к тому месту, где упал солдат.

Петелин не мог остановить комбата, не мог схватить его за шиворот и прижать к земле, как час тому назад сделал Симонов с ним. Закусив губу, он молча глядел ему в спину и с замирающим сердцем считал секунды. Когда Симонов скрылся за черной грудой земли, Петелин ударил кулаком по колену, повторяя слова комбата.

– Смелые люди погибают реже.

Симонов в это время не спеша подошел к солдату, зарывшемуся лицом в рыхлую землю, взял его за плечо и уже хотел повернуть лицом к себе, как вдруг солдат сам перевернулся.

– Ты что, Агеев? – с недоумением и уже с чувством злости спросил Симонов.

– По вашему разрешению в первую роту…

– Вижу, что в первую. Но лежишь-то чего? Испугался?

– Маленько есть, не буду греха таить.

– Может, назад вернешься? Куховарил бы уж? Там ку-уда спокойней, – пошутил Симонов.

– Не, не пойду назад. А спужался, так это по первости. Пройдет.

– Тогда поднимайся. Пойдем, я покажу дорогу.

Пристыженный и взволнованный, Агеев бежал трусцой рядом с Андреем Ивановичем. Но Симонов, возвращаясь в полузаваленный окоп, уже словно позабыл о солдате, злясь на себя, считая свой поступок плохим примером Петелину. И еще сильнее разозлило его деликатное молчание командира роты в тот момент, когда они спускались в окоп. «Значит, – одобряет. Н-ну, если так, значит, выкинет номер», – с огорчением подумал Симонов.

– Видишь, привел пополнение! – сказал он, не глядя Петелину в глаза. – Посылай его во взвод.

– Товарищ гвардии майор, а что, если бы солдат оказался убитым? – лукаво глядя на комбата, поинтересовался Петелин.

– Приказал бы тебе похоронить его… Ясно?

Агеев попал в отделение старшего сержанта Холода, к молодым насмешливым ребятам. Сразу же в отделении за ним закрепилась кличка «дедок»… Затем Чухонин потребовал обстоятельно рассказать: кто он, когда прибыл в действующую армию, какого возраста дети и нет ли у него дочки-невесты. Последним спрашивал Холод:

– Из винтовки стрелять умеешь?

– Пробовал, мудрость не велика, – ответил Агеев, приглядываясь, не шутит ли и этот.

– А патроны есть, дедок?

– Таким добром наделили поварята, есть.

– Теперь запоминай: я твой главный начальник, понял? Условия перед тобой выдвигаются такого рода: вперед, значит, на веки вечные приписываем, а назад, – Холод легонько повел рукой по стволу автомата, – не обижайся – условия общие, батя. Значит, стрелять умеешь?

– Могу, конечно, что за вопрос.

– Приняли. Адъютант, запиши.

Агеев оглянулся, солдаты захохотали. Обнажив в улыбке мелкие белые зубы, Холод приподнял руку. Все сразу притихли.

– Так вот, – продолжал Холод. – Значит, ты из Ростова будешь – ладно. А я из Балахны, слыхал? А фронт у нас общий, один – на Берлин прицел. Ростов – это задача местная, – он выглянул из окопа, указал на степь. – А пока – вон!.. Из-за этой сопки, брат ты мой, противник лупит из минометов. Взять придется – приказа ждем. Попомни, батя, поднялись мы, значит – отставать сурово возбраняется. Залегли мы – плюхайся рядом или вблизи – понял? А штыком орудовать сможешь?

– Силы-то хватит, а колоть не приходилось.

– Научишься этому ремеслу, только не зевай…

Агеев тяжело вздохнул, мрачно посмотрел на солдат, – лица их были добродушные; он качнул головой, спросил, оглядываясь:

– Мне б местечко, товарищ старший сержант?

– Вот чего захотел! – с наигранным возмущением проговорил Чухонин. – А сам-то копать умеешь?

– Потемнеет, – я отработаю, не сомневайтесь.

– Ладно, кусочек траншеи выделим. Пусть постреляет, попрактикуется.

Отодвинув немного левей свой ручной пулемет, Чухонин озабоченно позвал:

– Дедок, вот со мной рядом. – И сейчас же опять сбился на шуточный тон. – Понравишься, возьму я тебя в помощники, будешь за мной пулемет носить, слышишь? А если жмуриться будешь – так и знай – отправим картошку чистить. Там, у кухни, и воюй тогда.

– Не буду жмуриться, – решительно сказал Агеев, и суженные глаза его зло блеснули. – Для чего б это я шел сюда к вам?

– Ты начинаешь нравиться мне, дедок, – искренне заметил Холод.

Команда о подготовке к атаке немецких окопов пришла совершенно неожиданно. Появился парторг Филимонов.

– Послушайте, что сейчас нам сказал майор Симонов…

Филимонов официально числился помкомвзвода. Но стало так, что парторга все считали помощников политрука роты. Он ходил в коротенькой, туго подпоясанной ремнем телогрейке, из-под которой торчал слежавшийся подол гимнастерки; на макушке сидела старенькая измятая пилотка. Его полевая сумка всегда была набита газетами.

Над головами прошелестел первый снаряд, как говорили пехотинцы – «разведчик пошел». Затем второй, третий. Началась артподготовка.

Холод сидел молча, насупившись, считая минуты. Сидел он спокойно потому, что знал, когда ему нужно будет подняться, броситься вперед, позвать за собой. Однако открыто вести в штыковую ему не пришлось. В небо взвилась ракета, означавшая: на сближение, полком!

– Дедок, – вскрикнул Чухонин. – Приготовь гранату да штаны подтяни, двигаемся.

Вывалившись за траншею, Филимонов предупредил:

– Россыпью, россыпью – по одному!..

«Это мы можем», – подумал Агеев, упираясь локтем в землю и подтягивая свое больше, малоподвижное тело. Шагов двадцать он полз, стараясь держаться вместе с другими. Потом дело пошло хуже, он начал отставать. Солдат хотел было приподняться, чтобы ползком, на коленях догнать командира. Но над самой головой его, рассекая воздух, засвистели струи пулеметных очередей. Агеев приник к земле. Он не знал, сколько времени лежал так. Поняв, наконец, что пулеметная стрельба велась с нашей стороны, снова пополз, сгорая от стыда, думая, что на него непременно смотрит Симонов. «Вот так, брат, ползать-то без привычки, – шептали его обветренные, потрескавшиеся губы. Господи, господи, а стыд-то какой!.. Как же это мне людям в глаза после такого греха?» Преодолевая внутренний страх, он решил подняться во весь рост. И как раз в эту минуту загремели гранатные взрывы. Послушалось «ура-а…». Агееву казалось, что и он, вскочив, закричал исступленно. Но из груди его вырывался лишь слабый звук. Он бежал к немецким окопам с винтовкой наперевес, неимоверно выкидывая вперед колени, полный ненависти к врагу.

– Стой, дедок, стой! – закричал Чухонин, успевший засесть с ручным пулеметом покинутом немцами окопе. – Говорил я тебе, не отставай.

Лицо Агеева было возбуждено и в то же время угрюмо. Он ответил срывающимся голосом:

– Неподходящее дело мне-то, на старости, ползать. Кабы помоложе был, тогда да!.. Я не отстал бы.

Чухонин прикрикнул:

– Ну, за винтовку берись, что ты время теряешь?!

Агеев вскинул к плечу приклад. Он долго, пожалуй, излишне медленно целился. А когда выстрелил, полное, большеротое лицо его вдруг добродушно заулыбалось, глаза, ставшие маленькими, внезапно оживились и заблестели.

– По-опал! – негромко проговорил он, вгоняя в ствол следующий патрон.

Но тотчас замер, вслушиваясь в отдаленный грохот и низом наплывающий стрекот гусениц. Прислушался и Чухонин, почесывая затылок.

Опять! – как-то затаенно и встревоженно проговорил пулеметчик. – Сегодня танки на нас уже четвертый раз идут. Граната есть у тебя, дедок? – обратился он к Агееву, не переставая всматриваться в даль степи.

– Не, не снабдили хлопцы гранатами, – отрицательно покачал старик головой. – А что?

– Как это – что? Танки приближаются, говорю. Сможешь швырнуть, я дам тебе одну?

– Танки, танки с фронта! – выкрикнул из соседней траншеи парторг Филимонов. – Приготовится!

Эти слова, а также и команды других помешали Агееву тотчас ответить. Чухонин поэтому снова спросил у него и уже более строже, громче:

– Гранаты умеешь бросать, спрашиваю? Чего млеешь, как перепуганный? – и, не теряя времени, он быстро снял из-за плеч свой вещевой мешок, развязал его, извлекая оттуда запасную противотанковую гранату. Потом достал из нагрудного кармана гимнастерки запал. – Ты смотри, эту игрушку швыряй под самую гусеницу. Да целься, чтоб не сыграла даром. Понял?

Но когда пулеметчик протянул Агееву заряженную гранату, тот сначала приподнял плечи, словно пытаясь спрятать в них свою большую голову, потом из-под рыжеватых бровей, прищурясь и поморщась, с опаской посмотрел на зеленоватый предмет, тихонько отодвинулся в угол траншеи.

– Не, не! – взмахнув рукой, будто желая оттолкнуть от себя гранату, виновато и смущенно проговорил он. – Кабы оплошности с моей стороны не вышло. В жизни не приходилось в руках держать.

Чухонин с удивлением смотрел на солдата, ироническим выражением лица будто желая сказать ему: эх, вояка, и зачем ты сюда приплелся! Но так ничего и не сказал, а только безнадежно махнул рукой и стал торопливо вкладывать запал во вторую гранату.

– Так мне как подмочь бы, а? – спросил Агеев, краснея от стыда. – кашу варить пойдешь! – отрезал Чухонин, приподнимаясь на коленях и осторожно выглядывая из окопа. – Ты там будешь более полезен, чем здесь. Вот только притихнет, я живо откомандирую тебя к кашеварам.

Танков пока что не было видно, но грохот от них нарастал. Да и вдали над полем пыльные вихри закружились и поплыли, поднимаясь все выше и выше, постепенно превращаясь в одно сплошное серое облако. Оно становилось огромным, будто без конца и края. Можно было предположить, что приближается лавина танков.