Текст книги "Рассвет пламенеет"

Автор книги: Борис Беленков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 36 страниц)

XXI

Гизельская операция закончилась. Нашими войсками было подбито и захвачено 160 танков, 2350 автомашин и семь бронемашин противника. Более пяти тысяч трупов вражеских солдат и офицеров осталось на поле боя…

Из района боевых действий, от Нижней Санибы, в связи с окончанием гизельской операции комдив Василенко выводил свои полки к новому рубежу, к новым боевым схваткам с недобитыми гитлеровцами. Весь стрелковый корпус перебрасывался на правый фланг фронта, линия которого воспринималась пока условно. Все части сначала двигались параллельно быстрой речушке Архонке, а от огромного селения Архонская дивизия разошлась каждая указанным ей маршрутом: одни направились в сторону Ардонских хуторов, а дивизия Василенко – к реке Ардон.

– Вот, слышь, – говорил Бугаев Петелину, – если бы Симонов носил такую горячую голову, как у тебя, мы бы уже потеряли нашу ударную силу. А что же получилось, гляди, – он вполоборота взглянул на роту, шагающую за ними, – и научились воевать, и люди окрепли… И мы по-прежнему – гвардейская рота!

Не замедляя шага, Петелин взглянул на Бугаева, – тот улыбнулся открытой улыбкой.

– Симонов дело знает, – согласился Петелин.

– А ты говорил «бомба замедленного действия!..»

– Между нами, Павел, – понизив голос, сказал Петелин. – Довериться можно?

– Давай.

– Недолюбливал я Симонова.

– Ого!

– Началось это в Закан-Юрте, когда он однажды сказал мне: «С твоим характером не воевать – яблоки таскать из чужого сада». Здорово это обидело меня тогда.

– И теперь злишься? – угрюмо спросил Бугаев.

– А ты мне поверишь?

– Почему не поверить. Врать ты не научился, поверю, давай.

– Ну, так слушай: с Симоновым я готов шагать и до Берлина, и дальше!

– С каких же пор готовность у тебя такая стала?

Сбивая шапку повыше, Петелин сгоряча так толкнул кулаком в ушанку, что из-под нее на лоб ему высыпался весь чуб.

– Трудно объяснить, с каких пор… Но не сразу. Я сначала почувствовал его, а потом уже понял.

– Неконкретное объяснение. Что ты почувствовал?

– В беде не оставит, под огонь н бросит – конкретно?

– Не совсем. А как он врага бьет?

– Как молотом бьет по замку.

– Всегда он так, молотом?

– Нет, где возможно, так полегонечку, словно отмычкой действует. Да ты что, чудаком меня считаешь?

– Нет, зачем, я никогда не считал тебя чудаком, оно, может быть, я ошибался. При чем тут молот, отмычка?

– А при том, что живет Симонов медведем, а воюет лисой – конкретно? – сердился Петелин.

Из-под мохнатых бровей Бугаева смотрели маленькие, веселые глаза, смотрели они внимательней, чем прежде.

– Это ты, Вася, очень даже ново, душевно и верно сказал, – обрадованно проговорил он. – Оказывается, многому ты научился, многое понял. Мне это нравится, по-братски тебе говорю.

– И я об этом говорю только тебе, как самому надежному другу, Павел. Нет ничего на свете приятней, чем когда ты чувствуешь, что тобой управляет твердая, правильная рука.

– Дорогой мой, это у нас теперь идет как по лесенке, до самой верховной ставки.

– И воевать ни капли не страшно, – идешь в бой – знаешь, идешь ты на правильное дело.

– А насчет яблок как же? – уже шутливо спросил Бугаев.

– Симонов зря не скажет. Хорохорился я попусту. Надо сдерживаться… Это сейчас полезней для дела, понимаешь?

* * *

Батальон пересек шоссейную дорогу, ведущую из Архонской к Ардону. От реки Ардон в гору навстречу Симонову поднимался Василенко с командиром полка майором Булатом.

– Жду, жду, Андрей Иванович, – издали сказал Василенко и махнул рукой подходившей роте Петелина. – Приземляйтесь, не маячьте на виду…

Между Василенко и Симоновы налаживались и крепли деловых, даже больше – дружеские взаимоотношения, поэтому оба они частенько забывали субординацию. Комдив, командир полка и комбат сели за кукурузной листвой. Василенко достал пятикилометровку, всю разрисованную синими и красными пунктирами.

– До сего времени противника перед нами всегда было больше, чем сейчас, – кисло поморщившись, сказал Василенко. – И тогда их оборону или наступающие боевые порядки я видел собственными глазами. Противник был весь передо мной, я разглядывал его почти в упор. Сейчас же его надо тщательно отыскивать на местности. И все это нужно делать так, чтобы людей не подставить под нож!

Некоторое время он глядел в синеватую холодную даль за рекой.

– Понятно тебе, Симонов? Не вижу я четкой линии занятой противником обороны. Оторвался он от нас… Да, оторвался…

Василенко помолчал, плотно сжав губы, словно сдерживал нетерпение, а затем негромко предложил:

– Так вот, прошу действовать осмотрительно. Прямо отсюда сначала вперед пускайте мелкие группы, метров на сто пятьдесят от основного ядра. На сближение – развернутым фронтом. перейдете реку там уж только короткими перебежками. сарай видите, во-он, что правей населенного пункта. разворачивайтесь слева от сарая, а справа Ткаченко пойдет.

Он поднялся, подал Симонову руку, и они с Булатом поспешно зашагали к показавшемуся второму батальону.

Первым к Симонову подошел Петелин, за ним остальные командиры рот. Разъясняя задачу, Симонов обдумывал каждое слово, изредка поглядывая на правый фланг, наблюдая за Ткаченко, как тот в высоких кукурузных зарослях разворачивает свой батальон.

– Давайте, но не больше чем по пяти человек от взвода, – закончил Симонов. – А вы, Тамара Сергеевна, свой санпункт расположите у реки, под бережком, в прикрытии. Продвинемся – не отставайте.

По дороге промчался трофейный броневичок Киреева, степью подходили остальные стрелковые батальоны. Роты батальонов Симонова и Ткаченко уже рассыпались по широкому оголенному полю. Солдаты бежали вниз, к реке, чтобы на короткое время укрыться у берега, перевести дыхание, осмотреться и снова рвануться вперед.

Как всегда, Магура шла за своим батальоном, стараясь не отставать, – всех санитаров она направила с ротами.

Семьдесят пять дней непрерывно она находилась в боях, и каждый новый день не легче прожитого. Требовалось все новое усилие, все новое напряжение нервов, но тем не менее она никогда раньше не чувствовала такого беспокойства за Симонова, как сейчас. Мысль о том, что Андрей Иванович может погибнуть в этом бою, не покидала ее ни на минуту.

С разбегу Магура спустилась к реке, ни на миг не раздумывая, бросилась в воду, дрожа от холода, выбралась на противоположный берег.

Метрах в пятистах впереди виднелись постройки. Оттуда донесся рокот вражеских пулеметов. Магура увидела, как во весь рост встала рта Петелина. «Это уж безумие!» – пронеслась у нее жгучая мысль. Но эта мысль сразу погасла. Рота неудержимо, стремительно продвигалась вперед, и, к великой радости Тамары Сергеевны, никто не падал. Поднялись и остальные роты. Симонов потерялся в лощине. «Теперь уж поздно останавливаться, ложиться. Правильно, что они так пошли…». И она бежала с раскрытым ртом, с раздувшимися ноздрями. «Только бы мне догнать их, только бы не бежать, когда батальон заляжет».

Позади Магура расслышала шум мотора. Она оглянулась. Броневичок Киреева, разбрызгивая грязь, мчался на полной скорости к месту боя первого батальона. Он резко остановился, дверца открылась, и Киреев улыбнулся Магуре:

– Здравствуй, дочка… Жива-здорова?

Она не успела ответить. Броневик понесся дальше, к окраине населенного пункта, к тому месту, где петелинцы уже вступили в рукопашный бой.

* * *

Под вечер Тамара Сергеевна эвакуировала раненых. В одной из хат, куда она зашла, Киреев проводил беседу с политруками батальона. Коротко, выразительно взглянув на дочь, он слегка кивнул ей головой, и по знакомой, чуть приметной его улыбке Магура поняла, что отец гордится ею.

– Теперь мы вступаем, товарищи, во второй этап борьбы с войсками Клейста, – продолжал он. – В своих тактических расчетах противник полагался на превосходящее число активных штыков, на преимущество в технике. Это, конечно, очень значимые величины. Но едва лишь прогремели первые гвардейские залпы, как вражеский солдат почувствовал: время бравурных маршей закончилось. Не выдерживает гитлеровская грабьармия хорошо организованных наших ударов. Теперь рядовой вражеской армии понимает нас лучше, чем сам Клейст. Многие из немцев, ощутив гвардейские удары, возымели желание подальше уйти и поскорей… Но Клейст приказывает войскам создать по всей линии фронта долговременную оборону. В землю закапываются танки, создаются огневые опорные пункты. В чем же теперь заключается замысле Клейста? В районе Гизеля он потерпел самое большое поражение, какое когда-либо выпадало на его долю. Между тем он не желает признавать себя побежденным конечно, мы с ним не обсуждали его оперативные планы. Но едва ли Клейст имеет сейчас какую-нибудь схему боевых действий на Северном Кавказе. Он просто вынужден обороняться и ждать исхода борьбы за Сталинград. Из этого вытекают наши задачи. В боях за Советский Кавказ мы уже одержали значительную победу. Но как и прежде, решающее остается впереди. Каждый воин должен знать об этом.

Оглядывая присутствующих, Магура увидела Андрея Ивановича. Он стоял у стены и грыз окурок цигарки… заметив Тамару Сергеевну, Симонов кивнул ей головой. Тихонько подступив поближе, он спросил:

– Ну, как у тебя, Тамара Сергеевна?

– Как всегда. А у вас? – спросила она и улыбнулась, словно ждала от него какого-то решительного слова. Симонов подумал: «Нет, не время говорить о личном, о том, что давно уже хочется сказать… Но когда же настанет такая минута?..».

После окончания беседы политруки и парторга разошлись по своим ротам, вышел и Симонов. Магура и Киреев переглянулись, и, словно поняв друг друга, оба задержались в хате. Отец уселся за стол, закрывая широкой спиной окно. Он положи руки перед собой, и Магура увидела, что одна из них перевязана.

– Папа, ты ранен? Когда?

– Часа, наверное, три назад. Незначительно, пулей задело мякоть ладони.

– Я посмотрю, папа. Кто перевязывал?

Протянув руку, Киреев молча наблюдал за четкими движениями дочери. Потом он сказал:

– А ведь я не думал, что ты станешь хирургом, Тамара.

Она улыбнулась.

– А почему?..

– Нежная ты была, ласковая…

– А разве профессия хирурга…

– Я понимаю, Тамара, – строго сказал Киреев, – нож спасает человеческую жизнь, если им движут руки человека, который любит жизнь… И не только свою…

Неожиданно он привлек к себе дочь и прижал ее голову к груди.

Магуре показалось, что губы отца прикоснулись к ее волосам.

Резко открыв дверь, в комнату вошел Симонов.

– Пытаются выбить нас из населенного пункта, товарищ гвардии полковой комиссар, – доложил он и, смутившись, отступил на шаг. – Я помешал вам…

– Нет, нет, вы не помешали нам, Андрей Иванович, – ответил Киреев, в первый раз назвав Симонова по имени. – Идемте-ка, посмотрим…

Магура взглянула Симонову в лицо и улыбнулась уголками губ. Она сделала вид, что не заметила его смущения. Вслед за отцом она шагнула за порог, немного усталая и безотчетно счастливая. Постояла, прислушиваясь к шушуканью ветра у крыши, – во дворе колебались темные ветви деревьев, – послушала отдаленное выстукивание станковых пулеметов, затем решительным взмахом руки кинула за шею ремень автомата, шагнула вперед и сразу канула в зябкую туманную тьму.

XXII

Едва поднявшись с постели, Рождественский разыскал в селении Архонская Киреева. Тот стоял на колхозном дворе, прислонившись плечом к столбу поднавеса, держа в одной руке раскрытый перочинный нож, в другой – крупное яблоко. Напротив Киреева топтался пленный гитлеровский офицер. Его теснила возбужденная толпа ребятишек. Конвоиру то и дело приходилось отгонять их.

– Геть!.. щоб вы… – ругался пожилой солдат, хотя с лица его не сходила улыбка. – Геть пид тры чорты…

По-видимому, Киреев давно уже вел эту беседу. Рождественский остановился в сторонке, на него тоскливо глянули большие, усталые глаза пленного; Рождественский заметил разорванное веко, обвисшее, обнажая белок, – из глаза офицера сочились слезы, перемешанные с кровью.

Второй конвоир, подойдя ближе к Рождественскому, сообщил:

– Знатный ворон, связной клейстовского штаба. Около Алагира разведчики схватили.

Капитан продолжал вслушиваться в разговор Киреева с пленным.

– …Наравне со всяким честным человеком, – продолжал Киреев.

– Никем не оспаривается только равная смерть, – ответил пленный. – Только это. Все другое берется силой.

– Вот уж заблуждаетесь, – возразил Киреев.

– На земле все иначе построено, господин полковник. Все противоположно вашим взглядам.

– Бей, режь, жги, бери! По-вашему, так?

Пленный молчал.

– И вы ринулись к широким просторам, чтобы силой отнять у советских людей то, что они создали трудом?

– Завоевать, – уклончиво произнес немец.

– Это одно и то же.

Киреев не спеша разрезал яблоко, одну половину протянул пленному.

– Берите.

Офицер слегка отшатнулся.

– Берите, берите… Я добровольно уступаю.

Пленный иронически улыбнулся.

– Нервы, – Киреев с усмешкой кивнул головой. – Никуда не годятся нервы у вас. Или отнятое яблоко вкусней?

– Нервы у каждого… У вас разве не напряжены?

– Наши нервы, как стальные пружины. Их можно согнуть, но нельзя сломать. В этом вы могли убедиться здесь, на Кавказе.

– Ваша фортуна. На Кавказе вы оказались счастливее нас. На этом направлении мы потерпели поражение. Но неужели вы думаете, что кусочек кавказской земли может иметь решающее значение? Н-нет, это маленькая щербинка на монолитном теле немецкой армии и немецкого народа.

– Но весьма зловещая для вас щербинка. Только напрасно вы смешиваете немецкий трудовой народ с гитлеризмом и со всей грабьармией.

Посмотрев полковому комиссару прямо в глаза, пленный чуть приметно усмехнулся:

– Кора неотделима от дерева, – сказал он.

– Это вам так кажется.

– Отделите кору от вашей русской березы, она засохнет.

– Гитлеризм не кора, а злокачественная опухоль на теле трудового немца, не смешивайте.

– Н-нет! – упрямо продолжал офицер. – Вся раса одета в коричневую форму. Эта одежда согревает наш народ.

– Ну, что ж, наш долг помочь немецкому народу сменить позорную коричневую кожу.

– Ваши союзники не позволят вам это сделать, – иронически возразил пленный. – Да, они не допустят этого.

Рождественский заметил, как взметнулись густые, темные брови Киреева. Но лицо полкового комиссара моментально прояснилось, глаза по-прежнему светились вниманием. Не повышая тона, он сказал:

– Оказывается, вы осведомленный юноша! Кто не позволит? Что-то я плохо понимаю вас.

– Америка! – невозмутимо ответил пленный. – Ваши союзники. «Да…». Однако существует еще и «но…». Мы восстановили свою послеверсальскую экономику с позволения теперешних ваших союзников и с их помощью. Они нас предупреждали: «Но!..». Мы знали, их помощь исходит не из любви к немецкому народу. Это «Но!» означало войну против России.

– А вам не кажется, что в Америке так думают далеко не все? – возразил Киреев.

– Господин полковник, совсем недавно мы получили Австрию и Чехословакию. Из чьих же рук мы получили эти плацдармы?

– Довоенный Мюнхен не повторится, – заметил Киреев.

– Такого рода мюнхены будут повторяться до тех пор, пока не будет положен конец коммунизму. Авторитетный член конгресса господин Трумэн посоветовал правительству Рузвельта: «Если выигрывать будет Россия, то нам следует помогать Германии…».

– Частная, беспочвенная болтовня человека, лишенного здравого смысла.

– По поводу открытия второго фронта союзники вам ответили, что не созрело время?

– Вы так полагаете?

– Я говорю, что знаю.

– Вы или мало знаете, или умышленно допускаете неточность. По поводу высказывания господина Трумэна, например…

– Вам видней, – процедил пленный.

– Между прочим, в газете «Нью-Йорк таймс» 24 июня 1941 года господин Трумэн писал: «Если мы увидим, что выигрывает Германия, то нам следует помогать России…». Как вас это устраивает?

Пленный нахмурился, промолчал.

Киреев сложил перочинный нож, положил его в карман.

– Вы заблуждаетесь, – сказал он, – если думаете, что русские рассчитывают на своих «союзников». Мы рассчитываем и полагаемся на собственные силы.

Пленный прищурил здоровый глаз и словно впился взором в спокойное лицо полкового комиссара. Его разорванное веко дрожало.

Глядя на него сверху вниз, Киреев подумал: «Ведет себя с чувством барского презрения, а у самого поджилки дрожат». После паузы он продолжал:

– Господин Трумэн в своей статье сделал определенный вывод. Об этом вы умолчали. «Таким образом, – писал он, – пусть они убивают как можно больше». Вот каково его пожелание.

Пленный, задумавшись, молчал.

– Благодарю вас, господин офицер связи, за откровенность, – сказал Киреев. – И до свиданья.

– Я ничего не сообщил такого, за что можно было бы благодарить, – возразил пленный, покосившись на него.

– О, все же сказали кое о чем. Не замечая, вы приоткрыли вашу веру и ваше неверие.

Повернувшись к солдату, Киреев сказал:

– Уведите пленного.

Офицер внезапно выпрямился.

– До свиданья, господин полковник. Возможность встречи не исключается.

Киреев засмеялся.

– Да. В Берлине, вероятно, когда вас репатриируют на родину.

Пленного увели. Провожая его взглядом, Киреев стал рядом с Рождественским и тихонько коснулся его плеча своим плечом.

– Слышали? – спросил он равнодушно, кивком головы указав в сторону уходившего пленного. – Смотрит то с ненавистью, то со страхом, – лощенный солдатик. Между прочим, соки из него выжаты, как из лимона. Пуст. Мысли по трафарету. Стандартная заученность. И все же не случайно в среде немецких офицеров процветает такая вера в то, что второго фронта не будет. – Наклонившись и чуть приподняв руку, как бы намереваясь отсечь сомнения, Киреев вдруг предложил: – Идемте-ка обедать. Хозяйка обещала угостить борщом.

Они вошли в хату. Пахло залежавшимися яблоками и хвоей. Хозяйка, шлепая босыми ногами по чистенькому земляному полу, хлопотала у печи. В окна с деревянными жалюзи свет проникал слабо. По-видимому, в эту осень решетчатые ставни давно не приоткрывались. Большую часть времени люди отсиживались в погребе. Полумрак жилого помещения дополнял ту угрюмость, какая все еще была заметна на лице хозяйки. Она поставила на стол две тарелки с борщом, нарезала хлеба и, отойдя к печке, стала приготовлять посуду для второго.

Когда хозяйка поставила тарелки с дымящимися галушками и налила сметаны, Рождественский не выдержал, спросил:

– Что же вы, мать, сумрачны больно? Или жизнь не веселит?

– А какая тут жизнь, – проговорила хозяйка.

– Еще поживете, что вы?

– А я не о себе… – она быстрым движением поправила платок на голове. – У меня же двое, как вы. Только не знаю, где. Тяжко шевелите ногами за немцем. А когда от него, так где и прыть-то у вас бралась.

Мгновение Рождественский не жевал, положил на стол вилку. Но тотчас же почувствовал толчок под столом. Взглядом Киреев говорил ему: глотай! Рождественский стал глотать, почти не жуя. В эту минуту он вспомнил слова Марии: «Ох, казаки, казаки, как мы вас ждали!».

– Круто по нашему адресу, – сказал он после паузы. – Что же, промолчать придется.

– Я не первая, а хочу быть последней.

– Ругаться?

– А то ж… калякали с бабками в погребе, было бы поздравить-то с чем.

– Будет с чем.

– И вот же, просим, сделайте милость, чтоб было за что.

– Будет скоро!

– А мы знать хотим, когда это станет? Чтоб вылезти из погреба, в хате бы спать. В поле картошка не копана, хлебушко гибнет. Какое разорение колхозу – корм скотине, приготовленный к зиме, теперь не в пору переводим.

Неожиданно вблизи ударил снаряд. Тоненько зазвенели стекла в окнах. Рождественский посмотрел на хозяйку, ожидая: вот бросится вон из хаты. Но – нет! она глубоко вздохнула, плотнее сжимая губы, и продолжала стоять посреди хаты, вслушиваясь.

Комиссары тихонько выбрались из-за стола, поблагодарили хозяйку и вышли на улицу.

– В поле картошка не копана, хлебушко гибнет, жалуется наша хозяюшка, – заметил Киреев с теплой улыбкой, осветившей его умное, выразительное лицо. – Вы понимаете, Александр Титыч, что вопрос нашей победы для этой простой русской женщины – вопрос ее жизни. Перед воинами она готова поставить на стол все, что в доме есть. И тем не менее проявление ее любви к нам основано не на каких угодно условиях, и не только оно потому, что мы свои, советские люди… «Тяжело шевелите ногами за немцем!». Замечательно сказано, честное слово. Советскую армию мы-де, мол, славим не только за то, что она – армия моих сыновей, но и за монолитность фундамента, на котором построена эта армия – она должна от оккупантов защищать честный, свободный, навеки раскрепощенный общественный труд. Вот почему женщина и говорит: «А то ж… калякали с бабами в погребе, было бы поздравить с чем…». Кстати, – Киреев расстегнул планшетку, достал из нее большой лист бумаги, – вы сегодня проводите поротную санобработку, люди соберутся в кучу, – поздравьте-ка солдат и офицеров с окончанием гизельской операции. Возьмите – это обращение к нам Военного Совета группы наших войск. В нем очень выразительно цифрами сказано о нашей победе.

* * *

Побанились в этот день люди из первой роты. Затем все очутились в пяти-шести хатах, прилегающих к дому, где расположилась хозяйственная часть батальона.

Петелин рассказывал Симонову о настроении, о желании солдат его роты. И Рождественскому, наблюдавшему со стороны, казалось, что он впервые видит на исхудавшем лице лейтенанта такую сосредоточенность.

– Слушайте, товарищ майор, – вдруг простодушно воскликнул Петелин. – Пуганная ворона курицы боится, а только пообвыкнет – коршун ей нипочем.

– Может быть, и так, – ответил Симонов, выдувая темно-серый клубочки дыма. Посмеиваясь, он продолжал: Глядите в оба, лейтенант, чтобы не подмесили вдруг. Вы не думайте, что против нас только румыны…

– Ну, – Петелин встал, – значит, нам уже пора… К переднему краю, как притемнеет?

– Не торопитесь, – приподнял руку Симонов. – Люди пусть пообсохнут, да и стемнеет скоро, безопасней подойти к окопам.

Симонов сидел, развалившись в плетеном кресле, расчесывая волосы, ощущая легкость во всем теле. И ему хотелось, чтобы все люди его батальона почувствовали такое же удовлетворение, как и он. Даже подумал: на не дать ли отдых первой роте на целую ночь? На одну ночку за три месяца беспрерывных боев? «М-да, – говорили его глаза, ласково светившиеся из-под густых бровей. – Отдых – штука заманчивая. А время не подошло для непременного исполнения желаний. Придется это дело отставить. Наступит же более подходящий случай».

Часом позже Рождественский проводил беседу с первой ротой.

– Так вот, товарищи, – говорил он, помахивая листовкой специального выпуска Военного Совета Северной группы. – Лучше прочесть, полагаю?

– Прочтите, товарищ капитан.

– Да, да, лучше прочтите.

– «В последние дни на участке западнее Орджоникидзе, – читал Рождественский, – наши части нанесли врагу серьезное поражение. Почти полностью разгромлена тринадцатая танковая дивизия и сильно потрепаны 23-я танковая дивизия, отдельные части 1-й горнострелковой немецкой дивизии и 2-й горнострелковой дивизии румын».

Петелин не выдержал:

– А разные там мелкие подразделения?

– Да они просто прекратили существование, – заметил Бугаев.

– «Бои в районе Гизеля, – продолжал Рождественский, – многим нашим бойцам наглядно показали, что враг не так силен, как это кажется трусам и паникерам, что расхваленная Гитлером и фашистскими пропагандистами немецкая грабьармия не выдерживает смелых и хорошо организованных ударов Красной Армии.

В результате нашего наступления только за одну неделю немецко-фашистские войска понесли тяжелые, невосполнимые потери. Одними убитыми противник оставил на поле боя не менее 5000 солдат и офицеров».

– С какого по какое – неделя-то? – спросили из задних рядов?

– Мы начали наступление 7 ноября. 12-го были уже за Гизелем, а 14-го закончили около Санибы. Примерно в это же время заняты были Ардонские хутора…

– Ясно, – рявкнул Серов. – Дальше…

– Дальше о технике: наш батальон подбил 29 немецких танков… Но послушайте, что написано в целом о достижениях нашей боевой техники.

– Вот тебе и танковая операция! – воскликнул кто-то восторженно.

– У Клейста здесь было 200 танков, осталось сорок! – сказал Бурцев.

– Ох, и интересно же получается, – со смешком сказал Холод. – Смотришь, идет на твой окоп этакая страхина. Наловчишься – бац! Стала. Ей-богу! Не идет дальше!

Рождественский видел на лицах солдат волнение т готовность хоть в эту самую минуту ринуться в бой. И сам он испытывал приближение чего-то нового, великого. Помедлив, пока говор притих, торжественно объявил:

– Товарищи! Военный Совет группы войск поздравляет нас с победой!