Текст книги "Рассвет пламенеет"

Автор книги: Борис Беленков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 36 страниц)

Х

От самого селения Базарки до Михайловской, что в пяти километрах от Орджоникидзе, Симонов вел свой батальон ускоренным маршем. Все в батальоне отлично понимали, как важны и дороги минуты. Никто не жаловался на усталость.

В это время года кристально-прозрачный, чисты Терек почти не выходил из своего основного русла. С шумом он бился о столбы шаткого мостика, играя дробным гравием, которым сплошь было покрыто дно, и мчался вдаль, то образуя синеватые круги водоворотов, то покрываясь кудряшками пены.

Люди уже спустились к Тереку – первая рота уже перешла мост, когда Метелев услышал, как где-то недалеко громыхнул снарядный взрыв. Кто-то вскрикнул, кто-то рядом тихо сказал:

– Товарищ старший лейтенант, одного зацепило…

– Повалился, бедняга! – проговорил второй солдат.

Метелев не оглянулся. Будто отыскивая кого-то, он пристально смотрел на крутой берег. «Санчасть позади, подберут», – думал он, поспешно продолжая подъем.

– Шире шаг!

– Так что, если говорить по совести, дело не в танках, дело такое, чтобы нам не дрогнуть, – рассуждал пожилой сержант.

– Вот, из огня да в полымя.

– Ну что ж, давай, – сказал кто-то вздохнув. – Давай танки!

Над самым обрывом их поджидал полковой грузовик. Рядом стоял начальник боепитания. В кузове трое опустошали ящики. Старшина, в авиационной фуражке с переломленным козырьком, махнул рукой подходившей роте Метелева.

– По четыре на брата, товарищи! Да чтоб не задерживались.

Метелев повернулся к роте.

– Справа по два! – подал он команду. – Быстро!

Старшина покрикивал:

– Следующий!

Никто не отказывался от противотанковых гранат, хотя ими уже и были набиты чехлы. Некоторые успевали развязать вещевой мешок, быстро и молча сунуть туда, к хлебу и консервным банкам, гранату, пряча запалы в нагрудные карманы гимнастерок.

– Пригодятся, небось, а? – спрашивал молодой боец у пожилого сержанта.

– Почище консервов! – сдержанно ответил сержант.

С хода Терек перехватила противотанковая батарея лейтенанта Игнатьева. Серов, размашисто прыгнув к зарядному ящику, рубанул рукой по воздуху.

– Ей-богу, подсоблять придется. Эй… В-вира-а!

– Навались, ребята! – закричали ездовые.

– В-в-вира-а! – гудел черноморец.

Затем на повозках двинулся минометный взвод.

– Н-но-о!.. Эх… милая-а! Н-но-о…

Потом, вслед за первым, на мостик вошел второй батальон майора Ткаченко за ним прогромыхал артдивизион во главе с капитаном Смирновым. В Михайловской ожидали очереди у переправы остальные подразделения полка майора Булата. Степью подтягивались минометчики. Где-то ниже по Тереку переправлялись другие соединения корпуса.

В это время в Михайловскую подходили тыловых подразделения полков.

– Видно, предстоят нам горяченькие дни, – говорил Петелин.

– Да, предстоят, – задумчиво ответил Бугаев.

– И не придется нам, товарищ гвардии Павлуша, ни себя жалеть, ни солдат.

– В меру потребности, – согласился политрук, не преминув поправить Петелина. – Тогда уж не жалей живота, если назреет необходимость.

– А по мне, – так никогда жалеть его не следует.

– Теперь, – сказал Бугаев, не обращая внимания на реплику Петелина, – сложившаяся обстановка очень тяжелая. Но это, Вася, совсем не означает чего-то неизбежного. Все, вернее, почти все будет от нас зависеть.

На извороте дороги из-за кукурузной листвы показался начштаба Беляев. С ним было еще двое: высокий и худощавый капитан с рыжими редкими усиками и старший лейтенант. Лица их были озабочены. Беляев, опираясь на палочку и прихрамывая, шел посередине. Ускорив шаг, Симонов направился ему навстречу. Беляев поднял руку, и батальон остановился.

– Прибыли? – спросил он, как бы предупреждая Симонова, чтобы тот не рапортовал. – С тем и поздравляю!

Несмотря на шутливый тон Беляева, Симонов сразу понял, что на душе у начальника штаба совсем не весело.

– Разгружаться? – угрюмо спросил комбат.

– Да, спешивай с повозок всю свою технику. На колеса противотанковые пушки. Ездовых, обозников – в поселок. Пусть укрываются хорошенько.

– Есть!..

– И быстренько действуйте, Симонов.

В голосе Беляева Симонов расслышал сдержанную тревогу. Отдав приказания, он взял Беляева под руку, и они отошли в сторону.

– Так вот, Симонов, – сказал Беляев. – Против нашего участка пока что танков не видно. Кругом же невообразимый грохот. Сам слышишь. Противник может ринуться совершенно неожиданно. А полки не подошли, исходного рубежа мы не заняли. Все это скверно, сказать по правде. Разворачивай батальон левее, так – метров на триста по фронту.

– Будем наступать?

– Не торопись. Ставится задача сдерживать пока что. Наступать – потом.

– Тогда окапываться надо. Здесь, что ли? – спросил Симонов, ковырнув рыхлую землю носком сапога.

– Зачем же здесь? Метров восемьсот вперед. Там твой комиссар и Мельников. Они знают концы флангов. Окапывайтесь без лени. Ночью с переднего края уйдет наша часть, которая теперь занимает оборону на вашем участке. Так что воспользуйтесь этим временем, закрепляйтесь прочней.

– Против нас – кто?

– В этих местах расположена горнострелковая румынская дивизия, полк «Бранденбург» и сводный отряд егерей из дивизии «Эдельвейс» – это все, что мне известно. Опорный пункт противника в селении Гизель. Километров шесть-семь отсюда.

* * *

Хотя уважение к Симонову росло у Петелина с каждым днем, лейтенант все же не мог терпеть непрерывного его попечения. Ему казалось, что комбат задался целью намеренно досаждать ему своим контролем.

– Окопались мелковато, – были первые слова Симонова, появившегося в первой роте.

– Товарищ майор, – вспылил Петелин, – чести много, чтобы на сажень зарываться от них…

– Сажень – не сажень, а чтобы стоя вести огонь. Опять-таки танки… А касательно чести, – для матерей и детишек твоих солдат она будет…

– Почему бы нам не пойти на сближение? Пугнуть бы, чтоб душа из них вон!

– И заплатить дорогой ценой?

– Ну!.. – Петелин развел руками. – Что покупаем, за то и платим.

– Ладно, покупай вовремя, – примирительно проговорил Симонов. – И на покупай сверх своих средств.

Не оглядываясь, он зашагал в сторону командного пункта.

– Охота тебе всякий вздор нести в присутствии майора, – с упреком сказал Бугаев.

Петелин выслушал политрука и тяжело вздохнул.

– Ну, к чему эта мелочная опека, Павел?

– Такой уж Симонов. Не тебе его перевоспитывать, – голика на его стороне.

Немного позади ударил тяжелый снаряд. Над землей встал черный смерч дыма. Бугаев отряхнулся и, не меняя тона, сказал:

– Едва ли следует тебе говорить, что это не район Ищерской.

Выглядывая из-за кромки окопа, он указал на плавающий сизоватый дымок.

– Слышишь, это же громыхнул тяжелый!..

– Издалека прилетел, – согласился Петелин.

Разрывы повторились – скачала впереди, потом на флангах.

– Итак, – закричал Петелин над ухом Бугаева. – Началось!.. А, Павел?..

Минут сорок спустя ударили орудия артдивизиона. Где-то у Терека пропели «катюши». Впереди захлебывались станковые пулеметы. Автоматные очереди трещали, словно разгорался большой костер.

Как только перестрелка немного стихла, из-за бугров донеслось злобное урчание моторов. Где-то передвигались невидимые танки. В окопах было ощутимо дрожание земли.

Впереди точно ползла гремучая змея, отогретая не солнечными лучами, а каленым металлом и пламенем бухающих взрывов. Каждый раз, когда в серой дали вырисовывались пепельно-жидкие фонтаны взрывов, то и дело выгоняемые к небу над немецкой линией переднего края, Петелин опускал на колено кулак и шипел сквозь зубы:

– Вот так вам, гады!.. Так!..

Под вечер с обеих сторон канонада затихла, но еще отщелкивали станковые пулеметы. Все поле было покрыто беловато-молочной мглой. Потом все видимое впереди постепенно исчезло.

С гор повеяло холодом, и окопы заполнила сырая, пронизывающая изморось.

* * *

В ожидании решительной схватки батальон провел бессонную ночь. И еще прошел день, но действия противника не отличались активностью. Незначительные атаки его отбивались сравнительно легко.

– «Початок», – еле слышно говорил Симонов. – Ты меня слышишь? Как на левом фланге? Спокойно?

После разговора с Петелиным он сказал Рождественскому:

– Не понимаю, зачем сюда целую дивизию румын приволокли?

Комиссар в эти томительные минуты проявлял большую сдержанность. Симонову он ответил задумчиво:

– Приволокли не для того, конечно, чтобы румыны братались с тобой.

– Об этом пока что можем только мечтать.

– Да, – твердо произнес Рождественский. – Но мечтаем мы не напрасно. Придет время – антонескам и их присным румыны сами дадут по шапке.

– При нашей с тобой помощи, – поправил Симонов. – Одним им не подняться с земли. Потом же ночь в голове. Н-не-ет, помогать придется.

– Эта затеянная маленькой горсткой война кровью промоет глаза миллионам. Я верю в это, Андрей Иванович. Разумеется, тогда придется поддержать начало трудного дела для новичков. – Помолчав немного, Рождественский спросил: – У тебя, командир, в твоей фляжке что-нибудь осталось?

– Что, продрог? – Симонов отстегнул фляжку от пояса. – Хвати, чтоб соседи не журились.

Почувствовав обжигающую внутренности жидкость, Рождественский крепко сжал ладонь комбата.

– Знаешь, приползаю в третью. Грязноватый окоп, двое шевелятся на дне. Один солдат босиком. Спрашиваю: почему разулись? «Портянку хочу выкрутить», – отвечает. И выжимает мутную влагу. Сердце сжалось, а что им можно сказать?

– Да, да, комиссар, никто не придумал такого согревающего слова, чтобы от него портянки сушились. Тяжеленько будет воевать зимой.

Из узкой траншеи раздался тихий голос связиста:

– Товарищ майор, вас к телефону Метелев просит.

– Ну, как там у тебя, лезут? Поближе пускай, – так же тихо заговорил Симонов в трубку. – Да, да. Накидай им в рот пареных тараканов, чтоб до рвоты! – Затем, передав связисту трубку, Симонов сказал: – Вот видишь, комиссар, в потемках лезут «брататься». Не годится так, полагаю я. пусть уж днем вешают на штык белые кальсоны. А сейчас порядочным соседям следовало бы спать.

– Так ты говоришь – «пареными тараканами»?.. – смеялся Рождественский.

Симонову показалось, что в уголках его глаз сверкают слезинки, выступившие от сдавленного смеха.

– Весело тебе, вижу я.

Симонов сидел на самом дне окопа, вытянув ноги, касаясь ими Рождественского, устроившегося напротив.

Они оба помолчали, каждый думая о чем-то далеком. Симонова одолевала дремота. Но вот он неожиданно приподнял голову, стал вслушиваться. Сквозь туман просачивалось нарастание отдаленного лязга гусениц. От движения вражеских танков снова судорожно задрожала земля.

– Пошли!.. – произнес Рождественский, тоже прислушиваясь.

– Не пошли, а только подходят, – спокойно поправил Симонов. – В этом есть разница, комиссар. – Помолчал, послушал некоторое время, сказал решительно: – Подойдут и назад уйдут. Вот забрали правее, слышу…

Но неожиданно гусеничный лязг замер. Откатившийся назад танковый грохот словно растворился во мраке.

– Связист, мне третью вызовите, – приказал Симонов и спросил в трубку: – Метелев далеко ли от вас? Что-о? Вот оно как! – он положил трубку. – Даже близко не подошли к нашему переднему краю. Хлопушками попугали и восвояси.

– Пробуют наши нервы, – проговорил Рождественский.

– Уж не мальчишками ли они нас считают?

– У них своя психология. Пусть себе…

– А мы их обедню все равно ухитримся на свой лад перевернуть.

– Еще как! – отозвался Пересыпкин, до этого времени спавший в уголке окопа. – Так перевернем – век помнить будут.

Симонов усмехнулся:

– Тоже мне вояка. Спи.

Он снял с себя плащ-палатку, осторожно прикрыл ею Пересыпкина с ног до головы.

Пересыпкин потянулся, под ним мягко хрустела сухая листва кукурузы. На Симонова будто повеяло сном. Он высунул голову из окопа…

– Вот еще чего не хватало! – с досадой вздохнул Симонов. – Видишь, комиссар, какая валится на нашу голову канитель.

Рождественский ничего не видел и не слышал. Он спал сидя, прислонившись плечом к стене, уткнувшись подбородком в плечо. Симонов встал на колени, огляделся. В мутном небе над Орджоникидзе отсвечивало зарево. Доносилось пощелкивание пулеметов, часто постукивали винтовочные выстрелы. Автоматная дробь еле пробивалась сквозь слякоть, усиливаясь с порывами ветра. Снег падал уже крупными хлопьями. И все впереди колебалось в еле зримом медленном движении. Тоскливо шелестела листва измятой и растоптанной кукурузы. Чувствовалось приближение рассвета; все явственней стали проступать нагие кустики и дальние разбегающиеся холмы. А ветер шумел, угоняя за горы серые бесформенные тучи.

Продолжая стоять на коленях, Симонов смотрел по фронту на передний край.

– Товарищ гвардии майор, к телефону просит лейтенант Петелин, – обратился связной.

– Амба! Немцы отработались со своей авиацией. Амба, – повторил Симонов и уже весело крикнул: – «Початок»? Да, это я…

Выслушав Петелина, ответил:

– Потеснить разрешаю. Только не зарывайтесь. Займете высотку, немедленно окапывайтесь.

– С кем ты разговаривал, командир? – проснувшись и сидя в прежней позе, поинтересовался комиссар.

– Левым флангом Петелину надо продвинуться на высотку.

– Разрешил?

– У него в обороне невыгодное положение. Полроты расположено – точно спрятались за бугор. А наверху противник. Вторая половина роты высоким хребтом отсечена от первой.

– Я знаю, – согласился Рождественский, стряхивая с себя снег. – Не увлекся бы он только?

– Бугаев не допустит, – возразил Симонов, тормоша Пересыпкина. – Психолог, хватит нежиться, поднимайся!

Рождественский заметил, как лицо Симонова сразу стало сосредоточенным и угрюмым. Он с напряжением вслушивался, и комиссар вскоре тоже уловил не то артиллерийский грохот, не то далекие отзвуки грозы. Сотрясая воздух и землю, из-за переднего края катился нарастающий гул. Все чаще взлетали багровые сполохи взрывов. Казалось, словно тусклое небо сумрачно отсвечивало огнем.

Симонов порывисто шагнул в траншейку, где сидели связисты.

– Мне батарею. – Через минуту спокойно и тихо Симонов говорил: – Лейтенант Игнатьев, с обеими пушками к боевым порядкам на левый фланг. И быстро! – Затем ему вызвали минометный взвод. – Ваша задача – прижимать к земле вражескую пехоту. Бейте по танкам, отрывайте от них поддержку. – Приложив трубку, он обернулся к Рождественскому. – Сегодня пятое ноября… Заметь, Саша, этот исторический день. Макензен перешел к решительному штурму.

XI

Плотно прижимаясь к земле, полурота Петелина продолжала приближаться к противнику и уже продвинулась к подножию высотки, когда лейтенант услышал грохот вражеских танков. Этот нарастающий гул на минуту привел его в смущение. Поднимать людей ему казалось рано, но и обратно ползти – не успеть! Как-то само по себе движение полуроты прекратилось. Петелин понимал, с какой тревогой люди ждали его приказания. Но какое решение было бы правильным?

Парторг Филимонов, понявший смятение командира, поспешил с советом:

– Только – броском вперед! – сказал он, кивком головы указывая в сторону траншей, расположенных по высоте. – Не долго, не долго думайте, командир…

Несмотря на свою обычную горячность, Петелин на этот раз тщательно взвешивал решение. Им не овладела прежняя лихость: «А, была – не была!». Он понимал всю величайшую ответственность момента.

– Другого выбора нет! – наконец ответил он, рывком вскакивая с земли.

– Вперед! – призывно закричал он, размахивая пистолетом. – Вперед!..

По шлему ударила струя автоматной очереди. Петелин сжался в комок и бросил свое гибкое тело навстречу свинцовому ливню. Вокруг в яростном реве: «Ур-ра-а-а!» загоготала вся полурота. А Петелина охватила неповторимая, острая радость, что все поднялись за ним и ринулись шквалом вперед.

Только и приотстали Чухонин и Женя Холод, тащившие станковый пулемет с коробками, набитыми патронами.

Подоткнув под ремень полы шинели, со своей трехлинейкой наперевес, выкидывая колени, Агеев, обогнав пулеметчиков, рванулся навстречу вихрю автоматного огня.

Впереди, в траншеях противника, уже вспыхивали огненные брызги гранатных взрывов.

Агеев, видимо, боялся опоздать к рукопашной; с усилием одолел он последний десяток метров, не слыша человеческих воплей, не замечая падающих товарищей, подкошенных автоматными очередями. И ему было совсем не страшно, когда он увидел, как устремились на него старческие глаза, сверкающие холодной злобой.

Агееву хотелось вскрикнуть: «Я т-те сейчас!..». но сухая костлявая рука с пистолетом поднялась, и грянул выстрел… Он грянул в тот самый момент, когда разъяренный солдат уже сделал последний прыжок вперед. Что-то будто обняло Агеева, явственно раздался человеческий стон, потом солдат ощути под собой судорожное биение чужого тела.

– Вот и конец тебе, паршивец! – вскрикнул Агеев, все ниже склоняясь к стриженной голове врага. – Промахнулся?! Я т-те стрельну, сатана!

В траншею со своим станковым пулеметов свалились Холод и Чухонин. Холод торопливо стал устанавливать пулемет. Чухонин схватил Агеева за шиворот.

– Дедок, эй! – проговорил он. – Довольно!

– Повстречались ненароком, – хрипел Агеев.

Старческое чисто выбритое лицо гитлеровца стало натужно-багровым. Он задыхался под тяжестью солдата.

– Стой! Дедок – эх, вот трактор! – Чухонин силой оторвал солдата от гитлеровца.

– Чего – стой?

– Осторожнее поворачивайся, не повреди! Трофея! Не видишь – вензеля на погонах.

Пленный откинулся и сел, прислоняясь узкими плечами к стенке траншеи. Взмахом сухой холеной руки стряхнул с расстегнутой шинели землю. На его пальце блеснул зеленый камень перстня.

– Не имеете права так обращаться со мной, – проговорил он по-русски, еле переводя дыхание. – Я полковник немецкой армии, а вы! Солдаты!

Пулемет уже был установлен, и Холод открыл огонь. Позади траншеи одновременно разорвалось несколько снарядов. Грохот танков все нарастал.

– Связать пленного! – приказал Холод, не отрывая глаз от прорези у щите пулемета. – Приготовить гранаты!

– Есть приготовить гаранты!

Танки стремительно приближались. Уже было видно, как вскидываются кверху длинные орудийные стволы, раздвоенным змеиным жалом выбрасывая огненные вспышки выстрелов.

– Ну, дедок, – хлопнув Агеева по широким и крутым плечам, сказал Чухонин. – Подтяни порты!

– Тут, знай, держись, – хмуро проворчал солдат и потуже нахлобучил ушанку.

Перепрыгивая через трупы, лежавшие в траншее, прибежал Петелин.

– Ребята, не дрейфь, – быстро проговорил он. – Это главное. Нажимай на гранаты. Да не зевай!

И побежал дальше, пригибаясь.

* * *

Когда ясно определилось направление танков, Рождественский сказал Симонову:

– Андрей Иванович, я иду к батарейцам.

Симонов быстро повернулся к нему.

– Время для стрельбы по танкам короткое, но сделать многое могут, если не станут хмуриться да приседать от вражеских снарядов… давай!

Из тыла корпуса артдивизиона открыли заградительный огонь. На большом протяжении по фронту встала непроницаемая черная завеса. Но в этом вихре огня и дыма танки по-прежнему неслись на полной скорости, и, казалось, вся степь впереди пылала, свертываясь в огненные дымные клубки, как свертывается горящая береста. И все это ближе и ближе катилось к нашему переднему краю.

У Бугаеву, оставшемуся справа на высоте, Рождественский забежал ровно на полминуты.

– Ну, как, Павел?

– Не пропустим!

– Петелин?

– Уже в немецких окопах.

– Молодец!

Рождественский метнулся в заросли кукурузы.

Лейтенант Игнатьев уже подтянул обе пушки к левому флангу, в тыл полуроте Петелина. он очутился за высотой, почти не видя, что происходит в распоряжении обороны остальной части батальона. Однако он сразу понял расчет Смирнова. «Опасается обхода танков с тыла», – подумал Игнатьев. Зная, что батарея не будет поддержана бронебойщиками, Игнатьев волновался.

Рождественский прибыл, когда Игнатьев наносил на карту новые ориентиры.

– Здравствуйте, боги войны! – сказал он, сдерживая дыхание. – Готовитесь?

– Поджидаем, – ответил Игнатьев обрадованно. – У нас ограниченная задача. Могут и не показаться из-за высоты.

– Не беспокойтесь – появятся. Вы видите, что творится напротив батальона?

– Как же тут увидишь? Нас прикрывает курган.

– Но слышите, как идут танки…

Игнатьев никогда еще не слышал такого сплошного скрежета и лязга гусениц. Правая сторона высоты медленно окуталась дымом. Его сносило к батарее. Намеченные и занумерованные ориентиры исчезли в дыму.

У маленькой пушки, припав к прицельной трубке, сохраняя полную неподвижность, стоял на коленях Серов. Замковый Серафимов, которого на батарее все звали Филькой, тоже стоял на коленях, но ерзал от нетерпения и все оглядывался по сторонам. Трескотня гусениц стала отчетливо близкой.

– К бою! – скомандовал Игнатьев.

Танки показались совсем не там, где их ожидали. Они шли наискось по бугру, прямо на батарею, слегка замаскированную зарослями кукурузы.

Серов припал к прицельной трубке. В поле зрения перекрестия появился левый танк, приближающийся к окопам полуроты Петелина.

– Крайний бы левый, – сдержанно, спокойно посоветовал Серов.

Игнатьев молча смотрел в бинокль, высчитывая расстояние. Взглянул на табличку упреждения и быстро, почти не переводя дыхание скомандовал:

– По-о… левофланговому танку. Ориентир четыре. Бронебойной гранатой. Прицел девять ноль. Упреждение полтанка. – И смолк, переводя дыхание, поджидая, пока танк не подойдет к ориентиру. – Огонь!

После второго залпа все увидели – танк резко прыгнул вперед и остановился. Серов весело крикнул:

– Добегался!

В ту же минуту замер и другой танк, шедший в середине. Он, вероятно, был подбит из пушки, стоявшей несколько в стороне. Но из третьей машины, по-видимому, наконец, заметили вспышки выстрелов. Тотчас же она открыла по батарее огонь.

«Все дело в быстроте наводки!» – подумал Рождественский, но не успел сказать об этом Игнатьеву. Качнулась и словно раскололась земля, и черные глыбы взметнулись к небу. В чаду и тумане Игнатьев пошатнулся, силясь что-то понять. Но голова его точно вдруг взбухла, стала тяжелой, невероятно огромной и какой-то чужой. Внезапно наступивший сумрак густел и густел. Игнатьев словно висел над разверзшейся бездной. Мысли путались, ощущение пропало. Он старался увидеть что-нибудь знакомое, но его глаза наполнились кровяными слезами. Он стал медленно падать, не замечая ни предметов, ни артиллеристов. Наступило полное забытье. По лицу проползла восковая желтизна.

– Слушай, моряк, – крикнул Рождественский, схватив Серова за плечо. – Садани-ка, чтоб до печенок!

– Н-на! – скрипнув зубами, Серов дернул за шнур. – Получай… собака!

Грянул второй выстрел. Танк судорожно дрогнул. Разворачиваясь, мелькнул разрезами белого креста на борту, вихрем поднял целое облако земли. Однако уходить было поздно. По серым стальным плоскостям уже заметались кудрявые барашки огня.

* * *

Дым над полем медленно рассеивался. Ветер стихал. Отдаленный, постепенно замирающий грохот танков, откатывающихся к Гизелю, уже еле-еле доносился до батареи.

Рождественский долго и пристально, с болью смотрел на распростертое тело Игнатьева, на его голову, ставшую настолько маленькой, что сквозь выкатившуюся слезу, застилавшую глаза, Рождественский будто видел какую-то желто-пепельную точку, с выступившей кровью на губах и легким беловатым пушком под носом. Рождественский стоял с обнаженной головой, наклонив ее немного набок, как бы стараясь лучше разглядеть знакомые, близкие черты артиллериста. Наконец, у него совсем потемнело в глазах. Он хотел опуститься на одно колено, упал на оба – и как-то неловко прикоснулся губами к холодному лбу Игнатьева.

Все артиллеристы, стоявшие вокруг с обнаженными головами, последовали примеру комиссара. Серов, поднявшись, силой ткнул себя шапкой в глаза и отвернулся. Его звучный голос задребезжал:

– Амба! – потом он уставился на замкового. – Вот, Филька, и нет у нас командира! Был человек, да не стало…

Тот покачал головой.

– Не верится!

С трудом переводя сдавленное дыхание, Рождественский чувствовал тупую боль в боку, а в голове стоял такой шум, что ему становилось трудно думать. Он понимал, что это контузия, – в бок ударила волна сжатого воздуха. Артиллеристам он не сказал об этом.

В его мыслях наступил перерыв. Очень долго находился он в подавленном состоянии, вызванном смертью Игнатьева. Но вдруг в его глазах вспыхнуло воодушевление.

– Товарищи! – сказал он, глотая свежий воздух, медленно обводя взором угрюмые лица. – Мы отбили первую массированную танковую атаку. Мы знаем, это только начало. Но гвардию не возьмешь на испуг!

Со стороны высотки показалось три человека. Двое шли рядом, в немецких шинелях нараспашку, сопровождаемые солдатом с винтовкой наперевес. Когда подошли ближе, на плечах одного из пленных стали различимы полковничьи погоны.

– Вот это трофей! – удивленно воскликнул кто-то из артиллеристов.

– Знать, стала горбом выпирать победа у них, а?

Пленный полковник хотел было пройти мимо батарейцев, но Агеев четко скомандовал:

– Хальта!

Рослый украинец захохотал.

– Земляк зовсим нимцем зробывся!

Опережая пленных, Агеев отрапортовал:

– Позвольте доложить, товарищ комиссар? Так что сопровождаю двух пленных. Куда прикажете отволокти?

– Минуточку задержитесь, – проговорил Рождественский, присматриваясь к полковнику. – Как вы их прихватили?

– Обыкновенное дело, – весело ответил Агеев. – Этот вот, полковник, стрелял по мне. Я, конечное дело, сшибся с ним, скрутил. Говорит, права не имеете, – я полковник… А солдат, тот бойко по-русски… Все лепечет: «Я счастлив… я счастлив…». Давно он задумал, да ему случай не подворачивался. Мозоли на ладонях кажет.

Полковник слегка поморщился и усмехнулся, стараясь прищурить воспаленный глаз.

– Так, так, – сказал Рождественский, обращаясь к солдату. – Из какой части?

– Я штрафник, – ответил солдат.

– За что вы попали в штрафной батальон?

– Генерал Клепп арестовал девять человек. По его приказу троих расстреляли перед строем, а шестерых – в штрафной…

– Я спрашиваю – за что? – повторил Рождественский, не выражая особого доверия к словам пленного.

– Ротный комиссар сказал, что я плохой солдат и плохой немец. А я никогда не был плохим немцем. Плохой солдат – это вполне могло быть. Нет желания погибать за бешеного Гитлера… Теперь уже многие из таких, как я, вовсе не желают жизнью расплачиваться за маньяков.

– Зачем же на Кавказ пожаловал, любопытствую? – не вытерпел Серов. – Охоты нет погибать, сидел бы дома.

Переступив с ноги на ногу и горько усмехнувшись, солдат сказал:

– У меня не спрашивали, чего я хочу.

Разглядывая в упор пленного солдата, Рождественский испытывал непонятное, какое-то злобное раздражение. Оно возникло, наверное, от того, что перед ним стоял не грозный вояка, а замызганный, усталый солдат, в истоптанных ботинках, с длинными мозолистыми руками и с неумытым лицом, обросшим щетиной.

– Значит, отвоевался? – сказал Рождественский. – Я предвидел такой конец войны… Для себя, по крайней мере, – невозмутимо проговорил солдат. – У меня жена и дети, и я не желаю умирать.

– Предатель, – вяло и бесстрастно сказал полковник.

– Предатель тот, кто заставляет немецкий народ так позорно и бессмысленно умирать, – спокойно ответил солдат. – Не вы ли говорили, господин полковник, что наш батальон смертников является балластом на большом военном корабле? Господин фон Клейст решил выбросить нас за борт, чтобы придать устойчивость своему дырявому кораблю. О, я теперь понимаю, кто предатель и ради чего предается немецкий народ. С меня уже хватит, я отвоевался. Желание мое сбылось.

– А какое у вас желание, господин полковник? – с усмешкой спросил Рождественский.

– Я солдат, – сказал полковник после длительной паузы. – В круг моих обязанностей не входит отыскивание путей войны или мира. Я должен был командовать…

– И выполнять команду?

– Разумеется.

– Чем же это объяснить, что вы, полковник, и вдруг командуете батальоном?

Пленный молчал. Но Рождественский заметил, как едва уловимо у полковника дрогнули губы.

Все вглядываясь в пленного, Рождественский с удивлением отметил характерные черты, о которых он где-то, когда-то слышал. Долговязый и узкогрудый. Седые волосы, подстриженные ежиком. Лицо изможденное, морщинистое, но холенное. Только измятая и обвисшая шинель скрывала живот… «Да, это он!» – решил Рождественский.

– Итак, вы ничего не скажете в порядке приятного знакомства? – настойчиво спросил он.

Полковник пожал плечами.

– Мне нечего вам сказать, господин офицер…

– По крайней мере, рассказали бы о ваших успехах в районе Малгобека? – прищурясь, намекнул Рождественский.

Полковник удивленно взглянул на него.

– Не имел чести участвовать в боях за овладение Малгобеком, – возразил он.

– Да что вы? А пленных не расстреливали? Не притворяйтесь, полковник Руммер! Мажет быть, напомнить вам день и час вашего назначения командиром батальона штрафников?

Руммер молчал.

– Незримая нить войны, как вы изволили прежде выражаться, стала зримой, полковник. – Кивком головы Рождественский указал на Агеева. – Вот в его лице кончик ниточки вашей «незримой» судьбы.

– Не понимаю, о чем вы изволите напоминать мне? – с любопытством и в то же время со сдержанным раздражением проговорил полковник.

– Не понимаете?! Странное дело. Фон Клейст беспощадно расправился с вами, а вы позабыли об этом!

Кто-то крикнул:

– Кухня наша мчит, вот это дело!

Написав записку Кирееву, Рождественский приказал Агееву:

– Уведите. Прямо в штаб дивизии. Там разберутся… Полковник Руммер, вы встретитесь со своим адъютантом фон Эгертом. Передайте привет. Скажите – от «крестного». Мы с ним знакомы.