Текст книги "Рассвет пламенеет"

Автор книги: Борис Беленков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 36 страниц)

VIII

Выслушав рапорт командующего 1-й танковой армией, Клейст подал ему руку и сразу же вытянул свои длинные, с пожелтевшей кожей пальцы из потной и липкой ладони Макензена.

– Прошу, генерал, – Клейст указал на глубокое кресло, обитое кожей.

– Я так торопился, чтобы не опоздать к указанному вами часу, – с подчеркнутой почтительностью проговорил Макензен.

– Да, на сей раз вы оказались пунктуальным.

Макензен насторожился. Они оба помолчали с минуту, в упор разглядывая друг друга.

– Вам подали машину на аэродром? Как вас встретили? – спросил Клейст, по-видимому, только для того, чтобы у командующего танковой армией рассеялись недобрые предчувствия.

– Благодарю вас, – слегка поклонившись, проговорил Макензен, заметив, как вздрагивают у Клейста уголки хищного рта. – «Затаил колючий вопрос и держит за зубами». – Я доволен приемом, – ответил он спокойно.

– Я давно вас не вижу, – продолжал Клейст. – Вы, безусловно, понимаете, что я не могу не интересоваться жизнью вверенной вам армии. Она была мне родным детищем. Я нередко вспоминаю наших общих друзей, энтузиастов-солдат, генерал.

– Прежний изумительный энтузиазм наших солдат неузнаваемо видоизменился.

– Когда я передавал вам свою танковую армию, – продолжал Клейст, – я считал вас тогда достойным преемником…

Покраснев, Макензен спросил:

– Есть ли основания для сомнений в этом?

– Да, безусловно, – неопределенно произнес Клейст. – Мы можем разговаривать вполне откровенно, как люди, одинаково влюбленные в одно и то же знакомое им дело. Мы с вами профессионалы-танкисты. Скажите мне, генерал, – постукивая карандашом по карте, разостланной на столе, продолжал он, – будут ли взяты Эльхотовские ворота? Когда, наконец, это дьявольское ущелье будет превращено в дорогу славы отечества?

– Славы? – рассеянно произнес Макензен, отводя взгляд. – Все это очень печально, но на пути через Эльхотовские ворота мы очень далеки от славы.

Клейст насторожился. Он терпеливо ждал чего-то. И только когда он положил в пепельницу недокуренную сигарету, еле заметное подергивание пальцев выдало его раздражение.

– Кстати, – тихо продолжал Макензен, глянув на него, – подобный вопрос следовало бы ставить одновременно как передо мной, так и перед генералом Клеппом, командиром стрелковой дивизии.

– Я продолжаю настаивать на своей прежней точке зрения, – возразил Клейст. – Терская операция прежде всего должна быть осуществлена действиями танковой армии. Вся операция будет танковой, – повторил он. – Поставленная мной задача ведь раньше для вас была ясна!

«Вежливо отрезать путь к отступлению, – подумал Макензен. – Лишает меня права ссылаться на бездействие пехотных частей».

– Позвольте мне, насколько могу, нарисовать ту картину боев, которую я наблюдал?

Лицо Клейста оставалось неподвижным. Но все-таки Макензен заметил, как увеличились морщинистые складки на его выбритом подбородке, покоившемся на жестком воротнике зеленоватого мундира.

– После взятия селения Эльхотова…

– Это было двадцать седьмого сентября, – с иронией подсказал Клейст. – Вас не смущает, что это было очень давно?

– Да, – согласился Макензен. – В садах и на огородах мы установили батареи и некоторую часть танков. С восьми утра мы начинаем свой ежедневный, методичный обстрел противника…

– Этот «обстрел» вы продолжаете уже месяц!

– Мы бросаем танковые батальоны на лобовой штурм. Но увы!.. Русскими пристреляно каждое дерево, каждый камень. Наши войска терпят поражение за поражением. 13-я дивизия истекает кровью…

Шумно поднявшись, Клейст произнес:

– Все, о чем вы говорите, известно давным-давно. Скажите мне, генерал, что вы думаете по поводу возможности и целесообразности дальнейшего штурма этих «ворот»?

«Вот он, этот вопрос», – мучительно думал Макензен. Он смотрел на Клейста немигающими глазами. Однако характеру генерала была присуща некоторая лихость. И он не заставил генерал-полковника хмурить и без того насупленные брови.

– Татартупское ущелье уже поглотило вагоны боеприпасов, десятки танков, сотни солдат.

– Да? – равнодушно проговорил Клейст.

– Я опасаюсь, что дальнейший штурм не принесет тех результатов, на которые мы рассчитываем.

– Что же вы предлагаете?

Генерал Макензен произнес неуверенно:

– Цель не стоит затраченных средств.

– Вот как! – лицо Клейста выразило изумление. – А задумывались вы над тем, какими средствами должна будет располагать немецкая армия, чтобы одолеть путь от Сталинграда до Москвы?

На этот раз в тоне Клейста генерал Макензен расслышал тоску всеми покинутого человека. И это вызвало у Макензена злорадное чувство: «Слопал же ты фельдмаршала Листа, а почему я должен заботиться о твоем настроении?» – подумал он. Хотя основной целью гитлеровской армии был поход на Москву, но Макензена больше всего интересовали грозненские нефтепромыслы, в которых он лично был заинтересован. Он сказал:

– Средство для дальнейшей войны – нефть. Но чем дольше мы будем идти этим путем, тем дальше мы будем от цели.

– Я вынужден, генерал, повторить прежний вопрос: что же вы посоветуете мне?

– Наше упорство достойно лучшего применения, – осмелев, откровенно сказал Макензен. – Нужно искать новых путей прорыва к Грозному.

– Подскажите! – предложил Клейст почти рассеянно, так как в эти самые минуты у него дозревало твердое убеждение, что сражение за Эльхотовские ворота проиграно. – Я охотно уступаю вам инициативу выбора нового пути прорыва к Владикавказу. Если предложение ваше окажется разумным, можете рассчитывать на крест с дубовыми листьями.

Макензен выслушал эти слова с чувством неловкости.

Мысленно он ответил: «Не сулите мне лавры, не такой уж я дурак, чтобы в случае неудачи часть ответственности взять на себя». Склонив голову, он молчал.

Поняв, что у Макензена происходит внутренняя борьба между желанием отличиться и страхом, Клейст спросил прямо:

– Вы опасаетесь ответственности?

От воспаленных глаз по всему лицу Клейста побежали насмешливые морщинки. Помолчав некоторое время, он сказал:

– То, чего вы боитесь, гипнотизирует вас!

– Нет, я не настолько слабоволен, однако я обескуражен нашими неудачами, – сказал Макензен голосом робкого протеста.

Брови Клейста сошлись у переносицы.

– Я полагаю, вы сознаете, генерал, что у меня есть основания исправить вашу обмолвку: «Наши неудачи!..». Это неудачи ваши! – И, желая смягчить эту резкость, добавил: – Но все это вы значительно преувеличиваете…

Он встал и, выпрямившись, отступил на шаг. С дряблого лица исчезла тень усмешки. Генерал Макензен, потный и красный, вытянулся перед ним.

– Я принял решение, – строго продолжал Клейст. – Прорыв обороны русских произвести правее Эльхотовских ворот. – Он подошел к столу, указывая на карту. – Смотрите! Узкая полоса междугорья. Она простирается у подножья черных Кавказских гор. Этот коридор из Кабарды выведет ваши 13-ю и 23-ю танковые дивизии в районы Алагир, Ардон, Саниба и, наконец, к осетинскому населенному пункту – Гизель. А впереди – шесть километров ровной низменности до Владикавказа. Считая верхний Терек, это будет последний рубеж перед Грозным. Ваше мнение, генерал?

Генерал Макензен чувствовал непрочность рискованного замысла Клейста. Он не терял из виду той реальной мощи русских, которая затормозила движение танковой армии. Но на что-то надо было решаться, наконец.

– Вы исключительно точно предначертали путь нашей победы! – почти воскликнул он. – Но позвольте сделать замечание?

– Да, я слушаю вас, – самодовольно разрешил Клейст.

– А если русские выйдут из Татартупского ущелья, ударят нам с тыла и закроют коридор прорыва? Отрежут наши тылы? Тогда…

– Чепуха! Выход из ущелья закроет дивизия Клеппа. К тому же у русских недостаточно средств, чтобы рискнуть на такой шаг. Они не успеют перегруппировать свои войска. Подобно раскаленному железу мы вонзимся в город Владикавказ.

После короткой паузы он пообещал:

– Я прикажу генералу авиации Фибиху поднять в воздух весь его 8-й корпус бомбардировщиков.

* * *

В Кабардинской степи, в направлении селений Новый и Средний Урух, бесконечным потоком двинулись танки генерала Макензена. Тяжело застонала земля и дрогнула, точно в испуге. Вихрями кружило пожелтевшую листву. Слившийся гул моторов покатился по степи тяжелой волной.

Отдельные части 1-й горнострелковой дивизии, особый полк «Бранденбург», 2-й саперный батальон, сводный отряд егерей из дивизии «Эдельвейс» и 336-й отдельный батальон – все эти части двигались к реке Урух на автомашинах. И только 2-я румынская горнострелковая дивизия плелась вместе со всеми обозами. В небе свирепо гудели бомбардировщики Фибиха.

На склонах черных гор в мутном воздухе дыбились деревья. Они словно висели в слоеном тумане. В низине бурлил и пенился Урух. Радужным солнечным блеском озарилось каменное подножье. Тихо шептались оголенные ветви. А вдали стучали моторы.

Подмяв малочисленные, отчаянно сопротивляющиеся советские подразделения, танки доктора Кюна хлынули в узкий коридор междугорья, как грязная вода в откупоренную пустую бутылку. Почти без интервала за 13-й дивизией в прорыв вошла 23-я танковая дивизия. В это же утро Фибих выбросил тонны авиабомб на кварталы города Орджоникидзе.

* * *

Еще недавно Клейста обуревали сомнения – он не был уверен в тактическом успехе, опасаясь, что междугорная полоса окажется запертой русскими войсками на замок. Это было бы началом тупика для общих тактических замыслов. 13-я и 23-я танковые дивизии оказались бы зажатыми в узкой горловине, точно в бутылке. Клейст хорошо понимал, как трудно будет ему пробивать дно этой «бутылки», чтобы вырваться на стратегические просторы Северной Осетии.

«Наконец, все это в прошлом, – думал он. – Теперь для меня все стало ясным, как ясно мое отражение в зеркале. Пройдет неделя, и мои войска будут в Грозном!».

Прислонившись головой к спинке высокого кожаного кресла, Клейст равнодушно смотрел на спутанные белых ленточки радиограмм, лежавших перед ним на столе. Уже были взяты Алатир, Ардонские хутора, Саниба; полковник доктор Кюн второго ноября захватил осетинский населенный пункт Гизель. Все части, включая обе танковые дивизии, скапливались на исходных позициях для решительного штурма водного рубежа – реки Терек и затем города Владикавказа. «Еще два-три дня, и танки моих дивизий устремятся долиной Алхан-Чурт к городу нефти», – улыбаясь, думал Клейст. Он вспомнил последний разговор с полковником Руммером, который сказал ему сгоряча: «… чем настойчивей мы будем бросаться вперед… тем глубже нас засосет трясина!».

Клейст презрительно усмехнулся и покривил губы: «Только враг или неисправимый комедиант мог говорить так безответственно», почему-то сейчас ему вспомнился несчастный генерал-майор Трауготт Герр. «Ваши исторические слова сбылись, мой незабвенный, доблестный друг, – подумал Клейст. – Часть наших врагов мы уже оторвали от земли. Но кто же из нас будет Геркулесом?.. Кто?..».

– У меня нет оснований быть недовольным собой, – заключил он вслух, улыбнувшись.

Дверь в кабинет отворилась, у стола, не осмеливаясь нарушить покой командующего, замер майор Шарке.

– Это вы? – не поднимая головы, спросил наконец Клейст.

– Так точно, мой генерал. Позвольте спросить?

– Да, сегодня я вам все позволяю… В чем дело?

– Можете ли вы принять одного из тех корреспондентов? Он ждет и рассчитывает…

– Ах… да, да. Просите, сейчас он кстати, – сказал Клейст, и на его лице мелькнула едва уловимая улыбка. Он выпрямился, засунув левую руку за борт кителя, и продолжал сидеть, подражая этой позой фюреру.

Спустя минуту в дверях показался высокий человек в светлом клетчатом костюме. Через его плечо были перекинуты два ремешка – на грудь свисали бинокль и фотоаппарат. Размахивая шляпой, он заговорил грубовато-обиженным тоном:

– Наконец мне выпала честь познакомиться с вами!

Клейсту вдруг захотелось чем-то унизить этого самонадеянного человека. Резко поднявшись, он выкинул правую руку вперед и выкрикнул:

– Хайль Гитлер!

Человек в светлом костюме не смутился от своей оплошности и тоже быстро выбросил руку вперед.

Грузно опускаясь в кресло, всем видом своим как бы подчеркивая непрерывную занятость государственными делами, Клейст спросил с напускным безразличием:

– Что вас интересует? Только короче, я занят.

– Позвольте предъявить свои полномочия?

– Ко мне не пустили бы без них. Я слушаю вас.

– Позвольте спрашивать откровенно? – Клейст слегка кивнул головой. – Вы далеко от родины и, возможно, не знаете, что народ наш в непрерывной тревоге. В некоторых кругах с затаенной печалью поговаривают о действиях ваших войск на Кавказе…

Немного озадаченный бесцеремонностью корреспондента, Клейст старался не обнаруживать любопытства. Не поднимая насупленных бровей, он спросил:

– А ваше личное мнение?

– Я оптимист, – ответил корреспондент тоном, полным пафоса. – Вместе с вами я разделяю святую веру в победу.

– Не кажется ли вам, – заметил Клейст, – что одной святой веры недостаточно для победы? Кто-то должен организовать эту победу.

– Судьбы немецкой расы в руках фюрера, – заучено ответил корреспондент. – Я счастлив тем, что оказался свидетелем вашей великой победы над русскими в районе Владикавказа. В моих глазах вы подлинный герой. Вы, вы!.. Не отрицайте! На мой взгляд…

Клейсту становилось не по себе. Обрывая корреспондента, он спросил ядовито:

– А разве журналисту положено иметь собственный взгляд? Разве это так обязательно?

– Профессия журналиста, – пояснил корреспондент, – это великое искусство.

– Любопытно. В чем же оно заключается, это искусство?

– В том, что общественному мнению мы преподносим любые факты именно в таком виде, в каком они будут нужны нашему фюреру.

– Вот как! – вымолвил Клейст, жестким взором воспаленных глаз впиваясь в продолговатое лицо журналиста. – Вас интересуют наши победы в районе Владикавказа? – спросил он, желая как можно скорей отделаться от этого человека.

– Только ваши победы, – поправил корреспондент, видимо, с расчетом пощекотать тщеславие генерала. – Я приверженец индивидуального… В этой операции ведущая роль за вами…

– У меня есть генералы…

– Но задачу решили вы! – настаивал корреспондент. – Наша область войны – большое зеленое сукно на дубовом столе. Люди на поле сражения – гипсовая масса. Из нее вашими руками делается постамент, на котором будет покоиться величие немецкой расы.

– В этой «гипсовой массе» немало героев, – вяло возразил Клейст.

– Они – только материал! – патетически воскликнул корреспондент. – Безликое вещество, но не личность. Вам фюрер доверил и предначертал великую роль в истории создания нового порядка на азиатском Кавказе.

– М-да, да… – вымолвил Клейст, то ли польщенный, то ли начиная понимать, что его интригуют. – Я не могу разделить вашего воодушевления личностью в истории. Но не пора ли мне ответить на конкретные вопросы, интересующие прессу?

Неутомимый говорун встряхнул головой и вскинул длинные русые ресницы.

– Я наблюдал за маршем всех войск, устремившихся в прорыв. Вместе с другими частями поспешно продефилировал 525-й дивизион противотанковой обороны. Неужели еще не исключена возможность контратаки со стороны русских танкистов?

– Такая возможность не исключается.

– Если это не тайна, после взятия Владикавказа вы рассчитываете часть войск бросить по Грузинской Военной дороге?

– Да, рассчитываю.

– Тем самым имеется в виду город Тифлис, где размещен русский штаб Закавказского фронта? Или бакинская нефть?

– И то, и другое. И более того, мы открываем путь в Индию.

– Могут ли в районе Владикавказа возникнуть неожиданные препятствия на пути вашего движения к Грозному?

– Не думаю. Русские не успеют перегруппировать свои войска.

– Не смею обременять вас. Последний вопрос. Как рассказал генерал Макензен, танковая армия целеустремлена в Алхан-Чуртскую долину. Читаете ли вы значительными те укрепрайоны русских, которые расположены между Тереком и Сунженскими хребтами?

– Да, считаю. Но русские укрепрайоны будут превосходно обработаны с воздуха.

– С вашего позволения и от вашего имени, что передать немецкому народу?

Растопыренными пальцами Клейст обхватил подбородок. Развалившись в кресле, он принял позу грозного повелителя:

– Машина пущена! Остановить ее теперь уже никто не сможет. Впереди остался не очень длинный путь, – цепь мелких, порой малоприятных событий. Мы скоро, очень скоро придем к великому финалу в этой войне с богатой Россией!

IX

Уже прокричали первые петухи, когда группа офицеров дивизии Василенко въехала на трехтонке в город Орджоникидзе. Стоя в кузове, широко расставив ноги, Рождественский придерживался за граликсовый верх машины. Рядом с ним – офицеры связи от каждого полка и батальона. Начштаба Беляев сидел рядом с шофером в кабине.

– В городе осадное положение, – козырнув, сказал патруль-офицер, задержавший машину. – Слышите, что делается на окраине? Я прошу оставить грузовик, ночью автомашинам нельзя…

Рождественский склонился за борт машины, вслушиваясь в тихий говор Беляева. Патруль-офицер продолжал:

– Наконец вы прибыли! Тут ждут вас, ох и ждут! Положение… сами понимаете.

Грузовик все же пришлось оставить.

Черным провалом между домов дальше двинулись пешком. Где-то за Тереком, на окраине города, непрерывно рвались снаряды, посылаемые противником вслепую со стороны Гизеля.

Нигде ни огонька, ни струйки света.

В штабе их встретил дежурный офицер и сразу же исчез в темном коридоре. Его помощник поинтересовался:

– Не устали в дороге? Не задремали?

– Скажите-ка лучше, противник далеко от Орджоникидзе? – спросил Рождественский.

– Тринадцатая танковая скапливается на окраинах Гизеля. Его благородие полковник Кюн и ночью горожан будит. Свинство, честное слово! Бьет по жилым кварталам, стариков да ребят калечит.

Вернувшись, дежурный сказал:

– Очень вовремя! Ваш командир корпуса хотел уже уходить. Запотоцкий, – обратился он к своему помощнику, – отведите товарищей в дом 17. Пусть отдохнут до рассвета.

Когда они очутились на улице, Запотоцкий сказал, обращаясь к Рождественскому:

– Сами убедитесь, как тут приходится работать. А командарм ни за что не желает переносить командный пункт поглубже в тыл. Дьявольская обстановка…

– А мы к вам прямо с курорта, – насмешливо ответил Рождественский. – Что же вы пугаете «новичков»? так, чего доброго, мы можем драпануть обратно.

– Мы не отпустим, пожалуй, – усмехнулся Запотоцкий. – Ждали ваш корпус, как в засуху дождя.

Откуда-то из-за окраины, словно дальний гром, докатилась артиллерийская канонада, сливаясь в общий, нарастающий гул выстрелов и взрывов.

– И часто этак? – спросил Рождественский.

– За ночь в третий раз. Вторую ночь громыхает.

– А что же авиация?

– Сегодня днем в столовую бомба угодила. Там обедали как раз. Что было с людьми, объяснять не приходится.

Всей гурьбой, человек в двенадцать, они поднялись на третий этаж.

– Электричество можете жечь сколько угодно, – сказал Запотоцкий. – Окна занавешены. Здесь жила семья какого-то полковника – эвакуирована. А хозяевами осталось гарнизонное начальство. Желаю спокойного сна.

– Товарищ капитан, а как же с нашей девушкой, что в Ищерской осталась? – спросил старший адъютант Мельников, когда они остались одни.

– Неладно с ней получилось, – сказал Рождественский. – Киреев дал указание ей и радисту выходить из Ищерской. Прохор, мой знакомый, их выведет, а нас нет…

– Лена разыщет нас, это уж так, – уверенно заявил Рычков. – Она от своих не отстанет.

– Разыщет, конечно, – сказал и Рождественский и подумал: «Если удачно перейдет фронт».

Полчаса спустя Рождественский бесшумно шагал по толстому ковру, разостланному на полу огромной комнаты. Затем остановился у большого старинного зеркала, взглянув не свое отражение, поморщился. «Ну, что?» – мысленно спросил он себя, разглядывая впалые, чисто выбритые щеки и потускневшие, подернутые грустью, глубоко провалившиеся глаза. Почти вплотную прильнув к холодному стеклу, касаясь его высоким лбом, пощупал волосы над висками. «Видишь… седина пошла!». Тихонько свистнул сквозь зубы и отошел, пристыженный мыслью о том, что вот он как будто любовался собой.

С первого дня войны, как только Рождественский был призван в армию, он испытывал непрерывное чувство тоски по семье. Все время мечтал, все время страстно хотел увидеть жену и детей. И вот с Марией встретились, наконец, но он нашел своему чувству только частичную разрядку.

…Внезапно послышалась частая, неритмичная стрельба зениток. Выключив свет, Рождественский приподнял занавес из байкового одеяла. До его слуха донесся отдаленный гуд самолетов. Где-то в ночи надрывались тревожные паровозные гудки.

Но этот гул стал отдаляться, постепенно замирая, и вскоре оборвался совсем. Над городом повисли осветительные ракеты. В белом свете, разливаемом огненными шарами, плывшими на парашютах, неестественно резко проступали контуры зданий. Виднелась тусклая, опустевшая улица, напротив поблескивало стекло в витрине книжного магазина. Воронье и галки, встревоженные внезапным светом, подняли крик.

Рождественский отошел от окна. Закурил.

– Вот, товарищ комиссар, – раздался голос Рычкова, подошедшего сзади, – чрезвычайная картина! Эти галки, воронье – сильно же они чувствуют, когда у них жизнь ломается… И гвалт какой поднимают, а? Слышите?

– Почему вы не спите, товарищ Рычков? – спросил Рождественский.

– Разве уснешь… В голову лезут нестерпимые думы.

– О чем же?

– А обо всем… Невыносимые для моего положения думы.

– А все же?

– А вот, – Рычков кашлянул в кулак, – что, если бы весь трудовой народ, что на земле живет, – гаркнул: долой войну! Конечное дело, тут немцы должны… со смелостью все бы. Пожалуй, Гитлер не очень бы тогда… хвост поджал бы. И войны как не бывало.

– Конечно, – согласился Рождественский, затянувшись табачным дымом. – Дело вот в чем, Коля. Много на земле, в капиталистических странах таких людей, которые думают: авось война мимо меня пройдет. Разобщенность страшная – темнота. А вы знаете, – живо сказал он, – я вот думаю, – когда-нибудь все-таки народы возьмут в свои руки свою судьбу.

Над городом снова загудели моторы самолетов.

– А пока смертельная и беспощадная борьба! – закончил Рождественский, выкинув вперед сжатый кулак.

– Без жалости к самому себе! – утвердительно кивнул головой Рычков.

Скрещивались, в небе метались прожекторные лучи, вспыхивали звездные колючки от взрывов зенитных снарядов. Вздрагивал воздух, тоненьким зудом звенели стекла, дрожали стены. На крышу соседнего дома упала зажигательная бомба. Белое пламя стекало по стене книжного магазина. Чуть правее, над крышей, к небу взвились коричневые космы огня.

– В горящем доме есть люди, – взволнованно сказал Рождественский. – Помочь им надо, Коля…

Прыгая через ступеньки, они спустились вниз и выбежали на улицу. В глаза ударило едким дымом. Над городом с громом и вспышками бушевала буря. Рвались снаряды зенитных батарей, по крышам гремел ливень осколков. Грохот фугасок слышался раньше, чем долетало угрожающее ворчание следующей волны бомбардировщиков. Захлестнутый светом ракет, распростертый город стонал и содрогался.

В коридоре горевшего дома было слышно, как бушует пламя под потолком. В одной из комнат спокойно светилась настольная лампа. Рождественский вошел и ахнул. Ни души взрослых… В кроватке, чмокая губами, разбросав ручонки, с головой, съехавшей пониже подушки, безмятежно спал мальчик. Рождественскому хотелось схватить ребенка, прижать к груди и унести, но на мгновенье он залюбовался лицом и высоким, нахмуренным лобиком.

– Извини, – шутливо и нежно сказал Рождественский, – придется будить тебя. Вставай, брат… рано бы, да что поделаешь. Эх, милый ты мой…

Не успел он с ребенком на руках выйти в коридор, как в комнату вбежала молодая женщина в измазанном нефтью халате.

– О, боже мой, Володя! – простонала она, протягивая руки к спящему ребенку.

Рождественский укоризненно спросил:

– Вы почему мальчонку-то бросили?

– Я же в ночную… ремонтируем танки. Мама у меня тут была…

Рождественский лишь позже понял, как ошибался он, думая, что город замер. Нет, город жил, люди были везде: между домов и на крышах, на улицах и на разбитых стенах. И не было слышно воплей отчаяния. Деловито и дружно горожане тушили пожары.

Неожиданно он встретился с Мельниковым и всей группой офицеров дивизии – они были измазаны и закопчены. Мельников крикнул:

– Здесь обломками люди завалены в подвале!.. Сюда!..

Разворачивая глыбы разрушенной стены, разгребая руками битую кирпичную крошку, обламывая ногти, Рождественский сказал работавшему рядом Мельникову:

– Я не знаю тех, кто в подвале… Но рвется мое сердце к ним: точно там мои собственные дети…

– Надо бы ломом, ломом или железякой, – посоветовал Рычков, увидев, как всей грудью Рождественский прильнул к глыбе, напрягаясь, чтобы сдвинуть ее.

– Давайте, помогайте без железяк! – крикнул Рождественский.

Через несколько секунд подбежали другие.

– Взя-али!..

– Еще раз! – кричал Рождественский. – Взя-али! Осторожней, ноги, ноги!

Когда, наконец, добрались до двери и открыли ее, в лицо комиссару пахнуло запахом жженой серы, и он увидел, что все там завалено обломками противоположной рухнувшей стены.

– Живые есть тут? – крикнул Рычков.

Никто не отозвался.

Рождественский перешел по грудам кирпича, и вся группа офицеров очутилась на противоположной улице, засыпанной обломками штукатурки. Уже светало. Оглянувшись, Рождественский увидел вверху полуразрушенную комнату. На сохранившейся стене продолжали отсчитывать время маленькие часы-ходики, виднелся край стола, а к улице свисала ковровая дорожка. На тротуаре валялись ученические тетради и между щебнем – полузасыпанная кукла. Ее полотняная рука была поднята кверху, будто звала на помощь: стойте!

А с гор продолжал спускаться туман. Он струился над городом, точно шел непрерывный дождь. В небе – ни одного ясного очертания тучек, оно словно покрылось мутным холодным паром.

* * *

В штабе Запотоцкий провел Рождественского в приемную члена Военного Совета армии. Дверь в кабинет была плотно прикрыта, – рядом, склонившись над бумагами, за столом работал пожилой, с проседью на висках, худощавый майор.

– Приказание члена Военного Совета выполнил! – доложил Запотоцкий.

– Сейчас доложу, подождите здесь, – не отрываясь от бумаг, проговорил майор.

«Зачем я понадобился члену Военного Совета армии?» – подумал Рождественский, с недоумением поглядывая на майора.

Минуту спустя дверь распахнулась.

– Заходите сюда, товарищ гвардии капитан, – предложил майор.

В кабинете Рождественский увидел Киреева. «Вот человек! – мысленно удивился Рождественский. – Будто не спеша передвигается, а везде поспевает».

– Противник рассчитывает без особых трудностей, без хлопот ворваться в город, – говорил человек, сидевший у окна.

Киреев ответил негромко:

– Генералы фон Клейста, пожалуй, уже считают решенной задачу прорыва к Грозному. Но и за Тереком, и под Малгобеком, и в районе Эльхотова для них очень многое было неожиданным. А здесь эти неожиданности будут еще грознее. В период штурма Орджоникидзе Клейст непременно должен быть обескровлен. Чтобы помочь Сталинграду, мы должны принять на себя удар… Я говорю о той части войск противника, которую в случае победы Клейста на Кавказе, Гитлер перебросил бы в районы Волги. Нам уже хорошо известно, что продвижение фашистов на юг является вспомогательной целью. Они хотят как можно больше распылить наши войска, чтобы ослабить нас под Москвой. Ну, что ж, отплатим им тем же. Обескровив северную группировку войск Клейста, мы перейдем в наступление.

Рождественский шагнул к столу и четко доложил о себе. Навстречу ему встал дивизионный комиссар.

– Комиссар первого стрелкового батальона? – переспросил член Военного Совета армии с улыбкой на энергичном лице. – Капитан Рождественский?

– Так точно, товарищ дивизионный комиссар.

– Здравствуйте, – тепло продолжал член Военного Совета. – О, да вы, кажется, пожар тушили? Крепко пропахли дымком…

Поздоровавшись, дивизионный комиссар задержал в своей горячей ладони руку Рождественского. Потом он подвел его к мягкому креслу.

– Садитесь… Я очень рад познакомиться с низовым политработником гвардейского корпуса. Вы давно в армии?

– С начала войны.

– Значит, не кадровый?

– Да, товарищ дивизионный комиссар, не кадровый.

– А ваш командир?

– Тоже не кадровый. По гражданской профессии он инженер-строитель.

– А как воюет? Как руководит боевыми операциями?

Рождественский помедлил с ответом, обдумывая его. Член Военного Совета сказал:

– Вы скажите просто, как думаете.

– Я в нем не замечал страха за собственную жизнь. Воюет расчетливо, размеренно.

Дивизионный комиссар взглянул на Киреева.

– Командир первого батальона человек очень уравновешенный, – сказал Киреев. – Но во многом продолжает оставаться гражданским человеком. Однако это ему не помешало вывести свой батальон на первое место в дивизии. В его батальоне наименьшее число потерь в сравнении с другими батальонами.

Член Военного Совета расспрашивал о командирах рот, о политруках, но еще подробнее интересовался солдатами. Рождественский рассказывал обо всех: о Петелине, о Бугаеве и парторге Филимонове, о Жене Холоде и краснофлотце Серове.

– Сегодня под вечер корпус займет оборону, – сказал дивизионный комиссар. – Мы должны знать не только ваш численный состав, но и качество. Сейчас нам необходимо выехать на линию фронта. Ознакомьтесь с положением непосредственно на переднем крае.

Он взглянул на часы и чему-то улыбнулся.

– Итак, можно рассчитывать, что там, где будет расположен ваш корпус, противник не пройдет!

– Не могу вам ответить за весь корпус, – сказал Киреев. – Но там, где оборона будет занята нашей дивизией, противник не пройдет!

При выходе из помещения штаба Рождественский встретил генерала, знакомого по грозненскому свиданию в кабинете полковника Сафронова.

– А, капитан! – громко окликнул его генерал, преграждая ему дорогу. – И вы здесь?

– Так точно, товарищ генерал-майор. Но разве вы не в песках? Я тогда подумал, что вы командир донского кавкорпуса.

– Совершенно правильно, мой дорогой! Но приказали и мне идти прямо в лобовую. Вот и я здесь. А вы не знаете, где этот ваш Мамынов? По правому флангу я буду соседом вашему корпусу.

– Не могу знать, товарищ генерал-майор. Слышал, что он здесь, а где именно – не знаю.

Протянув руку, генерал молвил дружески:

– Желаю вам долгой жизни, капитан…

На улице Рождественского уже ждали товарищи. Беляев сердито крикнул шоферу:

– Давай, заводи!