Текст книги "Рассвет пламенеет"

Автор книги: Борис Беленков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 36 страниц)

Часть вторая

I

Войска Северной группы Закавказского фронта не соприкасались с войсками Черноморской группы: они были разделены горным хребтом. Но в Моздокскую степь доходили слухи, что дивизии Клейста, прорываясь к Черноморскому побережью, устремляются к Туапсе. В сторону Новороссийска они заняли Горячий Ключ.

С октября 1942 года на левом берегу Терека наступил период позиционной войны. Противник не переходил в решительное наступление, а наши к такому наступлению готовились. В районе Ищерской катился неумолчный гул: снаряды и мины непрерывно рвали землю. Между буграми, в глубоких впадинах застаивался смрадный дым. Он медленно расстилался низом и степи и проникал в окопы, заглушая горьковатый запах полыни. Дни были теплые, и чад затруднял дыхание.

Разминая затекшие ноги, Симонов шагал за бугром позади своего наблюдательного пункта. Затем он снова забрался в окоп на бугре и, вооружившись биноклем, стал подсчитывать расстояние, насколько его минометчики перехватили дальше окопов противника.

Позади комбата, за бугром в траншейке, расположился телефонист. Не поднимая головы и не двигаясь, Симонов передавал:

– На себя пусть потянут, на себя метров сто!

Минуту спустя снова ухнули мины.

Пятна земли, черневшие левее и дальше от цели, окутались дымом.

– Опять перелет! – с досадой проговорил Симонов.

– Перелет! – дуя в трубку, крикнул телефонист. – Перелет, да!

Спускаясь к телефонисту, Симонов увидел Магуру, пробиравшуюся к наблюдательному пункту. Подойдя ближе, она сказала:

– Решила навестить, не помешала?

Не ответив, Симонов приказал телефонисту:

– Свяжитесь с нашей батареей. Игнатьева мне!

– Я к вам по делу, разрешите, товарищ гвардии майор? – официально обратилась Магура.

– Разрешаю, в чем дело?

– Напротив вашего наблюдательного пункта за два дня четыре ранения!

– И один убит наповал, – поправил Симонов.

– Андрей Иванович, – тихо проговорила Магура, – все четыре раненых утверждают, что это снайпер действует. Нужно убрать!

– Лейтенант Игнатьев у телефона, – доложил телефонист.

Указав на траншейку, Симонов приказал:

– Залезайте. – Магура повиновалась. – Но как же его убрать, Тамара Сергеевна? Об этом вы, конечно, не думали.

Магура отрицательно покачала головой.

– Не знаю, а надо. Я сама готова ползти, зубами перервать ему глотку, негодяю…

– Верю, Тамара Сергеевна. Ценю побуждение…

– Людей выводит из строя, калечит…

Симонов взял телефонную трубку.

– Лейтенант Игнатьев, достаньте карту. Так. Вами занумерован ориентир номер семь. Да, обгорелый танк. Слушайте мою команду. Я скорректирую! Не бывает непознаваемого, есть только непознанное, слушайте. Ориентир семь, влево один двадцать, больше – шесть – снайпер! Один снаряд!

Передав трубку телефонисту, Симонов вскарабкался на бугор, достал карту, стал ждать.

– Снайпер в обгорелом танке? – спросила Магура.

– Никак нет, – ответил телефонист. – Триста метров левей. – Затем он заученно вскрикнул: – Выстрел!

Магура услышала легкий взрывной звук, донесшийся из-за линии обороны.

– Недолет, – отозвался с бугра Симонов.

Тамара Сергеевна не вытерпела и быстро поднялась к нему.

– Зачем вы сюда? – продолжая глядеть вперед, спросил он недовольно.

Она промолчала, прилегла почти рядом, наблюдая за передним краем противника. Три последующих выстрела все еще не накрыли цель. Магура это поняла по рассерженному голосу Симонова, то и дело выкрикивавшего какие-то цифры, которые повторял телефонист. Наконец, он вскрикнул:

– Батареей – огонь!

И только после четвертого залпа он обрадовано улыбнулся и коротко бросил:

– Прекратить огонь!

Магура вопросительно взглянула на майора.

– Да, кончили, – поняв немой вопрос, ответил он. – Давайте-ка спустимся вниз. Сожалею, что у меня нет полковой пушки, я тут вижу все… А так – сидим, постреливаем…

Он помолчал некоторое время, закуривая.

– Вам надо уйти отсюда.

– Если я уйду, вам станет легче? – с живостью спросила Магура, глядя ему в глаза.

– Да нет – легче или тяжелей, не в этом дело.

– А в чем?

– В боевой обстановке ваше место не здесь.

– Короче – по команде: кругом, шагом марш, так? – спросила Магура, кажется, больше с сожалением, чем с упреком.

Они стояли за изгибом траншеи так, что телефонист не видел их. Симонов взял ее руку, мягко спросил:

– Хочешь, я поцелую тебя?

– Только для того, чтобы я ушла?

– Безусловно и обязательно.

– Что это, Андрей Иванович… комедия?

– Нет, не комедия. В твоих же интересах – призываю: отправляйся в санпункт и здесь не появляйся без дела.

– А я не без дела сюда, – стараясь придать голосу твердость, сказала Магура.

Лицо ее, похудевшее и еще более удлиненное, стало вдруг сумрачным. Глядевшему на нее в упор Симонову даже подумалось, что она не такая уж красивая, как прежде ему казалось. Выражение темных, немного прижмуренных глаз сделалось каким-то неясным, – теперь в них уже не вспыхивали то задорные, то суровые огоньки. «Измоталась она – думал Симонов, чувствуя, что ему хочется сказать ей что-то ласковое. – Устала – вон губы как обветрились, покрылись множеством мелких морщинок, кое-где переходящих в кровоточащие трещинки. А за губами белые зубы – ишь, какие они у нее ровные. К ним, наверное, никогда не прикасался инструмент стоматолога, и она их аккуратно чистит даже на передовой. Вот только несколько тяжеловата у нее нижняя челюсть, – удлиненное лицо. А впрочем, все-таки Тамара красива».

– Часто случаются ранения с артериальным, опасным для жизни кровотечением, – после длительной паузы глухо, словно из отдаления, заговорила она снова, не торопливо, но четко. – А я иногда долгое время не знаю о таком положении человека. Не сразу ведь, а только когда стемнеет – несут, а раненый истек кровью!

С Симонова будто дуновением ветра сдуло мгновенное оцепенение, – вопрос о жизни людей всегда волновал его сильнее всяких личных переживаний.

– А что же прикрепленные к ротам ваши санитары? – почти сердито спросил он.

– Каждая рота расположена в полкилометра по фронту. Разве могут везде поспеть два санитара?!

– Хорошо, – подумав, сказал Симонов, – реализуем вашу просьбу.

– А я не прошу, но требую, – возразила Тамара Сергеевна. – Служебное положение обязывает вас дать распоряжение ротам: в случае ранения, пусть не ждут санитаров, выносят сами!

– Ну, хорошо, хорошо! – согласился он, взяв ее за руку.

Магура резко вырвала свою руку из его огрубелых пальцев. Не сказав ни слова, круто повернулась спиной, прикусив губу, как бы сдерживая какие-то резкие слова, и пошла прочь, вся сжавшись.

А Симонов глядел ей вслед, любуясь ровным размашистым шагом и удивляясь, что вот идет она и даже не оглянется! Хотя над степью посвистывали шальные пули, Магура продолжала удаляться, не пригибаясь и не убыстряя своей размеренной поступи.

«Ишь ты, характер показывает! – вздохнул он. – Эх, Тамара, Тамара…». И после, вспоминая ее походку, уже тогда, когда она скрылась за бугорком, он почувствовал, как сердце сжимается от тоски.

С еле заметной усмешкой он думал долго и нелегко: «Почему я стал относиться к ней или по-идиотски делать вид, что я отношусь к ней легко и просто, как ко всякому подчиненному, выделяя ее среди остальных лишь постольку, поскольку она женщина? Ее это раздражает, по-видимому. Не любят меня женщины, не любят!.. Потому что я слишком прямолинеен и грубоват. А им надо что-то непознанное, так сказать – загадочное. Вот Ткаченко – тот скрытен при них, – эх, черт!.. Должно быть, товарищ женщина, здорово ты любишь интригующее, одним словом, все то, что тебе самой непонятно. Ну, что ж, если она не может полюбить меня таким, какой я есть, – так и будет… А ковыряться во мне, доискиваться без конца, заслуживаю ли я ее любви, – хватит! Одним словом, если так – прочь от меня. Мне, брат, так: или все, или ничего не надо!».

* * *

В полдень, сидя в некотором отдалении от санпункта, Магура вспоминала деловые и частые разговоры с Андреем Ивановичем. «А пожалуй, я сама виновата, сама заронила сомнение в его сердце. Еще этот Ткаченко… Пусть он только явится, я теперь знаю, как поступить». И затем Симонов вновь встал перед ней, обыкновенный, немного рассерженный, но всегда справедливый. Ее злило, что разговоры с ним в лучшем случае заканчивались шуткой. «Что ж, будем на все это глядеть веселей!» – сама на себя мысленно прикрикнула она.

Она вскинула брови, усмехнулась.

– Уныние тебе не к лицу, Тамара, – вслух подумала она. – Не все еще рухнуло! – достав из кармана зеркальце и заглядывая в него, пальцем пригрозила себе: – Ах ты, старенькая, старенькая. А что же, скажешь нет, не старенькая? Двадцать семь – не восемнадцать лет. И к тому же – вдовушка! Да, да – старенькая, сознайся.

– Тамара Сергеевна, – крикнул ей Шапкин, – смотрите, уже несут!

Магура вскочила и крупным размашистым шагом пошла к санпункту, прошептав на ходу: «Безобразие, о чем размечталась!..». Еще издали она повелительно бросила Шапкину:

– Воду, мыло, полотенце, халат! Прокипятить инструменты!

– Все готово, товарищ гвардии военврач третьего ранга. Санпункт к приему раненых готов! – доложил Шапкин с таким сосредоточенным выражением лица, точно сейчас предстояла серьезная операция.

Это был только санпункт первой помощи. Тем не менее лечение раненых начиналось именно здесь. Главной задачей, которую перед собой ставила Магура и от успешного выполнения которой чаще всего зависела жизнь раненых, – было остановить кровотечение. «Первая опасность – кровотечение!» – всегда говорила она своим помощникам.

– Я не хочу вас, оставьте! – стонал раненый, отмахиваясь от Шапкина, подбежавшего, чтобы помочь санитару Лопатину поставить на землю окопные носилки. – Пусть посмотрит товарищ докторша… Она-то мне скажет…

Вымыв руки и вытянув их вперед, Магура командовала:

– Халат!

Когда ее одевали, она нарочно не глядела на раненого, делала вид, что ее не волнует его стон, что она совершенно спокойна.

– Шапкин, переложить на полевые… санитарные!

– Есть на полевые санитарные!

– Ранение?

– Пониже бедра, – доложил санитар Лопатин.

– Кровотечение?

– Все еще сильное.

– Выходное отверстие?

– Не обнаружено!

– Разбинтовать!

Подойдя ближе взглянув на перевязку, она тихо сказала:

– Ущемили кожу. Почему палец не положили на месте закручивания жгута?

Лопатин молчал, виновато моргая усталыми глазами.

– А это что за тампон? – увидев на ране сомнительной чистоты тряпицу, вскрикнула Магура. – Я вчера дала вам вату и стерильный бинт! Вы перевязывали, Лопатин?

– Он, товарищ доктор, он, – за перепуганного санитара ответил раненый.

Как только чуть приподняли накладку, Магула отметила: «Так, не венозное, а капиллярное, не паренхиматозное…».

– Шапкин, вы понимаете?..

– Неужели артериальное ранение? – с дрожью в голосе проговорил Лопатин.

– Жгут! – приказала она и в тот же миг двумя пальцами прижала повыше рану над бедровой артерией в паховом сгибе. – Я вам не прощу, Лопатин, если… – она пропустила слова «занесли инфекцию». – Вы позабыли правила антисептики!

У Шапкина было все наготове: и марлевая подкладка, и свитый полотняный жгут.

– Закручивайте. Так, еще… Ну!

Продолжая придавливать артерию, Магура смотрела на ногу пониже раны. Вдруг цвет кожи стал восковым, и Магура почувствовала, что кровь больше не пульсирует.

– Немного ослабить! Что же вы, Шапкин, не знаете, что ли, что слишком тугое перетягивание может привести к параличу конечности?

– Доктор, я не хочу… Товарищ доктор, ногу мне?! – умоляюще проговорил раненый.

– Все идет хорошо. Шапкин – йод, накладку, бинт.

– Есть!

И только после того, как раненый был перевязан и лежал, плотно сжав зубы, словно боялся приоткрыть рот, чтобы не вскрикнуть, Магура разогнула спину. На ее раскрасневшемся, потном и утомленном лице появилась радостная улыбка.

– Шапкин, мы еще одну жизнь спасли. Торжествуйте!

* * *

Под вечер Симонов вернулся на командный пункт батальона. К нему подошел человек в гражданской одежде. Он держался с такой уверенностью, что Симонов невольно им заинтересовался.

Это был парень невысокого роста, кряжистый, круглолицый, давно не стриженный и не бритый. Он глядел уверенно, улыбаясь открыто и смело. Светлые глаза его показались знакомыми Симонову. По выправке этого человека он сразу признал солдата.

– Разрешите, товарищ гвардии майор? – обратился парень, вскинув к картузу ладонь.

– Да. В чем дело? – с любопытством спросил Симонов.

– Рядовой Рычков прибыл для дальнейшего продолжения службы.

– Рычков?! – изумленно переспросил Симонов. – Ты Рычков? Разведчик, что с комиссаром?..

– Я, товарищ гвардии майор, – смутившись, подтвердил Рычков. – Прибыл вот…

– А где же комиссар? Ну, здравствуй, Рычков! Почему же один?

Поняв беспокойство Симонова, Рычков заявил:

– У нас все в порядке. А комиссар в штабе дивизии.

– А Кудрявцева?

– Ее оставили там, – кивнув головой к фронту, сказал Рычков. – И радист с нею, двое их осталось. А мы вернулись.

– Пересыпкин, водки, закуски!

– Есть – водки, – откликнулся связной. Он выглянул из окопа, узнав Рычкова, проговорил: – Ух, мало тут, – и метнулся в окоп, крикнув: – Сейчас будет генеральская!

Подступив ближе, Симонов спросил:

– Н-ну? Как же он, комиссар наш?

– Борода – во! – засмеялся Рычков. – Усы!

– Ты был с ним в песках?

– Нет, я оставался в Ищерской. Они с Леной… Возвращались у берега, около Терека. Карася же схватили – знатный, видать.

– Какого карася?

– Офицера. Группа их в секрете сидела, а мы с тыла… Скрутили одного. Других – тех пристрелили.

– Живого приволокли?

– Живого. Ох, и брыкался он сперва! У нас чуть-чуть не отобрали пленного.

– Кто? Немцы?

– Нет, из другой дивизии повстречали. Капитан доложил, кто мы, – не верят. Так нас и пригнали под конвоем вместе с пленным. А в нашем штабе извинились. Полковой комиссар Киреев здорово ругал их.

II

Утром с юго-востока показалась черная туча. Пониже солнца она наплывала от Грозного, далеко простираясь в сторону гор и к северо-востоку в буруны. Солнечные лучи еле пробивались сквозь сплошную муть, а полем все приближалась и приближалась огромная, глазом неохватимая тень. Стало сумеречно. Сквозь эту необыкновенную тучу солнце проглядывало, как накаленный красный кирпич.

– Странная туча, – удивленно сказал майор Беляев. – В жизни не видел такой тучи.

Подполковник Василенко хотя и знал, что это не туча, а копоть от горящей нефти в Грозном, не ответил майору, не сказал, что немцы бомбили город. Он думал в эту минуту: «Представить не трудно, что там делается сейчас. Восемьдесят шесть самолетов сразу!..». Обернувшись к Беляеву, он с просил:

– Рождественский проснулся?

– Беседует с полковым комиссаром.

– А как самочувствие господина фон Эгерта?

– Не спал всю ночь напролет, спрятал физиономию в ладони, сидит, покачивается. Так и просидел до рассвета.

– Нервничает?

– Заметно.

– Это хорошо. Я пойду к полковому комиссару. Пленного туда приведите.

– Слушаюсь.

Капитана фон Эгерта совершенно покинула прежняя самоуверенность. Утратив спокойствие, всю ночь вспоминал он о своем детстве, проведенном в Дрездене, думал о жене и о сыне. Но сильнее всего волновало его приближение рассвета. «Плен или расстрел?». Люди, которые теперь окружали его, были замкнуты и молчаливы. За отсутствием каких-либо ясных мыслей, – охваченный страхом, утомленный, издерганный фон Эгерт закрыл глаза. Под согревающими лучами солнца он, наконец, уснул.

Потревоженный толчком, он не сразу проснулся. Ему показалось, что он мчится в поезде. Даже подумалось: еще успею проснуться до Дрездена. Но второй толчок часового вывел пленного из оцепенения. С испугом он уставился на солдата и после томительной паузы спросил:

– Меня… расстреляют?

– Будет зависеть от вашего поведения, – с усмешкой ответил часовой, отступив в сторону. – Вставайте!

– Большевики же расстреливают пленных?

– Ишь, напугали-то как тебя! – усмехнулся солдат. – Ну, вставай, чего мне с тобой… Пойдем.

Пленный повиновался. Его волнение возрастало по мере приближения к землянке. Часовой указал на траншею, покрытую дерном. Пленный спустился вниз, но сейчас же остановился. Сзади его подоткнули.

– Давай вперед! Чего оглядываешься?

Хватаясь растопыренными руками за стенки траншеи, фот Эгерт неуверенно шагнул раз, второй. Ему чудилось, что почва под ним колеблется. Он с тревогой думал: «Куда ведут?». Но вот перед ним заблестела бледная полоса света.

– Налево сворачивай, налево, – приказали сзади.

В глубине узкого прохода приоткрылся брезент. В глаза ударил свет. Придерживая край брезента, перед ним стоял тот русский бородач, который схватил его в кустах на берегу Терека.

– Доброе утро, – полушутливым тоном сказал бородач. Но русые его брови были сомкнуты. – Как отдыхалось?

Пленного ввели в обширную, освещенную лампой землянку. За столом сидели вчерашние знакомые: полковник в пенсне и плотный подполковник со Звездою Героя Советского Союза. Впервые пленный с необычайно ясностью осознал, что жизнь его целиком зависела от тех, кого он так ненавидел. Призывая мгновенную смерть, в то же время страшась ее, он подумал: «Приближается минута взглянуть в лицо неумолимому суду. А может быть, прав часовой, что многое зависит от моего поведения?». Пока его пристально и молча рассматривали, он стоял навытяжку, лихорадочно дрожа всем телом.

– Садитесь, капитан фон Эгерт, – предложил подполковник. – Я правильно называю ваш чин?

– Да.

– Из документов, из ваших писем к родным явствует – вы служили адъютантом у полковника Руммера?

– Да.

– Каким образом оказались вы на берегу Терека? Вы находились в обороне?

– Да.

– Адъютант командира ударной группы – и в обороне! Что-то не вяжется!

– Для этого есть причина.

– Не можете ли вы нам объяснить эту причину?

– В этом уже нет военной тайны.

– Тем лучше – прошу вас.

– Я отстранен от должности.

– Полковником Руммером?

– Нет.

– А кем же?

– Генералом Клейстом.

– И у Клейста были основания?

– Нет.

– Почему же полковник Руммер не защитил вас? Говорят, он человек решительный.

Пленный потупил взор.

– Да, решительный, верно.

– И все же?

– Полковник теперь не командует ударной группой.

– Вот как!

Пленный молчал.

– Вы, я думаю, не считаете это военной тайной? Чем сейчас занимается полковник Руммер?

– Командует батальоном смертников.

– Ого! – произнес Василенко. – А вы не скажете нам, какие причины были для «повышения» подобного рода?

– Какие причины? – почти прошептал пленный. – Причина одна – нефть! – На его губах мелькнула насмешливая улыбка. – На войне удача непостоянна. Она переходит из рук в руки, как девка из дешевенького кабачка…

– А подробней вы не могли бы рассказать?

Наморщив лоб, пленный обвел рассеянным взором углы землянки, но задержал его только на Рождественском.

Рождественский сидел в неосвещенном уголке фон Эгерт видел его впалые глаза, заострившийся нос, высокий лоб. Вглядываясь, он словно хотел прочитать настроение этого русского.

Тяжело вздохнув, фон Эгерт безнадежно махнул рукой и сказал безразличным тоном:

– Мне все равно. Там или здесь, все равно – смерть! Ну, что же, покой и забвение. А следовательно, и конец никчемности ощущений. Я расскажу. На земле существуют две Германии. Одну вы знаете, ее открыл Гитлер, вторую, старую Германию, представляют умеренные, как старик Руммер. Кто из них прав? Я думаю, все правы, но каждый по-своему. – Пленный на миг закрыл глаза. Он все еще продолжал пошатываться. – Да, кто прав, покажет будущее, – сказал он после раздумья. – Вы можете меня расстрелять, но не считайте, что я откровенен под влиянием страха. Я остался самим собою: открыто я не примкнул ни к первым, ни ко вторым. Я остался солдатом. Позвольте начать с конца?

– Как вам угодно, – ответил Василенко, взглянув на Киреева. Тот сидел неподвижно и, казалось, подремывал. Однако в действительности он ловил каждое слово пленного. – Садитесь, садитесь, господин фон Эгерт. Мы же не судим вас.

– Но что же это? – спросил пленный. – Допрос?

– Беседа начистоту. Садитесь.

– Благодарю.

– Вы курите? – предложил Василенко и придвинул к нему папиросы. – Прошу. И выкиньте из головы мысль о расстреле. Вы для нас пленный, а пленных у нас не расстреливают.

Фон Эгерт испытующе посмотрел в лицо Василенко. Закурил, немного успокоенный, заговорил более свободно, чем прежде:

– Полковник Руммер командовал ударной группой. Было задание молниеносно овладеть Малгобеком. Там нефть. Мы овладели развалинами. Промыслы сгорели. В Майкопе провал, в Малгобеке провал. Клейст вызвал полковника для объяснений. Старик предвидел многое и очень желал избежать встречи с командующим. Между прочим, полковник Руммер старый друг генерала Клейста, и все же он избегал встречи со своим опасным другом.

– Итак? – произнес Василенко, видя, что пленный, затянувшись табачным дымом, задумался и медлит. – Мы вас слушаем.

– Итак, – продолжал фон Эгерт, не затрудняясь в подборе русских слов. – Я буду говорить о бесславном закате полковника Руммера.

Рождественский придвинулся ближе. В уголке, примостившись на ящике, сидела девушка, взявшаяся невесть откуда, и, поскрипывая пером самопишущей ручки, стенографировала допрос.

* * *

Генерал-полковник фон Клейст созывал совещание командиров соединений и командиров некоторых отдельных частей, наступавших на Малгобек.

Со своим адъютантом, капитаном, фон Эгертом, прибыл на самолете и полковник Руммер. Он был бледноват; дряблые старческие щеки его подергивались от раздражения. Предчувствие не обманывало его: он будет вынужден дать резкий ответ командующему.

Комната, в которой Клейст созывал своих доверенных, была погружена в полутьму. Руммер со своим адъютантом явился одним из первых. Он уселся у единственного незанавешенного окна и, глядя на сад, глубоко задумался. Когда вошел генерал Макензен, полковник встал и сделал несколько шагов навстречу. Хотя одутловатое лицо генерала не выражало радости, все же разговор он начал в мягких тонах.

– Мне рассказывали о ваших доблестных подвигах, господин полковник, – сказал Макензен. – Вы оказались в числе тех, кто после проигранного сражения продолжает сражаться. Это уже кое-что значит!

– Благодарю вас, – ощутив укол, но не склоняя головы, ответил Руммер. – Позвольте и мне комплимент на ваш счет?

– Буду признателен!

– Должен сознаться, я наблюдал, как ваши танки, точно стихийное скопище, бесцельно блуждали по степи.

– Однако, господин полковник, вам не кажется, что вы имели слабость щадить свою пехоту гораздо больше, чем мои танки?

– Нет, мне это не кажется! – воскликнул Руммерт. – Прискорбно, однако, что некоторые считают пехоту разменной монетой, мой генерал.

Генерал Макензен и сам был раздражен; он не рассчитывал, что Клейст оставит его в тени. Теперь он отвел полковника в угол комнаты и там с заметным усилием продолжал примирительно:

– Мои ли танки, вашу ли пехоту – не все ли равно! Если фюрер потребовал нефти, нельзя было щадить любые средства. Не забывайте, русские готовы навязать нам войну еще на год. Это по меньшей мере! И было бы непростительно, если бы мы не понимали этого. Нация не выдержит, если русские поднимутся в рост!

– Они встали уже.

– Раздавим.

Улыбнувшись, словно испытывая собственную силу, Макензен резким броском правой руки ударил в мускул свой левой руки и провел по ней до кисти. Многозначительно вскинув седые брови, наигранно-уверенным тоном продолжал:

– Война моторов, господин полковник. Если потребуется, четырех из пяти русских мы отправим в небытие. Но нефть мы должны получить! И мы ее получим.

Полковник встряхнул головой.

– Со своей стороны я все предпринимал, чтобы, наконец, обеспечить Германию собственной нефтью. Я разве не понимаю, что кровеносные сосуды отечества засохнут без этой живительной влаги!

Макензен многозначительно вскинул ресницы, как бы говоря своим взором: «То-то!». Но Руммер продолжал уныло:

– Однако мне нечем обрадовать фюрера. Промыслы по нескольку раз переходили из рук в руки, а когда моя группа закрепилась в Малгобеке, они уже догорали. О добыче горючего в этом году не может быть и речи.

Генерал Макензен побледнел и так стиснул папку с бумагами, что она захрустела в его пальцах.

– Наши потери велики! – продолжал полковник. – Мы оказались тяжелораненными. Я сам душевно заболел в результате малгобекской операции.

– Очередная задача – Грозный! О, это несравненный источник! Советую не упускать случая. Для ваших же благ, господин полковник. – И, склонившись к волосатому уху Руммера, Макензен сообщил таинственно: – Фюрер сказал: «Если я не получу нефти, я должен покончить с этой войной». Способны ли вы представить такую перспективу?

Они присели к окну. Полковник взглянул в сад, где плясали солнечные блики. Ему представилось, что вся поверхность земли, покрытая мертвым листом, колышется, может быть, оттого, что у него все еще кружится голова.

– Зыбкая почва у нас под ногами, – проговорил он угрюмо.

– О, да! – подхватил Макензен. – Но я вспоминаю свое детство. В нашем родовом имении был единственный пруд. В начале зимы он покрывался тонким слоем льда. А я заядлый конькобежец. Если двигаться медленно, лет мог проломиться. Разгон! Представьте, господин полковник, такое у нас положение и в России. Равносильно смерти, если мы будем вынуждены остановиться на середине нашего целеустремленного пути…

– Мое поражение под Малгобеком опрокидывает ваши взгляды. С разгона мы врезались в пламя. Это не менее опасно, чем зыбкий лед. И все же они ударились о железную стену и очутились на самом зыбком месте.

– И что же?

– Я оставляю иллюзии для других.

– А для себя?

– Для себя я вынужден просить снисхождения у генерал-полковника фон Клейста. Но его снисхождение должно относиться только к моей душе!

Макензен усмехнулся.

– На склоне лет вы обрели странное свойство.

Полковник уронил голову на ладонь, локтем уперся в подлокотник и продолжал задумчиво:

– Если бы я просил снисхождения ради себя, эта просьба скорее выражала бы предательство… Но из памяти моей не уходят мои солдаты, убитые при штурме под Малгобеком.

Полковник произнес эти слова так тихо, что Макензен не разобрал бы их, если бы не вслушивался напряженно.

– Жалость к людям, – заметил генерал не громко, но зло, – присуща слабым, господин полковник. Только безвольные люди могут так говорить.

– Мне жаль не людей, а солдат! Они еще будут нужны. Вы скоро убедитесь в этом, мой генерал. Решающие схватки не здесь. Великое несчастье, что мы не знаем, где они произойдут!

– Боевой командир, и такие дурные мысли! – произнес Макензен, с усмешкой встряхнув головой. Длинные седые волосы рассыпались по его лицу. – Вы… пророчите нам разгром. И это вы?!..

– Но позвольте, мой генерал, – строго возразил Руммер. – Неужели вы думаете, что я только вам, а не себе грожу кулаком? Неужели вы не убедились, что и сама война – незримая судьба, которая, к несчастью, приносит нас в жертву бесцельно?

– Ваше возражение неубедительно, полковник Руммер, – не желая, чтобы кто-либо их услышал, зашипел Макензен. – Когда наши фельдмаршалы и генералы добивают остатки азиатских орд под Царицыном, вы мечетесь с затуманенной головой. Только теперь я понимаю справедливость поступка фюрера, сделавшего вас из генерала полковником. Жаль, почему не рядовым!

Макензен провел дрожащей рукой по слипшимся от пота волосам, закидывая их набок.

– Вы, прежде не знавший жалости к русским, теперь от страха перед ними без всякого стыда признаетесь в малодушии! Каждый немец обязан принести себя в жертву!

– Успокойтесь, генерал, – натянуто проговорил Руммер. – Я никогда не раздумываю, если речь идет о моей жизни. В моем положении принести себя в жертву – это лучший конец, но только бы во славу нашего отечества.

– Во славу фюрера! – с раздражением прошипел Макензен. – В его лице все наше отечество!

Склонившись к плечу Макензена, сдерживая себя, полковник ответил полушепотом:

– Я считаю вас своим другом. Позвольте мне сохранить это право? Тот, о ком вы сейчас говорили, это всего-навсего маска сегодняшнего дня.

В комнату гурьбой вошло человек десять. Чтобы прекратить разговор с генералом, полковник нарочно устремил взгляд к двери. Его левая рука слегка подрагивала, пальцами он шевелил на худом колене. Но лицо его было спокойно, и ничто в нем не выдавало усталости. Между тем он чувствовал себя так, точно его вытащили из горячей ванны. Больно резала песчаная пыль в глазах, воспаленных от бессонных ночей. Тихого разговора, возвещавшего появление Клейста, полковник не расслышал. Через минуту адъютант Шарке выкрикнул:

– Командующий!

Полковник вскочил. Его скрипучий голос слился с голосами других:

– Хайль Гитлер!

Клейст вошел хмурый и злой. После приветствия он резко выпрямился. К столу подошел с закинутыми назад руками. На лице его застыла тоска. Он спохватился, приобретая самоуверенный вид тех времен, когда отдавал приказы: «Штурмовать Малгобек внезапно и решительно. Захватить промыслы неразрушенными. Немедленно организовать добычу нефти. Такова воля фюрера!».

Клейст тяжело опустился в кресло, не сказав своим подчиненным обычное: «Прошу садиться, господа».

Стоя за спиной у генерала Макензена, полковник Руммерь подумал: «Командующему хочется, чтобы все присутствующие дрожали так же, как ему предстоит дрожать перед Гитлером, когда тот, наконец, вызовет его в ставку с отчетом».

Совещание началось с доклада начальника штаба фронта. Особое внимание он уделил операциям на левом берегу реки Терек, направленным против гвардейского стрелкового корпуса, с приданными к нему специальными техническими частями. Слушая доклад, Руммер еще сильнее и явственнее почувствовал, что в последующих боях Гитлер будет бессилен раздуть огонь, чтобы сжечь преграду, вставшую на пути к нефти. В докладе подчеркивалась перемена в действиях танковых соединений. Полковник подумал с горечью: «Сломились клещи!». Он считал самым разумным раскрыть глаза, чтобы дальше и как можно глубже заглянуть в причины замедления блицкрига. Уже настало время называть вещи своими именами. Но по смыслу излагаемого полковнику казалось, что командование не осведомлено о нарастающей силе сопротивления русских. Все неудачи последних недель и даже тот факт, что силами гвардейского корпуса части Руоффа были отброшены на шестьдесят километров, начштаба расценивал, как досадную случайность. Отступление на главном Моздокском направлении называлось малозначительным эпизодом на общем фоне побед на Кавказе.

В очередных задачах превалировал вопрос о захвате грозненской нефти с направления: Прохладное, Татартупское ущелье. Ближайший удар по группировке советских войск, сосредоточенный на подступах к городу Орджоникидзе, намечался в районах Беслан, Алагир, Ардон. А дальше должен был последовать прыжок через верхний обрывистый Терек, по плоскогорью, в низменность Сунжи – к Грозному.