Текст книги "Путеводитель по Шекспиру. Английские пьесы"

Автор книги: Айзек Азимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 52 страниц)

…ибо там, где кротость и жестокость спорят о короне, выиграет тот из игроков, который более великодушен.

Акт III, сцена 6, строки 117–119

Так что бедному Бардольфу пришел конец.

«Монжуа»

Тут к Генриху прибывает герольд от короля Карла и зачитывает длинное и благородно составленное послание, смысл которого сводится к одному: англичанам предлагают сдаться, иначе они будут уничтожены.

Генрих терпеливо слушает, а потом спрашивает парламентера, как его зовут. Тот отвечает:

Монжуа.

Акт III, сцена 6, строка 146

На самом деле это не имя, а титул. В древние времена на римских дорогах стояли небольшие холмики, указывавшие направление. Эти холмики называли Mons Jovis (холм Юпитера), поскольку Юпитер был богом гостеприимства, а, конечно, указание направления незнакомцу было жестом гостеприимным.

Этим выражением, превратившимся у французов в «montjoie», а у англичан в «montjoy», называли все, что имеет отношение к указанию направления. Герольды на рыцарских турнирах, командуя участниками, пользовались кличем «montjoie»; в результате это слово стало официальным титулом главного герольда Франции.

«В Кале…»

Генрих с грустью честно отвечает Монжуа:

Вернись, Монжуа, и королю скажи,

Что битвы с ним пока я не ищу

И предпочел бы нынче без препятствий

В Кале вернуться.

Акт III, сцена 6, строки 148–150

В сложившихся обстоятельствах это вполне разумно, но Генрих загнан в угол; если француз настаивает, то он примет бой.

Француз настаивает – значит, битва неизбежна. Она пройдет у деревушки под названием Азенкур (Agincourt), примерно в 5 милях (8 км) от реки Тернуаз. (На современных картах Франции это название пишется Azincourt.)

«…Свирелью Гермеса»

Французская армия расположилась прямо на дороге, перекрыв Генриху путь в Кале. Если бы он попытался продвинуться дальше, то столкнулся бы с французами и (как замыслили) был бы уничтожен. Если бы он попробовал отступить, его оборванное войско просто разбежалось бы. Если бы Генрих остался на месте, французы атаковали бы его сами.

Сейчас ночь 24 октября 1415 г. Французы абсолютно уверены, что завтрашний день станет последним для Генриха и его армии. Во французском лагере (являющемся местом действия этой сцены) царят оптимизм и нетерпение.

Дофина, изображенного Шекспиром глуповатым фатом, интересует только его конь. Он говорит:

…земля звенит, когда он заденет ее копытом. Самый скверный рог его копыт поспорит в гармонии со свирелью Гермеса.

Акт III, сцена 8, строки 16–18

Это один из редких случаев, когда Шекспир использует греческое имя бога. Для него куда обычнее называть Гермеса на римский лад Меркурием.

Еще будучи ребенком, Гермес срезал камыш, росший на берегу реки, и сделал из него первую пастушескую свирель. (То же самое рассказывают о боге природы Пане, так что иногда этот музыкальный инструмент называют свирелью Пана.)

Дофин продолжает:

Настоящий конь Персея.

Акт III, сцена 8, строки 20–21

Он имеет в виду Пегаса, крылатого коня из греческого мифа. На Пегасе ездил Беллерофонт, так что дофину следовало использовать имя этого героя. Но Персей тоже имел отношение к Пегасу. Персей убил чудовищную Медузу, и Пегас взвился в воздух, шарахнувшись от брызг ее крови.

«Брат Бедфорд…»

А что в это время происходит в английском лагере?

Тут все по-другому. На сцену выходит Хор и начинает четвертый акт, описывая, с какой тревогой солдаты ждут наступления дня.

Король Генрих обходит лагерь и старается поднять боевой дух, демонстрируя свою уверенность. Результат этого обхода запечатлен в бессмертной строке, которую произносит Хор:

Страх тает: каждый, знатный и простой,

Глядит на облик Генриха в ночи…

Акт IV, Хор, строка 47

В первой сцене четвертого акта Генрих разговаривает с братьями. Он говорит:

Да, правда, Глостер, велика опасность:

Тем больше быть должна отвага наша.

Брат Бедфорд, с добрым утром.

Акт IV, сцена 1, строки 1–3

На самом деле герцог Бедфорд (средний брат Генриха) в битве при Азенкуре не участвовал. Он оставался в Англии, замещая короля. В битве участвовали герцог Кларенс (старший из братьев) и герцог Глостер (самый младший брат короля). Замена Кларенса Бедфордом является результатом последующих событий. Через несколько лет Кларенс умер во Франции, но Бедфорд выжил и стал вторым после Генриха великим английским полководцем, одерживавшим победы на континенте. Тем, кто хорошо знал историю, имя Бедфорда говорило намного больше, чем имя Кларенса, поэтому было вполне естественно сделать участником битвы при Азенкуре именно Бедфорда.

«…Сэр Томас Эрпингем»

Затем король приветствует старого военачальника, который, однако, сражается с пылом юноши:

День добрый вам, сэр Томас Эрпингем.

Акт IV, сцена 1, строка 13

Сэр Томас отвечает королю весело и любезно. На следующий день именно он будет удостоен чести дать англичанам сигнал к бою (сегодня мы сказали бы «открыть огонь»).

«В Давидов день…»

Затем король встречает Пистоля. Тот не узнает Генриха, так как король закутан в плащ и представляется валлийским офицером. (Это не совсем ложь, поскольку Генрих родился в Монмуте – городе, расположенном на самой границе с Уэльсом и часто считающемся валлийским.)

Пистоль, все еще обиженный на Флюэллена за отказ помочь бедняге Бардольфу, свирепо говорит королю:

Скажи ему: в Давидов день сорву я

С его башки порей.

Акт IV, сцена 1, строки 54–55

Святой Давид – легендарный валлийский священник VI в. н. э., якобы основавший в Уэльсе множество церквей. Давид считался покровителем Уэльса, поэтому так звали многих уроженцев этой страны. На валлийском диалекте это имя произносится как Таффид, а уменьшительное от него – Таффи. Поэтому каждый валлиец – это Таффи; известный английский детский стишок начинается строчкой: «Таффи был валлийцем; Таффи воровал…»

О святом Давиде рассказывают, что в 540 г., накануне битвы валлийцев с саксами, Давид посоветовал валлийцам прицепить к шапке веточку порея, чтобы отличать своих от чужих. (Военная форма, предназначенная для той же цели, появилась позже.) Это помогло валлийцам одержать победу. Предполагают, что порей выбрали в качестве эмблемы потому, что сражение должно было произойти на поле, где этого порея было видимо-невидимо.

У валлийцев возник обычай: в День святого Давида, отмечаемый 1 марта, прицеплять к головному убору порей. Во-первых, таким образом они отличали своих от саксов; Во-вторых, утверждали свою национальную принадлежность даже после того, как веками находились под чужеземным игом. Этот обычай очень напоминает другой, куда более распространенный (во всяком случае, в Америке), когда в День святого Патрика ирландцы прикрепляют к одежде изображение трилистника.

Угроза сбить с шапки порей в День святого Давида была оскорбительна не только для данного человека, но и для всех валлийцев. Она должна была подействовать на Флюэллена как красная тряпка на быка.

«В лагере Помпея…»

Пистоль уходит, но король остается на сцене и незаметно подслушивает разговор вошедших Гауэра и Флюэллена. Не успевает Гауэр открыть рот, как Флюэллен шикает на него и тут же приводит исторический пример:

Если вы потрудитесь изучить войны Помпея Великого, уверяю вас, вы увидите, что в лагере Помпея никогда не было никакой болтовни и трескотни.

Акт IV, сцена 1, строки 68–71

Помпей Великий больше всего известен не своими победами, а тем, что его разбил Юлий Цезарь. Для педанта Флюэллена характерно, что он ставит Помпея выше Цезаря.

Флюэллен производит на короля сильное впечатление. И он, и публика понимают, что валлиец хоть и чудак, но очень достойный человек.

«Если дело короля неправое…»

Затем король сталкивается с тремя простыми солдатами: Джоном Бетсом, Александером Кортом и Майклом Уильямсом. Они подавлены и со страхом ждут того, что им готовит грядущий день.

Майкл Уильямс, самый речистый из них, даже дерзает вслух усомниться в справедливости этой войны. Он говорит:

Да, но если дело короля неправое, с него за это взыщется, да еще как. Ведь в судный день все ноги, руки, головы, отрубленные в сражении, соберутся вместе…

Акт IV, сцена 1, строки 136–139

Иными словами, в Судный день обнаружится, что многие солдаты умерли во грехе, а поскольку они погибли, выполняя приказ короля, то отвечать за это придется именно ему.

Король (притворяясь простым солдатом) спорит с Уильямсом, утверждая, что каждый сам отвечает за собственную душу и не должен сваливать свои грехи на других.

Уильямс мрачно возражает, что король не стал бы так уверенно посылать своих людей в бой, если бы не знал, что, в случае если он проиграет сражение и попадет в плен, его освободят за выкуп. Когда Генрих говорит, что слышал, будто король не позволит выкупать себя (иными словами, будет сражаться до конца), Уильямс цинично отвечает:

Ну да, он сказал это нарочно, чтобы мы лучше дрались; но, когда всем нам перережут глотку, все равно его выкупят, а нам от этого лучше не будет.

Акт IV, сцена 1, строки 197–199

Для его цинизма есть все основания. В битве при Пуатье французские солдаты умирали тысячами, в то время как король Иоанн Французский сидел в уютном шатре вражеского полководца и дожидался выкупа.

Самой ужасной особенностью средневековых войн было то, что аристократов, являвшихся зачинщиками войн и предводителями отрядов, очень редко убивали. Их брали в плен учтиво, по рыцарским правилам, обращались с ними вежливо и освобождали за выкуп (в конце концов, сегодняшний победитель мог оказаться пленником в следующей битве), в то время как плохо вооруженных или вовсе безоружных крестьян, сражавшихся только за собственную жизнь, убивали без всякой пощады, потому что у них не было денег на выкуп.

Король (все еще в обличье простого солдата) отвечает с таким жаром, что вспыхивает ссора. Конечно, сейчас не до драки, но соперники соглашаются встретиться после битвы. В знак этого они обмениваются перчатками и договариваются носить их на шапках, чтобы узнать друг друга. Уильямс злобно говорит:

Я буду тоже носить ее на шапке; и, если ты подойдешь ко мне завтра после битвы и скажешь: «Это моя перчатка», – клянусь рукой, я влеплю тебе пощечину.

Акт IV, сцена 1, строки 218–221

«На сегодня, Боже, позабудь…»

Хотя на людях король держится уверенно, но, когда остается один, его начинают грызть сомнения и чувство вины. Как и его отец (см.: Шекспир У. Генрих IV. Акт III, сцена 1), Генрих завидует простым людям, которые могут спать спокойно, в то время как заботы не дают королю сомкнуть глаз.

Внезапно Генрих решает, что происходящее может быть наказанием за грехи, и он молит Небо:

На сегодня,

О, на сегодня, Боже, позабудь

Про грех отца – как он добыл корону!

Прах Ричарда я царственно почтил,

И больше горьких слез я пролил,

Чем крови вытекло из жил его.

Акт IV, сцена 1, строки 297–302

Тема, объединяющая четыре пьесы (начиная с «Ричарда II»), достигает своего апогея. Если над Плантагенетами продолжает тяготеть проклятие, которое последовало за убийством Томаса Глостера (см. в гл. 6: «…Герцог Норфольк), то армия Генриха будет уничтожена, сам он погибнет, и это станет последним ударом. В Англии снова вспыхнет гражданская война. Воспользовавшись хаосом, французы, стремящиеся отомстить, вторгнутся в страну и завоюют ее – иными словами, сделают то, что сейчас пытается сделать сам Генрих.

Но даже если армия Генриха одержит победу, будет ли это означать, что смерть Томаса Глостера наконец искуплена и Англия прощена?

Торжественное перезахоронение останков Ричарда, оплакивание его праха, покаяние и (как подробно описывает Генрих) благотворительные мероприятия в его честь могли быть проявлением искреннего сожаления; есть все причины предполагать, что Генрих любил Ричарда II скорбел о его судьбе. Возможно, он пытался таким образом умилостивить Небеса. Кроме того, это было разумной политикой. Публичное покаяние могло убедить английский народ, боявшийся, что Генриха накажет Бог, и помешать воинственным баронам воспользоваться отсутствием короля и, используя в своих целях призрак Ричарда, поднять новый мятеж.

«…Тысяч шестьдесят»

Наступил рассвет. Войска заняли позиции. Шансы неравны. Уэстморленд говорит о французах:

Их будет тысяч шестьдесят бойцов.

Акт IV, сцена 3, строка 3

А Эксетер отвечает:

Да, по пяти на одного – и свежих.

Акт IV, сцена 3, строка 4

Иными словами, двенадцати тысячам англичан, измученных тяжелым маршем, противостоят шестьдесят тысяч отдохнувших французов. Возможно, эти данные преувеличены (в некоторых английских источниках соотношение вообще оценивается как десять к одному), но, по самой минимальной оценке, у французов было тройное превосходство, что тоже немало.

«…Мой Солсбери!»

На сцене впервые появляется некий английский лорд. Он произносит смелую речь и уходит к своему отряду, после чего Бедфорд говорит:

Прощай, мой Солсбери! Желаю счастья.

Акт IV, сцена 3, строка 11

Речь идет о Томасе Монтекьюте, четвертом графе Солсбери. Он сын того самого Джона Солсбери, который пытался собрать в Уэльсе армию для Ричарда II (см. в гл. 6: «Милорд, мы ожидали десять суток…») и был до конца предан своему королю.

Солсбери – старший был видным лоллардом (см. в гл. 7: «Ну, Хэл…») и в 1400 г. погиб, растерзанный толпой католиков. Теперь Солсбери-младший преданно служит сыну человека, с которым воевал его отец, и королю, уничтожившему лоллардизм. Назовем это патриотизмом.

«…День святого Криспиана»

Входит король и успевает услышать слова Уэстморленда, жалеющего, что часть армии осталась в Англии; ее присутствие позволило бы немного улучшить соотношение сил. После этого Генрих произносит прекрасный монолог, доказывая, что солдат должно быть не больше, а меньше. Если их ждет поражение, то потеря не нанесет Англии особого вреда, а если они победят при значительном меньшинстве, то тем больше славы выпадет на долю их страны. Он говорит:

Но, если грех великий – жаждать славы,

Я самый грешный из людей на свете.

Акт IV, сцена 3, строки 28–29

Тут Генрих играет роль Хотспера (см. в гл. 7: «Для стяжанья славы…»), но делает это с большей осмотрительностью и терпением.

Король продолжает:

Сегодня День святого Криспиана…

Акт IV, сцена 3, строка 40

Согласно легенде, возникшей не позднее VIII в. н. э., в Риме жили два брата-христианина, Криспин и Криспиан. Во время преследований христиан при римском императоре Диоклетиане братья бежали в Суассон на территории Галлии (ныне Франции) и зарабатывали себе на жизнь шитьем обуви. Но в 286 г. их схватили и обезглавили; видимо, это случилось 25 октября, потому что именно в этот день отмечают их память. Отсюда следует, что битва при Азенкуре состоялась 25 октября 1415 г.

«О горсточке счастливцев…»

Далее Генрих предсказывает, что все участники этой битвы будут с гордостью вспоминать о ней до конца своих дней, и заканчивает монолог проникновенными словами:

С ним сохранится память и о нас —

О нас, о горсточке счастливцев, братьев.

Тот, кто сегодня кровь со мной прольет,

Мне станет братом; как бы ни был низок,

Его облагородит этот день;

И проклянут свою судьбу дворяне,

Что в этот день не с нами, а в кровати:

Язык прикусят, лишь заговорит

Соратник наш в бою в Криспинов день.

Акт IV, сцена 3, строки 60–67

Неужели Генрих действительно был настолько уверен, что в этом неравном бою англичане победят? Или этот монолог сочинил человек, заранее знавший результат сражения? Речь Генриха Шекспир не выдумал (просто гениально улучшил стиль); она изложена у Холиншеда. Однако Холиншед и сам писал о битве, уже зная, чем она закончилась.

С другой стороны, все указывает на то, то Генрих V действительно был талантливым полководцем. На рассвете он тщательно изучил поле боя, оценил силы французов и составил план сражения. Возможно, король действительно считал, что у него есть хорошие шансы на успех. Если так, то (как нам вскоре предстоит убедиться) он не ошибся.

«…Шкуру льва»

Главный герольд Франции прибывает снова и предлагает англичанам сдаться. С точки зрения французов, только так Генрих сможет сохранить жизнь. Король спокойно, но гордо отвечает, что сначала нужно одержать победу, а уже потом решать, что делать с разбитыми англичанами. Он говорит:

Был человек: он продал шкуру льва

Еще живого – и убит был зверем.

Акт IV, сцена 3, строки 93–94

Это цитата из Библии. Именно так израильский царь Ахав, очутившийся в подобной ситуации, ответил на требование сирийцев сдаться: «…скажите: пусть не хвалится подпоясывающийся, как распоясывающийся» (3 Цар., 20: И).

Далее Генрих говорит, что его убитые солдаты будут мстить французам и после смерти. Говоря о будущих трупах англичан, он пророчит:

…солнце их пригреет

И вознесет их доблесть к небесам,

Останки ж их отравят воздух ваш

И разнесут по Франции чуму.

Акт IV, сцена 3, строки 100–103

Слышать такие ужасные слова от короля-рыцаря крайне неприятно; можно догадаться, что Шекспир вновь выражает свое отвращение к войне и ее ужасам.

«…Поручить передовой отряд»

К королю устремляется герцог Йоркский и говорит:

О государь, молю вас

Мне поручить передовой отряд.

Акт IV, сцена 3, строки 130–131

Это тот самый Омерль, друг покойного Ричарда II; пятнадцать лет назад он участвовал в заговоре против Генриха IV. Всего несколько месяцев назад его младший брат граф Кембридж устроил заговор против самого Генриха V и был за это повешен.

Возможно, герцог Йоркский делает этот благородный жест, стремясь искупить как собственные былые грехи, так и грехи брата и не попасть в опалу.

«…Обоих повесили»

Битва начинается комической сценой между хвастуном Пистолем и испуганным французским пленником. Пистоль требует выкуп, но оба не знают языка друг друга, а потому ничего не понимают.

Мальчик (бывший паж Фальстафа) вынужден взять на себя роль переводчика. Конечно, в это время он уже не может быть мальчиком. Он стал пажом Фальстафа сразу после битвы при Шрусбери, которая состоялась в 1403 г., а сейчас идет 1415–й. Если мальчику, сопровождавшему Фальстафа в начале второй части «Генриха IV», тогда было восемь лет, то сейчас ему двадцать.

Однако Шекспира не интересует хронология; у него мальчик еще недостаточно вырос, чтобы принимать участие в боевых действиях. Здесь ему лет двенадцать-тринадцать.

Наконец француз понимает, что от него требуется, и уходит вместе с Пистолем. Оставшийся в одиночестве Мальчик презрительно говорит о Пистоле:

Бардольф и Ним были в десять раз храбрее этого рыкающего дьявола из старинной комедии, – которому, однако, всякий может обрезать когти деревянным кинжалом, – а все-таки их обоих повесили. Да и с ним, наверно, то же случится, если у него хватит храбрости что-нибудь стибрить.

Акт IV, сцена 4, строки 72–77

Мы уже знаем, что Бардольфа повесили за кражу распятия, но впервые слышим, что Нима повесили тоже. Можно догадаться, что это было наказанием за дезертирство.

Затем Мальчик говорит, что его, как и остальных подростков, отрядили охранять обоз, потому что все взрослые мужчины отправлены в строй; англичан слишком мало, чтобы способные носить оружие занимались второстепенными делами.

«Все погибло!»

Тут мы молниеносно перемещаемся во французский лагерь. Царившая здесь прежде почти истерическая уверенность в победе вдруг сменилась глубочайшим отчаянием. Герцог Орлеанский кричит коннетаблю:

О Seigneur! Le jour est perdu, tout est perdu!

Акт IV, сцена 5, строка 2

Это значит: «О боже! Погиб день! Все погибло!»

Что случилось? Почему французы потерпели поражение, когда казалось, что преимущество целиком на их стороне?

Ни у Шекспира, ни у елизаветинской публики вопросов не возникало. В конце концов, французы численно превосходили англичан только в пять раз, а в те времена англичане свято верили, что один английский солдат равняется по меньшей мере пяти несчастным французам, так что, естественно, англичане победят.

Но нам этого недостаточно – впрочем, как и современному англичанину. Французы – такие же храбрые солдаты, как и все прочие, и проявляли свою храбрость столько раз, что нет смысла повторять это. Достаточно сказать, что в конце концов они изгнали англичан из Франции.

Но в таком случае что же произошло при Азенкуре?

Если принять во внимание все факторы, то окажется, что преимущество было вовсе не на стороне французов.

Во-первых, слишком самоуверенные французы во главе с бездарными полководцами сами отказались от своего главного преимущества – значительного численного превосходства, – решив сражаться фронтом, не превышавшим в ширину километра, поскольку с обоих флангов его прикрывали густые леса. В результате англичане имели дело с передовой линией, не превосходившей по численности их собственную.

Конечно, у французов были огромные резервы, но в данном случае это не сыграло никакой роли.

Главной ударной силой французской армии были тяжеловооруженные рыцари. Могучие лошади, прикрытые броней и несущие на спине рыцаря в латах, во время атаки представляют собой огромную массу, но могла ли состояться эта атака? Земля была пропитана влагой: бесконечные дожди, причинившие столько неудобств армии Генриха и сделавшие ее передвижение сплошным кошмаром, превратили почву в непролазную грязь. Поле боя представляло собой настоящее болото. Когда наступило время атаки, кавалерия остановилась: лошади просто не могли вытащить копыта из вязкой глины.

Напротив, английская армия, состоявшая исключительно из пехотинцев, сохранила подвижность. Более того, эта пехота состояла главным образом из опытных лучников, умело обращавшихся с длинными луками. Длинные и тяжелые стрелы летели с огромной скоростью и пробивали латы при выстреле с удивительно большого расстояния. (Даже сейчас многие из нас знают, какой звук издают в полете длинные стрелы. Наверно, лучшая сцена фильма, снятого по этой пьесе сэром Лоуренсом Оливье, – та, в которой стрелы со свистом взлетают в небо. От этого звука кровь застывает в жилах.)

Смертоносные стрелы вонзались в плотные французские шеренги, которые с трудом трогались с места. Когда хаос в рядах французов достиг апогея, Генрих послал вперед пехотинцев, вооруженных боевыми топорами и мечами. Началась бойня, в которой у французов не было ни единого шанса на победу.

Даже если бы им удалось начать конную атаку (чего не случилось), это не принесло бы им успеха. Генрих окружил своих лучников копьеносцами, которые воткнули толстые концы копий в землю и направили острые наконечники вверх. Атака захлебнулась бы, как только на них налетели бы первые лошади.

Мог ли Генрих предвидеть такой ход битвы?

А почему же нет? Разве трудно заметить, что поле боя недостаточно широко, а земля превратилась в непролазную грязь? Разве трудно предугадать исход сражения между искусными лучниками и тяжелыми, неповоротливыми всадниками? Конечно, Генрих прекрасно помнил блестящие победы, которые английские лучники неизменно одерживали над шотландской кавалерией в течение последних двадцати лет.

Поэтому нет ничего удивительного в том, что Генрих сохранял самообладание, хотя ситуация складывалась не в его пользу. В этом свете не выглядит парадоксальным даже утверждение короля, что он предпочел бы иметь меньше солдат; тогда психологический эффект подобной победы был бы еще сильнее.

Действительно, битва при Азенкуре стала самой знаменитой победой в истории Англии вплоть до битвы за Британию 1940 г. Прошли годы, прежде чем французы сумели оправиться от этой катастрофы и понять, что они способны сражаться с англичанами на равных.

«Сеффолк, благородный граф»

Потери англичан были ничтожны: из знатных вельмож погибли только двое. Один из них – герцог Йоркский, который просил поручить ему командование авангардом. Король Генрих спрашивает о его судьбе, и Эксетер отвечает, что Йорк мертв:

…рядом с ним,

Товарищ верный по кровавым ранам,

Лежит и Сеффолк, благородный граф.

Акт IV, сцена 6, строки 8–10

Так закончил свою жизнь Омерль из «Ричарда II». Что же касается графа Суффолка[157]157
  в переводе – Сеффолк. – Е. К.


[Закрыть], то Холиншед включил его в список потерь, но мне не удалось узнать больше об этом человеке.

«…Пленников своих убьет!»

Однако у ошеломляющей победы при Азенкуре был один недостаток. У каждого англичанина оказалось слишком много пленных, которых отпускали за выкуп. Когда английским военачальникам показалось, что французы опомнились или ввели в бой свежие силы, англичане были вынуждены избавиться от всего, что мешало им сражаться. Их было слишком мало, чтобы выделить людей для охраны пленников; но без конвоиров те могли бежать и присоединиться к своим.

Поэтому король Генрих был вынужден принять решение необходимое, но достойное сожаления:

Рассеянные силы враг собрал.

Пусть каждый пленников своих убьет!

Отдать приказ.

Акт IV, сцена 6, строки 36–38

Это неслыханно жестокое распоряжение было вызвано ошибочным впечатлением, что французы в силах продолжать сражение. На самом деле противник был не способен на это, так что пленникам можно было спокойно сохранить жизнь и получить за них выкуп.

Сами англичане, не позволяющие никому умалять славу победы при Азенкуре, тем не менее ощущают неловкость и пытаются оправдать такой приказ. Его отдали в горячке боя и якобы в ответ на зверства французов; позже возникла легенда о том, что бежавшие с поля боя французские солдаты, разозленные поражением, разграбили английский обоз и перебили всех защищавших его мальчиков.

Шекспир тоже не пользует это объяснение. На сцену выходят Гауэр и Флюэллен, и Гауэр говорит:

Да, ни одного мальчика не оставили в живых. И резню эту устроили трусливые мерзавцы, бежавшие с поля битвы!

Акт IV, сцена 7, строки 5-7

Поскольку Мальчик ранее упомянул, что его отправили охранять обоз, можно догадаться, что он тоже погиб. Значит, с пажом Фальстафа и Робином из «Виндзорских насмешниц» мы тоже должны проститься.

Однако этот предлог для оправдания зверского приказа не так убедителен, как может показаться на первый взгляд. Согласно последним данным, преступление совершили не французские солдаты, а местное гражданское население, воспользовавшееся сражением, чтобы напасть на лагерь.

Но сейчас дело не в этом. Одобряет ли сам Шекспир убийство пленников, даже если для этого была причина? Или считает это чудовищной жестокостью, неразрывно связанной с войной? Если верно последнее предположение, то он не может сказать об этом открыто; в конце концов, речь идет о великой и славной битве при Азенкуре и короле-рыцаре Генрихе V. Публика ни за что не простила бы автора, а Шекспир был не из тех, кто дерзал бросать ей вызов.

Но для этого и существует эзопов язык. Шекспир вкладывает в уста Гауэра, описывающего смерть мальчиков, следующие слова:

И король поступил вполне справедливо, приказав, чтобы каждый перерезал глотку своему пленнику. О, наш король молодец!

Акт IV, сцена 7, строки 8–11

Конечно, слово «справедливо»[158]158
  в оригинале: «достойно». – Е. К.


[Закрыть] здесь не к месту. Король мог поступить так «сгоряча», «с горя», «от обиды» и даже «со зла», но слово «справедливо» в данном контексте звучит саркастически. А слово «молодец»[159]159
  в оригинале: «О, наш галантный (или храбрый) король!» – Е. К.


[Закрыть] – и подавно.

В этой ситуации Шекспир по мере сил стремится показать, что война губит все, к чему прикасается, и делает чудовищем даже великодушного и человечного короля.

«…Александр Большой?»

Сразу за репликой Гауэра об убийстве пленников и «справедливом» и «галантном» короле следует фраза Флюэллена, как всегда сравнивающего современных воинов с воинами древности. Флюэллен говорит, что король Генрих родился в Монмуте (что делает последнего валлийцем если не по крови, то по месту рождения), а затем спрашивает:

Скажите, как называется город, где родился Александр Большой?

Акт IV, сцена 7, строки 13–14

Гауэр тут же поправляет его (не Большой, а Великий), но нетерпеливый Флюэллен только отмахивается; для него «великий» и «большой» – синонимы. В публике раздается легкий смешок, потому что Флюэллен по валлийской привычке произносит «б» как «п», после чего «Александр Большой» (big) превращается в «Александр Свинья» (pig). Но что, если Шекспир вставил эту фразу не только для увеселения публики? Не намекает ли он, что даже в идеальном воине и величайшем из завоевателей Александре Македонском было что-то свинское?

И случайно ли, что после этого Флюэллен сравнивает Генриха с Александром?

«…Своего лучшего друга Клита»

У Александра и Генриха действительно много общего (см. в гл. 10: «Узел гордиев…»). Однако Флюэллен начинает сравнение нелепой фразой о том, что и в Монмуте (месте рождения Генриха), и Македонии (месте рождения Александра) есть река

…и в обеих водятся лососи.

Акт IV, сцена 1, строка 32

Но потом валлиец собирается с мыслями и произносит что-то очень важное:

Александр, как Богу и вам известно, в гневе, в ярости, в бешенстве, в исступлении, в недовольстве, в раздражении и в негодовании, а также в опьянении, напившись эля и разъярившись, – как бы это сказать, – убил своего лучшего друга Клита.

Акт IV, сцена 1, строки 35–41

Это случилось на пиру в 327 г. до н. э. в Мараканде (нынешний Самарканд), после победы Александра над персами, когда он достиг самого дальнего, северо-восточного конца Персии. У Александра кружилась голова от успеха; его называли богом, и он сам начинал верить в это. Кроме того, великий полководец слишком много пил.

Александр благосклонно слушал льстецов, которые воспевали его завоевания, намного превосходившие, как ему говорили, достижения его отца, Филиппа Македонского.

Клит, друг детства Александра, спасший ему жизнь во время первого сражения в Азии, слушал эти речи с нараставшим гневом. Сам изрядно пьяный, он принялся защищать Филиппа, нападая на Александра. Разгневанный Александр схватил копье, метнул его в Клита и убил на месте.

Гауэр сердито говорит, что этот случай не имеет никакого отношения к Генриху, и тут Флюэллен напоминает ему об изгнании Фальстафа. Конечно, сравнение притянуто за уши, однако оно наводит валлийца на новую мысль.

Почему он выбрал для сравнения самый неприятный эпизод из жизни великого полководца? Зачем подчеркивать, что Александр дал волю гневу под влиянием выпитого? Не затем ли, чтобы заставить нас понять, что Генриху ударил в голову хмель победы?

Может быть, это намек на убийство пленных? Может быть, Шекспир хочет исподволь подвести публику к этому выводу, используя окольные пути?

Версия очень правдоподобная. Тем более что сразу после реплики Флюэллена на сцену выходит разъяренный король (видимо, узнавший об избиении мальчиков в обозе), так что аналогия с разъяренным Александром становится вполне доступной, и говорит:

Не гневался во Франции ни разу

Я, как сейчас.

Акт IV, сцена 1, строки 57–58

А затем – совершенно излишне с точки зрения сюжета, но в полном соответствии с намерением Шекспира – Генрих повторяет свой страшный приказ. Он говорит:

К тому ж мы перережем глотку пленным,

Не пощадим и одного из тех,

Кого еще возьмем.

Акт IV, сцена 7, строки 65–67

Он приказывает сообщить это тем французам, которые еще не покинули поле боя.