Текст книги "Собрание сочинений. Т.1. Фарт. Товарищ Анна"

Автор книги: Антонина Коптяева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 42 страниц)

Маруся улыбнулась им и, тихо ступая по замусоренному полу, подошла к Черепанову, который, стоя у стола, перечитывал протокол заседания.

– Здравствуй, – сказала Маруся и умолкла в невольном замешательстве: свой человек, так просто чувствовала она себя, встречаясь с ним, а вот пришла как просительница, и сразу все переменилось. Хорошо, что он не смотрел на нее! Не зная, куда девать руки, которые тоже задрожали, как у Надежды, она сунула их в карманы жакетки, оттягивая ее вниз и в стороны, с трудом вымолвила: – Мне нужно поговорить с тобой.

Черепанов беззвучно шевельнул губами и кивнул, продолжая хмуро глядеть в протокол.

Маруся осторожно подвинула скамейку, присела к столу. Возле пресс-папье лежала новенькая ручка, похожая на зеленую луковую стрелку, а чуть поодаль пачка «Явы». Девушка покосилась на нее, вздохнула: она больше не курила – пропало всякое желание после того, как отдала отцу свои первые папиросы.

– Ну, давай говорить, – Черепанов тоже сел, отложил бумаги в сторону. – Что скажешь, дорогой товарищ?

Разглядывая вблизи его лицо с опущенными углами крупного рта и глубокой морщинкой между крылатыми бровями под белой повязкой, Маруся собиралась с мыслями, чтобы высказать напрямки то, что мучило ее в эти дни. Оказывается, не так это легко – разговор о самом сокровенном… Завладев обрывком газеты, забытым кем-то из курильщиков, девушка складывала его вдвое, вчетверо, отрывала полоски.

– Почему ты молчишь, говори, не стесняйся, – подбодрил Черепанов, видя ее нерешительность.

– Да я хочу насчет Нестерова… – прошептала Маруся и слегка кашлянула: судорожная спазма перехватила ей горло. – Видишь ли, мне кажется, он зря сидит. Он не мог это сделать. Ты не подумай… Все бабьи разговорчики… на них наплевать – я сплетен не боюсь. Только получается, раз его взяли… будто у нас с тобой что-то было. Нет, опять я не так говорю! Получается так, будто все это получилось из ревности. Ты понимаешь? – Она умолкла, скомкала истерзанную бумажку и, сжимая ее в кулаке, взглянула на собеседника ясными карими глазами. – Как будто личное. И раз ты не возражаешь против ареста, значит, согласен с тем, что у вас, что у нас… троих какие-то счеты. – Маруся приблизила губы к уху Черепанова, прижатому сверху марлевым бинтом, пахнущим больницей, и сказала совсем тихо: – Я на твоем месте заявила бы, что Нестеров не виноват. Пусть не разводят вокруг нашей организации всякую грязь. Понимаешь? – И, радуясь тому, что высказалась, и боясь, что Черепанов поймет не так, как ей хотелось, Маруся улыбалась, а брови ее тревожно вздрагивали, отливая рыжеватыми искорками.

Он глядел на нее пытливо, заметно взволнованный.

– Я не слыхал, что идут разговоры насчет ревности. В самом деле нехорошо получается. Ты правильно ставишь вопрос с общественной точки зрения. Но беда в том, что тут уже вмешалась прокуратура, а Нестеров ведет себя как-то странно: он сам запутывает следствие. – Черепанов заметил печаль, омрачившую лицо девушки, и спросил с необидной прямотой: – Ты и за него переживаешь? Ты его жалеешь, правда? Ну, что ж… краснеть нечего. Он неплохой парень, очень даже располагающий. Пожалуй, верно ты говоришь: не похоже, чтобы он на меня накинулся.

Черепанов не успел договорить: дверь резко распахнулась и, пригибаясь, чтобы не стукнуться о притолоку, через порог перешагнул Мишка Никитин. У него был такой истерзанный вид, что Черепанов застыл на полуслове с полуоткрытым ртом, вопросительно глядя на подходившего старателя.

Бывший комсомолец казался трезвым, но рубаха на нем висела клочьями, один рукав был располосован совсем, и оголенная рука вздулась ниже плеча багрово-синим кровоподтеком.

Привлеченные неожиданным появлением Мишки, шахматисты бросили игру и столпились вокруг, но их любопытство вызвало у него раздражение. Он шумно потянул воздух припухшим носом, оглянулся направо, налево и сказал с недовольством:

– Чего вы на меня наскочили? Я, может, по секрету пришел и при вас разговаривать не пожелаю?

– Идите, ребята, – попросил Черепанов.

Парень шагнул поближе к столу, но с минуту молчал. Присутствие Маруси его смущало: стыдно было стоять перед хорошенькой девушкой таким оборванцем, да еще в синяках. Шевельнув рукой, он сразу представил себе ссору в бараке.

Искаженное злобой лицо Быкова мелькнуло перед ним. «Надо было его этим же поленом огреть, – подумал Мишка. – И зря сказал, что заявлю, теперь Санька сбежит куда-нибудь».

Мишка взглянул на спокойно ожидавшего Черепанова, тихонько вытянул из кармана узкий тулун, сшитый из светлой замши, и бросил его на стол. Мешочек, брякнув, встал на попа, встопорщил кверху концы завязок. Черепанов молча взял тулун, прикинул на вес, глаза его понимающе заблестели: если Никитин пришел избитый, значит, артель была против. Понятно! И Черепанов открыто улыбнулся, радуясь поступку парня, – все-таки не пропала комсомольская закваска.

А Мишка страдал: улыбку секретаря парторганизации он принял за насмешку. У него горели уши и мелко дрожала нижняя губа. Он не жалел самородка, не жалел и потерянной теперь деляны и хотел только одного: быть где-нибудь подальше от парткома. Он уже переступил с ноги на ногу, собираясь уйти, но вспомнил про Егора и невольно покосился на Марусю. Девушка сидела, приподняв кругленький подбородок, и, не мигая, серьезно и строго смотрела на него.

Старатель смущенно отвернулся, но, озлившись на свою слабохарактерность, сказал с деланной небрежностью.

– Большой самородок этот я нашел. С него все началось – и промывка и хищение. Первый-то улов уже поделили, каждому досталось. Свое принес, а за других не ответчик. Еще скажу: на вас нападал вовсе не Егор Нестеров.

Маруся тихо айкнула, и Мишка снова взглянул на нее.

– Нападал Санька Степаноза, который теперь принят в нашу артель и работает на делянке, чтобы хитить золото… Могу это подтвердить в любое время на суде, да он и сам не отопрется: когда вы стреляли из нагана, то прострелили ему ватник, и на боку у него царапина – пуля жигнула. – Откровенная радость на лице Черепанова опять раздражила Мишку, и он добавил с горечью: – Вы не подумайте, что я ради вас хорошей делянки лишаюсь, мне Нестерова жалко.

Черепанов покачал головой:

– Я о тебе лучше думаю. Не из-за меня ты пришел и не из-за Нестерова, золото привело: нельзя у себя украсть. Те, другие, еще не поняли этого, потому что сами отчуждаются от Советской власти. Хорошо, что ты не поддался им. Артель мы теперь, конечно, снимем. А ты… Знаешь что, я переговорю с управлением, пусть тебя оставят. Наберешь новую артель и…

Тихий смешок Мишки остановил Черепанова. Старатель смеялся, но светлые глаза его блестели холодно.

– Удумали тоже! Товарищей выжил с богатого места, а сам сяду? Чудное дело!.. Чтобы мне каждый в морду этим тыкал! Нет уж, не хлопочите, уйду я отсюда на другой прииск. На хозяйские? Не хочу. – Он отбросил пятерней со лба мягкие волосы и, не прощаясь, пошел к дверям, но Маруся перехватила его и, придержав за руку, неожиданно порывисто поцеловала.

– Какой ты хороший! – Она вся сияла, и ее радость точно омыла Никитина: он сам широко улыбнулся, поверив в свою хорошесть.

32

– До чего паршивый этот Санька! – сказал Сергей Ли с возмущением. – Его в прошлом году хотели выселить из района – увернулся. Недавно в тюрьме сидел. Видит конец хитрому его житью, кинулся на старание. И тоже сразу захотел старшинкой быть в артели, чтобы поменьше работать и обдирать других.

– Еще бы! Он ведь грамотный, – сказала Луша, тоже растревоженная рассказом Черепанова. – Плохой человек и грамотность использует во вред людям.

Она побаивалась, когда Сергей задерживался на профсоюзных собраниях, особенно на соседних приисках. В прошлом году за ним бежали ночью по лесу какие-то злодеи… Не ограбить же они хотели его! Председатель приискового комитета одевался очень скромно, да и воровства на приисках не водилось.

– Не скрылся бы! – тревожно говорил Ли, глядя на приближавшихся к бараку милиционеров. – Ну, я пошел, Мирон. До свиданья, женка!

– Гляди там… – полушутя предупредила Луша. – Не забывай, что ты отец семейства!

Темные пятна все заметнее выступали на ее смуглой и тонкой коже на лбу и вокруг полуоткрытого, тяжело дышавшего рта. Трогательно неуклюжая, она была для Сергея Ли милее всех на свете.

Отходя с милиционерами, он оглянулся на нее и еще раз взглянул, уже сверху, с горы. Черепанов ушел, а Луша все стояла у дверей, прижимая маленького Мирошку к цветастой юбке, подолом которой играл ветер. Ли помахал им и двинулся дальше, унося в сердце, как кусочек солнца, оранжевое среди зелени пятно Лушиной кофты. Он чувствовал себя счастливым и безмерно богатым.

Будет еще сын или дочь. Девочка с лицом, похожим на него, Сергея Ли, а может быть, такая, как Луша. Девочка пусть лучше походит на нее. Уже решено: осенью Луша заканчивает седьмой класс вечерней школы и пойдет работать в детские ясли… Как будто совсем недавно они, двое комсомольцев, Луша и Ли, встретились в школе, куда пришли ликвидировать свою неграмотность… Ли еще работал на старании, Луша Ершова – поломойкой. За эти годы они прошли немалый путь. Как прекрасно жить, трудиться, иметь семью! Почему некоторые не хотят честно работать? Почему им хочется жить за счет других людей?

Два милиционера и председатель приискома идут горной тропой среди кустов стланика, усыпанных созревающими ореховыми шишками, среди россыпей дикого камня и порослей каменной березы. День клонится к ночи. Солнце садится, а в лесистых долинах уже густеют, тяжелеют сумерки. Рабочий день на делянах окончен. Усталые горняки медленным шагом разбредаются по домам.

Артель, в которой работал Мишка Никитин, давно пошабашила, но всем было не до отдыха.

У маленького барака, как пес на привязи, крутился Санька Степаноза, то кружил возле стола, то выбегал из жилья и посматривал по сторонам, или, раскуривая трубочку, присаживался на корточки у порога.

– Да брось ты метаться! – сердито говорил ему кривой Григорий. – Не пойдет он доносить. Враг он себе, что ли? Так, погорячился, пофорсил – дело молодое, не перебродил еще. А чтобы стуком стал заниматься – не поверю. Шутка сказать: золото отдай, с делянки вытурят… С двадцать четвертого года на таком богатстве не работали… Не дурак Мишка Никитин. К тому же компанейский парень!

Но несмотря на эти слова, Григорий медлил идти к своему бараку, а тоже, как привязанный, вертелся в жилье приятелей.

– Надо было с поленом бросаться, дура нескладная! – злобно корил он Быкова. – Э-эх, деревня! По-хорошему можно бы обойтись, с дипломатией. Как я его прошлый раз уговорил. Тоже встопорщился, куда тебе, а я его огладил. Ну, чего там? – крикнул Григорий, оглядываясь на открытую дверь, где маячила фигура Саньки. – Не идет?

– Идет! – неясно буркнул Санька, почему-то застывший на месте.

– Я же говорил! – обрадованно вскричал Григорий, бросился к двери и почти носом к носу столкнулся с бравым милиционером.

– Вот они где, голубчики! – весело говорил второй милиционер, шагая по кустам из-за другого угла барака.

Ли шел прямо по тропинке и в упор разглядывал желто-смуглое лицо Саньки, на котором вместе с испариной медленно проступала серая бледность. Щеки спиртоноса сразу приобрели землистый оттенок, на скулах выставились тугие желваки…

– Спокойно! – сказал ему Ли, видя, как мускулистое, сухое тело Саньки напряглось, словно перед прыжком. – Если не хочешь иметь еще больших неприятностей, не оказывай сопротивления.

– Он? – спросил у Ли старший милиционер.

– Он, – ответил Ли, подходя к Саньке вплотную.

Второй милиционер сразу побежал в соседний барак – пригласить понятых для обыска.

– Ну, вот видишь… – заговорил Сергей Ли, зорко следя за каждым движением Саньки, с лица которого так и не сходила серая бледность. – Маленькая подлость всегда ведет за собой большую. Какая нужда потянула тебя на плохие дела? Я говорил с тобой прошлый раз… Помнишь прошлогоднее собрание в восточной артели? Помнишь слова рабочих, которым ты собирался сесть на шею, как старшинка, только потому, что ты бойчее их и грамотный? Они тогда правильно сказали: мы довольно побатрачили на арендаторов у себя в Китае и в Корее – целыми днями за горсть риса… Мне тогда показалось, что мы пристыдили тебя. Я ошибся: нельзя пристыдить того, кто потерял совесть! Ты ее потерял потому, что разлюбил труд… А мы за свою доверчивость чуть не расплатились жизнью хорошего человека.

– Идут! – сказал старший милиционер, оглянувшись на шум голосов: по тропинке шли понятые…

Вдруг Санька Степаноза сделал пружинистый скачок в сторону, изгибаясь, как тигр, выхватил нож из-за мягкого голенища. Хотел ли он заколоться сам, собирался ли защищаться, но Ли, страшно ожесточенный, рванулся к нему и сильным ударом сбил его с ног. Подоспевший милиционер отнял у спиртоноса нож.

Остальные рабочие артели во главе с кривым Григорием угрюмо толпились возле двери в барак, наблюдая за происходящим.

– Вот тебе и компанейский парень! – задыхаясь от бессильной злости, сказал Быков Григорию.

– Ладно, балда! Заткнись! Кулацкая натруска! – огрызнулся Григорий.

В эти минуты хищники ненавидели друг друга.

Мишка Никитин, совсем трезвый, заявился в барак только под утро. Через порог он шагнул не без опаски, но вчерашние дружки его уже перебесились и встретили парня почти спокойно. Место Саньки на нарах опустело.

Мишка собрал свои вещички в котомку, привьючил сверху кайло и лопату, обменялся прощальными матюками с Быковым и остальными и направился узкой тропинкой через перевал Лебединого в сторону Джеконды. Он шел, слегка покачиваясь под тяжелой котомкой, валкой походочкой таежника, которому знакомы и рыхлые зимние заносы, и тянигужи [10]10
  Тянигуж – длинный прямой подъем на гору.


[Закрыть], убегающие на голубые горные хребты. Радость освобождения переполняла его, и красногрудые клесты, перепархивающие в сосняке, то и дело взлетали от его озорного свиста.

33

В бане было жарко. Несколько человек, скорчившись в облаках пара на просторном полке, хлестали себя ерниковыми вениками. Дышалось трудно, но то один, то другой кубарем скатывался с полка и добавлял пару, плеща воду на булыжины каменки. Каменка стреляла горячим белым облаком, и тогда вверху слышалось одобрительное кряхтенье и еще усиливалось трепыхание веников.

Старик Фетистов еле слез с полка. Морщинистое лицо его раскраснелось, пот градом катился по впалой волосатой груди. Усталый, но довольный, он зашлепал к своей шайке, поскользнулся и наскочил на Егора.

– Ох ты, елки с палкой! – выругался он испуганно, взглянул в лицо парня голубыми глазками и просиял – Егора, здравствуй! Вот упал бы я, кабы за тебя не ухватился!

– Откуда ты вывернулся?

Фетистов кивнул в сторону полка.

– Оттуда.

– Я тоже там был.

– А я в уголке лежал. Парно, не видать, – старик смешно притопнул желтыми пятками. – Блошка банюшку топила, вошка парилася, с полка вдарилася.

Егор засмеялся.

– Угоришь – и взаправду вдаришься.

– Чуть-чуть не получилось этак. Зато всю ломоту сбыл. Простуда у меня в костях, и в крыльцах [11]11
  Крыльца – лопатки.


[Закрыть]прострел, а выпотеешь – и как рукою сымет, – говорил Фетистов, присаживаясь на лавку. – Ох, как я рад, что тебя отпустили! Хороший парень Мишка Никитин, я до сих пор ребят за него ругаю. Ну пил, эка важность! Главное, чтоб душа в человеке была настоящая. Какую делянку упустил ради правого дела!

– Меня бы все равно выпустили, – выслушав рассказ Фетистова, сказал Егор, неприятно задетый тем, что он обязан кому-то своим освобождением; сполоснулся из шайки холодной водой и начал одеваться в предбаннике. Заплатанное белье, потертые шаровары, сапоги с оскаленными гвоздями – все требовало обновки. Натягивая изношенные голенища сапог на стройные, литые в икрах ноги, Егор с грустью подумал: «Обносился до нитки, а где взять?»

Из бани он зашел в зимовье, служившее постоялым двором для проезжих. Зимовщица нацедила ему кружку студеного квасу, оглянула его юношески свежее лицо и сильные плечи, обтянутые выцветшей рубахой.

– Намылся, свет, нарумянился… А полюбоваться-то на тебя некому. Вот оно, одинокое житье! Тебе, Егорушка, в самый раз бы теперь семейной жизнью жить. Девушку бы какую хорошую, чтобы было с кем пошутить да поиграть.

Егор еще сильнее разрумянился, не зная, как понять лукавые старухины слова.

– Не сватать ли хочешь? Невесту, что ли, нашла?

– Какие тут невесты, светик мой! Тут тебе не жилое место, где девок на дюжины считают!

– Тогда и трепаться нечего, – сердито сказал Егор, намереваясь уйти, но зимовщица цепко ухватилась за его рукав.

– Погоди ты, уросливый! Я тебя по доброте предупредить хотела. Слышно про секретаря-то нашего партийного, будто из-за девки поранили его. С этими вертихвостками долго ли до беды.

– Про кого ты болтаешь?

– Ай, какой грозный! Я тогда и говорить не стану. Ступай себе с богом. – И зимовщица сделала вид, что хочет отойти, но Егор загородил ей дорогу. Глаза у него так и горели.

– Раз начала – договаривай.

– Да я… – Старушонка замялась: она уже струсила, но желание посплетничать преодолело страх. – Про Черепанова я… Маруська об нем очень уж убивалась, плакала. Голосила на всю улицу, ровно об муже законном. Конечно, каждой лестно с таким погулять, – ввернула старуха и покосила мышиным глазком на Егоровы сапоги: – Завсегда он в аккурате: что обувь, что одежка на нем… Вот она, глупая, и угождает ему до поздней ночи у него просиживает. Счетовод конторский в окошко подсмотрел… Утром рассказывал в общежитии: сидит, мол, Маруська возле койки и ручку Черепанову поглаживает. – Зимовщица взглянула в гневное лицо Егора, поняла, что зарапортовалась, и снова оробела: «Зашибет еще, бешеный!» – поэтому добавила сдержаннее: – Может, и не поглаживала, а так, что-нибудь подержалась просто…

Егор больше не слушал: спутанным, как во сне шагом, тяжело побрел прочь; задела за сердце проклятая баба, и все вокруг словно помертвело и посерело.

«Брехня, может? Но почему она ревела, почему торчит возле него? От простой жалости так не бывает». Зимовщица с сознанием исполненного долга смотрела вслед, пока сразу поникшая фигура парня не скрылась за кустами.

Старатели уже вернулись с работы, и из открытых дверей барака слышалось гудение голосов, как из огромного осиного гнезда. Сосенки, поставленные заслоном вокруг сеней, давно высохли, осыпались и печально топорщились голыми сучьями. И полынь, выросшая за лето на крыше, тоже начинала увядать.

Было все это дорого Егору, потому что рядом с ним жила тут девушка, которую он любил и на взаимность которой не переставал надеяться, а теперь ему даже заходить в барак не хотелось.

И все-таки, когда он зашел, то сразу поискал глазами, нет ли Маруси, но ее не было. Не видно и Надежды. Егор поздоровался со старателями. Спросили, как и что, но во взглядах чудилось ему осуждение. Тоска охватила Егора. Год сурового воздержания, любовь, работа – все вдруг показалось ненужным. Он достал из сундучка новую шапку, купленную зимой, шарфишко, крепкую еще наволочку, свернул узелок и пошел вон из барака. Горняки, занятые своими делами, не обратили внимания на его уход.

Егор просто не знал, что ему делать, куда деваться, как заглушить вдруг возникшее чувство страшного одиночества. Возможность напиться допьяна, до полного забытья показалась единственным, пусть хотя бы временным выходом из душевного разлада. Он сбыл барахло перекупщикам и после небольшого колебания направился к бараку Катерины.

– Мне бы водки пол-литра, – сказал он Ивановне, когда вошел в барак.

– Я водкой не торгую, – сухо ответила Ивановна. «Один был непьющий, и тот свихнулся», – подумала она.

– А Катерина где?

Из-за занавески выглянуло улыбчивое бабье лицо.

– Здесь я.

– Мне бы пол-литра…

– Проходи, проходи! Гостем будешь, – оживленно затараторила Катерина. – Сейчас я, только вот юбку надену. Нагулялась, разомлела… Головка – воровка: денежки пропила, а сама болит да болит. Проходи, не бойся. Уж больно ты гордый, никак тебя и не заманишь. Ивановна, достань нам капусты да селедки пожирнее. – Она пригладила гребенкой волосы, свернула их в круглую шишку, даже напудрилась и нарумянилась, но вышла к гостю босиком.

Егор сидел у стола, опираясь щекой на ладонь. Лицо его было угрюмо.

Катерина присела возле него на скамейке, наливая вино, прижалась к нему горячим плечом. Егор подавленно вздохнул.

– Что, ай боишься? – спросила она, подтолкнув парня, и, желая подбодрить, подмигнула ему лукавым глазом. – Ай боженьки, каки вы гоженьки! Обними меня, миленочек, я не кусаюсь.

Егор пил, смеялся невеселым, принужденным смехом. Ему было стыдно за себя, неловко и перед Катерининой квартиранткой. Когда Катерина, довольная приходом красивого парня, сама обхватила его шею рукой и крепко и грубо поцеловала прямо в рот, Егору стало совсем нехорошо, тошно, душно. Он отстранился и сказал сердито:

– Давай еще водки!

Катерина юркнула в угол за занавеской, где находился у нее тайничок-подполье, и полезла в яму. Егор подождал с минуту. Злая тоска снова вспыхнула в его душе. Видела бы Маруся, как он обнимается с этой распутной бабой! Не хватало еще того, чтобы заночевать здесь. Катерина, конечно, рада будет: мужика дома нет, да и не боится она его – за все озорства собирается отвечать только самому господу богу.

«С меня тоже некому спрашивать, да не хочу я такого!» С этой мыслью Егор выбрался из-за стола и, оставив на тарелке большую половину своего наличного капитала, выбежал из барака.

Веселые песни и крики фартовых старателей привлекли его слух на улице, и он, точно в омут головой, бросился в их разухабистое гульбище.