Текст книги "Собрание сочинений. Т.1. Фарт. Товарищ Анна"
Автор книги: Антонина Коптяева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 42 страниц)
– Чего же теперь будет?
– Да хорошего не жди, – сказал Рыжков и, на ходу натягивая брезентовую куртку, протопал к двери.
Акимовна поправила на дочери одеяло, подобрала ее свесившуюся прохладную косу и долго, горестно задумавшись, смотрела на сонно-румяное лицо с густыми тенями ресниц.
– Бедная ты моя! Девка на возрасте, а ни платьишка хорошенького, ни постели доброй. И чего это, матушки мои, поделалось там? Ишь ведь переполох какой! Надежда, ты не спишь? – спросила она, услыхав шорох в дальнем углу. – Иди сюда, посидим. Чегой-то мне боязно! Мужики побежали, а у меня в груди так и захолонуло.
Надежда вошла, отмахнув рукой занавеску, босиком, в нижней полосатой юбчонке из пеньковой бязи, в накинутом на плечи байковом платке, села на кровать Акимовны, свесив ноги, зябко закуталась. На лице у нее все еще темнел синяк, и один глаз казался меньше другого.
– Плохо наше дело! – сказала Акимовна.
Надежда тихо заплакала:
– Невмоготу мне, Акимовна! Чем я хуже остальных баб?! У кого дети, у кого мужья ласковые, а я ведь точно проклятая: никакого просвета в жизни. Девчонкой по людям мыкалась. Потом с этим паразитом связалась. У меня уж все, поди-ка, отбито внутри. Через это и родить не смогла! Первенького-то от побоев скинула… Я артельной промывки, как праздника, ждала. Только и надеялась заработать да уехать к сестре. Одна у меня думка была, да и та рухнула!
При виде чужого горя Акимовна приободрилась: вот как плохо человеку живется, а ей стыдно обижаться на свою судьбу.
– Может, еще обойдется по-хорошему в забое-то. Зачем заранее убиваться! Брось ты, право! – сказала она Надежде, поглаживая ее по спине горячей сухой ладонью.
– Нет, вправду, – говорила Надежда, вытирая концом шали заплаканные глаза. – Ты подумай, Акимовна, если бы я была вертушка вроде Катерины… Да тут от мужиков отбою не было бы. А мне хочется по-хорошему, по самостоятельному. Будь у меня рублей восемьсот денег, я сейчас бы собралась, и на Невер. Сестра у меня под Томском в колхозе… Писала, что вступить можно. Я бы купила корову, внесла пай деньгами и работала себе спокойно. Погоди, сколько выходит?.. Десять рублей да на семь, да на одиннадцать месяцев, да за шитье… Хватило бы! Мне эти деньги прямо как пропуск из тюрьмы.
18
Старатели тяжело топали по тропе к штреку. Холодная и светлая ночь копила в долинах туманы, четко вырисовывались на желтевшем с востока небе черные хребты гор. Приближалось утро.
Около двух последних окон штрека толпились горняки. Несколько человек с лопатами бежали к хвосту канавы.
– Ну, что там? – спросил Рыжков, положив на землю захваченный на всякий случай инструмент.
– Забой упустили, Афанасий Лаврентьич, – грустно сказал Егор и кивнул на Точильщикова. – Вот спроси его, он в смене работал.
– Чего уж теперь толковать? – неохотно отозвался забойщик, но его снова окружили плотным кольцом, и он начал рассказывать: – Грунт сегодня был – ну просто отступиться в пору, так и плывет, и вода дурниной хлещет. Мы часа три уж, однако, отработали. Видим – у нас вода снизу прибывает, а тут сбоку под кровлей валун оказался… Как раз на две пали вышел. Я его легонько ковырнул, оттуда и посыпало! Мы было придержать хотели – куда там! И из простенка еще закумполило! Как на грех, мы одну подушку успели выбить, вторая сама осела. Завалило забой верхней породой, а убирать вода не дает. Теперь ее там по колено и все прибывает.
– Наверно, черная вода пошла? – сказал неуверенно Егор.
– Может быть. Грунты кругом уже пооттаяли…
– Ну, как там? – спрашивал Рыжков поднимавшихся из окна старателей. Он еще не терял надежды на благополучный исход дела. «Ну, затопило, ну, закумполило, это поправимо, должна же канава выносить излишек воды, иначе зачем мы ее проводили?»
Старатели поднимались злые, и голоса их звучали грубее обычного:
– Выходит, отработались.
– Либо бросать придется, либо заново переделывать.
Переждав последнего, Рыжков зажег свечу и начал спускаться сам по сырым и скользким ступенькам узкой лесенки. На первой площадке он прислушался: внизу словно живой кто-то вздыхал и ворочался. И чем ниже горняк опускался, тем яснее доносился этот шорох, сильнее звенели струйки, льющиеся со стен колодца. И вот вода у него под ногами…
Ее набралось уже сантиметров на восемьдесят, и она заметно прибывала. Булькал дождь с кровли. Свеча в руке Рыжкова то и дело трещала, угрожая погаснуть, а он все стоял на лестнице, держась за ступеньку, и все глядел, как текла одолевшая старателей вода, как, насмешливо журча, тащила она из черноты невидимого забоя доски, пучки стланика, обрушенные бревна огнив.
Рыжков был совершенно подавлен. Огорчение свое он выразил наконец тем, что, медленно подбирая слова, крепко выругался и швырнул в воду горящую свечу.
Когда он поднялся наверх, старатели угрюмо сидели на отвалах, пригретые лучами восходящего солнца.
– В передовых забоях аккуратность нужна, – говорил Зуев, обрезая на досуге складным ножом грязные твердые ногти.
– Теперь расшевелили верха, так при нарезке кумпола замучают. Хотя неизвестно еще, как дело обернется: может, начальство порешит остановить совсем нашу работу, а пока обсудят, придется ждать – валандаться без толку.
– Ввалился я в эту большую артель, как сом в вершу! У меня от одного черного хлеба вон что делается. – Лежавший на пригреве Точильщиков заголил на груди рубаху, показывая мощные ребра, обтянутые кожей. – Все кости на счету, скоро шкура прорвется. В двадцать четвертом здесь, на Пролетарке, мы куда лучше работали мелкими артелями: где взглянется, тут и яму бьешь.
– Вот вы все и взрыли, как свиньи, – сказал Егор. – Работали бы по порядку, так надолго хватило бы.
– Какой порядок может быть для старателей?! – удивленно промолвил старик Зуев, вытянув тонкую жилистую шею и уставив на парня клин белой бороденки. – Глупость одна! Самая мы выгода есть для государства, и не должно оно нас стеснять ни в чем. Ты как скажешь, Афоня?
Рыжков насупился.
– Порядок и для старателей не вредный, – сказал он и скупо усмехнулся. – Чтобы на дольше хватило – это верно. Много ведь нашего брата…
Егор лег в траву, положил подбородок на сплетенные пальцы. Черный слоник взбирался у самого его лица на тонкую былинку. Былинка гнулась, и жучок то и дело разводил сизые крылья, словно собирался взлететь. Егор бережно снял его с травины, зажал в кулаке, прислушался к щекотному барахтанью.
– Чего нашел? – поинтересовался Рыжков.
– Да вот, – Егор, смущенно улыбаясь, разжал ладонь, – жук. Цепкий такой.
– Слон это, – сказал Рыжков и придвинулся ближе.
– Сергей Ли идет! – крикнул кто-то, и все старатели обернулись в сторону Орочена.
Два человека шли к ним по тропинке между кустов. В одном действительно признали председателя приискома, в другом смотрителя Колабина. Сзади поспевал посыльный из артели.
Ли казался сердитым и взъерошенным. Колабин, голубоглазый красавчик, нерешительно переминался с ноги на ногу. Оживленные их приходом старатели теснились со всех сторон и наперебой рассказывали о происшедшем.
– Посмотреть надо, – сказал Сергей Ли и направился к окну. Он спустился первым, потом Колабин, следом артельный староста, и всем тоже захотелось спуститься, чтобы увидеть, какое впечатление произведет на пришедших затопление штрека. Один, другой уже полезли в окно, но третьему загородил дорогу Рыжков.
– Без тебя ахальщиков хватит! Друг дружке на шею сядете, что ли! Не ровен час и лестница обломится.
Ли, поднявшись наверх, не скрывал своего огорчения.
– Плохо! – сказал он, посмотрев снизу вверх на Рыжкова. – Надо было мне в прошлый раз решительно настоять на присылке маркшейдера [9]9
Маркшейдер – инженер, проводящий съемку местности с изображением ее на планах.
[Закрыть]. Похоже, что уклон вам дали неверный.
– Хороша показательная артель! – ввернул с горькой усмешкой Точильщиков.
– Может, оно и богатое золото на делянке, только, пока его возьмешь, помереть можно.
– Видит кот молоко, да рыло коротко…
– Земляная работа, она тяже-олая! Без мяса в забое не наробишь.
– Чего теперь делать будем? – спросил Зуев, выставляя свою бороду из-за плеча соседа.
Сергей Ли огляделся, покусывая губы. Лица старателей, освещенные ярким солнцем, показались ему особенно измученными: острые скулы, запавшие глаза. Тяжелый труд и скудная пища подсушили горняков порядочно, но народ сплошь был здоровый, жилистый, ширококостный. Таким только бы дорваться до настоящего дела – горы перевернут.
Ли сам пришел на профсоюзную работу со старания и хорошо помнил вкус черного хлеба после тяжелого горняцкого труда. Неудача артели взволновала его.
«Уходить им отсюда на хозяйские нельзя, – размышлял он, хмуря брови. – Развалится крупный коллектив – показательное для старателей дело». Поэтому он сказал:
– Тут уже поговаривают, что разбегаться пора. Хорошенько подумайте. Уйти недолго, только обидно будет, если целый год работы даром пропадет. По-моему, надо обождать. Пусть управление назначит комиссию, обследуют и скажут, как поправить дело. Плохо получилось. Очень плохо! Но не надо впадать в панику.
Вскоре приехали два инженера и маркшейдер из треста с Незаметного; пришли трое из Ороченского управления. Снова все спускались в окно. Вода уже затопила штрек по самые огнива. Потом комиссия вместе с Ли и Черепановым отправилась, сопровождаемая толпой старателей, к хвосту канавы. Вода в канаве шла медленно, насыщенная илом и глиной, неохотно вливалась в светлые струи Ортосалы и еще долго желтой отдельной полосой текла у правого берега.
Пока приезжие ходили и смотрели, с Орочена явился топограф с инструментом, и снова начали что-то измерять и записывать.
– Один раз уже намеряли!
– Понасажали вас там, чертей, на нашу шею! – ругались старатели, прислушиваясь к спорам начальства.
– Тебе, товарища, посуди, как наша люди работай будет. Еньга нету, мяса покупай не могу, сила совсем кончал, – пристал к смотрителю прииска оборванный кореец в фетровой шляпе. Вид у него был истощенный и жалкий. – Ваша теперь надо хлопочи, пускай русики начальник дает артели хороший делянка. – Кореец просительно засматривал в лицо Колабина и заискивающе улыбался.
Старатели обступили их оживленным кружком. Мысль корейца всем понравилась, но в это время подошел Потатуев.
– Вам эту работу надо закончить, – сказал он, узнав, в чем дело. – Сколько вы задолжали управлению?
– Да тысяч около сорока… с гаком, – неохотно ответил Рыжков.
– Ну вот! – Потатуев достал платок, встряхнул его и старательно высморкался. – Вам придется сначала долг отработать. Очистите штрек и мойте, а кто не хочет, может уйти, но управление составит списки ушедших должников и разошлет для вычета по всем приисковым группам. Платить так или иначе придется. А насчет новой деляны, да еще хорошей, вряд ли что выйдет.
– А мы в союз обратимся…
– При чем же здесь союз? – поддержал Потатуева Колабин. – Вы знаете условия вашего договора с предприятием и нарушать его не имеете права. Все подготовительные работы вы проводите за свой счет. Предприятие отпустило вам для этого кредит – ясно, что никто другой не станет его за вас погашать.
Он озабоченно взглянул на Потатуева, и оба пошли к топографу, около которого собрались остальные члены комиссии. Горняки проводили их угрюмым молчанием. Старались, не жалея сил, и вот нажили по тысяче рублей долгу и работу надо переделывать.
– Накачаем еще тысяч по пять, по крайности, будет чем вспомнить, – невесело пошутил Егор.
19
Через несколько дней после затопления штрека Черепанов и Сергей Ли сидели со старателями возле барака Рыжкова. Старатели перекорялись между собой. Черепанов молчал, слушая, как в тени под крышей тоненько позванивали комары. Старатели все еще не начинали работать, а у Черепанова пропало желание их уговаривать, потому что он начал сомневаться в причинах затопления. Только ли артель была повинна в нем, как указывала в своем акте комиссия?
Сомнение возникло у Черепанова от нечаянно услышанных им слов Потатуева. «Теперь отобьет охоту!..» – сказал Потатуев возле канавы трестовскому инженеру. И вот. уже четыре дня Черепанов ломал себе голову, стараясь разгадать: что хотел сказать Потатуев, к кому относились его явно злорадные слова.
Ли – тот, конечно, сразу ввязался бы в разговор спецов, он спросил бы, кому и в чем отобьет охоту. Черепанов взглянул на приятеля, пылкого и чистосердечного, неожиданно усмехнулся.
– Ты что? – спросил Ли.
– Ничего. Просто подумал, как ты далек от того, что называется церемонностью.
– Сколько ни откладывай, а к работе приступать все равно надо, – сказал Рыжков, рассматривая подписи членов комиссии. Прочитать постановление он не мог по неграмотности. – Забрали кредит, теперь никуда не денешься. Да и жалко бросать, после покаемся, ежели там другие мыть начнут.
– Переделка большая, – сказал Зуев. – Надо очистку произвести, углубку на метр делать. По скале, значит, с динамитом. На восемьдесят метров протяжением. Да кабы только это, а то еще саму канаву удлинять на шестьдесят метров. Что там еще?
– Русло подчистить при выносе, – мрачно подсказал Егор.
– Ну, вот еще и русло!
Топот лошадиных копыт заставил всех обернуться. Со стороны Незаметного на соловой гладкой кобыле подъезжал Потатуев. Он грузно сполз с седла, привязал лошадь к суковатому обрубку дерева, шурша полами плаща по кустарнику, подошел к старателям и, не здороваясь, молчком присел в холодке у стены.
– Какая муха вас кусает? – спросил Сергей Ли, заметив, что старик не в духе.
– Укусила уже: поругался в тресте, чуть меня не выгнали из маркшейдерского отдела. «Куда, говорят, вы раньше смотрели на своей канаве?» Я же и виноват остался! – Потатуев фыркнул, пожевал кончик сивого уса и продолжал сердито: – Нивелировку делал их топограф, и проект дан из технического отдела. Я могу отвечать только за производство работ, а за неправильный уклон штрека пусть отвечает маркбюро. – Потатуев посмотрел на Черепанова и добавил с нарастающим раздражением: – Они согласны признать, что уклон действительно дан неверный. Но ответственность сваливают на работников, которых давно уже нет в тресте. Выходит, ищи ветра в поле.
– Поздно теперь толковать об этом, – сказал Рыжков. – А ты вот что скажи нам, Петр Петрович: не промахнемся мы насчет содержания? Кабы знать наверняка, тогда не обидно и переделать.
Потатуев развел руками.
– Как же, голубчик мой, наверняка сказать? Ты сам старый горняк, знаешь, сколько риску в горном деле. Наша разведка частенько-таки ошибается, да и не мудрено: пласт здесь неровный, золото кочковое – где пусто, где густо. Рассчитываем, что на вашем участке должно быть хорошее, это ведь отвод на богатом прииске, а не на новом ключе. Как вы думаете, Мирон Устинович?
Черепанов помедлил с ответом, и пытливый взор его показался Потатуеву странным. Так иногда смотрят таежники на рельеф какой-нибудь заманчивой лощинки, пытаясь разгадать ее золотоносность.
Сергей Ли тоже смотрел на Потатуева, потом перевел взгляд на Рыжкова и сказал, показывая в улыбке светлые зубы:
– Рискнем еще раз, что ли?
– И то стоит! – в тон ему усмешливо ответил Рыжков.
Старатели оживились, заулыбались, зашумели. Риском их не удивишь! Разведка? Да они сроду ей не доверяли. Если она скажет «пусто», значит «может быть», а уж если показала наличие золота, должно быть обязательно.
– До сих пор Алдан держался на старателе! – с гордостью сказал старик Зуев. – Все прииски скрозь нами разведаны. Теперь разведка по нашим следам идет.
– Я все-таки уйду! – сказал Точильщиков. – Лучше пойду на хозяйское производство. Там на бодайбинцев большой спрос. Пусть невеликий заработок, да верный. Надоело мне за фунтами гоняться.
– И я уйду.
– И я.
– Ну и уходите. А мы останемся. Охотников на ваше место много найдется.
– Ройте, коли охота. Земли много – всю не поднимешь.
– Артель поставлена не на пустое место, зачем же такие разговоры? – вмешался Черепанов. – Разведка иногда ошибается, это верно, но у вас показано хорошее содержание. Оно может оказаться беднее или богаче, но в среднем оправдает работу.
– Я тоже так думаю, – горячо поддержал Рыжков. – Время идет, а мы сидим. За эти пять дней сколько бы успели сделать!
– Когда выйдете? – спросил Потатуев уже как о решенном вопросе.
– Сегодня же соберемся всей артелью и обсудим, кому начинать.
Рабочие начали расходиться.
– Красавица, принеси мне водички – горло пересохло! – попросил Потатуев, увидев вышедшую из барака Надежду.
Она ушла и скоро возвратилась с большой кружкой.
– Квасу налила! – сказала она и улыбнулась, подавая кружку Потатуеву.
Черепанов тревожно смотрел на ее опущенные полные руки с ямочками на локтях. Его тянуло к этой женщине; одинокая холостяцкая жизнь становилась в тягость. Он знал, что Сергей Ли советовал Надежде перейти работать на производство. Черепанову тоже хотелось помочь ей устроить жизнь по-иному.
– Вам принести? – спросила Надежда, улыбаясь ему, как и Потатуеву, хорошей, ясной улыбкой.
– Если не трудно, принесите.
– Какой же труд!
Потатуев провел по усам платком, подмигнул вслед Надежде:
– Стоящий объект! И глаза хороши: голубые-разголубые, как эмаль.
– Она очень серьезная женщина, – сказал Черепанов, не сумев скрыть возмущения от слов и особенно от взгляда Потатуева.
– Все они серьезные, пока спят. – Потатуев посмотрел в хмурое смуглое лицо Черепанова и, желая испытать его, добавил: – Она очень предана своему мужу, а он лодырь и пьяница.
У Черепанова нервно дернулась бровь, дрогнули губы: соперничество с Забродиным унижало его в собственном сознании.
– Сильное чувство изживается не сразу.
«Втюрился, – решил Потатуев. – То-то он и вскинулся на меня. А Забродин ее из рук не выпустит, безнадежное твое дело, Мирон Устинович».
Когда Надежда вернулась, Сергей Ли сказал, не называя ее по фамилии мужа, которого он считал негодяем:
– Луша очень просила вас заглянуть к нам.
– Хорошо. Я приду, – пообещала таежница.
20
Старательно причесав сильно вьющиеся волосы, Надежда уложила их большим узлом на затылке, надела чистое платье, взяла косынку и пошла на Орочен. Ей все еще не верилось, что Забродин исчез хотя бы на время из ее жизни. Сразу так легко стало на сердце, словно вырвалось оно из давивших его тисков.
В одном уголке косынки завязано двадцать рублей, и никто не остановит, не отнимет эти деньги, доставшиеся за тяжкий труд. Никто не обругает, не ударит. Счастье-то какое!
Сначала Надежда пойдет к маленькой, симпатичной ей смуглянке Луше, а потом зайдет в магазин – купит себе сатину на платье и ситца на рубашки. Забродин перед уходом так растерзал ее одежонку, что все надо приобретать заново. Ей ничего не жаль, только бы исчез навсегда из ее жизни этот изверг.
– Хорошо-то как, господи! – вырывается у нее из глубины души, обласканной теплом и светом июльского дня.
Даже земля под ногами кажется ей совсем другой. Так вот шагать бы да шагать по ней навстречу легкому ветерку, играющему свежей листвой кустарников и высокой травой, пестро разубранной цветами. Солнышко стоит вполнеба – золотое сияние, льющееся из голубой бездны, где вспыхивают и мгновенно тают белоснежные клубки облаков.
– Хорошо-то как! Радостно-то как!
Надежда вспоминает хмурое лицо Егора, но не ответную хмурь вызывает у нее мысль о нем, а искристую улыбку.
«Милый, молодой ты мой! Все успеешь – и с канавой дело наладится, и с Марусей устроится. Да разве не добьется взаимности этакий парень! Просто еще не перебродил в девчонке вешний хмель. Свобода-то ей дана, воля-то! Как тут не вскружиться голове! Сама не разберет, чего хочется, кем стать охота, вот и взбрыкивает, словно телок, выпущенный на траву. И я сейчас так же!..» – мелькает у Надежды.
Переступая через мелкие канавки, отведенные старателями от русла ключа, она думает:
«Работают люди. Стараются в самом деле. Не такие лодыри, как Забродин. Каждому бы из них кусок золота в конскую голову. Пусть бы сполна окупился их горбатый труд. И Егорушке удачу бы!»
Возле бараков людно – всех выманила теплая сухая погода: играют, шумят детишки, женщины стирают и стряпают возле железных печек, вынесенных из жилья и дымящих среди вытоптанного кустарничка. Двое устроились на припеке: ищутся в голове. Малыш с погремушкой в руке высматривает из ящика, поставленного возле самой тропинки. Надежда глядит на него с нежностью, с вдруг вспыхнувшей женской завистью.
Ей бы ребенка! Уж она его выходила бы! Вынянчила бы…
Первое, что привлекло ее внимание на квартире Сергея Ли, – это веселый маленький Мирошка и цветущий вид самой Луши. Кругом раскиданы игрушки, книги…
– У нас все читают и все в игрушки играют, – с добродушной усмешкой сказала конторская уборщица Татьяна, наводя порядок в комнате. – Я на старости лет во второй класс перебралась. Из приготовишек вышла.
Она подставила Надежде табурет, обмахнув его фартуком, и остановилась, уперев руки в бока, большая, костистая, в мужских сапогах и вышитой крестом рубашке из сурового полотна.
– Лихой у тебя вид! – улыбаясь, сказала Надежда, оглянув ее. – Настоящая партизанка.
– А оно так и есть! Партизанка! – Крупное лицо Татьяны со вздернутым носом и чернущими под красным платочком бровями осветились задором. – Бывало, паду на коня: в ватнике, в шароварах, шапка набекрень, – и-их, зальюсь! Никакое бездорожье не удерживало. Любили меня ребята за лихость, а в люди не вышла – образованием не взяла. Вот теперь хоть для собственной отрады и прошибаю ее, грамоту-то! Все-таки неудобно: делегатка в женотделе – и малограмотная. В конторе тоже: пошлют с рассыльной книгой, кому какой пакет отдать? Другой начальник так напишет, что его сам черт не разберет. Выбирайте, пожалуйста.
– Почему же ты раньше не училась? – спросила Надежда, посматривая на Лушу, которая накрывала на стол и хлопотала с ножом возле огромного пирога из свежей рыбы, осыпанного сухарями, поджаристого и отдающего паром…
– Гонор! – сказала Татьяна. – Гордость помешала. А гляди тово, и жизнь проскочила.
За стол сели все сразу. Вышел из соседней комнаты веселый Ли, явился Черепанов. С Надеждой оба поздоровались, как с хорошей знакомой: величали ее Надеждой Прохоровной. Она немножко смущалась, и в то же время ей приятно было это непривычное обращение: старатели называли ее «мамашей», хотя такие, как старик Зуев, сами годились ей в отцы.
– Хотим мы, Надежда Прохоровна, посоветовать вам пойти помощником повара в столовую на Новом Орочене, – серьезно сказал Сергей Ли.
– Правда, там вам будет хорошо! – подхватила Луша. – Кроме того, у нас в драмкружке сил не хватает, а вы смогли бы играть на сцене.
– Отчего же вы думаете, что я смогу играть на сцене? – спросила Надежда, заливаясь горячим румянцем. – Да мне сроду не выступить, когда людей много.
– Еще как выступите! Это только с непривычки страшно кажется, – возразил Черепанов.
– Нет, – все так же краснея, сказала Надежда. – Не получится у меня ничего: поздно жизнь переиначивать. Привыкла я к своей артели… Жалко ребят. Да и должны они мне. Тоже вроде привязана этим.
Говоря о денежном долге и привычке, Надежда представила свой барак, угол за ситцевой занавеской, где было пролито ею столько слез, и вдруг впервые поняла, что скрашивала там ее жизнь любовь к Егору.
Любила ли она его, как сына, или брата, или как милую, хотя и немыслимо далекую мечту о счастье? Но встречи и разговоры с ним были ее единственной отрадой. Она и Марусю любила оттого, что сердечная неудача Егора являлась источником его тяги к ней, Надежде. Что даст он ей, замужней, не первой молодости, женщине красавец парень? Зажжет страстью и бросит на такую расправу жестокого сожителя, что смерть может показаться лишь избавлением от муки? Надежда не загадывала ни о чем, ни разу не задумывалась о том, как сложились бы ее отношения с Егором, если бы не Маруся. Похоже, и он, безотчетно одаривший ее симпатией и сочувствием, тоже не думал об этом; общее между ними было в их душевной чистоте, которая охраняла их от сближения.
И сейчас Надежда подумала не о том, а просто жаль ей стало уходить из своего жилья, жаль оставить Егора… Кто же тогда будет заботиться о нем? Разве согласится другая женщина пойти мамкой в такую бедную, незадачливую артель?
– Нет! – сказала Надежда, открыто посмотрев на Черепанова. – Никуда я с Пролетарки не уйду, Мирон Устинович. У вас здесь очень хорошо! – Она взглянула на круглое личико маленького Мироши, самозабвенно занятого содержимым своей тарелки, и невольные слезы затуманили ее глаза. – Нравится мне у вас. Вот Луша одолеет седьмой класс, родит еще сына или дочку, потом курсы какие-нибудь окончит, и получена путевка в жизнь. А таким, как я, видно, суждено век над корытом стоять. Но на трудную работу не жалуюсь… Каждому свое.
21
Еще накануне Рыжков предупредил жену:
– Приготовь мне в субботу чистую рубаху и шаровары. На Незаметный к ребятам схожу. Звали землячки.
Придя с работы, он долго плескался под рукомойником, расчесывал перед зеркальцем русую бороду и огорчался, глядя на давно не стриженную голову:
– Экая шершавина!
– Ладно, не под венец! – сказала Акимовна, вытаскивая из корзины узелок, в котором хранились ее сбережения. – Купишь пуговиц черных, вот этаких, дюжины две, да белых костяных, да ниток черных сорокового номера катушек десять. Я взялась пошить рубахи мужикам, ан прикладу-то и не оказалось.
– Забуду я. Неужто в нашем магазине нету?
– Было – так купила бы. Тебе больше пяти рублей не дам. Не на что сейчас гулять.
– Дай две пятерки. Водка у ребят будет, а может, куплю чего-нибудь…
Рыжков подоткнул ремешки ичиг, прошелся перед женой, оправляя синюю сатиновую рубаху (в сбористых триковых шароварах, спадавших вроде юбки на поношенные ичиги, был он особенно широк), разгладил усы, поправил бороду, боком встал подле Акимовны:
– Хорош орелик?
– Не видали такого! – Акимовна вздохнула: редко бывал весел Афанасий Лаврентьевич. Суров муженек. Спасибо и на том, что не драчун, не картежник. – Иди уж, а то поздно будет.
Она положила ему в карман пиджака две ржаные шаньги с голубицей, завернутые в тряпочку, хотела погладить по плечу, но застеснялась и сделала вид, что счищает соринки. Однако Рыжков отлично понял ее движение.
«Любовь ведь была когда-то, спасу нет!» – растроганно подумал он, обнял жену и осторожно провел по ее темноволосой голове тяжелой ручищей.
– Завтра ввечеру буду, – пообещал он уже от дверей и ходко, словно сохатый, зашагал по дороге.
Несмотря на последние жаркие дни, у бродов Ортосалы и впадавших в нее ключей еще не просохла густо замешенная грязь, усыпанная на солнце мелкими желтенькими и голубоватыми бабочками. Они, нежась, сидели стаями на влажной теплой земле, неохотно взлетали перед проходившим горняком, кружились и снова падали, как горсти брошенных лепестков. Темные леса из ели и лиственницы стояли в долине, солнечные лучи с трудом пробивались в них к кустам подлеска и только кое-где играли на глянцевитых листьях брусничника.
Почти на половине пути, в стороне от дороги, послышались гулкие удары, словно бил кто-то тяжелым молотком по дну железной пустой бочки. «Драгу ставят на Ортосале», – вспомнил Рыжков. Видел он прошлым летом на Верхне-Незаметном в широком котловане с мутной водой удивительную махину вроде парохода, только без колес. Беспрерывно, со скрежетом и плеском, движется вверх ряд огромных ковшей-черпаков с породой, а сзади сделан длинный хвост, и с него без конца сыплется уже отмытая галька.
«Сколько тысяч кубометров она, эта драга, за лето переворочает? И золото, поди, начисто заберет, – думал Рыжков. – Выгрызет один борт, ее на канатах к другому переведут. Этакая прорва – железное брюхо».
Он свернул с дороги на тропу и пошел вдоль сплоток, подававших воду с Ортосалы на Верхне-Незаметный. В глубоких распадках ящичные желоба были подняты на столбах, и с них сыпался сверкающий радужный дождь. Рыжков прошел еще немного и присел на горе возле шлюзов. Прохладой тянуло от сырых досок, дальше вода текла широкой канавой.
Кругом стояла теплая ленивая тишина. Ветер куда-то пропал, и редкие облака, как барки на мели, томились в небесной синеве.
Солнце стояло еще высоко.
«Верст двенадцать отмахал шутя. Крепок Афанасий, еще не изъездился! – с гордостью подумал Рыжков о себе. – А сколь исхожено! Сколь сработано! А чего зароблено? – Он посмотрел на свои изломанные работой набрякшие руки и горестно качнул седеющей головой. – Нет у тебя со старухой угла на старости лет. Выходит, обделила старателя Советская власть; раньше он чертомелил и теперь чертомелит. Все имущество казенное стало, на собраниях кричат: „Наше, общее“, а я чего-то не пойму. Драга вот, к примеру, как я скажу, „наша“? Которым боком это ко мне относится? Крестьянам землю отдали – там понятно, рабочие при заводах льготы получили – живут с прохладцей. А мы что-то прохлопали. Все потому, что нет промежду нас, старателей, настоящей организованности. Мы по старой привычке и теперь глядим каждый абы себе. Дай нам прииск в полное пользование, каждая артель захочет главней других быть. Зато и остались при новых правах со старыми ветошками».
По улицам Незаметного Рыжков шел медленно, присматриваясь к незнакомым людям.
Около лавочки китайца-спекулянта он остановился: пестрели в окнах разные заманчивые вещи.
– Ваша что угодна? – с улыбочкой спросил Рыжкова хозяин, одетый в черную кофту с матерчатыми пуговками, суетливо вставая со стула, на котором он сидел возле прилавка.
Продавец тонкой кисточкой осторожно рисовал непонятные знаки-буквы в конторской книге. С покупателем занялся сам хозяин.
– Проходите! Посмотрите! Пожалуйста, все, что надо! Даже гвозди могу предложить.
– Гвозди? Этим товаром мы очень даже нуждаемся. В «Союззолото» сейчас не достанешь.
Китаец закивал бритолобой головой, тонкая коса висела сзади из-под черной атласной шапочки. Узкие щелки его глаз совсем исчезли в припухлостях щек.
– О, там зато разный дамский штучка! Есть помада, духи, ботинка! Я тоже могу предложить лента, но я позаботится насчет нужда рабочего в первая очередь.
– Так ты оставь нам ящик гвоздей… дюймовых, – соображал Рыжков, не слушая китайца. – Только мы за ними придем дня через три. Задаток?.. Ну, я завтра утром занесу.
– Пожалуйста, приходите поскорее. Наша скоро будет ликвидация. – Китаец рыгнул и помахал себе в лицо круглым картонным веером. – Я не могу делати такой цена, как государственный кооперация. Это убытка. Иха торговля имеет своя транспорта, а я надо платить и платить. И налога частный лавочка большой. – Спекулянт завистливо вздохнул и закончил уныло: – Кругом убытка!
Рыжков между тем облюбовал кусок пунцовой ленты.
– Отрежь вот этой два аршина. Да пуговицы покажи. Тесьмы не надо и резинки не надо, чего не спрашиваю, не навязывай. Хотя погоди… Отрежь на две пары подвязок.
