Текст книги "Собрание сочинений. Т.1. Фарт. Товарищ Анна"

Автор книги: Антонина Коптяева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 42 страниц)

Егор обнял ее за плечи.

– Ох, как ты меня напугала!

Девушка легонько оттолкнула его:

– Народ ведь кругом! И я на работе нахожусь. Уходи, а то выбегут наши малыши и уставятся на тебя, как на чудо.

Маруся ушла, но через минуту выглянула на крылечко. Егор все еще стоял там. Они посмотрели друг на друга так радостно, словно только что встретились.

– Тебя зовут здесь жених-ударник! – сказала Маруся.

31

Прямо с работы Рыжков зашел в прииском, чтобы узнать толком насчет путевки.

– Вот до чего довелось дожить! – сказал он Сергею Ли, который относился к нему с большим расположением. – Поеду на курорт, будто граф!

– Лучше графа, товарищ Рыжков! – улыбаясь, ответил Ли, обветривший и загоревший за лето так, что зубы сверкали на его темно-смуглом лице ослепительно белой вспышкой.

– Знамо дело – лучше. При нынешних порядках граф в подметки мне не годится.

– Верно! – полушутя продолжал Ли. – В старой вашей артели при уравниловке он приспособился бы, а при новых методах никуда не годится.

– Не годится! – с хорошей гордостью труженика подтвердил Рыжков. – Учить да учить бездельника!

Оба рассмеялись. Ли находился теперь почти все время на Среднем: строительство нового прииска увлекло его так же, как Черепанова.

– В Кисловодск поедете! – сказала Рыжкову секретарь, большеносая девица в ярко-зеленом берете, некрасивая, но свежая и розовая, и, топая ногами, прошла по комнате.

«Ну и девчина, богатырша настоящая!» – подумал Рыжков и, присев на стул, прислушался к ноющей боли в левой руке.

– Что за оказия! Пока на курорт не собирался, не болело ничего, а теперь прострелы начались, – сообщил он, обращаясь к Ли. – То в ногу стрельнет, то поясницу заломит. Не иначе, разнежился. Отдохнуть, оно, конечно, не мешает…

Снова, топая ногами, через комнату прошла секретарша, положила на стол открытую папку с бумагами и двумя пальцами, точно дохлого ужонка, поднесла Рыжкову ручку.

– Распишитесь в получении путевки.

Он посмотрел на ее оттопыренный мизинец, подвинулся к столу и, заслонив добрую его половину локтями, старательно, крупно расписался.

– Путевка у вас с первого октября. Выехать надо, чтобы не опоздать, завтра или послезавтра, – девушка села на место, подобрала за ухо стриженую прядь прямых желтоватых волос и весело посмотрела на старателя. – Пока нет распутицы, до Невера доедете быстро, а позже дорога может испортиться. Ведь вам, если в скором поезде, до Москвы ехать суток восемь, да там еще дня три. Я-то уж знаю: за лето многих отправляли.

– Тогда я опоздаю: завтра мне никак невозможно. Мне надо показать своим ребятам, как работать в спаренном забое. Товарищ Ли, вы переписали бы мне эту бумагу дней на десять попозднее.

Сергей Ли с сожалением развел руками:

– Переписывать путевки мы не можем. Ведь это не от нас зависит. Ничего, надо ехать! Всегда будет некогда.

Рыжкову хотелось бы попасть на курорт к сроку. Но нельзя же бросать работу в самый горячий момент: надо убедиться на деле, что старатели освоили подкалку.

– Ладно, уж как-нибудь договоримся.

Вздохнув, он поднялся, неправдоподобно большой, все еще красивый и статный. Пятьдесят с лишним лет не согнули, не состарили его, и в глазах молоденькой девушки, смотревшей на него, промелькнуло безотчетное восхищение его мужественной силой.

На улице он столкнулся с Черепановым, и они пошли вместе.

– Едешь? – с живым интересом спросил Черепанов. Ему всегда нравился этот упрямый и немного наивный таежник с его неистребимой верой в свое особое старательское счастье.

– Еду. Самому чудно. В первый раз в жизни поеду на курорт. А Егора попрошу взять пока шефство над моими ребятами. Дорогая премия мне досталась, да отблагодарить путем не сумел. Надо было насчет работы потолковать, об ударниках наших тоже, а я все про себя да про себя!

– Как ты отделишь себя от работы? Тебя таким новая твоя работа сделала. Что мог бы ты рассказать о себе лет пять назад?

– Пожалуй!.. – Рыжков вспомнил, как он повествовал на Пролетарке о своем прошлом дочери Марусе. – Тогда и дома нечем было похвастать.

Хотелось Черепанову сказать Рыжкову что-нибудь сердечное, но, посмотрев на него, решил: «Ничего говорить не надо».

Вместо того справился о здоровье Акимовны, с которой очень подружился после Надеждиных похорон.

– Вместе поедем, – сообщил Рыжков. – Хочу ее с собой взять. Без нее ехать невозможно. Тридцать лет она со мной в тайге живет. Сотни верст пешком прошла… Всю невзгоду пополам делили, почему же я теперь один на гулянье поеду?

– Хорошо ты надумал, – одобрил с грустной улыбкой Черепанов.

Рыжков тоже улыбнулся.

– Когда в клубе премии получали, вижу, радуется она, а сама нет-нет да вздохнет. Домой приехали, она и говорит будто шутя: «Мне бы хоть раз в жизни премию какую получить». Смеется, а на глазах слезы. Ах ты боже мой!.. «Аннушка, говорю, я тебя сам премирую. Добуду за деньги другую путевку и поедем вместе».

– Что же она?

– Довольна, конечно.

– Кисловодск! Это очень даже хорошо, – сказал Черепанов раздумчиво. – Там можно и сердце подлечить и ревматизм. У тебя что болит?

Рыжков почесал за ухом, сдвигая на лоб рабочую кепку; приподнял выпукло-щетинистую бровь.

– Как вам сказать? Знаете, когда хворать некогда, ходишь до той поры, пока вовсе не свалишься. Мне вот пятьдесят пятый год, а я у доктора-то ни разу еще не был и лекарства, кроме водки, сроду не пил.

Рыжков покосился на Черепанова, тот шагал, спрятав руки в карманы рыжей кожанки, лицо его выражало искреннее участие.

– Здоровый я, – продолжал Рыжков, – а ногами один раз, когда у Титова работал, шибко болел. Застудился на канавах и обезножел. Так скрючило, спасу нет! Ну и, конечно, никакого пособия. Лечила меня Анна Акимовна. Напарит, бывало, стланику… Сяду в кадку большую, обкладет она меня этими хвойными лапами, потом горячей воды, чтоб только тело сдюжило, я и сижу, как груздь. Пропотею хорошенько да на койку – вот тебе и курорт! Она меня и подкармливала, все время в мамках работала. Потом одыбался, ушел хищничать. Я ведь из тайги-то больше тридцати годов не выходил.

– Поедешь, посмотришь, как на юге живут…

– Да я ведь сам южанин. На Дальний Восток морем приплыл с Новороссийска, а урожденный из Донбассу. У меня и отец и дед шахтеры, и я с четырнадцати годов в шахту пошел. Каторга была, спасу нет! Интересно, конечно, поглядеть, как теперь там живут. И Москву повидать охота.

– Когда выезжаете? – спросил Черепанов.

– Все-таки не завтра, а дней через пяток. У меня тут серьезные дела, управиться надо.

Возле своего дома Рыжков остановился и показал на небольшой огород, обнесенный тыном.

– Садили нынче сами. Картошка уродилась хорошо. Вот приеду с курорту, отдельную дачу себе поставлю, елочек насажу, чтобы на долгое жительство со старухой поселиться.

– А Маруся?

– Маруся что! Она замуж выходит. Егору квартиру дали – не хуже директорской. Перед отъездом погуляем на свадьбе. Давайте заходите к нам чай пить. – И с этими словами Рыжков потянул Черепанова за рукав тужурки.

Акимовна шила на машинке какие-то кулечки. Старик Фетистов сидел напротив нее, поглаживая черную жирную кошку. Кошка громко пела, хитро жмурила зеленые глаза, съезжая с острых стариковых колен, цеплялась за его одежду, стараясь примоститься удобнее.

– Смотри, Фетистов, поломаю я тебе ноги, – шутя пригрозил Рыжков. – Не успею из дома выйти, а он, старый воробей, тут как тут.

Фетистов улыбнулся, вытер узкой ладошкой сморщенный подбородок, точно паутину снял.

– Мы ведь не про любовь толкуем! Годиков десять назад я бы еще мог изъясняться о таком высоком предмете. А сейчас агитирую насчет провизии. Погляди, Мирон Устиныч, сколько она мешков шьет.

Акимовна смущенно, боясь насмешки, посмотрела на Черепанова.

– Не бывала я на железных-то дорогах. Сроду не езживала, не видывала. На Зею мы через всю Сибирь на таратайках тряслись. Потому и собираюсь по-таежному, с припасом.

– Трудно будет с багажом таскаться, – сказал Черепанов. – Продукты на станциях можно покупать.

– Это каждый раз с поезда сходить!

– Конечно, Афанасий Лаврентьич мигом слетает.

Акимовна подумала, но сказала упрямо:

– Нет уж, со своими харчами куда спокойней. Афоня проворный на ноги, но дотошный. Будет ходить по станциям этим, интересоваться разными разностями, да и отстанет где-нибудь.

Фетистов достал из кармана часы на кожаном ремешке, щелкнул крышкой, умиленно поглядел на бойкую секундную стрелку.

– Чикай, матушка, чикай. Совсем ведь чутошная, а сколько у ней енергии: когда ни взгляни – все чикает! – Старик, не вставая с места, горделиво выпятил тощую грудь, подбодрился. – Не всякому тоже такую премию преподнесут.

– Ты лучше расскажи, как терял эту премию, – посоветовал Черепанов, тронутый наивным самодовольством Фетистова.

– Неужто терял? – спросила Акимовна, довольная возможностью переменить разговор. – Хорош, нечего сказать!

– По пьяному делу оплошал, – признался старик с некоторым смущением. – В отпуску был, загулял маленько, а без часов теперь не могу обходиться. Так вот и подмывает: что-то, мол, сделать надо. Гляну на них – сразу успокоюсь. Вот пьяный и поглядел да обратно ими в карман не угодил. Хожу, стало быть, а они на ремешке сверху болтаются и отвязались, конечно. Проспался я, хвать – нету часов. Ох, елки с палкой! Веришь – нет, захворал от огорчения.

– Так захвораешь! Как не захворать! – сочувственно сказала Акимовна. – Поди-ка, отрезал кто для смеху.

– Какой тут смех! Видно, что отвязались. Кляну себя на чем свет стоит, и вдруг приходит Петюнька Ксаверьев и приносит эти самые мои часы: на улице подобрал…

Увлекшись рассказом, Фетистов забыл о задремавшей кошке, и она съехала с его неспокойных колен, но в последний момент так вцепилась в них, что старик едва не выронил заветные часы.

– Брысь, проклятущая! – вскрикнул он испуганно и стукнул ее по изогнутой хребтине. – Что ты по мне ездишь! Всего покорябала. – Извиняющимся тоном старик добавил вслед Акимовне, уходившей на кухню: – Я кошек сроду не любил, а ваша вроде ничего. У меня жена-покойница целый кошачий зверинец содержала. И все трехмастные! Стану, бывало, говорить – куда там! Ведьминский характер имела, не тем будь помянута, покойница.

Фетистов привычным движением опустил часы в карман и взглянул на Черепанова. Тот сидел у стола и, казалось, задумчиво наблюдал за кошкой, которая, презрительно щурясь, прилизывала свою помятую шубку. Но секретарь парткома смотрел не на кошку (он совсем и не видел ее), а на какое-то пятнышко на полу, за которое случайно зацепился взглядом. Черепанов думал о золотой лихорадке в здешней тайге десять лет назад… Люди метались тогда, как листья в осеннюю бурю. Все кипело в стремлении к наживе, а среди этой людской стихии возникали точно маленькие островки – партийные ячейки. Много ли времени прошло! Что сделано за эти годы в тайге? Возникло большое механизированное производство… Но капиталисты тоже смогли бы наладить производство на таком золоте: построить заводы, шахты, электростанции не сложное дело при больших прибылях. Поселки жилые в тайге появились – прекрасно! Но и это не главное. Могли бы тут поселки быть и красивее и богаче. А вот люди другие стали за эти десять лет. Многие до неузнаваемости переменились к лучшему – вот в чем главное, новое. Черепанов вспомнил, как пришел к нему в партком Мишка Никитин и бросил на стол мешочек с золотом… Вспомнил, как пришел советоваться в партком Егор Нестеров, а позже Афанасий Рыжков, как пришел в свое время, девять лет назад, молодой Сергей Ли. «Нет, это я сам нашел его!» – поправил себя мысленно Черепанов, строго-неподвижным взглядом уставясь в невидимую точку. – Созданы условия – и люди растут. Вот Маруся Рыжкова, Луша, Петюнька Ксаверьев, вернувший часы Фетистову, и сотни других… русских, эвенков, якутов, китайцев, корейцев.

– Ну чего ты уставился на кошку, Мирон Устинович, – с дружественной стариковской бесцёремонностью перебил его мысли Фетистов. – Какие узоры ты на ней нашел? Пусть лучше Афанасий нас музыкой позабавит!

Рыжков начал стаскивать салфетку с патефона, но Акимовна окликнула его, и он пошел с нею на кухню.

Фетистов добродушно подмигнул ему вслед:

– Ревнует он меня, а зря: я теперь насчет женского полу безобидный. Был, да весь вышел! Дружно они с Акимовной живут! Тебе, Мирон Устинович, тоже не мешало бы семейную жизнь обмозговать. Возьми-ка меня сватом. Я живо хорошую женщину выгляжу. Будь он проклят, Васька Забродин, плевка не стоил, а загубил настоящую королеву! – Черепанов вздрогнул, но старик не заметил этого. – Вот бы такую найти для тебя, как Надюша!

Рыжков, войдя в комнату, услышал последние слова старика, предостерегающе кашлянул, но Фетистов даже не оглянулся на него, продолжая свою простодушную болтовню.

– Ты настроил бы сам патефончик-то, – предложил ему Рыжков и стал накрывать на стол, стараясь звяканьем рюмок отвлечь внимание старика от Черепанова: «Чего привязался к человеку? Вовсе из ума выжил, а еще клубный работник!» – сердито думал он.

– Славная она была, а разнесчастная, – продолжал вспоминать Фетистов о Надежде. – Она ведь в Егоре души не чаяла. Уж так любила, что и слов нет. – Фетистов даже прослезился и сквозь слезную муть не разглядел, как побледнело до синевы лицо Черепанова.

– А Егор? – не сразу спросил Черепанов.

– У него своя любовь, он и не знал, поди-ка, ничего. А она, бывало, схватит меня за руки и скажет: «Фетистов, Фетистов, тяжко мне!» Это когда Егор с Марусей вместе стали гулять. Я и раньше замечал, что она не в себе бывала. Егора шибко жалел о ней: «Я, говорит, ее больше сестры любил, прямо как мать родную». А Надежду это и мучило, что он ее за мать почитал.

Рыжков, готовый выбросить старика за окошко, сказал с неожиданной горячностью:

– Экий ты болтун, Артамон Семенович! Ну чего ты сейчас наговорил? Скажи, какой приметливый! А того ты не приметил, как трудно жил человек? Что только не претерпел! Значит, уж через край перехлестнуло, если она на то плакалась тебе, чудаку! А Егора-то было за что любить да уважать: он один по-доброму в ее душу заглянул, пожалел, приласкал, как лучший друг… Кабы не он, Забродин ее еще раньше бы убил. Так и не увидела бы она хорошей жизни. Не просто по-бабьи потянулась она к Егору. Я это вот как понимаю, только передать не могу. Нет у меня для этого таких слов. И ты, Фетистов, хоть ты и языкастый, не прикасайся сюда, Христа ради. Не те слова твои, и понятие совсем не то! Как ты думаешь, Мирон Устинович?

Черепанов промолчал: возражение Рыжкова взволновало его еще сильнее, чем откровения Фетистова. Уже не было Надежды Жигаловой на свете, но она жила в душе Черепанова, и любое напоминание о ней больно задевало его. Сколько раз казнил он себя в последнее время за то, что не вмешался решительно в эту семейную драму. Сковывала необычная для него стеснительность, боязнь подойти к делу с узкой, личной позиции. Сообщение Фетистова о безнадежной любви Жигаловой к Егору еще выше поставило в представлении Мирона образ дорогой ему женщины.

– Правду ты сказал, Афанасий Лаврентьевич! – сказал он, с трудом нарушив свое молчание. – Есть чистейшие прекраснейшие чувства, которые свойственны только таким людям, как Надежда Жигалова. 05 этих чувствах надо и говорить, как о самом лучшем в человеке, самыми простыми, хорошими словами. Так, как говорил ты…

32

Клондайк… Рыжкову нравилось это звонкое, необычное название.

– Работаю на Клондайке, – сдержанно улыбаясь, говорил он знакомым. – Шахта у нас.

Шахта находилась на невысокой береговой террасе среди кустов стланика. Возле ее обшитого досками копра были сложены штабелями бревна: к зиме собирались возвести над кулибиной низкий и длинный тепляк.

Подойдя к копру, Рыжков остановился. По тропинкам, желтевшим в пыльной, засохшей траве, шли старатели утренней смены. Птицы, которые озабоченно перекликались в кустах шиповника и голубики, склевывая сморщенную ягоду, то и дело вспархивали перед ними. Рыжков потянул носом ядреный запах осеннего утра и вошел в дверь.

На ярко освещенном шахтном дворе, у подъемника, навстречу ему выкатил полную тачку Быков, недавно принятый в артель. Рыжков добродушно кивнул откатчику и направился по низким полутемным просечкам к своим забоям. Второй его забой шел с углубкой по полотну, и там разбуривали скалу, в трещинах которой было золото. Вызванный с ороченской шахты запальщик ожидал, чтобы зарядить скважины и сделать отладку.

– Сколько шпуров [17]17
  Шпур – скважина, в которую закладывается взрывчатое вещество.


[Закрыть]забьете? – спросил Рыжков.

– Три. Рано меня вызвали. Долгая песня получается с ручным-то буром.

– А ты хотел бы, как на рудном золоте, с компрессором?

Рыжков принял забой, уже подготовленный к взрывам, и вместе с забойщиком, откатчиками и подручным крепильщиком первой смены вышел из этой просечки. В забое остался один запальщик.

Рыжков начал помогать советами и делом в другом забое. Когда раздались взрывы, он остановился с занесенным кайлом и стал считать. «Раз… Два…» – отмечал он глухие удары.

Через некоторое время появился запальщик.

– Можно окайливать. Я осмотрел.

Рыжков взял фонарик – электрическое освещение в дальние уголки шахты еще не подвели – и поспешил в забой, где сделали отпалку.

– Идите по домам, – сказал он забойщику, которого сменял. – Мы сами окайлим. Чего уж за пять минут до конца смены начинать новую работу!

Он прошел в глубину просечки. Остальные старатели должны были вот-вот подойти, наверное, они уже спустились в шахту.

Нескладная тень человека метнулась впереди. Рыжков спокойно вгляделся в полумрак: в забое горела только одна свеча, оставленная запальщиком.

«Быков. Ничего, мужик старательный. Только ведь он в смежном работал?..»

Неясная тревога заставила Рыжкова ускорить шаги. Быков стоял к нему спиной, торопливо шарил руками по взорванной породе. Заслышав шум шагов, он отскочил от забоя.

– Ты чего это? – спросил Рыжков, уже подозрительно оглядывая откатчика.

– Тачку прикатил… Мы из смежного втроем сегодня катали: здесь-то и одному при разбурке нечего было делать.

– А чего ты в забое шарил?

Быков переступил с ноги на ногу, косые глаза злобно и воровато забегали.

– Да так…

Рыжков неожиданно сжал его правую руку выше запястья, взглянул на растопыренные пальцы и по-хозяйски полез к нему в карман. Быков рванулся в сторону.

– Но, но! – прикрикнул, как на лошадь, Рыжков и вытащил динамитный патрон. – Башку оторву. К чему такое?

Быков сказал вызывающе:

– Отрывай, не жалко. Я и так неживой хожу по земле. Видимость только, а душу вы из меня давно вынули. – Он вдруг упал на землю и бешено завыл.

Рыжков посмотрел на него с брезгливым испугом, толкнул ногой.

– Вставай, пойдем.

– К ним поведешь? К гепеушникам? Убей лучше на месте!

Рыжков осторожно опустил в свой карман отобранный патрон.

– Отведу до начальства, пускай оно рассудит, что с тобой делать, а я об тебя рук марать не стану.

Молча разминулись они с идущими в забой старателями.

– Ты куда, Лаврентьич? – крикнул им вслед подручный забойщик.

– Начинайте очистку, я сейчас вернусь, – сказал Рыжков, спохватываясь. – Да смотрите, с опаской окайливайте. Не сунул ли этот молодчик еще вот такую штучку. – Он показал патрон и, уже совершенно овладев собою, приказал: – Лучше обождите с очисткой до меня: пока не вернусь с начальством. Займитесь доставкой крепежного леса в оба забоя.

– Может, помочь отвести? Не сбежал бы.

– У меня не сбежит!

За шахтой они встретили Потатуева. Он шел по солнечной пыльной тропинке, направляясь к старателям Клондайка. Солнце било ему прямо в лицо, и он жмурился, радуясь последнему теплу. Увидев Быкова в сопровождении Рыжкова, он встревожился, зашагал быстрее, спросил деланно весело:

– Куда вы, Афанасий Лаврентьевич?..

Рыжков вздохнул всей широкой грудью, и голос его прозвучал глуховато:

– Поймал вот в забое… Хотел он мне патрон подсунуть. Спасибо, не успел…

Лицо у Потатуева посерело, он сжал губы, встопорщив вислые усы, злобно взглянул на понурившегося Быкова.

– Не знаю, почему я ему поперек горла встал? – доверчиво продолжал Рыжков, заметив волнение штейгера. – Кажись, хорошо принял его и в работе помогал… объяснял, что да как. И вот – на тебе! – старатель в недоумении развел руками. – Хочу отвесть его до начальства. Пускай рассудят…

– Ну-ка, покажи патрон! – властным голосом приказал штейгер.

Рыжков послушно вынул и отдал динамит. Потатуев взял его, повертел и… опустил в карман своего плаща, подумав о Быкове: «У этого олуха смолчал, а там сумеют выспросить».

Помедлив в лихорадочных поисках выхода из создавшегося положения, Потатуев зорко огляделся и сказал Рыжкову:

– Если он на тебя покушался – значит у вас личные счеты какие-то. Коли он вредит – значит и ты не чист. Может, он от тебя избавиться хочет, чтобы следы замести?

Рыжков на минуту ошалел.

– Вы, Петр Петрович, такими словами… не шутите. По себе, что ли, судите? Верно говорится: когда свекровка потаскуха, она и снохе не верит. Ваши-то грехи я зна-аю!

– Мало ли про кого ты знаешь! А раз молчишь – значит у самого рыло в пуху.

Рыжков побледнел, но глаза его загорелись холодным синим огнем, и он сказал, заикаясь от волнения:

– За такие подобные слова я вас захлестнуть могу. Что вы меня запугиваете? Выгородить его хотите… Так я сегодня же вас обоих… Ведь это вы подослали его, чтобы свое золото упасти. Ох, дурак я… Надо было мне после того разговору на счет замеров сразу пойти…

– Имей в виду, Афанасий Лаврентьевич, – сказал Потатуев, сипло дыша, – ты меня тогда понял, и я тебя понял… Черт меня дернул разговаривать о делах с этаким пнем! Но уж раз молчал до сей поры… ответишь по всей строгости закона.

– И отвечу, не побоюсь. Теперь мне все словно молоньей осветило: красноармейскую артель ты не так просто поставил, а с вредом, то-то после заюлил! Значит, и нас зря два года маял на пустоте!

Потатуев подошел вплотную, с ненавистью взглянул в лицо Рыжкова.

– Вы-то не на пустоте находились. Есть там золото не плохое. Только вы стороной прошли со своей дурацкой канавой и шахту заложили в другом месте.

Старатель остолбенел: «Из сорока человек кровь тянул, для себя богатство приберег. Не перекосило же его при такой кривой душе!»

Рыжков сгреб с головы шахтерку, ударил ею о землю и в гневе, забыв о Быкове, быстро зашагал к центру Орочена.

Потатуев посмотрел ему вслед. Щеки и губы его дрожали. Вытащив из ножен, висевших у пояса, узкий якутский нож, он сунул его в руку Быкова.

– Беги наперерез… кустами. Успеешь – озолочу!

Штейгер приподнялся на цыпочках, увидел голову и плечи Рыжкова, промелькнувшие за кустами.

«Нет, не успеть Быкову. Да и справится ли? Тот сейчас как сохатый бешеный». Вспомнив о своем приметном ноже, Потатуев окоченел от страха и, сев на мшистую землю, закрыл лицо руками.

33

Рыжков едва не сорвал с петель дверь парткома. Лицо его было бледно, капли пота проступали на висках и на широком лбу. Секретарь посмотрела на него с испугом и удивлением.

– Мне бы Черепанова, – быстро сказал Рыжков.

– Нет его.

– Как это нет, когда нужно?

– Странно, – промолвила она и пожала плечами. – У Мирона Устиновича свои дела…

– Наши дела ему тоже не чужие. Надо мне его, – упрямо повторил Рыжков.

– Я понимаю, но он на Среднем прииске.

Ее поведение рассердило Рыжкова: тут такой горячий момент, а она отговорками занимается!

– Слушайте, барышня, я забой бросил в рабочее время. Некогда мне с вами бобы разводить!

– Вы на меня не кричите, вы не на шахте, а в советском учреждении, – обиженно сказала девушка.

Рыжков невольно отступил.

– А чтоб тебя рассыпало! Шахта ведь тоже советское учреждение, – пробормотал он смущенно и просительно добавил: – Барышня, вы позвоните куда-нибудь, может, найдете!

Девушка сняла трубку телефона. Пока она звонила, Рыжков с тоскливым беспокойством смотрел на свои большие узловатые руки и думал: «Сколько время пропадает! Да как еще посмотрят, может, и мне несдобровать за укрывательство?» Он вспомнил о восьмидесяти золотниках, тайком проданных им Потатуеву здесь, на Орочене, в двадцать шестом году, и ему стало до крайности тревожно. «Фу ты, оказия какая! Взгреют меня. Путевку обратно отберут и в газеты пропечатают: был, мол, ударник Афанасий Рыжков, а оказался подлец и жулик. Золото перепродавал… Точно ли была тогда государственная монополия? Была уже. В двадцать четвертом году можно было золото иметь на руках и в двадцать пятом не так еще строго было, а потом ни-ни. Влипнешь тут по уши, в пору встать и уйти подальше от греха». Рыжков приподнялся было с места, но вспомнил злорадные слова Потатуева о Пролетарской шахте, и сел. Лицо его снова стало суровым.

«Пускай пропечатают. Так тебе и надо, старому дураку».

– Говорите, – прервала его размышления девушка.

Рыжков бережно взял трубку из ее рук и с осторожностью приложил к уху. Голос Черепанова он узнал не сразу, а когда узнал, страшно заволновался.

– Мирон Устиныч, приезжай скорее! С шахты прибежал, вот до чего нужно. – Рыжков убедительным жестом прижал к груди свободную руку и повторил: – Приезжай скорее!

Обрадованный обещанием Черепанова приехать, Рыжков положил трубку на стол и так посмотрел на секретаршу, точно хотел сказать: «Для дельного человека время у него всегда найдется».

Черепанов приехал через час. За это время Рыжков, сидя на крылечке, выкурил целый кисет махорки.

– Что у тебя приключилось? – спросил Черепанов, привязывая лошадь к перилам.

– Паршивое дело, Мирон Устиныч.

– Ну, пойдем поговорим.

В кабинете Черепанова Рыжков, едва успев притворить за собой дверь, сразу бухнул:

– Потатуев обманул нас на Пролетарке. Помимо россыпи шахту забил, а золото в стороне осталось: для себя приберег. «Вы, говорит, со своей дурацкой канавой мимо прошли». Так и сказал – «с дурацкой».

Лицо у Черепанова стало точно каменное, отвердел и взгляд, глубже залегли морщины на лбу и по сторонам рта.

– Все-таки проморгали мы!! Как это он открылся тебе?

– Из-за Быкова. Быкова ведь я поймал сегодня в забое, хотел он меня в распыл пустить, только не успел. Патрон у него динамитный был.

Черепанов слушал, весь подавшись вперед.

– А что у тебя с Быковым?

– Ровным счетом ничего. Потатуев его подослал, чтобы я не донес насчет золота. – Рыжков увидел удивление в лице Черепанова, и заговорил, заливаясь от стыда багровым румянцем.

– Золото он скупал всегда. И в старое время, и в двадцать четвертом году, и здесь… Я ему сам перепродал в двадцать шестом году восемьдесят золотников!

Много он, наверно, напрятал. Я молчал до сей поры потому, что думал, не по таежному это – стуком-то заниматься. Я и насчет Забродина утаил: убийство за ним с царского времени числится. Больную рану задеваю – прости, Мирон Устиныч. У самого душа горит. Когда я сюда шел, догонял ведь меня Быков, с ножом кинулся. Схватил я каменюгу. «Ну, говорю, подходи, только мокрое место от тебя останется». Оробел он, отстал.

– Сейчас я позвоню в ГПУ, сообщу, что ты придешь. – Черепанов протянул руку к телефону. – Расскажешь все там.

– Погоди, Мирон Устиныч. Как ты считаешь, здорово мне попадет за те золотники?

– За которые?

– Ну, что я продал Потатуеву в двадцать шестом году?

– А после было такое дело? Нет? – Черепанов задумался, потом сказал. – Дело прошлое, что о нем толковать! Уполномоченному расскажешь, а больше никому не говори, чтобы зря не болтали.

34

Когда Быков вернулся, Потатуев все еще сидел под кустом, апатичный и вялый. Он молча вскинул на Быкова тускловатый взгляд. Быков криво усмехнулся, кинул на землю нож. Нож перевернулся в воздухе, воткнулся в мягкий дерн. Глядя, как вздрагивала его резная, из мамонтовой кости рукоятка, Быков сказал:

– Ушел.

– Куда?

– Туда ушел… на стан.

Потатуев тяжко вздохнул, взял нож и, вытерев его рукавом, всунул в ножны.

– Заберут нас сейчас. – Голос у него был глуховат, но спокоен.

– Меня не возьмут. Я уйду, – заявил Быков.

– Никуда ты не уйдешь, дурья голова. Везде найдут. – Глаза Потатуева оживились, но сразу потухли: – Э-эх ты-ы, балда деревенская!

Он встал и пошел по тропинке к прииску.

– Куда вы, Петр Петрович? – испуганно метнулся к нему Быков.

– Домой.

Пришибленный странным спокойствием Потатуева, Быков тоскливо посмотрел ему вслед, затем круто повернулся и пошел в другую сторону.

Потатуев, придя домой, лег на кровать, не снимая пыльных сапог, и с полчаса неподвижно лежал, ожидая. Но за ним не шли. Вдруг страшное волнение овладело им, сбросив его с кровати. Нужно было действовать, и он в тревоге заметался по комнате. Теперь каждый шум извне заставлял его вздрагивать. Громко разговаривая, под окнами проходили люди, проехало несколько верховых. Также проходили и проезжали вчера, но сегодня в обычной жизни прииска ощущалась враждебность. Еще проехали конные… Прошуршала легковая машина…

Потатуев с лихорадочной поспешностью рылся в чемоданах, ломая ногти, открывал непослушные замки, отыскал какие-то бумаги, и, пока они горели на полу, рассовывал по карманам паспорт, пачки денег, служебные документы. Губы его были сжаты, усы встопорщились, глаза безумно сверкали, толкнув ногой чемодан, он отшвырнул половичок, открыл подполье… Он пробыл там не больше десяти минут, но, когда вылез, лицо его посерело, руки оказались в земле, и он заметно потолстел в поясе. Одернув рубаху, штейгер надел и застегнул плащ и быстро вышел из дому.

Было солнечное и тихое утро. В теплом прозрачном воздухе осени стоял запах умирающей травы и тлеющих листьев. Шумный прииск остался позади: Потатуев поднимался на перевал к Лебединому. Он брел по кустам, сам не зная куда. Нужно было скрыться, но он знал: скрыться невозможно. Никого бы не видеть и не слышать, но что он будет делать в тайге один?

Тайга готовилась к зимнему сну. Голые ветки кустарника цеплялись за ноги Потатуева, за полы его плаща. Во всем чуялась ему смертная грусть. Вот бурундук, блестя на солнце шелковистой полосатой шкуркой, выскочил из норы. Скоро и он заляжет в свое подземное гнездо, уснет до весны…

– Счастливый ты, сволочь этакая! – прошептал Потатуев, взглянув на веселого зверька. – Лечь бы вот также в берлоге и заснуть до лучших времен. Господи боже мой! – Потатуев взглянул в голубое, печально задумчивое небо и яростно погрозил кулаком невидимому врагу.

С перевала он начал спускаться в долину, пересек шоссе, по тропинке направился к фабрике и несколько минут простоял возле работающей чаши. В погромыхивании кружащихся бегунов, в скрежете растираемого ими камня ему послышалось: «Уходи, уходи! Беги, беги!» – «Куда бежать?» – спросил он безнадежно тоскливо. «Куда-нибудь! Куда-нибудь!» – грохотали бегуны, и мутно-желтая вода с плеском вскипала под их серыми боками.

Веселые работницы начали шутливо задирать Потатуева. Невольно завидуя их беззаботности, он невпопад отшутился, пошел вон и около фабрики столкнулся с большеголовым рудничным запальщиком. Лицо запальщика было помятое, красноватые веки набрякли.