Текст книги "Собрание сочинений. Т.1. Фарт. Товарищ Анна"
Автор книги: Антонина Коптяева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 36 (всего у книги 42 страниц)
«Почему ты уходишь от нас, разве можно зачеркнуть наше прошлое, – обращается к нему она беззвучно. – Спи, тебе сейчас тепло, спокойно, ты ни о чем не думаешь и счастлив».
Женщина тихо выбралась из постели, ступая по ковру, по прохладному полу, подошла к окну… Светлая сеть тонких облаков, роняя мелкие звезды, тянулась по небу, и плыла за нею пухлая луна, морщась от бегущих по ней теней, заливая все таинственным светом.
– Ах ты, тоска зеленая! – прошептала Анна.
6
Анна хотела встать с кресла, но не смогла, странная слабость охватила ее.
Целый день она находилась в гнетущем напряжении. Работа шла обычным порядком. Та же обстановка, те же люди окружали ее, но Андрей был не тот, и все потеряло для нее живой интерес. Сейчас выпала свободная минута, Анна сидела одна, и скорбь смогла овладеть ею безраздельно. Подперев рукою сразу постаревшее лицо, она смотрела остановившимся взглядом и думала… Какой жалкой казалась она себе! Но ее глубокое дыхание, выражение взгляда, большое, налитое здоровьем, заметно пополневшее тело говорили об ином, цепко жизнерадостном, уже независимо от ее сознания проникавшем все ее существо. Только кому нужна была теперь радость ее будущего материнства?
Снова представила она то, что произошло вчера между нею и Андреем. Она вошла в спальню свежая, сияющая, с переброшенной по-девичьи на грудь тяжелой косой. Лицо Андрея и руки его, выпростанные поверх одеяла, резко выделялись на белизне постели. Анна наклонилась к нему, улыбаясь, но он продолжал притворяться, будто спит, и она, все еще с улыбкой, поцеловала родные, крепко сомкнутые губы. Тогда он вздрогнул, полуоткрыл глаза и сказал неумело притворным голосом: «А я лег и сразу уснул. Я так устал».
– «Я грязный. Я устал», – гневно прошептала Анна, припоминая все. – И два раза за вечер он сказал: «Ох, какой длинный день!» Разве таким он возвращался раньше?
Анна судорожно вздохнула, потом задумалась.
– Схожу с ума, но ведь ничего особенного не случилось. Не мудрено задремать после такой поездки. Может быть, я зря все придумываю, расстраиваю себя и… ребенка, – с нежностью к неизвестному, но уже любимому существу сказала она себе. – Кому нужны разные психологические штучки?.. Как могла я умолчать о ребенке?.. Андрей был бы так рад! Он, наверное, был бы рад…
В это время дверь тихонько приоткрылась, и в нее боком пролез Кирик в оборванной дошке и меховой шапке.
– Здравствуй, – сказал он, подойдя к столу и протянул директору узкую руку.
– Здравствуй, друг, как ездил? Как твои олешки?
– Хорошо ездил. Олени все здоровый. Маленько-маленько совсем пропал. Больно большой огонь-то был. – Эвенк потоптался, неуверенно сел на краешек стула, вытянув длинные ноги. – Валентина-то ругал меня? – спросил он.
– Нет, она тебя хвалит.
– Хвалит. – Кирик помолчал, крепко сжав губы. – Я охотник, я не боится.
– Чего не боишься?
– Ничего не боишься… Попал в огонь и вышел из огонь. Я везде дорога сделаю, везде найду.
– Знаю, – грустно сказала Анна. – Ты молодец, Кирик.
– Молодец, Валентина тоже знает. Она меня здорово ругал. Плакал. «Ты подожди, говорю, я один поеду…» – «Нет, говорит, вместе поедем». – Кирик помедлил, потом сказал убежденно: – Ты, Анка, тоже молодец. Мужик твой молодец: тайга жить знает. Валентина веселый стал, когда на база-то пришел. «Кирик, говорит, не бойся». Зажигалка мне подарил, папиросница подарил. А я охотник, я не боится. – Эвенк опять умолк.
Анна тоже молчала, растерянно слушая его простодушную болтовню.
– Ты мне больно друг. Молчать не надо, я не боится… Валентина твой мужик играл маленько: спал все равно своя баба.
Анна вздрогнула так, что и Кирик вздрогнул, но поправил свою большую шапку и договорил как мог ласковее:
– Кирик никому не скажет, не подумай. Раз плохо – молчать, однако, надо. Тебе говорю: ты друг. Мужик-то твой, беда-то твоя! Валентина – тоже друг. – И охотник с недоумением развел руками, не находя, по-видимому, большой беды в том, что случилось. – Все молодцы… всех жалко. А я ничего не боится. Друг ты есть, нельзя молчать, спаси бог.
Он осторожно взял папироску из коробки, стоявшей на столе, нажал колесико дареной зажигалки. Анна сидела неподвижно, вся выпрямясь.
– Кури, – предложил Кирик и пододвинул к ней коробку.
Она молча взяла, закурила, потом закашлялась, опустив голову в ладони.
– Я никого не боится. Попал в огонь и вышел из огонь, – повторил Кирик, глядя на ровный пробор, слабо белевший в ее черных волосах. – Дружба есть, жалко есть.
Он ушел, так и не поняв, сумел ли растолковать Анне, что взял подарки за свое молодечество при встрече с огнем, а не за то, что привел Валентину к ее мужу.
7
Когда она осталась одна в серых сумерках, ей хотелось кричать от боли, но разве можно было кричать? Она должна скрывать все, да и кому рассказать о таком несчастье?
Изредка в огромном здании конторы отчетливо раздавались чьи-то шаги, изредка гулким выстрелом хлопала дверь. И опять тихо, только приглушенно ныл где-то телеграфный столб, и от его нудного звона у Анны заломило в висках.
Придерживаясь за кресло, она поднялась, зажгла настольную лампу. Идти сейчас домой не было сил. Увидеть Андрея… Нет, невозможно! Надо или лгать, или сказать ему все сразу.
Резко зазвенел телефон. Анна отшатнулась от стола, потом протянула руку и боязливо подняла трубку.
– Я слушаю, – сказала она глубоким, грудным, напряженно прозвучавшим голосом.
– У меня к тебе дело, товарищ Лаврентьева.
– Заходи, Илья! Да! Да! Заходи сюда.
Она положила трубку и задумалась, не снимая руки с аппарата: боялась, что позвонит Андрей, но – странное дело! – хотела этого.
Она совсем не заметила, сколько времени прошло между звонком и приходом Уварова, и даже забыла, что ждала его, но сразу почувствовала себя еще более несчастной: ей захотелось плакать, как ребенку, когда есть кому пожалеть.
– Куришь? – удивленно спросил он, взглянув на потухшую папиросу, и укоризненно покачал головой.
Анна стояла по другую сторону стола, заложив руки за спину, в бледном лице ее было что-то жалко-трогательное.
– Эх, Анна Сергеевна! – сказал Уваров с горечью, пораженный ее состоянием.
Он уже видел ее днем и сразу почувствовал, как она удручена. Догадываться о причине ему не приходилось, но он верил в силу ее характера.
Сев на свое место, она почти спокойно посмотрела на него, но он отвернулся: от такого спокойствия у него мороз пробежал по коже. Некоторое время они сидели молча. За окнами в темноте раздался одинокий собачий лай.
– Соба-ака, – еле слышно пробормотал Уваров.
– Да-а, – также еле слышно с коротким вздохом шепнула Анна. – Лает…
Уваров гортанно кашлянул, будто в горле у него запершило, поморщился почти страдальчески.
– Ты это брось, – сказал он сердито.
– Что бросить, Илья?
Он кивнул на папиросу, но Анна поняла, что подразумевается не куренье, а то, чем оно вызвано.
– Ни к чему впадать в отчаяние или, хуже того, в полное уныние. Ты смотри на себя твердо. Ты не одна в семье. И в какой семье! Будь у меня две шкуры, я бы первый за тебя их обе спустил. Честное слово!
Женщина улыбнулась криво:
– А зачем мне твоя шкура?
– Пошутил. Плохая шутка. Прости! Не привык я выражать нежные чувства. Но по-дружески говорю: жизни своей для тебя не пожалел бы.
– Я и своей собственной сейчас не рада. Никогда раньше такого не было… Ты ведь знаешь меня…
«Не нравится мне это, – думал Уваров, слушая ее ровный голос и громко отрывисто покашливая, что было у него признаком особой расстроенности. Он закипал медленно, но зато потом долго не мог успокоиться. – Если не ладно у них там, в семье, ну хоть бы поплакала, что ли. Побранилась бы!»
– О каком деле ты говорил? – неожиданно спросила Анна.
– О деле? Да… О чем это я хотел поговорить? – Уваров крепко потер переносицу. – Ей богу, не помню, а было что-то.
Она засмеялась.
Уваров, опешив, взглянул на нее: может быть, у нее другое случилось?.. Но она уже перестала смеяться, встала, положив руки в карманы жакета, прошлась по комнате. Еле слышно поскрипывали ее туфли, еле слышно было ее неровное, как при подъеме на кручу, дыхание.
8
Непривычно сутулясь, Анна остановилась возле Уварова.
– Ты помнишь, я говорила о красоте и верности чувства при духовной близости? А Ветлугин все твердил о первостепенном значении физиологии, и это страшно возмущало меня. Я спорила с ним, я верила, но… верила зря… – Анна сцепила руки и так сжала их, что они хрустнули. – Зря, – повторила она глухо. – Физиология, эта слепая сила, разрушила нашу семью.
– Ну разве можно так истязать себя?.. – заговорил Уваров, совершенно подавленный глубиной и искренностью ее горя.
– Можно! Ведь если он пошел к той – значит у меня-то все рухнуло! Я знаю его… Десять лет прожили – царапинки не было, а тут… такая рана! Значит, умерла любовь, которая нас связывала… Значит, жизнь вместе кончена!
– Не спеши с выводами, – сказал Уваров, поверив несомненности высказанного ею, но еще пытаясь смягчить удар. – Может быть, здесь случайное, просто ошибка. Наверно, он сам сожалеет об этом.
– Нет, не случайное! Он знает, что он для меня единственное, неповторимое чувство. Этим шутить… играть нельзя. И если он отошел, то серьезно и… уже не может скрыть… Что же мне-то остается?!
– Ребенок у тебя. И жизнь впереди богатейшая! – Уваров чуть помолчал, одолевая волнение, глухо сказал. – Я тебе говорил о Катерине своей… Это, товарищ дорогой, тоже любовь была!..
– Ах, Илья, то совсем другое! – воскликнула Анна, не сознавая эгоистичности своих слов. – У тебя горе случилось!
– Горе? – повторил Уваров, губы его вдруг задрожали. – Да… того, что у вас с Андреем, у меня не произошло, но и надежды никакой не осталось. А я лучше бы любую боль перенес, только бы ей жизнь сохранить. Чтобы хоть изредка голос ее слышать. Я, бывало, в первые-то дни, обниму детей и плачу над ними… Сам тогда сделался как ребенок, – договорил он и закашлялся отрывисто, сухо, будто залаял.
Он собирался еще что-то сказать, но в кабинет, не постучав, рывком открыв дверь, вошел Андрей.
– Ты что? – сразу овладевая собой, спросила Анна.
– Там фельдсвязь пришла с Раздольного. Первое золото со старательской гидравлики. Я бы хотел посмотреть.
– Да… Конечно. Разведчику всегда интересно посмотреть… на открытое им золото. Пойдем, Илья.
Анна первая вошла в кассу управления. Молодцеватый фельдъегерь с особенной готовностью уступил ей дорогу, будто знал о ее несчастье, так же молчаливо-сочувственно глянул другой, а кругленький, седой и румяный кассир даже замедлил со съемкой пломб с привезенных кружек и тоже соболезнующе посмотрел поверх очков на своего директора.
«Теперь начнет лезть в голову всякая чертовщина, – подумала Анна с горечью. – Чепуха, они еще ничего не знают. А если узнают, разве от этого изменится что-нибудь? Пусть узнают, пусть себе судачат, мне теперь все равно. Ах, боже мой, как бы я хотела, чтобы было все равно!»
Тяжко погромыхивая, сыпался металл на железный лист. Плоско осела плотная груда. Тускло-желтая крупа. Неровно округленные самородки. Золото!
– Оно кажется теплым, – тихо сказала Анна и погладила расплющенный самородок.
Рука ее задержалась на нем и порывисто сжала его нервным движением.
– Вы у нас, товарищ Лаврентьева, миллионерша, – торопливо заговорил Уваров и неловко улыбнулся: впервые он обратился к ней на «вы». Он не узнавал ее и опасался, как бы она не запустила сейчас в Андрея этим самородком.
* * *
– Куда вы девались? И ты и папа! Я все жду, а вас нет и нет! – закричала Маринка, вбегая в столовую.
Она сильно обхватила мать ручонками, прижималась к ней, тормошила, целовала ее платье.
– Ты с ума сошла, Маринка! – сдавленным голосом произнесла Анна и поневоле опустилась на стул. – Тебе спать давно пора.
– Нет, я буду ждать папу. Ты бы позвонила ему…
– Папе некогда, Марина. – Анна взглянула на окно: за кружевом занавесок чернела ночь. – Папа… занят.
– Я подожду, – упрямо сказала девочка.
Желание ребенка видеть отца, разговор о нем сейчас, когда он, наверное, ушел к другой женщине, надрывали сердце матери. И удивительное сходство маленькой девочки с большим, мужественным человеком – сходство, которым Анна всегда гордилась, – вдруг тоже мучительно обожгло ее.
– Иди-ка лучше спать, Маринка!
Она отстранила дочь, встала, хотела выйти из комнаты, но пошатнулась и, как слепая, хватаясь руками, свалилась на пол.
– Мама! Что ты, мама? – вскрикнула перепуганная Маринка, кидаясь к ней.
– Ничего, ничего, – прошептала Анна с лицом, искривленным душевной болью. – Просто… ноги онемели.
9
Бледная, с синими пятнами под глазами, вышла она утром из своей рабочей комнаты, где провела всю ночь.
– Тебе нездоровится? – спросил Андрей за завтраком с оттенком неловкой затаенной виноватости. – Ты очень плохо выглядишь… Тебе нужно отдохнуть.
– Да, мне нездоровится, – тихо сказала Анна.
«Конечно, я выгляжу скверно, но как жестоко с его стороны говорить мне теперь, что я подурнела!» – с негодованием подумала она.
Она вспомнила карточку молодой, красивой женщины, обнаруженную ею случайно в его книге. Он сказал тогда, что эта карточка забыта в книге кем-то из студентов. Анна поверила. Почему она всегда верила ему? Может быть, последнее событие в их жизни далеко не новость для него?.. Что, если он обманывал ее и раньше?..
Она наливала чай ему и Маринке, переставляла на столе хлеб, сахар, масло и все припоминала да припоминала, и многое в прошлом начало казаться ей подозрительным.
* * *
Оставшись одна, Анна торопливо прошла в кабинет Андрея. Почему она до сих пор не посмотрела его записи в дневнике, не проверила ящики стола: может быть, там хранятся любовные письма, может быть, портрет Валентины?
Дрожа от волнения, с лихорадочными пятнами на щеках, она принялась рыться в бумагах мужа, в его адресных книжках и блокнотах.
Конверты деловых писем обжигали ей пальцы, исписанные листы шуршали на весь дом, затискиваемые нетерпеливыми руками в тесные отделения портфеля и в папки. Каждый уголок, каждая книга могли служить приютом того, что она стремилась вырвать, как постыдную тайну Андрея. У нее закружилась голова: для того, чтобы перевернуть каждый лоскуток бумаги, нужно затратить целый день, и она вдруг горячо пожалела о своей прежней беспечности. Ведь мужа не было дома целый месяц, а она не проверила даже то, что он записывал в это лето.
Вот еще связка бумаг, – что в ней такое? От нетерпения Анна разорвала шнурок, листки блокнотов, газетные вырезки рассыпались по ее коленям, скатились на пол.
«Нет, опять не то!» – подумала она с отчаянием, точно какая-нибудь любовная записка могла успокоить ее, хотела нагнуться, чтобы собрать рассыпанное, но в это время услышала шаги мужа, да так и застыла у стола.
– Что ты ищешь? – удивленный беспорядком в комнате, спросил Андрей, но сразу все понял и так густо покраснел, будто сам совершил что-то невыносимо постыдное. Он даже забыл, зачем забежал домой, и, круто повернувшись, пошел вон из комнаты.
– Вот до чего ты довел меня! – крикнула Анна, но он даже не оглянулся.
* * *
Она никак не могла взять в толк, что говорила ей появившаяся в дверях Клавдия. Но Клавдия явилась снова, и только тогда Анна сообразила, что ее требуют к телефону. Она и у телефона переспрашивала несколько раз, пока Ветлугин не разъяснил ей почти с раздражением, что на гидравлике разорвало обогатитель, а на руднике второй час простой из-за поломки компрессора.
– Хорошо, – безучастно ответила Анна, положила трубку, и, подперев лицо кулаками, сказала: – Заплакать бы мне! Почему я не умею плакать?
Что там у них поломалось?! Разве это можно сравнить с тем, что сломалось у нее? Компрессор остановился… Тысячу раз его можно починить и пустить снова. А вот как наладить ее отношения с Андреем? Где найдется такой кудесник? Уж не та ли ревность, о которой она говорила Ветлугину, что должна не унижать человека, а, как и любовь, толкать его на большие дела? На большое же дело толкнула она ее! И почему это ей, такой несчастной, ревнивой, слабой до ничтожества женщине, сообщают о каком-то разорванном обогатителе? При чем тут она?
Гидравлика… Золото, брошенное под струю монитора, выдержало испытание, а любовь – нет.
Ох, если бы она могла заплакать! Вдруг вспомнилась сказка о прекрасном мальчике, который никогда не плакал и не видел слез. Счастливый, он полюбил; вся его жизнь была золотым сном. Но однажды он увидел свою подружку на руках другого, и по лицу его потекли слезы. Ему показалось, что это свет уходит из его глаз…
Свет уходил и из глаз Анны, но слез не было: и она просто задыхалась под навалившейся на нее незримой тяжестью. Так задыхаются буры рудника, когда прекращена подача сжатого воздуха. Как злится, наверное, бурильщик Никанор Чернов, первым перешедший вчера на бурение сразу четырьмя молотками!
Он приехал весной вместе с Валентиной Саенко. Анна вспомнила солнечный берег, толпу, оживление, радостные лица, свою первую встречу с Валентиной. Как сразу угадала она беду! Сердцем – не умом – угадала. Ведь никогда раньше не ревновала она Андрея. И как все ждали этот пароход!..
На том же пароходе приехал человек с неистовой жаждой труда – Никанор Чернов. Он ходит сейчас по камере, по ее просторной десятине, и его жесткие, рабочие, жадные руки сжимаются в кулаки от досады и нетерпения…
10
Через полчаса она уже сидела у себя в конторе. Надо было идти на рудник и на гидравлику, где лопнул обогатитель, но женщина медлила, понимая, что откровенный разговоре мужем теперь неизбежен, и все в ней ныло от ожидания. Но он не шел и не звонил, и Анна с трудом заставила себя осознать, что в разгар рабочего дня некогда заниматься разговорами о своих сердечных делах.
Стараясь сосредоточиться, она нервно перебирала деловые бумаги, потом резко оттолкнулась от стола и с минуту сидела неподвижная, строгая, прямая, но внутренне развинченная донельзя. «Так-то вот! А кто работать будет?»
– Надо на рудник, здесь сидеть сейчас невозможно, – сказала Анна вслух и подошла к окну.
Первое, что она увидела, была бочка под водостоком. За время летней жары деревянные обручи, свитые из колотого пополам молодого вяза, покоробились, разошлись и свалились, разошлись и клепки, позеленевшие и темные от последних дождей, и вся бочка, скрепленная только в уторах, как будто скалилась, нахально усмехаясь. Анна взглянула еще раз и вспомнила, как весной в такой же бочке, но полной до краев, блестело солнце и как радостно было тогда смотреть на этот солнечный блеск.
«Безобразие! – машинально отметила она. – Неужели завхоз не видит? Говорим везде о противопожарных мерах, а бочки рассохлись, и никто не замечает! Все разваливается!»
Анна посмотрела в сторону конюшен и вдруг увидела Андрея.
Он шел туда в осеннем плаще с тощим рюкзаком, перекинутым через плечо. Вцепившись в раму окна, Анна смотрела ему вслед. Она вспомнила, что он собирался на Звездный, потому и вернулся утром домой… Снова представила его неожиданное возвращение, и ее кинуло в жар и холод. Он уезжал, даже не позвонив ей: обыск письменного стола, по-видимому, совсем оттолкнул его от нее.
* * *
Андрей действительно уезжал на Звездный. Поздно вечером его вызвал к телефону Чулков и сказал, что на канавах рудной разведки встречена очень интересная жила кварца. В голосе Чулкова геолог угадал радостную тревогу и сразу заволновался. Нужно было ехать. Но как уехать, не предупредив Валентину?
За короткое время после возвращения Андрей извелся от беспокойства. То ему хотелось быть с Валентиной, и он рвался к ней, то его мучила жалость к Маринке, стыд перед Анной и гнетущее раскаяние в том, что уже произошло. Во всяком случае, думал он о Валентине непрестанно, и чем больше думал, тем больше беспокоился.
Сегодня мысль о том, что он не увидит Валентину несколько дней, привела его в отчаяние, и, придя утром на работу, он сразу позвонил в больницу.
– Попросите врача Саенко, – сказал он чужим, охрипшим голосом.
– Кто спрашивает?
– Ну… значит, нужно… Вам-то что?
– Как что? Ведь это я, Саенко.
– Ох, – вырвалось у Андрея. – Валентина… Ивановна. Я уезжаю сейчас на Звездный. Дня на три. Вы ничего не будете посылать туда? Чулков говорил… Да. Аптечка?.. Тогда вы приготовьте, а я заеду, – говорил Андрей, уже весь сияя.
Он забежал сначала домой, нужно было переодеться, взять кое-что. И вдруг у себя в кабинете он увидел Анну. Ее жалкое лицо, разбросанные и перевернутые в ящиках стола бумаги, рассыпанные письма – все ошеломило Андрея.
Но сознание собственной, еще большей вины удержало его от столкновения с женой. Он взял плащ, рюкзак и, не переодеваясь, поспешил в больницу.
В приемной сидела у стола женщина в белом халате и звучно скрипела пером. Андрей сразу почувствовал неловкость от присутствия лишнего человека, но увидел одну Валентину, поднявшуюся ему навстречу. Увидел и просто обомлел: так отчужденно посмотрела она на него. Он не представлял, сколько она выстрадала после приезда, потому что сам тосковал о ней, не зная ее ревности.
Что-то он говорил, о чем-то невыносимо холодно говорила она. Затем в его руках оказался длинный картонный ящичек. Зашел главврач и, пожав руку Андрею, расспрашивал о поездке, а потом уже все время в комнате толпились люди.
«Что же это такое? – горестно думал Андрей уже в дороге. – Может быть, она не любит меня? Чужая… совсем чужая».
Только вид Долгой горы, медленно выраставшей на горизонте, вывел Подосенова из тяжкого раздумья. Лесистая долина ключа Звездного стала светлее от порубок и как будто шире, и от этого вытянутый массив Долгой горы казался еще внушительнее. Кое-где темнели бараки, срубленные из неотесанных бревен. Андрей не был здесь больше месяца, и все теперь представлялось ему по-иному. Он подстегнул лошадь и поехал крупной рысью.
11
Вернувшись из поездки, Чулков решил «окопаться» по-настоящему. Его подтолкнули на это долгое ненастье, размывшее земляную насыпь старой крыши, и тоска о доме, вдруг одолевшая его там, в тайге. Разведчики перекрыли свой барак, врубили новые косяки для окон, подбили мох в пазах, настелили пол и даже вкопали возле барака длинный стол, чтобы обедать и пить чай на вольном воздухе. Но последняя затея не привилась: мешали то комары, то дождь, да и стряпка наотрез отказалась таскаться с посудой на улицу.
– Конечно, ей и так дела хватает, – говорил Чулков, хлопоча у железной печки с чайником. – Вот ушла полоскать белье… Нагрузилась – смотреть страшно.
Он поставил на стол стаканы, ловко открыл консервы, напахал целую гору хлеба и, налив чаю себе и гостю, долго цедил из банки загустевшее молоко.
– Я на Светлом никому не сказал о вашем сообщении, – говорил Андрей, поразивший его своим угрюмым видом. – Зачем опять преждевременно будоражить всех? Надо найти что-нибудь более определенное, настоящее.
– Найдем! – сказал Чулков весело. – Теперь мы на верном следу. Начинает уже проклевываться кое-где. Спасибо Виктору Павловичу: поддержал он нашу линию, когда комиссия составляла заключение, а теперь мы сами с усами. Сплошная жила пошла! Самостоятельная!
Андрей встрепенулся.
– Надо посмотреть.
– И посмотрим! Вот только чайку напьемся. Теперь оно в наших руках, никуда не уйдет. А насчет того, чтобы пока помалкивать, это вы верно. Подождем, чтобы заранее шуму не наделать, а потом враз и объявимся. – Чулков вытер ладонью усы, полез на полку и достал брезентовый мешочек. – Вот образцы. Да вы кушайте, кушайте.
Но видно было, что ему самому не терпелось. Он сел за стол, однако мешок из рук выпустил не сразу, а только выпустил – он уже оказался у Андрея, и они оба, отодвинув в сторону хлеб и посуду, с увлечением начали рассматривать образцы руд, взятые из разведочной канавы.
– Это вы наклеивали? – спрашивал Андрей, с жадным и радостным интересом читая надписи на обломках камней.
– Я. Как же. Чтобы все было в аккурате, чтобы не напутать чего. Теперь-то я в своем деле твердо себя чувствую, а вспомню, каким пришел на разведку, прямо смех. – Успех в работе после стольких неудач окрылил Чулкова, и его глубоко посаженные глазки так и искрились. – Пришел зимой на шурфовую разведку. Меня спросили: «Умеешь проморозку вести?» Я думаю: чего уж проще в такой мороз. «Умею», – говорю. Ну, мне, как «опытному», дали в подмогу одного старика и отправили на дальний ключ. Смотритель показал, где шурфы зарезать, и уехал. День проходит, другой. Старик говорит: «Давай приступим». А как приступать? Место болотистое. Талики. Вода. Тут старик и оказал свою былую прыть: начал мной командовать.
Чулков ласково усмехнулся, вспоминая о себе таком. Ему приятно было сознавать свое теперешнее превосходство, и он продолжал прямо с удовольствием:
– Зарезали мы шурфы, как полагается. Дали им промерзнуть хорошенько. После стали класть пожоги и вынимать четверти. Я перед тем, как пожог класть, попробую тупиком, насколько промерзло. Только вода цыкнет, забью дырку деревянной пробкой. Всем тонкостям меня старик обучил, а приду спускаться – в шурфе вода. Стал я тогда мозговать. Нельзя ли, думаю, запалить пожоги во всех ямах зараз и вынимать не сразу положенные двадцать сантиметров, а понемногу? Парень я здоровый: сумею из каждого шурфа по ложке выгрести, а назавтра опять… Вот и получатся четверти. Ведь это какую опытность надо иметь, чтобы угадать чик в чик оттаять эти самые двадцать сантиметров! Заготовил я ворох растопки. Старик мой как раз заболел, лежит под шубой вверх бородой. «Спи, говорю, завтра узнаешь, кто такой Петр Чулков». Поближе к утру запалил я свои пожоги. Ямы-то были уже метра по два; пока все облазил, вспотел. А главное, волнуюсь, потому как первый опыт. – Чулков взглянул на Андрея, занятого образцами, рассмеялся тихонько и продолжал: – Вот до чего заразился своей идеей! Ну, устал… Зато дым над долиной так и валит клубами. Полюбовался я и пошел отдыхать. Только успел глаза завести, вскочил, ровно бешеный.
Старик даже испугался. «В уме ли ты?» – говорит. «Был», – говорю. Да на улицу гляжу – над ямами ни дымочка. Подбегаю к крайней – вода, а на воде головешки плавают. И в другой то же, и в третьей.
– Неужели все шурфы затопил? – со смехом спросил тоже развеселившийся Андрей.
– Все как есть. Сейчас-то, конечно, смешно, а тогда меня слеза прошибла.
Они вышли из барака и начали взбираться на крутой склон. Погожий золотой осенний день стоял над горами. Разведчики на россыпи по ключу тоже работали: Андрей и Чулков ясно слышали грубые голоса и глухие удары бабой, доносившиеся снизу, но все их помыслы были сосредоточены на рудной. Оба думали о жизни, которая закипит скоро в этой долине.
12
– Мирский с Мышкиным на амбарчике все перелопатили бы, да ладно, что бур им вовремя забросили, теперь будут действовать по правилам, – говорил Моряк, проворно прихрамывая подле Андрея, когда они вечером возвращались в барак. – Я Мите говорил: надсадишься, мол, бешеное дитя. Земляная работа – она тяжелый воз: не гони, как раз к сроку поспеет. Главное, не сбить охотку, пока до золота не дорвались…
– Теперь, похоже, дорвались, – отозвался Андрей, уловив только последние слова.
– Точно! Видели бы вы, что тут у нас творилось вчера!
Чулков предостерегающе кашлянул.
– Что же? – спросил Андрей.
– Всех уложило. Такая качка была, боже мой! А всего-то по литровке на брата не вышло, – болтал Моряк, невзирая на знаки Чулкова.
– А Чулков? – Андрей метнул смеющийся взгляд на своего смотрителя.
– Он, как бывалый капитан, устоял на посту, но и его побрасывало. Это уж как водится.
– Экий ты, право, будто баба худая! – сказал Чулков с досадой. – Вправду говорят: с кем поведешься, от того и наберешься.
– Блошка у нас водится, – не унимался Моряк, – голодная скачет и от сытой покою нет. Нынче Мирский опять посулил мне в морду, а я сроду битый не бывал и не дирался, хотя драки уважаю. Стравить кого, подразнить – это мое дело. Они излупят друг дружку, а я в стороне.
– Почему же Мирский рассердился, – поинтересовался Андрей, с чувством симпатии вспоминая молодого разведчика.
– До сих пор барышней своей бредит, а другим слова про нее сказать не дает.
– Какое слово! – вступился Чулков, недовольный болтовней Моряка.
– Что за барышня? – спросил Андрей и смутился, сообразив, о ком шла речь.
Теперь такие разговорчики о Валентине были ему особенно неприятны и, поглядев на толстую шею и круглую голову Моряка, он подумал, что тот и вправду напрашивается на подзатыльник.
– Надежная жила вскрыта, – заговорил он, сбивая все на деловой тон.
– Можно твердо рассчитывать, что дополнительную разведку проведем с толком, – воодушевился Чулков, – сразу несколько шурфов заложить…
– Потом «крелиусом» на глубину-то будем бурить? – уже серьезно осведомился Моряк.
– Нет, штольню от подошвы заложим. – Андрею ярко представилась его мечта об этой штольне ночью, у костра возле нагорного озера.
Теперь мечта превращалась в действительность. Дорого обошлось это превращение! Но все трудности после достижения цели сразу потеряли свою остроту и делались даже приятными воспоминаниями. Зная Чулкова, Андрей не зря поверил его взволнованности: жила была нащупана настоящая.
– Теперь и деньжонок нам подбросят, – сказал Чулков. – Марку свою оправдали.
– А вдруг она опять выклинится? – высунулся с предположением Моряк.
– Типун тебе на язык. И что это тебя всегда так и тянет, так и тянет чем-нибудь этаким ковырнуть! – Чулков окинул сердитым взглядом Моряка и покачал головой. – Хоть бы шаромыжник какой был, а то ведь работяга – золотые руки. И вот, скажи на милость, трепло какое!
– Скажи на милость – трепло какое уродилось! – срифмовал Моряк, искренне наслаждаясь и досадой смотрителя, и его похвалой.
– Вот, извольте любоваться! – сказал Чулков, негодуя. – Никакого соображения у человека. А ведь бывший флотский! Хоть и не военного флота, хоть и давно служил, а все-таки с дисциплиной должен бы дружить. Так нет, совсем извратился.
– Он неплохой, – задумчиво возразил Андрей, глядя вслед разведчику, который пошел поторопить мамку с ужином. – У него что на уме, то и на языке.
– Одно слово – с придурью, – заключил Чулков, уже остывая. – Мы точно, выпили вчера… Как говорится, последняя копейка вверх орлом! Но случай-то какой! Тут и святой бы напился!
13
«А вдруг она и вправду выклинится?» – подумал Андрей, сидя за столом после скромного ужина у разведчиков. От одной этой мысли ему стало душно и в сердце возникло ощущение какой-то тошноты.
– Вот мы ее шурфом вскроем, и сразу все, как на ладони, видно станет, – заговорил с ним Чулков, подсаживаясь поближе.
Он был совершенно поглощен теперь этой идеей, и глубокие складки морщин над его переносьем выражали почти свирепую озабоченность.
– Парочку бы или троечку шурфов удачных, а потом по всему простиранию, а потом снизу, прямо с ключа, штоленку заложить. Ведь условия-то для этого прямо лучше не придумаешь: расположение-то в горном массиве где угодно подсечь позволит.
