Текст книги "Собрание сочинений. Т.1. Фарт. Товарищ Анна"
Автор книги: Антонина Коптяева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 42 страниц)
– Дивились мы, как ты уцелел.
– Я и сам дивился. Только на лбу кожа была сорвана, видать, об дверь треснулся.
– Крепкий у тебя лоб, – пошутил Потатуев. – В другой раз так не повезет. Закажи заранее, чтобы похоронили в вечной мерзлоте, тогда до второго пришествия сохранишься, вроде березовского мамонта.
Он стал подниматься по лестнице, но запальщик задержал его:
– Вот давеча вы сказали: сухо у нас… И то – сухо, аж в горле пересохло! Одолжили бы десяточку на похмелку. За мной не пропадет, ей-бо. Два дня кряду пил, голова гудит.
Потатуев отвернул полу теплого полушубка, вытащил бумажник, поплевав на пальцы, отделил от пачки две пятирублевые бумажки.
– Пьешь?
– Наскрозь проспиртованный. Зато меня никакая болезнь не берет. И в воде не тону, но уж ежели в огонь – сразу вспыхну.
14
На всех проталинах прямо из-под снега поднимались завернутые в тончайший пух синие цветы. Сморщенные кулачки листьев показывались следом и разом развертывались, бледно-зеленые, также покрытые густым пушком.
Поляны синели цветами, а рядом лежали остатки зимних сугробов. Может быть, в расчете на холодное это соседство запасались цветы пуховой одеждой.
Утром Надежда хотела подняться на ближайшую гору, но всюду было столько воды, что она вернулась с полдороги. Принесенные ею подснежники стояли на столе в граненом стакане; серебристые пузырьки воздуха блестели под водой на их мохнатых стебельках – казалось, цветы еще дышали. Ветки лиственницы и вербы с сережками в золотой пыльце зелено распустились на окне в бутылке с отрезанным горлышком. От этих веток в комнате пахло весной.
В открытую форточку доносились крики и смех играющих детей и еще глухой, но неумолчный ропот бегущей воды.
Надежда поглядывала в окно, на цветущую вербу и думала о том, что весна нынче дружная, и паводок обещает много хлопот, о том, что в больнице обновили все белье, но прачки работают недобросовестно и застирывают недавно белоснежные простыни и рубашки. Нужно серьезно поговорить с прачками и заказать для белья еще один шкаф. Надежда думала также, что хорошо бы обучиться на фельдшера или на акушерку, но уж очень мало у нее грамотности…
Она вязала кружево для простыни. Волосы у нее были не уложены и двумя светлыми косами падали за спиной ниже пояса. Простенькое платье из бумажного крепа красиво обрисовывало плечи и весь ее крепкий стан, на босу ногу надеты самодельные суконные тапочки.
Быстро нанизывались крючком тонкие петельки, образуя узоры листьев и сложные переплеты. Надежда вязала их машинально, почти не считая, а мысли ее унеслись далеко-далеко: женщина-таежница думала о Москве. Хоть бы разок взглянуть, какая она есть!
Воображению представал сказочно яркий, радостный город, где двигались по улицам толпы пестро одетых людей, приехавших изо всех стран жаловаться московским большевикам на свои обиды. Они стремились в Москву потому, что это единственный в мире город, где творятся справедливые законы.
Порыв ветра вспарусил занавески, захлопнул форточку. Надежда открыла форточку снова, постояла у окна, вдыхая свежий воздух, потом подобрала с полу уроненный клубок, обвила вокруг головы толстые косы и пошла на общую кухню.
В кухне из жильцов никого еще не было. Возле двери лежали заранее приготовленные дрова. Чтобы их шло меньше, Надежда наложила на дно очага ряд кирпичей, и огонь горел теперь под самой плитой, быстро нагревая все Кастрюли и сковородки. Она растопила плиту, налила в большой чайник свежей воды из деревянного крашеного бочонка, затем взяла тряпку и стала наводить порядок на своей полке, переставила посуду, сняла ящичек, куда складывала всякую мелочь, и решила выбросить лишнее. Присев к столу, она начала перебирать пузырьки, свертки с синькой и содой. Какие-то коробочки, обмылки, крышка от разбитого чайника, гвозди…
«Зачем мне такое барахло? Гвозди… Ну, это в хозяйстве всегда нужно». Гипсовая копилка-кошка с отбитым ухом… Поколебавшись, Надежда тоже положила ее обратно. «Пусть лежит, отдам ребятишкам».
Среди склянок попался флакон с настойкой бодяги на донышке, красивый, зеленоватый, с граненой пробкой – подарок знакомой вдовы-горюхи. Память о семейном «счастье»! Много лет берегла его и Надежда, залечивала примочкой синяки и ссадины.
Опустив руки, долго сидела она, глядя на флакон ничего не видящими, затуманенными глазами.
«Господи боже мой! Как может человек обижать самого себя!» – Надежда вспомнила последнюю драку на Пролетарке, гневное лицо избитого Егора, поднялась и швырнула флакончик в открытое окно. Звякнула о камень вылетевшая граненая пробка…
В это время стукнула входная дверь. Надежда сунула ящик на полку и выглянула в полутемный коридор.
Вид мужской фигуры испугал ее.
– Кто тут? – спросила она.
– Я роль вам принес, – сказал, подходя, Черепанов. – Шел, знаете, мимо… Встретил Марусю и вот… занес. – И он протянул старательно исписанную тетрадку, сшитую из серой бумаги.
– Да вы пройдите в комнату, я сейчас, только руки вымою. Нет, не в ту дверь, сюда, напротив.
К Черепанову Надежда относилась дружелюбно, как и ко всем своим знакомым, запросто предложила ему остаться пить чай. Он согласился очень охотно, но сидел точно на иголках, громко звенел ложечкой в стакане, крошил на скатерть печенье.
– Богатая нынче весна, – говорил он, обращаясь к Надежде. Неровный румянец так и пробивался на его смуглом лице, и весь он был беспокойный, порывистый. – Ходил я вчера к разведчикам… Что в тайге делается, рассказать нельзя! Звенит она, поет… В небе голубизна, глубина такая, смотреть – голова кружится! А земля дышит хвоей, смолкой, прелью весенней. Шел я и думал: хороша жизнь! Ах, хороша! Жаль, что не всегда мы умеем ею пользоваться. Каждым днем, каждым часом дорожить надо!
Надежда вспомнила о флаконе с бодягой, о годах, многих годах своей жизни, затоптанных, загубленных забулдыгой-сожителем, и только тяжело вздохнула.
– Жить и радоваться… Иметь рядом милого человека, любить его, вместе с ним делить горе и счастье… Вместе с ним работать, учиться, все перестраивать на новый лад, – продолжал Черепанов, но Надежда, захваченная его словами, сказала с печалью:
– Если бы можно было родиться сызнова.
– Неужели вы себя в старухи уже записали? Рановато, Надежда Прохоровна! Еще как полюбить сможете. И вас полюбить могут. Вот я, к примеру, целый год о вас думаю… – Голос Черепанова сорвался, и снова зазвучал с прежней силой: – Увидел тогда на Пролетарке – шли вы, синеглазая, в слезах… Залюбовался, пожалел и полюбил… Столько времени живу с думкой о вас, Надежда Прохоровна! Работаю, делами занят по горло, а в душе, в сердце одна вы, единственная! Если я хоть немножко нравлюсь вам, махните вы рукой на то, что было у вас. Давайте начнем вместе все заново!
Надежда онемела от изумления.
– Чего вы испугались? – спросил он с мягкой, но страстной настойчивостью. – Ведь я люблю вас и не хочу вас ничем обидеть или оскорбить. Выходите за меня замуж.
Надежда не знала, что сказать… С тех пор как она осталась одна, ей делали много предложений, но от Черепанова она этого не ожидала.
Когда у нее от кухонного жара в столовой начала болеть голова, он помог ей устроиться сестрой-хозяйкой при больнице. Иногда она обращалась к нему по общественной работе. Ей и неловко было занимать его внимание, и приятно, что он по-товарищески, как к равной, относится к ней. Надежде не приходила мысль о возможности иных отношений между ними.
«Разве ему такую жену надо? Видный человек, образованный. Да за него любая девушка с радостью пойдет», – подумала она смущенно и замялась, не зная, как повежливее отказаться.
– Мы с вами хорошо заживем, – добавил он бодрым тоном и даже улыбнулся, хотя по глазам его было заметно, что ему совсем не до смеха.
Черепанов успел порасспросить Марусю о дальнейших намерениях Надежды и знал, что она ненавидит Забродина. Молчание ее пугало и волновало его, и он то и дело ерошил свои густые волосы.
– Вы хорошенько подумайте, – попросил он.
– Я думаю, Мирон Устинович! – сказала Надежда. Ей было жаль его, и она старалась не смотреть на его сильные руки, которым он никак не находил места. – Вы меня простите, дорогой, но я не ровня вам. – Она подняла синие глубокие глаза на его лицо и сказала грустно: – Мне с мужем здорово не повезло, и сейчас я словно из тюрьмы вышла. От всего отстала. Мне одуматься надо, поглядеть, как добрые люди живут. Да и постарше я вас. – Тут Надежда покраснела, вспомнив о своей привязанности к молодому Егору. – И вообще далеко не ровня… Вы не обижайтесь, пожалуйста.
– Нет, отчего же? – промолвил он, горько усмехнулся и на минуту задумался, понурив голову.
Костюм на нем был новый, но зоркий взгляд Надежды сразу обнаружил отсутствие одной пуговицы на пиджаке. Теперь, когда Черепанов сидел несколько ссутулясь, пиджак оттопыривался бортом на груди, показывая бумаги, торчавшие из внутреннего кармана.
– Так и чуяло мое сердце – не согласитесь, ведь столько раз собирался поговорить! – печально сказал Черепанов.
Надежда виновато опустила ресницы, сочувствуя ему и в то же время испытывая облегчение от того, что трудный для обоих разговор кончился. Извиняющимся тоном произнесла:
– Давайте я вам лучше пуговку пришью.
Он удивился, даже обиделся, но в ее взгляде светилось такое добродушие, что обижаться было невозможно.
– Шутите?! – Черепанов грустно рассмеялся. – Пуговку я и сам пришью.
– Тогда чаю налью, – предложила Надежда, довольная тем, что рассмешила его.
Он посидел с полчаса и ушел, еще раз попросив подумать, а Надежда осталась у стола, да так и просидела весь вечер, сумерничая в одиночестве.
15
Рыжков отбросил одеяло, сел на кровати и прислушался. Смутная тревога охватила его, разгоняя остатки сна; за окном слышался глухой шум воды. Шумела ли она на канаве или в речке? Рыжкову представилось, как в сумраке весенней ночи разливается она по долине, плещет, разбиваясь по лестницам шахт, затопляет просечки. Он легко сбросил с кровати большое тело, на цыпочках подойдя к окну, выставил бороду в форточку. Холодный ночной ветер овеял его лицо, и он ясно расслышал нестройные голоса многих людей со стороны Ортосалы.
Рыжков собрал свою одежду, прошел на кухню и, включив свет, начал одеваться, еще не зная, что будет делать, поднявшись среди ночи. Усталость после вечерней смены наливала тяжестью тело, он не выспался, зевал… и торопился.
Притворив за собою дверь на крыльцо, он взял в чулане лопату (на всякий случай) и крупно зашагал по улице поселка.
По долине горели костры. Сквозь багровый дым неясно маячили фигуры людей. Это сторожевые бригады караулили паводок. Накрапывал дождь, темные разорванные тучи быстро двигались над прииском; в канавах тяжко вздыхала, беспокойно ворочалась покрытая пеной темная вода. Она заметно прибывала, и Рыжков, соображая, куда ему податься, понаблюдал за нею минуту-другую. Громко звучали голоса людей на дамбе, и он направился в ту сторону.
– Ты чего поднялся? – окликнул его у канавы Потатуев. Лицо старого штейгера казалось багровым от света костра. Спрятав руки в карманы просторного дождевика, он стоял, плотный, тяжелый, будто вытесанный из каменной глыбы. – Что, спрашиваю, поднялся в такую рань?
– Надо же поглядеть…
– Глядеть наше дело… А когда до вас черед дойдет, позовем.
– Черед дойдет, – подтвердил Рыжков, опираясь на лопату, – жарко, пожалуй, будет.
Потатуев подошел поближе и сказал, посмеиваясь:
– Нам по-стариковски погреться бы в ином месте… Ан нет, служба спрашивает: днем ли, ночью ли бежишь в любую погоду! На твоем месте я бы спал сейчас, тепленько, уютненько и ответственности никакой.
– На нашем месте тоже неспокойно… Ну как шахты затопит, моргай потом глазами…
– Чего вам моргать, с вас не спросят. А впрочем, не сидится дома, так иди становись на дамбу. Там скоро сменяться будут… – Потатуев посерьезнел, добавил скороговоркой: – И то, работать сегодня в шахтах не придется, всех на канавы погоним. – Он взглянул в сторону, неожиданно легко сорвался с места, затопал по сырой земле, замахал руками, громко шурша намокшим дождевиком, и уже издалека, из-за дымной завесы, наползшей от костра, донесся до Рыжкова его резкий, хрипловатый голос.
«Командир! – отметил с усмешкой Рыжков. – Старается человек. Ишь ты, неуемный! – И еще подумал с легкой тенью враждебности: – А чего орет, когда без крику обойтись можно».
День наступил погожий, теплый ветер быстро согнал остатки снега, раскисшего после ночного дождя. Вода валом валила в долину. Многие костры уже догорали, оставляя на земле пятна серой золы, похожие на огромные лишаи. Возле них, на кучах порожних мешков, на брезенте спали люди из ночной смены. Сон их был крепок, но неспокоен. Часто то один, то другой вскидывался со сна и, сидя, таращил бессмысленные глаза. Потом зажмуривался и разом падал словно мертвый – досыпать положенное время.
– Прямо как на войне! – крикнул Мишка, перешагивая через спящего шахтера. – Гляди, Егора, сколько народа на канавах. Буфеты наладят, тогда совсем походное житье.
Егор отделился от группы шагавших шахтеров, догнав Мишку, сказал:
– Когда нас вызывали наверх, чтобы послать сюда, я подумал: прорвалась вода. Испугался, и шахту мне жалко стало… так жалко, будто дом родной.
Возле моста водоотводной канавы шахтеров перехватил конный Локтев в синем пиджаке, заляпанном глиной.
– Срочно восемьдесят человек на устье Пролетарки к штреку артели «Труд». Захватите с этого склада сотню мешков для земли! Остальные на дамбу к Потатуеву!
Он ударил лошадь и поскакал, разбрызгивая грязь, к нагорной канаве, откуда перехлестнул через борт мутный широкий поток. Разлив был мелкий, и по нему уже бежали рабочие. Они волокли за собой мешки, набитые землей, тащили охапки мха, доски, камни.
Рыжков работал вторую смену: уходить ему не хотелось. «Уйдешь, а дома все равно неспокойно», – думал он. Лопата у него была особенная: черенок для нее он сделал сам соответственно силе и росту. Сейчас он действовал ею так, что какой-то старатель, поглядев на его жилистые руки и широкие, плавные броски, только покачал головой, не найдя подходящих слов для выражения восхищения и зависти.
Увлеченные азартом работы, шахтеры забывали даже о куреве, и все ярче сверкали на солнце их лопаты высветленными о землю краями.
«Года четыре назад мы такой паводок без внимания пропустили бы, – думал Рыжков, утаптывая, как медведь, накиданную им на борт канавы сырую землю. – Ну, затопило бы старательские ямы… эка невидаль, старателей этим не удивишь, день-два – и новая яма готова, или на буторку перейдут на летние работы. А тут шахты… ходы-переходы на сотни метров. Машин сколько! Целое царство-государство подземное!»
Вода все прибывала. Люди топтались у канав, точно стаи огромных птиц, а дым, как прозрачная сеть, окутывал их, стелясь по долине.
Толпа женщин с кайлами и лопатами шла в распадок на мшице добывать мох. Зоркие глаза Рыжкова разглядели среди них статную фигуру Надежды. На душе у него, несмотря на тревогу и усталость, появилось хорошее, теплое чувство: у всех одна забота.
– Кого ты там высматриваешь, Афанасий Лаврентьевич? – спросил подошедший Егор. – Давай-ка покурим!
– И то следует! – сказал Рыжков и, пошарив по карманам, достал кисет – от папироски, предложенной Егором, отказался.
– Как думаешь, справимся? – спросил Егор, кивая на воду.
Рыжков пошевелил плечами, разминая кости и густо дымя махоркой.
– Ничего… Одолеем. – Он хотел еще что-то сказать, но с шоссе послышался разноголосый шум идущей толпы. – Подмогу послали с Незаметного! – Рыжков, выпрямившись во весь рост, закинув бородатое лицо, посмотрел в ту сторону. – Служащих взяли за бока, пускай, дескать, и они поразомнутся. Ничего! Видать, не больно приустали с дороги, ишь гогочут!
Егор улыбнулся, блеснув белыми зубами. Ему тоже было приятно то, что народ так дружно вышел на борьбу с половодьем. И, все еще улыбаясь, радуясь своему родству с этим согласным коллективом, он взглянул на Рыжкова:
– Сегодня ночью на Куронахе изловили двоих… Хотели они воду выпустить из канавы около шахты.
– Зачем выпустить?
– Затем, чтобы затопить шахты. Вредители. Ребята не утерпели, натолкали им по загривку, а после в ГПУ сдали. Одного признали беглым кулаком, а другой работал на товарной базе. Ей-богу, правда! – побожился Егор, заметив недоверие Рыжкова.
Рыжков взглянул на подходящего Потатуева, бросил окурок в канаву, сказал сердито:
– Все равно мне это непонятно. Дурость какая, право!
Лицо у Потатуева усталое, помятое. Услышав последние слова Рыжкова, он насторожился.
– Что ворчишь, старик?
– Да вот на Куронахе, говорят, поймали злоумышленных… Шахту, мол, хотели затопить.
Потатуев, не мигая, взглянул в синие, детски чистые глаза Рыжкова.
– К стенке таких надо… Сколько силы тратишь, ночей не спишь. – Вздернул небритый подбородок и пошел вверх по канаве.
Рыжков и Егор посмотрели ему вслед.
– Не жалеет себя, – сказал Рыжков. – Цельную ночь на виду толчется.
– А может, оттого и толчется, что на виду, – неожиданно возразил Егор. – Ты на него не гляди – он хитрый. Я к нему зашел на дом с артельщиком красноармейской артели… он нас так погнал!
Рыжков снова взялся за лопату, промолвил задумчиво:
– Без хитрости не проживешь, а погнал – так не надо ходить, когда отдых. Чай, он немолодой – намотается, покой нужен.
16
В тени возле крылечка Надежда стирала белье. Она торопилась пораньше управиться с домашними делами. Завтра с утра назначено гулянье со спортивными выступлениями на футбольной площадке, и ей впервые хотелось просто так, развлечения ради, побыть на народе. После паводка прошла только одна пятидневка, а короткая северная весна уже миновала, и по летнему теплый ветер обдувал лицо и шею женщины.
Она выстирала белье в первый раз и, взяв ведро, пошла на канаву.
По высоко наваленным бортам поднялась торчавшая, как щетинка, молодая ярко-зеленая трава. Внизу, между кустами, она была гуще, перемешанная с листьями княженики, лютика и слабыми стебельками незабудок. Прохладно и щекотно цеплялись они за босые ноги.
Надежда зачерпнула воды, поставила ведро на утоптанной площадке и села рядом на сухо выветренную землю. Беззаботное легкое чувство охватило ее. Упираясь пальцами ног в шероховатую глину, она придвинулась к самому борту канавы, в которой отражалось безоблачное небо. «Голубизна, глубина такая», – вспомнила Надежда слова Черепанова и улыбнулась.
Чтобы усилить впечатление, она прикрылась шитком ладони и, придерживаясь за бревно, торчавшее из земли, наклонилась над светлой бездной. Но тень ее упала на воду, и Надежда увидела близкое иловатое дно. Это походило на пробуждение. С неожиданным интересом разглядывала она отражение своих полузакрытых длинными ресницами глаз, круглого подбородка и полных щек. Волосы, не повязанные платком, окружали ее голову сияющей короной. Ветерок тихо шевелил светлые пушистые завитки, и они блестели на солнце, словно осыпанные золотой пудрой.
«Хорошая я, – подумала Надежда радостно. – Вот бы посмотрел Мирон Устиныч… Какие слова он мне говорил! А я сижу как дурочка и сама на себя любуюсь. Белье-то, поди-ка, унес кто-нибудь», – вспомнила она, но не встревожилась. Это безразличие к своему имуществу и внезапная лень удивили ее, и она громко рассмеялась.
Женщина, стоявшая у воды ниже по течению канавы, бросила полоскать белье, с любопытством посмотрела на Надежду:
– Ай нашла чего?
– Нашла… Как же, кусок золота с конскую голову! – ответила Надежда и, взяв ведро, пошла к дому, легко ступая по траве маленькими не по росту ногами.
Она принесла из кухни горячей воды, наливая ее в корыто, покосилась на кайло, торчавшее из-под крыльца.
«Надо сдать на склад. Поработали бабы да бросили». – И, чтобы не забыть, положила кайло на верхней ступеньке.
– Здравствуй, Жигалова! – весело окликнул подошедший Фетистов.
На нем была серая, пирогом, фетровая шляпа, рубаха с заплатанными локтями и совсем новые широченные шаровары, подхваченные снизу кожаными гетрами.
– Вот так вырядился! – посмеиваясь, сказала Надежда.
– Разве плохо? – спросил старик, снял шляпу, любуясь, повертел ее перед носом и, примяв еще глубже, снова осторожно надел на маленькую седую головку.
Он теперь работал только при клубе на штатной должности столяра-декоратора, во время постановок «стоял на занавесе» и присутствовал почти на всех репетициях.
– Я к тебе с поручением, – сказал он, присев на крылечке. – Хотим мы завтра представить что-нибудь на гулянье. Нужно вечером собраться в клубе…
– Что же так вдруг? Можно ли успеть до завтра?
Фетистов сморщил бесцветные брови, бритое лицо его приняло значительное выражение.
– Все можно. Режиссер говорит – повторим, мол, старую одноактную пьеску да прибавим новые частушки. Ребята готовят всякие физкультурные номера, а мы в драмкружке малость прохлопали.
– Надо было еще до завтра дотянуть! – сказала Надежда, встряхивая отжатую простыню. – Поменьше бы вы пили со своим режиссером, а то с похмелья голова не варит. Ишь, спохватились! Скажи, что приду, вот только с бельем управлюсь.
– Ну и прекрасно! – одобрил Фетистов, сделав вид, будто не расслышал насчет выпивки. – Ты у нас герой. А Катерина тебя честит… ух как! – простодушно посплетничал он на прощанье.
– Какая Катерина?..
– Григория кривого баба. Захватила, мол, ты спокойное местечко при больнице, ну и того… елки с палкой, приманиваешь мужиков.
– Ее кривого приманила, что ли? – презрительно промолвила Надежда. – Ей на долю останется, не о чем тужить.
– Я так и сказал, – ответил Фетистов, при своей любви к спорам отличавшийся кротким и миролюбивым характером. – Чего, говорю, разоряешься? Хватит на твою долю нашего брата!..
Он ушел, а хорошее настроение Надежды испортилось: каких мужиков имела в виду Катерина? Уж не разболтала ли соседка о Черепанове? Зачем он приходил, Надежда ей не сказала, но это могло только подстрекнуть дотошное женское любопытство. Сплетен Надежда не боялась, однако ей не хотелось, чтобы кто-нибудь судил да рядил о ее отношениях с Мироном: разговор с ним все-таки растревожил ее не на шутку, впервые пробудив еще неясные надежды на семейное счастье и возможность стать матерью.
Надежда сняла белоснежные хлопья пены с круглых, крепких рук и вздрогнула – сзади, мягко ступая, словно подкрадываясь, неожиданно подошел человек. Она обернулась, вздрогнула, и мертвенная бледность расплеснулась по ее лицу. Перед ней стоял Василий Забродин…
Его выпустили до суда под расписку о невыезде из района. Сначала, ошалев от свободы, он рыскал по Незаметному, принюхивался, присматривался, пока не наткнулся на старых собутыльников, среди которых был и Санька Степаноза, освобожденный из тюрьмы немного раньше. Василия угощали водкой, с кем-то он целовался, кого-то бил. Потом все исчезло, а очнулся он с тяжелой головой и ноющим от побоев телом на улице; снова пошел к приятелям, но с трудом выклянчил только на похмелку. Тогда он решил вернуться к жене. Собранные сведения сразу развеселили его: работает в больнице – значит, накопила деньжонок.
– Только ты к ней не больно разлетайся, – предупредила знакомая мамка. – Она, говорят, с инженером путается.
Вчера вечером неизвестный старикашка угощал Забродина водкой на грязном зимовье по Ортосалинской улице, рассказывал об ороченском золоте и между прочим сообщил, что Надежда живет с секретарем парткома. Василий слушал и мрачно пил, закусывая одним хлебом.
– Теперь твои дела по части семейной жизни табак! – нашептывал старик, очень напоминавший Забродину жидкой бородкой и приспущенными веками вороватых глаз покойного отца – содержателя почтовой станции на Черняевском тракте. – Она в этого Черепанова как кошка вцепилась.
– Ну и наплевать! Мне бы только деньги… – пьяно бормотал Забродин и, глядя на торчавшую перед ним седую бороду, как сквозь сон припоминал звонкие тройки и веселых ямщиков, которые обучали его разным пакостям. Сгорела давным-давно станция, расстрелян партизанами отец за выдачу красных солдат отряду японцев. Все миновало.
– Мне бы только деньги! – твердил Забродин, дрожащими руками хватаясь за бутылку.
– Чудак-рыбак! Ежели она со служащим гуляет, так ей ведь наряжаться нужно. Значит, жалованье копейка в копейку. Черепанов человек партейный, а у партейных насчет женского полу мнение особое: жить, мол, со мной живи, а насчет жратвы или одежи сама зарабатывай. Самостоятельное равноправие!
Забродин слушал, наливаясь злобой. Он страдал в домзаке, а она, вместо того чтобы поинтересоваться его участью и послать ему передачу, содержала образованных любовников.
…Сейчас он стоял перед ней несколько смущенный: его поразил ее цветущий вид. Бросилась бы она к нему на шею, и он размяк бы и простил на первое время: все-таки приятно иметь такую здоровую, красивую жену. И видно, она крепко помнила о нем, если до сих пор не обзавелась новой семьей.
«Зря, пожалуй, я отлупил ее тогда», – подумал он, и нечто похожее на сожаление ворохнулось в его душонке. Но подойти первым он не хотел: раз она знает за собой провинку, так пусть и заслуживает прощенье. Он ждал, но она не бросалась к нему, не проявляла ни малейшей радости, а стояла, опустив розовые от стирки руки, и на прекрасном лице ее было суровое, гордое отчуждение.
Такой прием не понравился Забродину, но он вспомнил, как она побледнела, увидев его, – значит, испугалась. Это сознание доставило ему злобноватую радость.
Надежду не интересовали душевные переживания ее бывшего сожителя. Она видела его обострившиеся под рваной рубахой плечи, опухшее с похмелья диковатое лицо, слышала запах водочного перегара, грязи и пота. Перед нею стоял не только чужой, но и чуждый ей по духу человек, с которым она не хотела и не могла теперь иметь ничего общего. Почему же он стоит здесь и смотрит на нее так, будто она обязана принять за должное его внезапное появление?
– Ну-с, любезнейшая моя супруга, как вы изволили поживать без меня? – спросил он наконец, прерывая молчание, становившееся враждебным.
– Зачем ты пришел?
– Вот так вопрос! Домой потянуло, извольте любить да жаловать.
– Дома тут у тебя нет, и жаловать не стану. Хватит, попил моей кровушки, ступай туда, откуда явился. – Она сделала вид, что принялась снова за стирку. На минуту ей пришла было мысль откупиться от него деньгами, но она решила не уступать ни в чем этому ненавистному человеку. Все равно ее маленьких сбережений не хватит для него, и, промотав их, он опять придет к ней скандалить.
– Смотри, Надежда! – мрачно пригрозил Забродин и сел на ступеньку крыльца, где незадолго перед тем сидел Фетистов. – Никуда я не пойду! Бросай корыто! Хватит свои юбочки полоскать, отгуляла с инженерами. Слышишь? Муж пришел голодный, а она и ухом не ведет.
Глаза Надежды блеснули ожесточенной усмешкой. Муж пришел! Беги, жена, за бутылкой. Клади его, вонючего, в свою постель!
– Ступай туда, откуда явился! – упрямо повторила она, и в голосе ее Забродин услыхал новые, жесткие нотки.
«Избаловалась!» – подумал он и, повернувшись на месте, машинально отодвинул в сторону ручку кайла.
– Ишь, нагуляла жиру, забрыкалась! – попробовал он шутить, чувствуя, как жаркая злоба охватывает его. «С ней по-доброму разговаривают, точно с путной, а она куражится!» – А ну! – Он встал с крыльца и попробовал силой оттолкнуть ее от корыта.
– Не трогай! – смело сказала Надежда и, стряхнув с плеча его широкую грязную руку, близко взглянула в искаженное злобой лицо. – Уходи, глядеть на тебя не могу! Ты мне сколько лет солнце застил!.. Отмаялась… – Надежда не успела договорить, отброшенная жестоким ударом. Из разбитого рта ее брызнули струйки крови, тяжелые косы свалились на плечи.
Медленно поднялась она с земли и тоскливо огляделась кругом. Только бабы из соседнего барака с любопытством глазели на ссору. Где ты, Москва, радостная, справедливая? Будь она там, никто не посмел бы ее ударить.
Небывалое возмущение поднялось в душе женщины. Стремительно, в порыве гнева, она повернулась к Забродину.
– Зверь ты! Гадкая ты гадина! Такая жизнь… – Надежда протянула руку розовой ладонью кверху, точно хотела показать ему эту новую жизнь. – Такая жизнь красивая, а ты ломаешь ее! Жить с тобой? Это все равно что в помойную яму влезть! Нет уж, душу свою топтать я тебе больше не дам!
– Я из тебя ее вовсе выну… – крикнул Забродин, потянулся за ножом в голенище, но увидел на крылечке кайло и с размаху рубанул им отвернувшуюся Надежду.
Мучительный испуг глянул из сухих, огромных потемневших глаз женщины, и она побежала, но не к людям, а к себе в дом, пятная кровью ступеньки крыльца.
Он вбежал следом, догнал раненую и, придержав за локоть, ударил еще накоротке ножом. Надежда вскрикнула, но не от боли, которой не ощущала, а от дикого отчаяния, оттого, что этот негодяй схватил ее. Рванувшись из последних сил, она оттолкнула его, бросилась в свою комнату и закружилась вокруг стола, как тот жеребенок, который когда-то умирал перед нею на зейском покосе. То было последнее видение, острое и яркое, а потом Забродин опять схватил ее, полоснул в спину ножом и изо всей силы повернул лезвие в оседавшем теле.
Еще охваченный яростью, он посмотрел на женщину, рухнувшую ничком на пол. Сквозь прорубленное кайлом платье и из ножевых рваных ран били роднички крови, и намокшая ткань шевелилась на спине, то пузырясь, то снова прилипая. Густо-красные лужи подплывали под половики. Ветки лиственницы распушились на окне, верба уже отцвела и покрылась узкими листиками. В комнате пахло весной и свежепролитой теплой кровью.
Маленькие босые ступни Надежды еще вздрагивали. Забродин взглянул на них и, ничего не тронув, пошел вон.
К крыльцу со всех сторон сбегался народ. Молодые шахтеры поднимались группкой навстречу Забродину по ступенькам. Когда он показался в двери в окровавленной одежде, с ножом в руке и остановился, блуждая взглядом, они слегка подались назад – безоружные жидковатые мальчишки. Им был знаком азарт драк, но здесь произошло убийство… Убийца, как матерый волк, прижатый в угол сворой собак, готовый рвануть первого смельчака, стоял перед ними. Он в самом деле был страшен, и потому, едва он шевельнулся, они разом бросились на него. Однако он, защищаясь с решимостью смертника, оказался сильнее: успел поранить почти всех нападавших, прыгнул с крылечка и мгновенно скрылся за бараками.
17
Рыжков сидел с Черепановым на скамейке возле спортивной площадки. Кругом толпился народ, смотревший на игру спортсменов, которые готовились к праздничному соревнованию.
Китайцы и корейцы следили за игрой с особенным участием, толкали друг друга локтями, громко переговаривались и отчаянно хохотали, когда футболисты, сшибаясь, падали на траву. Спокойнее держались моложавые безусые якуты и эвенки. В толпе вообще преобладала молодежь. Огромная фигура и рыжеватая борода Рыжкова вызывали немало веселых шуток, но сам он, увлеченный футболом, не замечал никого.
