Текст книги "Собрание сочинений. Т.1. Фарт. Товарищ Анна"

Автор книги: Антонина Коптяева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 42 страниц)

Вместо ответа она прижалась к нему плечом, и он притих, стараясь шагать в ногу с нею.

«Ишь воркуют! – подумал Рыжков, с удовольствием прислушиваясь к их разговору, но не оборачиваясь, чтобы не мешать им. – Дело, кажись, пошло на добрый лад. Даст бог – доведется нам с Аннушкой внуков понянчить!»

Он посмотрел на идущую рядом жену. Акимовна шла, придерживая обеими руками кружево черного шарфа, слегка наклонив бледное, но еще красивое лицо. В темных волосах ее, просвечивавших сквозь узорчатое шелковое плетенье, серебрилась седина: немало пережито от неспокойной жизни в тайге. Хватили горя сполна, но никогда не корила его Акимовна за любовь к таежным скитаниям. Подумав об этом, он совсем растрогался, хотел сказать жене что-нибудь нежное, но только подкашлянул, глядя на нее и, встретив ответный ласковый взгляд, по-молодому весело подмигнул: знай, мол, наших!

За Ортосалой уже шумело гулянье. Здесь речка текла вольно. Перейдя ее по мостику, Рыжковы и Егор начали присматривать себе удобное местечко.

На поляне играла музыка и плясали веселые пары, окруженные шумливой толпой. Тут же шустрый затейник в голубой майке проводил массовые игры. Всюду под деревьями и кустами сидели группы нарядно одетых людей.

У высокого куста стланика Рыжков остановился, воткнул палку в дерн и заявил:

– Лучше этого места теперь не найти. Здесь и устроимся, а то старуха совсем уж заморила меня голодом.

Пока Акимовна, ползая на коленях, расстилала холщовую скатерть и разбирала содержимое принесенной корзины, Маруся и Егор затерялись на поляне, где играла молодежь.

Вокруг затейника кружился двойной цепью пестрый хоровод. Маруся приподнялась на цыпочки, осмотрела играющих. Лицо Никитина мелькнуло в толпе, и она помахала ему рукой.

– Кому это? – спросил Егор.

– Мише…

Рядом играли в жгуты. Раскрасневшаяся дивчина наскочила вдруг на Егора и начала пороть его ремнем. Изумленный неожиданным нападением, он начал было защищаться, но Маруся, задыхаясь от смеха, крикнула:

– Беги! – и он побежал нехотя, но, подхлестнутый покрепче, ударился рысью.

Пробежав круга два, он наконец сообразил, в чем дело, и втиснулся на пустое место. Маруся стояла напротив, а рядом с ней Егор увидел Мишку и Нюсю – рыжеватую блондинку с молочно-белой шеей. На румяных щеках ее порхали веселые ямочки, глаза смешливо щурились.

«Похоже, выбрал себе Мишка ровню по характеру», – подумал Егор. Тут его снова стегнули. Он заскочил в круг, потом метнулся обратно, выхватил у долговязого парня ремень и погнал его самого, сопровождаемый хохотом зрителей.

Сложенные за спиной руки Маруси дрожали от смеха. Мишка, не оборачиваясь, показал ему кукиш. Егор подбросил ремень Нюсе и пошел дальше, делая вид, что прячет его под пиджаком. Но избранница Мишки оказалась очень энергичной, и Егор сразу убедился, что она умеет не только смеяться.

Когда они вчетвером подошли к занятому Рыжковыми участку, там сидела целая компания.

Старик Фетистов, уже веселенький, встал и приветствовал молодежь довольно связной речью… Точильщиков, тоже успевший заложить, в новой шляпе и желтых крагах, сверкавших под напуском шаровар, тихонько наигрывал на двухрядке «Бродягу».

Мишка облапил Фетистова и, пошатывая его, говорил ему нараспев в маленькое, заросшее, словно у лешего, ухо:

– Женюсь! Правду ты сказал! Парочку я себе нашел. Ах ты, столяр, столяр, а где же твоя столяриха?

– Померла. Вдовею уже лет двадцать. И столяренков нет. Неотродливый я, как еловый пень.

Мишка взял старика в охапку и, дурачась, баюкая его и жалобно причитая, обежал с ним вокруг куста.

– Не ушиби ты его! – кричала Акимовна, вынимая из корзины холодное мясо, водку и две бутылки черемуховой настойки. – Это молодому упасть с полгоря, а под старые-то кости черт борону подставляет.

Рыжков принес от костра чайник с кипятком, и все начали усаживаться на траве возле скатерти, уставленной стаканами и закуской.

– Ну, Анюта, давайте выпьем за вашу будущую жизнь! – сказал Фетистов, принимая свой стакан из рук Афанасия. – Мишка, он ха-ароший парень!

– Откуда вы узнали, как меня зовут?

– Тут и узнавать нечего: самые ходовые в тайге имена – Марьи да Анны. Ежели какая новенькая, говори сразу: Марья Ивановна, а если нет, так Анна Ивановна наверняка. Одна-единственная была Надежда Прохоровна, и та погибла! Подумать только, я ведь ее перед самой смертью видел! Очень мне обидно: кабы я попозднее пришел, я бы этого бандюгу встретил!

– А что ты с ним сделал бы? – сказал Рыжков. – Он бы тебя одним щелчком уничтожил.

– Ох, елки с палкой! Как ты, Афоня, толкуешь? Я бы ему засветил чем-нибудь тяжелым промеж глаз… Главное – сопротивление оказать. Они такие поблуды: чуть что – всегда трусу празднуют.

– Какую женщину загубил! – с сердцем сказала Акимовна. – До сих пор она у меня в глазах стоит; работала, будто каторжная, и слез столько пролила!.. Выпала злая недоля доброму человеку! А чего стоил этот Забродин? Форменный мизгирь! [16]16
  Мизгирь – паук.


[Закрыть]

– Ведь его ухайдакал кто-то, – неторопливо сообщил Точильщиков, снимая с плеча ремень двухрядки.

– Кого? – спросила Акимовна, не веря своим ушам.

– Забродина.

– Чего же ты молчал до сей поры?!

– А вы разве не слыхали? Ребята на АЯМе вечор сказывали. Охотники нашли мертвяка в тайге, а после на зимовье здешние опознали в нем нашего паразита. Жаганом его бахнули да еще вдобавок заряд картечи всадили, какой козлов бьют!

– Слава тебе, господи! – истово перекрестилась Акимовна.

– Разве полагается, мамаша, по такому случаю господа славить? – серьезно обратился к ней Мишка.

– Кабы это леший его подвел к смерти, я бы и лешему спасибо сказала. Бирюк подлый! И надо же было Марусе подобрать его тогда! Пусть бы околел на дороге!

Шумная компания притихла, а Акимовна отвернулась, начала рыться в корзине, выбрасывая смятую бумагу, незаметно вытерла глаза.

После того как на скатерти остались одни крошки, кости да яичная скорлупа, всем стало веселее, попросили Мишку сплясать.

– Наелся я, как дурак на поминках, тяжело будет, – сказал он шутливо, но вышел. Он был в ударе, и после него многим захотелось плясать.

Начал подходить народ, гулявший по соседству. Горняки сначала подтопывали, стоя в стороне, потом зуд в ногах становился нестерпимым, и они выскакивали один за другим, выделывая разные коленца.

Рыжков поглаживая бороду, посматривал то на неуловимо быстрые пальцы гармониста, то на плясунов. Они не жалели ни себя, ни травы, и земля летела ископытью из-под их тяжелых сапог. А зрители еще подзадоривали их, громко хохотали, глядя на особо старательных.

– Ох, и хороша выступка!

– С кондачка берет.

 
Ты, старуха, на носок,
А я, старик, на пятку…
Ты, старуха, подбодрись,
А я, старик, вприсядку.
 

– Пошел! Пошел! Отдирай – примерзло.

– А-ах, батюшки, какую утолоку учинили! Будто сохатые дрались. Весь мох вытоптали!

Неожиданно, словно его кольнул кто, Рыжков подкинулся на месте, стянул назад сборы широкой рубахи, вышел и развел руками, вызывая охотника. Синие глаза его сияли усмешкой.

– Тятя-то! – вскричала Маруся, не ожидавшая от него такой прыти, и всплеснула руками.

Акимовна, покраснев от волнения, отвернулась.

– Срам-то, господи! Ведь не сможет: под старое тулово молодых ног не подставишь!

Но он уже плясал, легко и просто, с ухватками матерого медведя. Своеобразная дикая грация его сильных движений понравилась всем, а он, припоминая молодость, расходился больше и больше и наконец совсем забил своего юркого партнера. Плясал и даже покрикивал:

– Эх, раз, по два раз, кто подмахивать горазд!

Обаяние мощи и почти детской радости исходило от него, и Акимовна, не в силах сдержать улыбки, сказала ворчливо, но примиренно:

– Статочное ли дело этак скакать пожилому человеку! Ишь ведь! Ишь! – приговаривала она, невольно любуясь, как, откинув руку, подбоченясь другой, отхватывал он машистой присядкой.

А он завертелся на месте и вдруг, заложив пальцы в рот, полоснул слух зрителей оглушительным свистом. Старик Фетистов смеялся до слез:

– Ну и Афанасий, чистый Соловей-разбойник. От такого посвисту и взаправду трава поляжет и цветы осыплются. Талант в человеке скрывается! Ох, елки с палкой! Сплясал бы и я, да у меня подколенные пружины подносились.

Когда усталый Рыжков сел на свое место, молодежь разбрелась по лесу. Егор и Маруся прошли под большими соснами сквозь подлесок из высокого стланика, миновали поляны, покрытые светлыми мхами, заселенные пирующим народом, и очутились на берегу Ортосалы. Большие валуны, окаймленные белоснежной пеной, серели там и сям по руслу. Белели стволы и прополосканные половодьями корни поваленного бурелома. Голубизна неба и зелень леса, подступавшего местами к самой реке, дробились отражением в живом хрустале звенящей воды.

– Вот она здесь какая… непричесанная. Не добрались мы еще до нее, – сказал Егор весело. – Красивая, правда? Но ты красивее всего. – Он обнял Марусю, притянул к себе и поцеловал.

– Постой! – Она обеими руками ласково отстранила его. – Давай посидим. – И первая, подобрав широкий подол платья, опустилась на теплый береговой камень.

Егор сел рядом, снова обнял ее.

Маруся заглянула в его разгоревшееся лицо, придвинулась еще ближе:

– Егорушка, я давно хотела тебя спросить… где ты был тогда ночью?.. Ну, помнишь, перед арестом?

Егор помрачнел, опустил голову.

– Что ты молчишь? – настаивала она уже тревожно. – Смотри на меня! По бабам, наверно, ходил…

Он скорбно улыбнулся.

– По бабам.

Маруся вспыхнула, сделала попытку освободиться, но Егор сжал ее в кольце рук и сказал умоляюще:

– Пошутил я. Зачем тебе это знать? Столько времени прошло… Подожди, не сердись! Ну… Хотел я золота украсть.

– Украсть? Ах, Егор, как же так? – Она медленно поднялась. – Где ты его надумал… взять?

– В соседней свердловской шахте, – сказал Егор упавшим голосом. – Хотел приодеться. Перед тобой все тянулся. Только ни одного золотника не вынес. Тогда у них старые пайщики уходили в жилое. Говорили – ночной смены не будет. Я вечером прошел от Ортосалы по штреку… Шахту знал. Прямо к богатому забою. И вдруг слышу… идут. Только успел заскочить в отработанную просечку. До утренней смены сидел за камнями.

Егор еще сильнее понурился и затих, как пришибленный. Маруся, нахмурив брови, стояла на камне и отчужденно смотрела в сторону. Но несмотря на этот холодно-надменный вид, в душе ее вихрились самые горячие чувства: возмущение отступило перед жалостью, нежность вытесняла стыд за проступок милого друга. И наконец девушка опустилась рядом с ним на землю, стоя на коленях, приподняла его голову теплыми ладонями.

Они не заметили, как из-за леса надвинулись темные громады туч, отсвечивавших по солнечному краю ослепительной белизной, и спохватились только, когда стало свежо и начало погромыхивать.

По всей долине спешили теперь из лесу гуляющие. Мальчишки, оседлав тальниковые прутья, с криками скакали по шоссе в розоватых облаках пыли. Ветер гнул тайгу, свистел в проводах, раздувал платки и юбки женщин, тащивших маленьких ребятишек. Мужчины несли корзины с посудой. Те, кто крепко подвыпил, остались на месте и спали на мхах под кустами, не слыша приближения грозы.

Стало совсем темно. Сплошная желто-серая, местами черно-лиловая туча зонтом накрыла долину. Края ее, истаивавшие и рваные, свешивались между горами. Невидимое солнце еще светило сквозь мутный провал пыльно-белыми, опущенными книзу лучами. Но туча, двигаясь, наглухо закрыла его. Ветер стих, и в этой минутной тишине молния с сухим треском распорола черноту неба.

Акимовна и Рыжков едва успели дойти до крайних бараков, как все содрогнулось, сотрясаемое громовым взрывом. Упали первые тяжелые капли, покатились, как дробинки, зарываясь в мягкую пыль на дороге. Косой холодный дождь, сбиваемый ветром, зашумел по крышам, сразу зачастил, стелясь над самой землей седым туманом мельчайших брызг.

Рыжков хотел бежать во дворик, обнесенный плетеной изгородью, но Акимовна потянула его под навес крыши.

– В помещении и без нас полно! – крикнула она, придерживая рвущийся из рук подол юбки. – Переждем тут. Я не боюся!

Барак стоял в низине, где когда-то рос ельник, а сейчас мокро блестели кусты жимолости и густой голубичник. Серебристый тальник мотался вблизи за дамбой.

Сквозь частую сетку косого дождя бело-голубыми всполохами сверкала молния. При каждом ударе грома Акимовна торопливо крестилась и, молодо поблескивая глазами, хваталась за руку Афанасия.

– Редко ведь в здешних местах бывает гроза, а вон как расходилась!

– Маруся-то где же?

Потом дождь перестал, и сизые клубившиеся тучи медленно двинулись к востоку. Внизу, у хмурого их края, чуть отстав, плыло жемчужно-белое облако. Засинело омытое ливнем небо, но гром еще погромыхивал, и тогда Рыжковы увидели Егора и Марусю. Егор держал ее за руку, и оба, промокшие до нитки, громко хохотали.

Крутая радуга перекинулась живым прозрачным мостом между горами, а на юге, где туча желтым маревом опускалась в долину, еще шел дождь. Казалось, уходящая грозовая громада не в силах была сразу поднять свою тяжесть, и волочила за собой по земле рваный край дождевой завесы.

29

В новом клубе было очень людно и празднично. Ослепительно сияли под потолком большие электролампы.

– Абажуры надо бы, – Фетистов посмотрел вверх, запрокинув морщинистое бритое лицо, в раздумье пожевал сухонькими губами. – Весь свет в потолок уходит, потому как не в чем ему отразиться. Свет – та же волна. Ежели она ударилась обо что-нибудь, так шибает обратно с двойной силой.

– Выдумывай! – недоверчиво сказал Егор.

– Что мне выдумывать? Это наука доказывает. У меня, Егора, мозги-то уж плохо шевелятся. Скинь мне годов тридцать, и я при нонешних порядках академию какую-нибудь прошел бы, чтобы после нее полное прояснение в мыслях иметь. Есть ведь такие академии по плотницкому делу – строители там учатся, архитекторы… Я бы тогда сгрохал такой театр – приходи, кума, любоваться! И чтобы мне было отведено в нем постоянное кресло.

При последних словах глазки столяра так залучились, словно он уже видел перед собой это заветное кресло.

– Слышь… Егора… Да будет тебе высматривать! За ороченскими машину только-только отправили.

Пока собираются да чапурятся, время-то дивно пройдет. Ты тоже вон какие зачесы устроил. Тебя и не признаешь. Постой! – Он схватил Егора за рукав, но, увидев Рыжковых, отступился от парня. – Вот она, любовь-то, что делает с людьми: минуты не посидится ему спокойно! Но молодец – сумел-таки завоевать Марусино сердечко. – Старик вспомнил далекую молодость: тоже ведь «прихрамывал» за своей столярихой, вздохнул и начал осматривать публику.

Теперь, за неимением слушателей, дед разговаривал сам с собой. С каждым годом он становился все болтливее, но и послушать любил. С одинаковым вниманием слушал он и лекцию о детских заболеваниях, и вздорные басни уральского рудознатца, «колдуна» Евтея, и доклад о международном положении. Чем только не была напичкана его седая голова!

«Дорога мне речь людская, – возражал он, когда его упрекали в склонности почесать языком. – От моего разговору вреда никому нету, потому что я не вредный. Мне теперь недолго осталось покрасоваться, на том свете надоест молчать».

Отстав от Егора, Фетистов стоял один возле сцены, заложив пальцы сморщенных рук за ремень, и, разглядывая людей, бормотал вполголоса. – Было бы столько мест, сколько жителей, все бы, наверно, пришли? Ну, мы, клубные работники, для того и существуем, чтобы продвигать культуру в массы. Создать ударнику культурный отдых! Очень серьезная задача, елки с палкой! Чисто стал одеваться народ, даже нарядно! А вот эта-то накрасилась! Ты, матушка моя, не на сцене. Тут будем ударников чествовать, открытие клуба, а ты явилась, как рыжий клоун. Вот еще Катерина расфуфырилась и намалевалась безо всякого понятия о вкусе. Не знает меры ни в чем! А вон Сергей пришел с Лушей! Женщина – ничего не скажешь. И прическа аккуратная, и наряд, и собой симпатичная. А что это Афанасий какой-то чудной сегодня? Он будто – и не он… – Фетистов привстал на цыпочки, вытянув тонкую жилистую шею, чтобы получше рассмотреть, что сталось с Рыжковым. – Побрился ведь! Бороду снял, ох ты, елки с палкой! – И Фетистов торопливо устремился туда, где сидел старатель.

– Ну здравствуй, здравствуй! – заговорил с ним Рыжков, улыбаясь. – Что же ты от нас удрал? Не сиделось тебе на Орочене?

– Мое дело такое! Опыт у меня, вот и перевели, – добродушно похвастал Фетистов, с детским любопытством разглядывая Рыжкова вблизи. – Закончим полное оборудование на сцене, тогда, может, обратно переберусь. А ты как это надумал… бороду-то?

– Не одному тебе бритому ходить. – Рыжков провел ладонью по непривычно голой щеке. Белая кожа, сохраняя след бороды, резко выделялась на загорелом лице, подстриженные усы не закрывали губ. Как будто Афанасию приделали заново незнакомый Фетистову подбородок с приметной родинкой и двумя глубокими морщинами по сторонам рта. – Премию буду получать сегодня, – продолжал Рыжков, довольный впечатлением, произведенным на старика. – Неловко на сцену с бородой лезть.

– Да ведь тебя не раз уже премировали, – возразил Фетистов, не удовлетворенный объяснением.

– Мало ли что! Не было, значит, особой необходимости, а теперь неудобно… Сядешь за стол, в бороде крошки застревают.

– Верно, – одобрил Фетистов и, примостившись рядом с Анной Акимовной, явно недовольной поступком мужа, облокотился на спинку передней скамьи, чтобы видеть все лицо Рыжкова. – Я тоже из-за этого самого бреюсь уже лет тридцать.

После второго звонка Фетистов встал, суетливо одернул новую рубаху.

– Идти мне надо. Я ведь здесь тоже у занавеса.

На сцене с потолка свешивались красные полотнища. В глубине на высокой подставке, тоже убранной красным, стоял бюст Маркса. Посмотрев на его бороду, Рыжков сразу пожалел о своей.

«Жил человек – не нам, малограмотным, чета, а бороды не стеснялся».

Справа от Маркса портрет Ленина с вытянутой рукой, как будто звал Ленин приискателей или приветствовал. Рыжкову вдруг показалось, что прищуренные глаза вождя смотрят прямо на него. Он попробовал податься в сторону «Все равно смотрит!» Изумленный, он подвинулся в другую сторону… Но тут на него заворчала Акимовна.

– И чего юзгаешься?! – сказала она тихонько, вытягивая из-под него примятую юбку.

Тогда он присмирел и начал наблюдать, как поднимались на сцену и рассаживались члены президиума: Локтев, Черепанов, Сергей Ли… Между ними оказался и Егор.

Рыжков обернулся назад, поискал взглядом Марусю. Она сидела близко (место Егора рядом с нею теперь пустовало), серьезная и красивая, смотрела на сцену широко открытыми, ожидающими глазами.

«Хорошего жениха я для нее выбрал!» – с гордостью подумал Рыжков.

Когда духовой оркестр грянул «Интернационал», старатель почувствовал большое волнение. В приискоме, где ему вручили пригласительный билет, Сергей Ли сказал, что он получит премию. Значит, придется благодарить, а легкое ли это дело? Правда, Маруся написала на бумажке несколко нужных слов, и если он не оробеет, то можно прочитать – буквы крупные, ясные, и Рыжков поминутно трогал в кармане сложенный вчетверо листок.

На столе, позади президиума, громоздились всякие хорошие вещи: патефоны, фотоаппараты, пальто, кофточки, отрезы дорогих материй и даже швейная машина.

– Как дадут тебе, отец, машинку, а она у нас уже есть! – беспокойно шепнула Акимовна. – Лучше патефон…

– Сиди уж, не загадывай.

После доклада директора приискового управления на сцену начали выходить ударники. Их вызывали по списку, и оркестр встречал и провожал их музыкой. Получив премию, они подходили к рампе, и каждый пытался сказать что-нибудь неистово хлопающему народу. Почти все краснели или бледнели и так сбивались, путая слова, что Рыжков невольно ободрился: этак-то и он сумеет!

Только Егор, премированный фотоаппаратом и отрезом на пальто, довольно бойко сказал небольшую речь.

«Наторел. – Рыжков невольно подался вперед, одобрительно глядя на Егора, заметил над его карманом цепочку часов. – Золотые. С надписью… Тоже в премию получил…»

– Фетистов Артамон Семенович!

«Это кто же?» – подумал Рыжков и увидел скромно, даже робко выходившего на сцену старого знакомца, известного в районе под прозвищем «Елки с палкой», которого никто никогда не называл по имени.

– За ударную работу по оборудованию клубов на Орочене и Среднем премируется грамотой ударника и серебряными часами.

Фетистов взял часы, подошел к рампе и слабеньким, дрожащим голосом сказал:

– Товарищи, как мы идем к культурной жизни, то и я оказал свое старание. Для нашего общества, товарищи. – Старик замолчал, мучительно морща и без того сморщенное лицо. Он, который знал столько всяких премудростей и мог говорить о чем угодно и сколько угодно, тоже вдруг сделался косноязычным и не мог найти ни одной мысли, подходящей для данного случая. – Клуб – это культура, елки с палкой! – прервал он наконец свое молчанье первой подвернувшейся фразой. – И я благодарю за премию и еще больше буду стараться, чтобы и вперед получать премии. – Фетистов неловко поклонился и ушел за кулисы, сопровождаемый веселым смехом, а оркестр сыграл ему, как и всем, что-то короткое, но очень торжественное.

– Разъело старику губу! – сказала, смеясь, нарумяненная, с бантами на зеленом платье, Катерина, сидевшая позади Рыжкова. – «Чтобы и вперед получать»! Понравилось!

После Фетистова премировали пятипудовой породистой свиньей кривого Григория, но на сцене ему выдали, конечно, только квиток.

– Вот бы тебе этакую свинушку! – шептала Акимовна. – А ему не ко двору. Не было у Катерины заботы…

– Ладно, мать, помолчи! – Рыжков забеспокоился: может, в приискоме напутали и никакой премии ему вовсе не полагается, а он уже сообщил о ней ребятам. Вот получится оказия! Скажут: нахвастался. Ему сделалось так душно от этих мыслей, что он вспотел и расстегнул пуговицы пиджака.

Теперь на сцене стоял Мишка, держал в одной руке грамоту, в другой патефон и тоже, как у всех, срывался его голос.

– Меня бы чем премировали! Я бы сказанула! – беззастенчиво громко бросила Катерина. – Людям честь, а они трясутся.

Рыжков через плечо опять оглянулся на Марусю. Она хлопала в ладоши и улыбалась новой, незнакомой ему, славной улыбкой, чуть полуоткрыв пухлые губы. Золотисто-русые волосы ее, уложенные в пышную прическу, казалось, светились в полутемном зале. «Рада?» – спросил он ее мысленно и повернулся к жене, которая толкала его локтем.

– Тебя выкликают, иди!

Рыжков испуганно вскинулся с места, но идти сразу не решился, пока снова не назвали его фамилию.

Он поднялся на несколько ступенек, тяжело протопал по сцене новыми хромовыми сапогами и остановился, смущенный, большой, неуклюжий в своих сбористых широких шароварах, синей косоворотке и расстегнутом пиджаке.

– За образцово поставленную работу в крупном старательском коллективе премируется грамотой ударника и путевкой в Кисловодск.

«На курорт…» – мелькнуло в уме Рыжкова. Держа в руке полученную грамоту, он пошел к рампе, суетливо отыскивая в кармане пиджака бумажку с речью. Карман показался маленьким (Эх, Анна, не могла поглубже сделать!), искал, но бумажки там не было. «Куда она девалась?» – растерянно подумал Рыжков.

Сотни лиц сливались перед ним в туманное облако, белевшее в черном провале; он не видел ни множества глаз, пристально смотревших на него, ни сверкающих труб оркестра, настороженно обращенных к нему, – только всем существом ощущал это общее ожидание и необходимость оправдать его.

– Говори скорей, давай не бойся! – подбодрил его Фетистов из-за кулис.

Дальше молчать было невозможно, и Рыжков решился:

– Товарищи! – сказал он, охрипнув от волнения, кашлянул и еще раз повторил. – Товарищи! Я ведь старатель… тридцать лет с гаком старался. Все искал фарта.

Он говорил уже спокойнее, машинально, бережно свертывая в трубку полученную грамоту, но слова приходили ему на ум совсем не те, которые написала для него Маруся.

– Мы, старатели, сроду за людей не считались. Даже у Советской власти спервоначала за пасынков – до того к нам припеклось звание хищников. Но понимать надо, что хищничали мы от нужды. Ежели я находил в старое время золото, то какой мне интерес был сообщать об этом хозяину? Покуда я ищу, он не препятствует, только следит исподтишка, а почует добычу – сразу налетит со стражниками, с урядником… Золото отберут и вытурят, да еще плетей вложат. Такая премия была за открытие при старом режиме, – ну и старались мыть потихоньку. Другого хлебом не корми, только бы по тайге ему ходить. Искать ему надо, а раз ищет безо всяких правов – стало быть, хищник. Права-то раньше даром не давали, их купить надо было.

Теперь Советская власть вывела старателей из пасынков и приравняла к рабочим. И для нас настоящая радость, что наш трест перевыполнил программу. На Алдане этого еще не бывало. Работаем ударно. А ежели меня опять поманит в тайгу, я возьму документ на право разведки – и пошел. За открытие теперь почет и денежная премия. – Рыжков замолчал, не зная, что еще сказать; хотел погладить бороду, почти испуганно отдернул руку от гладкого лица и опустил в карман. Бумажка на этот раз сама подвернулась к пальцам. «Вот оказия, откуда она взялась!»

Рыжков достал и развернул ее, но прочитать не смог: в глазах рябило.

– Я теперь, товарищи, грамотный стал, – сообщил он, покосился на бумажку, как петух на зерно, но буквы сливались, и доказать свою грамотность на деле было невозможно. Рыжков огорченно вздохнул и добавил для ясности: – Книжки читаю помаленьку и письма сам пишу. Еще скажу, что норму наша бригада выполняет на сто сорок процентов. Уравниловку уничтожили. До сих пор считалось: раз артель – значит все поровну, а от этого был вред. Только лодырей плодили. Теперь у нас каждый получает за фактический труд и стремится работать получше. Жизнью своей я довольный… шибко довольный. Потому считаю, что фарт свой нашел. Спасибо за это Советской власти.

Он взглянул на свои неудобно большие руки, на грамоту и непрочитанную речь и ушел за кулисы к Фетистову, провожаемый громом аплодисментов и оркестра.

30

За окном кухни красовалась в осенней пестряди молодая рябина. Ее этой весной принесла из леса повариха Ивановна. Маруся помогала сажать. После того общими усилиями устроили с другой стороны крыльца настоящий садик.

Маруся посмотрела на красные в желтизне листьев ягоды рябины и подумала о цветах, погибавших на грядках в саду: «Сегодня достану ящики и высажу астры».

Концы белого ситцевого платка, торчавшие над ее затылком, напоминали заячьи уши, широченный фартук поварихи охватывал бедра, как юбка. Помогая отбирать бруснику для варенья, она черпала горстью ягоды из корзины и пересыпала их в эмалированный таз.

– Вы, Марья Афанасьевна, в детском саду словно мамаша: в лице важность такая… – сказала повариха.

Маруся засмеялась.

– Постарела я, наверно.

Ивановна тоже рассмеялась, ловкими пальцами подсучила повыше рукава халата.

– Дело не в годах… Душа у вас на место стала.

– Да, это верно. Я теперь от детей никуда не уйду: мне с ними хорошо. Но только я не спокойна: мне еще многое нужно сделать. – Маруся доверчиво посмотрела снизу на рослую повариху и сказала: – Нынче зимой буду в шестом классе заниматься.

– Зачем вам зря мучиться? Голову забивать…

– Нельзя иначе. Луша Ли, прежде чем в ясли поступить, семилетку окончила и дальше учиться собирается. Мне тоже нужно иметь настоящее образование, а то получается, что я в детском саду вроде завхоза.

Повариха в недоумении развела пухлыми руками.

– Кем же вы хотите быть, Марья Афанасьевна?

– Хочу так, чтобы хозяйничать и не чувствовать себя недоучкой перед своими педагогами.

Дверь в кухню тихо приоткрылась. Две девочки в синих халатиках вошли и нерешительно остановились у порога.

– Вы зачем сюда? – спросила Маруся, обернувшись на их перешептывание.

– Мы пить хотим, Марь Фанасьевна.

– Они, наверно, ягод захотели, – добродушно-ворчливо сказала повариха. – Вода в комнатах есть – я сама утром свежую наливала. Ишь, баловницы!

Бойкая черноглазая Ольга схватила руку Маруси, прижалась к ней гладко причесанной головкой.

– Мы по секрету…

Рыженькая простодушная толстушка Катюша тоже подошла, а в полуоткрытую дверь стали заглядывать все новые детские лица.

– По секрету? – переспросила Маруся с недоумением. – Интересно, какие это секреты у вас появились?

– Марь Фанасьевна… – заговорила Ольга с выражением озорной решительности на курносеньком лице, и щеки ее стали, как два красных яблока.

– Вы взамуж выходите? – перебивая ее, строго спросила Катюша.

Теперь уже Маруся покраснела до ушей.

– Кто это сказал?

– Андрюшка Коркин. Еще он говорил, что у вас теперь будут свои маленькие и вы от нас уйдете…

– Не выходите замуж, – шепнула Ольга.

– Не уходите от нас, тетя Маруся, – хором, недружно сказали от дверей, где тихая суетня все усиливалась.

От смущения у Маруси навернулись слезы. Она подошла к двери, и сразу ее облепили со всех сторон.

– Что за переполох такой? – сказала она укоризненно, принимая независимый вид вполне взрослого, располагающего собой человека. – Уходить я никуда не собираюсь. Если я… если у меня будет своя семья, я все равно буду работать, ведь ваши мамы тоже работают. И что это за новости – вмешиваться в дела старших? Когда вырастете, тогда… тогда будете рассуждать. А теперь марш в свои комнаты!

– Вот уж сорванцы так сорванцы, – сказала повариха, смеясь. – Мы думаем: они ничего не знают и не понимают, а им все известно. Помогала я сегодня няне накрывать к завтраку. Слышу, Мироша Ли говорит Танечке: «А наш жених – ударник». Мне и невдомек было, про какого жениха разговор шел. А они свое обсуждение имели во время завтрака.

– Что же воспитательница, разве ее не было?

– Была… Да, господи, они ведь хитрущие! И все шепчутся. Видишь, по секрету пришли! Ну, эти хоть постарше, а те-то вовсе мелкота. – Ивановна взглянула в окно, и на ее расплывчатом лице появилась лукавая усмешка. – Легкий на помине.

Маруся так и встрепенулась.

– Кто?

– Да Егорушка…

– Только этого сейчас и не хватало! – Маруся побежала к дверям, но у порога остановилась, стащила с себя платок, пригладила волосы и как раз успела перехватить Егора на крылечке.

– Зачем пришел? – спросила она быстрым шепотом.

– Посмотреть, как ты тут работаешь…

– Тсс! – зашипела Маруся, прикрывая плотнее дверь: мягкий басок Егора показался ей слишком громким. – Если бы ты знал, как мне стыдно было сейчас! – сказала она, снова заливаясь румянцем.

– Что случилось? – спросил Егор, и столько тревоги за нее выразилось на его лице, что Марусе стало стыдно уже по-иному.

– Да вот… ребятишки, – сказала она, счастливо сияя глазами, – просят не выходить замуж.