Текст книги "Собрание сочинений. Т.1. Фарт. Товарищ Анна"
Автор книги: Антонина Коптяева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 34 (всего у книги 42 страниц)
Все время приходилось пробираться по нетронутому, иногда тонкому и частому, словно тростник, лесу. Кирик ехал впереди, яростно, неустанно рубил широким ножом-пальмой, расчищая путь. Грязный пот струился по его лицу, но он не вытирался, не снимал шапки. Серый дым наполнил лес, и сквозь него безучастно, как слепой красный глаз, смотрело солнце. Перед огнем отступало все живое: летели, бестолково кружась, птицы, скакали, точно безумные, зайцы, пробежал-промчался медведь, подкидывая черными голыми пятками, и долго слышно было, с каким треском ломился он сквозь сухие ветки ельника.
Порой Валентине все представлялось дурным сном, но так больно били по телу ветки деревьев и кустарника и страх так сжимал сердце, что, будь это во сне, она давно бы проснулась.
Наконец они выбрались к неширокому протоку. Перед ними раскинулся остров, покрытый ельником и тополями. Кирик посмотрел на подтянутые бока оленей и, кивнув на остров, сказал Валентине:
– Плыть, однако, надо.
Река горела серебристым блеском, но вдоль острова, обросшего по берегу кустами ив, двигалась темная, покачивая, словно зеленые облака, отражения листьев. По всей реке, как поплавки, мелькали головки белок.
– Поплывем, – сказала Валентина, ободренная речной прохладой.
64
Остров был уже занят. Всюду на кустах и деревьях ожесточенно отряхивались мокрые белки. Усталые после переправы, с облипшей шерсткой, они казались безобразно тощими со своими большими ушами и прилизанными хвостами. Напуганные зверьки не собирались уходить отсюда, а все новые и новые стаи рябили воду реки. Некоторые самки пытались спасти бельчат, но выносили из воды жалкие трупики. Уходить с острова было некуда: по ту сторону речки тоже клубился дым. Удрученный Кирик с минуту грустно смотрел на него, потом плюнул, смешно и грубо выругался.
– Все кончали! Мох пропал, зверь пропал, птица пропала. – Кирик остервенело погрозил кулаком тому, кто выпустил огонь на волю, затем оглянулся на доктора и крикнул: – Паром делать надо.
На береговой косе громоздился прибитый половодьем сухой лес. Кирик принялся вырубать топором бревна. Валентина срезала ножом-пальмой тальниковые прутья. Мокрые волосы прилипали к ее лицу и шее. Босиком, без шляпы, в подвернутых до колен брюках, она походила на мальчика. Сейчас она одна легко перетаскивала такие бревна, какие в обычное время ей было бы и не поднять.
Едва они увязали два первых бревна, как загорелись ельники на острове, и скоро на берегу закопошилась масса мелкого зверья. Горностаи, белки, бурундуки, мыши крутились прямо под ногами людей, ища спасения, лезли на бревна плота. Потом неожиданно сверху по реке донесся крик человека:
– Э-эй!
Кирик поднял голову, но не бросил работу, закричал в ответ:
– Э-эй!
Крик повторился, все приближаясь. Показался человек в легкой оморочке: это был охотник Михайла, тот самый, который так боялся прививки оспы.
– Говори! – быстро сказал он Кирику, выскочив на берег, но не присел, не набил трубочку, а схватил бревно и потащил его в воду.
– Ты говори, – откликнулся Кирик, не бросая работы.
И Михайла, увязывая гибкими прутьями бревна, рассказал о том, сколько выгорело оленьих кормов там, где сходятся верховья Омолоя, Сантара и этой реки – Большого Сактылаха, о том, что пожар, возникший от костров конного транспорта, сначала шел двумя огненными полосами, на расстоянии трех дней пути, а потом ветер подхватил его, слил в одно сплошное пламя и погнал в сторону заката. Лучшие оленьи ездоки, посланные поселковым Советом по следам доктора, наверное, остались по ту сторону пала или отсиживаются на озерах.
Плот рос быстро, но огонь наступал еще быстрее. Странно заколыхались вдруг ближние кусты. Среди густого сплетения ветвей показалась лобастая голова медведя. Он жалобно урчал, крохотные глазки его пугливо посверкивали. Ему было страшно, но люди все-таки показались лучше огня. Зверь поколебался еще и вышел из кустов. Олени не обратили на него внимания, а продолжали стоять, понуро опустив головы, с налитыми кровью глазами. Скоро этот клочок острова превратился в тесный зверинец. Смерть неслась сюда, высоко развевая красной гривой, и заяц, готовый лопнуть от страха перед ней, сидел сгорбленный на хвосте притихшей лисы.
Но они забеспокоились и заметались, когда нагруженный плот медленно отошел от берега. Отталкиваясь длинным шестом, Валентина увидела тысячи глаз, понятливо устремленных на плывущие бревна. Стоило людям замешкаться, и у них не хватило бы места для пассажиров.
– Сгорят они все, – сказала Валентина, подавленная этими по-человечески осмысленными взглядами.
– Не все сгорят… которые потонут, – сказал Кирик, уже успокоенный. – Сохатый-то не дурак: выплывет на мелкое. В воде стоять будет. Медведь тоже.
Плот быстро плыл по реке, затянутой дымом. С берегов дышало нестерпимым жаром; ветви деревьев, трава, сухие сучья чернели, дымились и вдруг с треском светло вспыхивали, посылая в небо грязные лохмотья сажи, облака дыма и разорванные полосы огня. Горящая тайга гудела; огонь шел, сокрушая ее в диком порыве, швырял по ветру горящие лапы, осыпал реку метелью вьющихся и гаснущих искр.
Кирик черпал котлом воду, поливал ею вьюки, себя, оленей. Все были мокрые, а к ночи хлынул проливной дождь.
65
Дождь лил, и вода в реке хлюпала, булькала, покрытая звонкими пузырями и светлыми, опрокинутыми на шляпки дождевыми гвоздиками. Сумерки снова разливались над крутыми темно-лесистыми берегами, меж которых плыл плот. Олени серой, почти неподвижной грудой лежали посреди плота. Трое людей караулили с шестами каждый крутой поворот, каждый выступ, в который могли уткнуться несшие их бревна. Так плыли они уже второй день, садились на мели, бродили в ледяной воде, сталкивая плот с камней.
Чем больше трудностей они переносили, тем крепче и спокойнее чувствовала себя Валентина. Казалось, на свете перестали существовать кашли и насморки, хотя ноги все время были мокрые и струйки дождевой воды то и дело проползали под прилипающее к спине сырое белье. Теперь Валентина гордилась собой и, преодолевая усталость, работала наравне с охотниками. Она даже усвоила себе их походку, легкую, почти неслышную, их манеру всматриваться и вслушиваться.
– Хорошо едем? – спрашивал Кирик, совсем привыкший к ней.
– Хорошо, да не больно, – отвечала она его же фразой.
Валентина стояла с шестом в руках, с нетерпением ожидая удобного места для высадки. Погреться бы у костра горячим чаем, съесть кусок поджаренного на вертеле мяса. Валентина с усмешкой подумала, как расстроился бы Ветлугин, увидев ее в этой обстановке. Сейчас она была бы рада встретить его. Об Андрее ей далее не думалось, он стеснил бы ее: такой некрасивой казалась она себе в грязном мокром костюме, с распухшими, обветренными руками.
За поворотом на берегу горел большой костер, болталась на шесте серая тряпка.
– Эй! – крикнул Кирик.
В косой сетке дождя выросла высокая фигура охотника.
– Кто плывет? – спросил он по-эвенкийски, сбегая вниз.
– Доктор плывет. Чум-то есть?
– Шалаш есть. Чай есть. Мясо есть… – скоро заговорил охотник и изо всей силы ухватился за брошенный ремень, захлестывая его за корень вывороченного дерева.
Устроенный им навес из оленьих шкур едва вместил приезжих, и сам охотник сел под дождем, накинув на плечи и голову кожаный лоскут. В боковом свете костра лицо его с косо поставленными крыльями жестких бровей казалось бронзовым.
– Скажи ему, чтобы он лез сюда, мы потеснимся, – сказала Валентина Кирику. – Почему он не хочет? Уважение гостям? Вот глупости.
Кирик перевел. Охотник подсел ближе, стал говорить.
От оленных всадников с Омолоя он узнал о докторе, по следам которого пошел страшный пожар. Эвенки решили, что если доктор не погибнет в огне, то ему не миновать «сплава» по реке Сактылаху, и вот он, охотник, ждет здесь. У него умирает жена от какой-то непонятной болезни.
– Далеко? – спросила Валентина.
– День на олене… Семья большая: восемь детей.
Кирик переводил. Он так устал, что ему даже не хотелось рассказывать ни о приисках, ни о своей артели. Он только и спросил, к какому роду принадлежит охотник и не встречался ли он с его сородичами.
Валентина долго сидела молча. Вьюк с аптечкой был в сохранности, и что такое день езды на олене?!
«День-два лишни – не беда», – вспомнила она слова Кирика и усмехнулась печально.
Охотник не уговаривал, не суетился, а сидел неподвижно, с внешним спокойствием ожидая ответа. Эвенки дипломатично молчали: пусть доктор решает сама.
66
Утром Михайла отправился обратно в верховья, а Валентина с Кириком и охотником поехали в тайгу. Дождь все шел, и, слушая, как он долбил по шкуре, накинутой шерстью вниз на плечи и голову, Валентина смотрела на голубоватые ветви лиственниц, осыпанные светлыми каплями, на черные от сырости сучья ольхового подсада. Земля в низине не принимала больше воды, и набухшие бурые прошлогодние листья не могли уже прикрывать мелких луж, а тонули, запрокидываясь вверх распрямленными краями.
Теперь Валентине казалось, что в тайге было удивительно хорошо, когда стояла жара и так славно пахло древесной смолой и вялыми травами. А сейчас вещи во вьюках отсырели, и во всем лесу не найдешь сухого местечка для ночлега.
Два чума стояли у озера, на устье мелководной речонки, льющейся среди огромных валунов. Серая лайка, очень похожая на Тайона, но зверовато-настороженная к приезжим, без заискивания встретила хозяина. Толпа черноголовых ребятишек с тревожно-веселым любопытством уставилась на Валентину.
Но все уже привычное: и лайка, и ребятишки в своей меховой и ровдужной [21]21
Ровдужная – замшевая, грубой выделки.
[Закрыть]одежде, и синие космы дыма, спадавшие с острых макушек чумов, – не поражало ее воображения.
В чуме под меховым одеялом металась в жару еще молодая женщина…
– Сколько дней хворает? – спросила Валентина, отшатнувшись от крика больной, которую едва успела затронуть.
– Четыре… пять дней.
Чуткая рука врача снова осторожно легла на твердый, как доска, живот, горячий и мокрый от пота.
«Или внематочная беременность, или прободной аппендицит, – решила Валентина, осматривая больную. – Да, аппендицит. Верная смерть: трогать нельзя, везти нельзя. Пять дней с прободением – это уже общее заражение крови. Ни один хирург ей теперь не поможет».
– Она умрет, – перевел Кирик предсказание Валентины, и охотник, хозяин юрты, сразу стал сутулым.
Горе охотника окончательно расстроило Валентину. Как она хотела, чтобы наперекор всему его жена, хрупкая и длиннокосая, снова наполнила чум материнской суетней.
– Она, наверное, умрет, – повторила Валентина с состраданием, точно хотела тоном голоса искупить жестокость своих слов. – Но я буду лечить ее, – добавила она, проникаясь смутной надеждой: не ошиблась ли в диагнозе? Может быть, здесь просто ушиб?
– Нет, – снова отвечал охотник на вопросы Кирика, – жена не падала на живот, она не поднимала ничего тяжелого, никто не ушибал ее.
«А может быть! – упрямо думала Валентина, глядя на восковое лицо, увлажненное испариной. – Мужчины многого не замечают».
Надо было как-то действовать, чтобы отвести душу себе и другим и облегчить хоть чем-нибудь страдания больной. Убого выглядело при скудном свете камелька лесное жилье, даже обмыть больную нельзя; зачем причинять ей излишние страдания – через день, много два она все равно умрет.
«А может быть!»
Открыв аптечку, Валентина достала нужные лекарства. Холод на голову и живот! Льда нет? Только к утру успеют сходить за льдом? Хорошо, пусть идут. Есть холодная вода. Давайте пока воду. Нельзя вымыть больную… так хотя бы прикрыть ее лучше, сменив взмокшее меховое одеяло.
Валентина разорвала и сметала на простыню собственное чистое, но измятое во вьюках белье, сама приготовила крепкий бульон.
«А может быть!..»
Было совсем поздно, когда она, тепло укутав больную, дрожавшую от озноба, добралась до постели, приготовленной для нее, закрылась зимней дохой хозяина и уснула тяжелым сном. Она не слышала, как забегали из другого чума дети, как выпроваживал их отец. Кирик сбежал к ним в большой чум и долго сидел там у огня, поднимая брови, потряхивая головой в мучительном раздумье, пока не свалился, тоже побежденный сном.
67
Среди ночи Валентина вдруг проснулась и приподнялась, глядя в полутьму широко открытыми глазами. Ей приснились какие-то бабы, нагие, безобразные, наглые, и она между ними, босая, в одной рубашке. Андрей, очень пьяный, жалкий, маленький, сморщенный, целовал ее всю и плакал. Сама она тоже была дряблая, сморщенная, и стыд сжигал ее, потрясающий стыд…
Сидя на постели, трогая свое теплое, нежно-округленное тело, Валентина не могла отделаться от ощущения этого стыда и ужаса. Потом она прислушалась к плеску дождя, еще усилившегося, сладко зевнула, собираясь снова прикорнуть в нагретом ею местечке, но, не закончив зевка, взглянула на постель больной и сразу вскочила.
Женщина лежала неподвижно, одеяло не шевелилось на ее груди, лицо в переменчивом свете костра было темное, как земля. Валентина, почти не дыша, присела около нее на корточки, потрогала ее тихонько. Она была жива, но пульс ее, частый, западающий, едва бился.
– Не умирай! – попросила Валентина и нежно погладила жесткие волосы женщины. – Не умирай! – страстно повторила она, опускаясь на колени возле ее изголовья. – Ты еще так долго сможешь жить! Почему я не приехала к тебе несколько дней назад? Все было бы хорошо. Не умирай, не надо умирать! – как заклятие твердила Валентина, бережно пряча под одеяло горячую, потную руку эвенки. – Господи! – прошептала она, тоскуя в страшной затерянности здесь, перед лицом смерти. – Такая ночь и глушь кругом… Так мало людей на этой дикой земле… А смерть отнимает мать у детей.
Слезы навернулись на глаза молодого врача. Вся гордость ее пропала, и она чувствовала себя слабой и бесконечно несчастной.
К утру больная снова заметалась, начала бредить. Хозяин чума и Кирик поставили на столик, похожий на низко опиленный табурет, чайную посуду, вареную оленину, лепешки, ягоды. Валентина не смогла есть: она заставила себя взять кусок, разжевала его, но гнетущая тоска клещами сдавливала ей горло.
– Как баба-то? Не померла? – спросил Кирик.
– Нет… жива пока.
– Помрет еще. – Кирик помолчал в раздумье, поднимая и сводя к переносью брови. – Разный хворь-то бывает. Не все, однако, лечить можно!
– Все можно лечить, пока не поздно, – сердито ответила Валентина. – Эта больная умрет потому, что некому было помочь ей вовремя. А женщин у вас мало, старятся рано. Матерей особенно беречь надо. – Валентина взглянула на удивленного Кирика, добавила с раздражением: – Ничего не понимает.
– Я все понимает, – обиженно возразил эвенк. – Ты правду говоришь: баб у нас мало. У якутов баб мало… Да разве можно уберечь! Микола-матушка! Помирает все равно – мужик или баба. – Кирик помолчал, разрывая зубами белое сухожилие – ленок. Как теперь поедем? Обратно нельзя: оленей кончим. Мох-то сгорел. Плыть будем, что ли? Ниже, вот он говорит, камень много. Тогда олень поедем. Там база есть. На главный берег придем, там лодка с окошками, дым большой.
– Пароход?
– Угу, – произнес Кирик, не в силах сказать другое потому, что рот у него был забит едой.
– Далеко мы заехали! – печально удивилась Валентина.
– Еще дальше заедем, – пробормотал охотник, но, заметив испуг на лице Валентины, пояснил: – Речка-то вниз пойдет. Больно круто поворачивает.
68
Лес кончился. Впереди светлела широкая порубка по косогору, уютный угол, образованный течением реки и впадавшего в нее ручья. За неровно опиленными пнями стоял на берегу чудесный дом. Настоящий бревенчатый дом, рубленный в лапу. Из трубы медлительно, неохотно расставаясь с крышей, шел сизый дымок. Тут же, на берегу, на устье ручья, стоял склад-амбар, а поодаль – баня. Дверь амбара была широко открыта, в темноте смутно виднелись нагроможденные до потолка ящики и мешки с мукой. Двое в брезентовых плащах хлопотали у порога, чем-то звякали, громко переговаривались. Они не сразу услышали чавкающие шаги оленей: косой дождь частил над просекой, над мокрыми крышами построек, наполняя окрестность звучным шорохом.
– База это, – сказал Кирик Валентине с самым равнодушным видом, точно они на каждом шагу встречали такие базы.
Валентина промолчала: вид настоящего жилья растрогал ее, захотелось поскорее взбежать по ступеням крыльца, распахнуть деревянную на железных петлях дверь…
– Вот башмаки так башмаки! – по-русски произнес в амбаре мужской голос. – Под этаким башмаком любой валун треснет.
Саенко с тем же чувством оживленного интереса повернула голову.
– У себя в мастерской изготовили, – негромко ответил другой таежник.
От этого негромкого голоса у Валентины до онемения похолодели кисти рук: она сразу угадала:
Андрей! Он стоял тоже спиной к двери, неестественно широкий в своем дождевике.
Она спрыгнула с седла и пошла к распахнутому зеву амбара неровной от усталости и волнения походкой.
Андрей обернулся на звуки шагов, возникшие в шорохе дождевых капель.
– Вы! Как это вы?!. – Он не улыбнулся ей, не поздоровался, не сделал далее шага навстречу.
«Вот он какой… странный…» – думала Валентина, подходя к нему. Губы ее, полуоткрытые от удушья, мелко дрожали.
Второй разведчик тоже перестал рыться в груде железа, сваленного на полу, и стоял, удивленно глядя на неожиданную гостью.
«Уж лучше бы не встречаться!» – подумала она и от досады на самое себя спросила почти спокойно:
– Здесь ваша база?
– Да, здесь наша база, – подтвердил Андрей и неопределенно развел руками, в которых держал два косозубчатых кольца.
– Что это у вас? – продолжала Валентина с тем только, чтобы не молчать.
– Где? Ах, это!.. Башмаки для буров, – пояснил геолог. – Вы видели когда-нибудь работу буровой разведки?
– Нет, не видела, – сказала Валентина звенящим голосом. – Я не видела работу разведки… Мы очень промокли. Где бы нам тут переодеться и согреться?
– Пойдемте! – спохватился Андрей; положил свои башмаки и пошел с Валентиной к дому, куда Кирик уже втаскивал снятые с оленей вьюки.
«Какой я совершенный идиот! – упрекал себя Андрей, глядя на стоптанные, порыжевшие от сырости сапожки врача, на жалко обвисшие поля ее фетровой шляпы. – Какой я невыразимый идиот!»
В просторном еще новом бараке он сдернул с постели на нарах одеяло, торопливо завесил им угол для Валентины; один край не доставал до торчащего в стене гвоздя, и Андрей притянул его, накинув на суконное ухо петлю из чьего-то галстука. Он послал одного рабочего топить баню, другого в склад за продуктами, а сам, стараясь не смотреть на отгороженный: им угол, принялся усердно шуровать в печке.
– Погода совсем разладилась, – сказал он Валентине, когда она вышла, переодетая во все сухое, в его рубашке с подсученными рукавами. – Я очень сожалею, что вы попали к нам в дрянную погоду.
– Вот как! – перебила Валентина, понимая, что он вообще не рад ее приезду. – Разве я выгляжу очень плохо? Хотя… – она ожесточенно пощипала подвернутый рукав рубашки, – хотя, конечно, после приключений, какие нам довелось вынести, нельзя выглядеть иначе.
69
Идя в баню по грязной тропинке в чьем-то большом дождевике, пиная коленками шумящие его полы, Валентина с досадой перебирала подробности встречи, такой сказочно прекрасной и такой нелепой.
«Что же это? Ведь я больше месяца не видела его. И вот встретились, а радости нет. Значит, чувства нет?» – Она рванула к себе дверь низенькой баньки, топившейся по-черному.
Там было темновато, знойно, сухо, дымок еще ел глаза.
– Вроде угарно! – сказала женщина, раздеваясь на лавочке у двери, и поглядывая на угли, тлевшие в печке-каменке.
Снизу, из-под полка, пахло прелым березовым листом, на деревянном корытце ожидал положенный заботливой рукой новый веник.
– Ну что же, попробуем, – сказала Валентина и облила веник ковшом горячей воды.
Сморщенные, уже засохшие листья сразу окрепли, расправились.
«Вот угорю здесь, – подумала Валентина, почти желая этого, и одновременно наслаждаясь теплом, охватившим все ее иззябшее тело. – Они не скоро пришли бы за мной… Он, наверное, не побеспокоится!»
«Вы видели работу разведки?» – зло передразнила она, вздрагивая от озноба, покрывшего ее кожу пупырышками, плеснула из ковша на раскаленную каменку, окатилась водой сама и полезла на полок, захватив веник.
Она неумело, но сильно хлесталась мягкими, жарко шелестевшими листьями, и волны горячего пара колыхались над нею. Дышать было трудно, но тело ее, светлевшее, словно перламутр, в этой черной норе, становилось таким гибким и легким, точно она выбивала из него всю усталость, всю зябкость и… злость.
– Самый настоящий массаж! – Бросила веник, спустилась вниз, где стояло корыто.
Свою мочалку-губку она оставила в тайге, разделив в подарок ребятишкам, а теперь взяла рогожную, которую приготовила перед баней сама, и так неожиданно приятно оказалось мыться этой жестковатой вехотью, обильно ронявшей мыльную пену! В крохотное оконце виднелся кусок реки – текущая веда, покрытая дождевой рябью, – да еще у самого стекла покачивалась узкая травка. Всего травин пять…
Угореть уже не хотелось. Когда она вернется из бани, там приготовят чай; обязательно с консервированным молоком. Она давно не пила чаю с молоком.
Потом ей пришла мысль, что, пока она моется, Андрей вдруг соберется и уедет к своим разведчикам, не простившись с нею. У него это получится очень просто. Валентина заторопилась одеваться и снова занервничала, то роняя вещи на залитый пол, то хватаясь руками за покрытую копотью стену.
Когда она вошла в барак, Андрей сидел за столом с каким-то новым русским. Они весело разговаривали и ели разогретые на сковороде консервы.
«Он совершенно безразличен ко мне, – снова затосковала Валентина. – Мне бы кусок не пошел в горло, если бы я ожидала его, а он спокойно ест и вообще ведет себя так, как будто ничего не произошло. – Его оживление раздражало ее не меньше, чем недавняя серьезность. – Да, он не побежит на свидание, не пообедав!»
– Почему вы сели за стол без меня, гостеприимный хозяин! – укорила она с натянутой шутливостью.
– Для вас особый обед готовится, – сказал Андрей. – Если бы вы приехали до ненастья, когда была богатая охота… А сегодня только вот… – И он кивнул на железную печь, где дожаривался крепко подрумяненный рябчик. – Конечно, вас дичью не удивишь после вашего путешествия по тайге. Но там вы ели ее изжаренную прямо на огне, а у нас по-настоящему, на сковородке. А еще макароны, и даже варенье есть к чаю. – Разговаривая, Андрей обошел вокруг печки и остановился около Валентины. – Через три дня на речной базе будет пароход, – добавил он несколько неожиданно.
– Будет пароход, – повторила Валентина, тревожно глядя на него. – Значит, мне надо сразу ехать!
«Неужели я ни одной минутки не побуду с тобой наедине?» – спросила она его глазами.
Чисто вымытые кисти ее опущенных рук нервно шевельнулись.
– Мы вместе отправимся на оленях рано утром, – сказал Андрей и смутился, – мне тоже пора домой, – добавил он, точно оправдываясь.
70
Гулко стреляли в печке горящие поленья. Треск огня напоминал пожар, бушевавший в тайге, но влажный шорох дождя за стеной гасил это воспоминание: трудно вообразить горящей мокрую до корней тайгу. А как хорошо было сидеть на скамейке в настоящем доме, где ниоткуда не протекало и не дуло, где все самое настоящее, даже пол под ногами.
Андрей у стола, под висячей керосиновой лампой, писал что-то в толстой тетради. Когда Валентина посматривала на него через плечо, то видела его опущенное лицо с выражением озабоченной старательности. Но она ощущала его присутствие и не глядя, как ощущала с закрытыми глазами движение тепла и света.
Вот он встал и пошел к ней. Она угадала его приближение не по шагам – в бараке ходили еще и другие, уже готовясь ко сну, – а угадала по радостной тревоге, колыхнувшей ее сердце, не выдержала и снова оглянулась.
– Отогреваетесь? – спросил Андрей, садясь рядом с нею.
Валентина не ответила. Казалось, ничего не могло быть лучше скамейки, на которой они сидели. Большего и не нужно, только бы сидеть вот так. Она совсем не испытывала усталости, обычной после дороги, даже тепло дома не разморило ее.
– Расскажите о себе, – попросил Андрей. – Ваш проводник говорил, что вам пришлось спасаться от пожара. В тайге это страшное дело!
Валентина легко вздохнула и принялась рассказывать…
Затем они долго сидели молча.
– Я могу молчать с вами сколько угодно. Мне и это радостно, – призналась она.
Андрей ничего не сказал, открыл дверку печи и, опустясь на одно колено, подтащил клюкой головешки. Лицо его, освещенное красноватым светом, было задумчиво и даже печально.
Люди в бараке уже спали, привернутая лампа горела тускло: весь свет шел от печки, от смолистых поленьев, сунутых Андреем в ее раскаленный зев. Андрей посмотрел еще, как огонь охватывал дрова дружным пламенем, медленно поднялся и, счищая липкую серу с ладоней, снова присел на скамейку.
– Я смотрела на вас и думала, что это никогда-никогда больше не повторится, но запомнится на всю жизнь, – грустно заговорила Валентина. – Все лес да лес. Глушь такая… северная. Дикие камни! И вдруг дом… бревенчатый домик. И этот свет от печки, и вы… человек, подбрасывающий в печку поленья…
– Что же тут такого!.. – начал было Андрей, но взглянул на Валентину и увидел ее совсем близко. Снова, как тогда, во сне, когда он поцеловал ее, сердце его сжалось до боли. Он оглянулся на тонувшие в темноте углы барака и вдруг устыдился за излишнюю предупредительность своих разведчиков, грубоватых, простодушных парней.
– Вот чудаки какие, – сказал он. – Зачем на ночь лампу привертывать – получается совсем неэкономно. Наоборот: когда лампа заправлена, как надо, в ней газ горит, а в привернутой один керосин сгорает, оттого и копоти больше…
71
Снова торопко шли олени, снова сыпались отрясаемые ими с кустов частые капли, но каким веселым казался теперь этот добавочный дождь!
Кирик, ехавший впереди, свернул с дороги и начал спешиваться: облачные сумерки уже оседали на землю… Он положил между корнями дерева мелкого хворосту, вынул из вьюка сухие растопки, и скоро синий дымок пополз, извиваясь вокруг двух низеньких палаток. Андрей расстелил в палатке Валентины охапку веток, хотел выйти, но взглянул на свою спутницу и улыбнулся: она сидела у входа, положив руки на дорожный вьюк, но ничего не вынимала, а только смотрела на него, Андрея.
– Что же вы сидите, точно в гости приехали!
– Я и приехала в гости. Я у вас в гостях, Андрей Никитич!
Он взял вьюк, отложил его в сторону и сел рядом с ней.
– Я очень рад встрече с вами. В тайге это особенно чувствуется. Ведь если бы знать, что вы там, среди огня, – с ума сойти можно!
Валентина вспомнила бескрайние, безлюдные пространства, ночи, проведенные у постели умирающей эвенки, свою тоску и растерянность… Дыхание у нее неожиданно остановилось. Она попыталась сдержаться, заслонилась рукой, отвернулась, будто покашлять хотела, но рыдания душили ее.
– Валентина Ивановна, – сказал Андрей порывисто, – разве вы плакали, когда ночью шли по тайге?
– Конечно, плакала. Но тогда, когда я шла к роженице, это было от усталости, от физической слабости, а тут возле умершей. Тут было совсем, совсем другое. Вы и представить себе не можете, какая бывает тоска… Я опоздала и ничего не смогла сделать, но и уехать от нее, умирающей, тоже не могла. – Слезы Валентины сразу высохли, глаза расширились и потемнели. – Вы понимаете: целая куча детей… маленьких, а мать умирает, а кругом юрты, лес… на всю жизнь. Сплошной лес! Я врач, училась тому, как лечить, и вот смотрю на человека и вижу: я бессильна перед этим… и вообще бессильна. Почти трое суток она… умирала. Пульс, как ниточка, и уже ни температуры, и… ничего. Человек сдал – умирает, и сам знает, чувствует, что умирает, и до последней минуты в сознании. Я ночами подходила к ней с такой глупой надеждой: вдруг ей легче станет! А она поведет стеклянным взглядом и только вздохнет: все понимала. А тут еще эти маленькие лезут к ней, и она им наговаривает по-своему, а я не мешаю, потому что… все равно!.. – Голос Валентины задрожал, и она закрыла лицо руками.
– Не надо так, – попросил Андрей, бережно проведя ладонью по ее опущенной голове. – Вы измучились, вот и нервы…
– Да, нервы… – Знаю, дети не пропадут. Я напишу в область, когда приеду. Дело не в том, – добавила она, вытирая лицо подвернувшейся марлевой косынкой.
– А в чем? – ласково спросил Андрей.
– В том, что вдруг видишь свое бессилие, сознаешь, что все твои познания ничего не дают.
– Это настроение минуты, – сказал Подосенов, задетый за живое воспоминанием о собственных неудачах. – Это у всех бывает, когда… не везет в деле.
– Значит, пройдет?
– Пройдет, – нежно глядя на нее, но не сознавая этого, ответил Андрей.
72
Валентина долго лежала, вслушиваясь в шелест ветра, – дождь, шуршавший с вечера по туго натянутой брезентовой крыше, видимо, перестал, – и думала об Андрее. Ей казалось, что она лежала так и не спала всю ночь, а если спала, то и во сне думала о нем и ощущала его присутствие. Ведь он совсем близко: вторая палаточка в двух-трех шагах.
На приглашение Валентины переночевать в ее палатке Андрей сначала не ответил, а потом покраснел так, что покраснела и она, и сказал:
– Нет, я вместе с Кириком… Вы теперь привыкли не бояться в своем перекидном доме.
Да, она уже привыкла, просыпаясь по ночам, слышать над собою могучий шум леса или тонкий звон комаров в глубоком безмолвии. Большой дом – тайга! Темные руки ночи медленно двигают звезды по синему небу. Какой-то зверь-житель проходит вблизи, шевельнет сучок осторожной лапой – и сухо крякнет сучок. Кашлянет в ответ в своем шалашике Кирик, всегда чутко настороженный, далеко ответит звон ботала на олене. Кирик пятьдесят лет прожил, не выходя из тайги. Привыкла к ней и Валентина: месяц прошел.
Выйдя наутро из палатки, она увидела Андрея, хлопотавшего у костра. Он только что отставил в сторону чайник и, прислонясь подбородком к тонкой сушине, которую еще держал в руке, задумчиво следил за банкой консервов, поставленной им на угли. Он будто ждал появления Валентины: обернулся к ней, улыбнулся. Но улыбка проскользнула, не оживив лица. Валентина сразу подметила, что за одну ночь его лицо осунулось, и, как это ни странно, – обрадовалась такой перемене.
– Вы уже встали! – сказала она, подходя и перебирая руками полотенце.
– Я и не ложился: до полуночи просидел в палатке, а когда перестал дождь, сидел у костра.
– Ну почему вы не разбудили меня, – пылко упрекнула Валентина. – Я тоже люблю полуночничать. Вам было неудобно, наверное, в маленькой палатке?
– Нет, удобно. – Андрей сломал о колено сушину и бросил в костер. – Мысли всякие одолевали… Такой разброд! Мне иногда тоже тяжко бывает.
