Текст книги "Собрание сочинений. Т.1. Фарт. Товарищ Анна"
Автор книги: Антонина Коптяева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 42 страниц)
Словно болезненное видение, вспомнился ему сон о безобразной ссоре с женой. В конце-то концов, разве она не имела права высказывать свое мнение? Он должен был доказать на деле.
– Если бы мы имели сейчас возможность развернуться по-настоящему! – продолжал он, снова обращаясь к ней. – Ну, неужели ты не найдешь… не сможешь выделить каких-нибудь девяносто тысяч? Я хочу писать наркому, но, пока это дойдет, пока разберутся, может быть, создадут комиссию, самое дорогое время будет упущено. Ведь лето проходит, Анна!
– Да, лето проходит. – Взгляд ее снова стал отчужденным, и она отвела его в сторону. – Я не могу просто выделить «какие-нибудь» девяносто тысяч. Мне нужно оторвать их от нужд первой необходимости. Сделать это нельзя. – Она умолкла: ей трудно было так жестоко говорить с самым дорогим, самым близким человеком. – Знаешь что, – заговорила она с внезапным оживлением, – у нас с тобой на сберкнижке отложено тридцать пять тысяч… И даже больше: ведь мы должны получить компенсацию за отпуска, не использованные в течение двух лет. В общем, наберется около сорока пяти – восьми тысяч, почти около пятидесяти. Ты можешь затратить их на доразведку своей Долгой горы.
– Значит, ты тоже не веришь мне?! – скорбно сказал Андрей. Он хотел отказаться, но то же чувство, которое владело им в споре с Уваровым, которое привело сюда и заставило возобновить безнадежный, унизительный разговор, чувство матери, готовой любой ценой спасти свое детище, остановило его. – Хорошо, – сказал он с нервной дрожью в голосе, – я возьму эти деньги… Но… если бы вы знали, что вы делаете со мной!
16
Далеко по подземному штреку уходит ряд электрических ламп; под их желтоватым светом движется к Анне, стоящей на лестнице бункера, лента транспортера, покрытая неровными кучами породы. Песок и галька, связанная глиной, и мелкие валуны, доходя до бункера, с шумом валятся вниз.
Директор приискового управления стоит смотрит и в задумчивости не может оторвать взгляда от движущейся с легким шорохом ленты; когда она загружена не полностью, то, как виноватая, торопливо проскальзывает по роликам, уходя обратно. В верховьях долины ключа Светлого идет на-гора руда, а здесь, на раздольном устье и по речке шумят россыпи – богатая «Палестина», как говорят старатели.
Анна медленно сходит с лестницы на ярко освещенную площадку, где работают моторы транспортера и водоотлива, и заговаривает с женщинами-мотористками.
– Простоев нет, – говорит одна из них. – С боем дорвалась до мотора, теперь надо поддержать марку, У нас тут чистота и порядок соблюдаются строже, чем дома. Муж мой смеется: поменяла, мол, меня на шахтный двор.
Бадья спустилась с копра по колодцу подъемника. Бадейщица открыла люк бункера. С грохотом сыплется порода. Звонок. Полная бадья уходит наверх.
– Откатчики перестали наседать с тачками? – шутливо спрашивает Анна бадейщицу.
Под брезентовой шляпой девичье лицо, круглое, с ярким румянцем, черные ресницы выпирают жесткими щеточками из раскосого разреза глаз. Почти влюбленный взгляд обращается на директора.
– Нет, теперь тихо. Раньше катали сюда и за триста метров. Теперь на ленту всем близко.
– А в шахте уже не боишься?
– Привыкла, – говорит девушка, сверкнув зубами, белыми, словно кварцевая галечка, и уверенным движением кладет руку в кожаной рукавице на затвор бункера. Звонок. Бадья снова идет наверх.
По лестницам, отгороженным в стволе подъемника, раздаются шаги. Несколько человек, стуча сапогами и громко переговариваясь, спускаются с копра на шахтный двор; шахты по сравнению с рудником неглубокие: метров до двадцати с небольшим. Анна оживленно поднимает голову и прислушивается.
Это шахтеры, приехавшие с Алдана для обмена опытом, с ними Уваров и председатели поселкового Совета и профсоюза. Из штрека торопливо выходят смотрители смен: они вместе с Анной приветствуют приезжих в своем подземном хозяйстве.
Короткая встреча алданцев с шахтерами Светлого происходит в красном уголке молодежной шахты во время перерыва. Анна стоит у стола и смотрит то на притихшую молодежь, то на алданца-новатора. Выступать перед народом он еще не привык. Он привлекает внимание цифрами, фактами, а не умением говорить, но его нескладная речь зажигает слушателей задором: перед ними такой же шахтер, но с орденом Ленина на груди. Он член правительства страны, о нем пишут в газетах. В чем его особенность?
Анна смотрит на руки алданца, грубые, покрытые коркой мозолей, сразу видно, что они вынули из забоев тысячи и тысячи кубометров породы. Не будь революции, эти руки тоже подавали бы кубометры, но человек стоял бы на самой низшей ступени общества.
– …открыта радость творческого труда, – продолжает Уваров вслух мысли Анны. – Все дело в новом отношении к труду, в том, что он для себя, для своей страны, которая умеет его ценить.
* * *
Проводив почетного гостя в подготовленные для него забои – он начал работать сразу в трех смежных одним забойщиком, – Уваров и Анна остановились в стороне, наблюдая.
– У него все рассчитано, – говорил Уваров. – Смотри, какая точность движений! Вот это мастерство! И в первую очередь разделение труда в звене. Есть чему поучиться нашим.
– У нас на руднике скоро своя знаменитость появится.
– Кто? Никанор Чернов? Да, той же породы, волевой. Видишь, как этот завинчен, – тугая пружина. Зарабатывает две тысячи в месяц, но к деньгам равнодушен – не копит.
– Я свои накопления отдала нынче Андрею, – сказала Анна спокойно. – Все, сколько было.
Уваров посмотрел вопросительно.
– На доразведку Долгой горы, – пояснила Анна, заволновавшись вдруг. – Пусть он добьется… убедится сам, чтобы потом не упрекал нас.
– И он взял?
– Обиделся, но взял. Оттого обиделся, что я не верю больше в разведку Долгой горы. Вот я смотрела сегодня на рабочих, и у меня даже сердце болело: так я связана с ними! Не только от встречи с алданцами им было весело… Хорошее настроение у наших людей бывает, когда открываются новые, большие работы! Это потому, что в труде, который по душе, – вся наша жизнь. Подумай, Илья, вот эта механизированная шахта… чистая, красавица такая!.. Ты помнишь, как мы коллектив для нее сколачивали, боролись за чистоту быта? Чтобы не было пьянок, карт, хулиганства. Помнишь, как открывали первый Дом ударника? – Анна поглядела в даль просечки широко открытыми глазами и заговорила тише, будто в забытьи. – Ты только представь, что эта шахта уже отрабатывается… Зачищают полотно, девушки прометают метелками все трещины в каменном полу – сплошной скале, собирают мелкую породу, потом уносят доски выкатов. Рабочие уберут крепление, которое можно вынуть, освещение снимут… и останутся в шахте пустые темные просечки. А когда последние работы окончены и подняты моторы, вода начинает затоплять брошенные отработки. Страшно, правда? – встрепенулась Анна, будто отталкиваясь от нарисованной ею картины. – А рабочим каково! Ведь они любили ее, шахту! Ведь они сдружились в работе. Великая сила – слаженный коллектив! И чтобы сберечь, не распылить его, надо дать ему сразу новую работу, большую и интересную. И вдруг такой работы не окажется, а мы, а я… будем виноваты в том, что ее нет. Ты понимаешь?..
– Да. Если бы на Долгой горе нашлось рудное золото, мы могли бы перевести туда рабочих и с этой шахты, когда она отработается, – сказал Уваров. – Разные методы проходки, другие механизмы, а люди одни – советские. Но, видно, рудник на Долгой – мечта пустая.
17
Из показательного забоя Анна, уже одна, поспешила в штрек, который велся дополнительно для соединения с соседней шахтой. Из сухих и светлых просечек образцово поставленной шахты она сразу попала в мрак сырого погреба. Здесь земля, только что пробитая ходом, прямо истекала влагой. Вода тяжелыми каплями сеялась с потолка, струилась по бревнам подхватов и пучкам хвойных лап, затисканных крепильщиками между стойками. По настланным на полу доскам она катила ручьем во всю ширину штрека. Это был обычный вид новой выработки.
Вспомнились рассказы о том, как одолевала вода первоначальную углубку этой шахты, когда пробивали колодец-ствол. Три паровых водоотлива-центробега не справлялись с ее притоком. Бригада горнорабочих, поставленная на углубку, допустила обвал, перекосивший ствол, сузила крепление, и работа была приостановлена во второй раз, а шахта отнесена к разряду неподдающихся.
Ветлугин и Анна ахнули, узнав, что расход на углубку последних полутора метров в течение четырех месяцев обошелся в шестьдесят тысяч рублей.
– Черт знает что такое! – сказала тогда Анна, отходя от широкого колодца, затопленного доверху.
Кругом виднелись следы недавней бурной деятельности: раскатившиеся навалы крепежника, затоптанные в талый снег и грязь кучи хвойных пучков, поломанные кусты, плешины земли, засыпанные углем и золой, – места, где стояли центробеги. Так выглядел участок и устье неподдающейся шахты.
– Как после побоища, – заметил Ветлугин. – Повоевали и отъехали ни с чем. Первый раз затопили на глубине девяти метров, потом откачали и углубили еще на полтора метра. Полтора метра за четыре месяца! – повторил он, снова изумляясь и безумной затрате, и той действительной трудности, которую предстояло одолеть.
– Сколько еще осталось?
– Около семи метров.
– Но мы не можем затратить на них год Бремени и триста тысяч деньгами.
– Само собою разумеется. Мы поставим тут два электрических мотора-водоотлива, а главное – надо найти специалистов по углубке.
– Найдем! – ответила Анна и в тот же день вызвала к себе смотрителей приисков.
Углубщики объявились среди старателей, но они работали на богатых делянах и не захотели пойти на трудную, мокрую и сравнительно невыгодную работу. Анна предложила им хорошую оплату, обещала премии, квартиры в Доме ударника и даже путевки на курорт. Старатели поколебались и сдались. Шахта была доуглублена в пятнадцать дней, и те же углубщики, отложив поездку на курорт, вызвались провести и провели передовой штрек от ствола и самые трудные из него просечки. Они переехали в новый Дом ударника и… стали кадровыми шахтерами.
Анна уверенно, будто у себя дома, шла по штреку, покачивая открытым фонариком, и все покачивалось вокруг нее в неверной тьме, оживленной говором льющейся воды, которую штрек стягивал отовсюду в свое готовое русло.
Впереди, за сеткой дождя, показался свет, рассеянный желтыми пятнами. Встретились откатчики с тачками, полными жидкой грязи, – так выглядела в передовых забоях золотоносная порода.
– Ну, как алданский ударник… работает? – со значительным выражением спросил Анну забойщик из бывшей старательской бригады. Мокрая брезентовая спецовка так и шумела на нем, шляпа-шахтерка обвисла блином.
– Работает.
– Небось не очень развернется: это на Алдане грунта мягкие, а у нас – как попадет. Ежели нарвется на обломки скалы с примазкой глины – пропал. Дай бог общую норму выполнить.
– Завтра именно в таком грунте будет работать. Забоем широкого сечения.
– Посмотрим. У нас-то, в передовой, все это не годится: вода сама кайлит, только успевай придерживать.
– Годится и для вас, – сказала Анна, присматриваясь к работе звена. – Вам разделению труда надо поучиться. Вот вы все опытные собрались и держитесь в кучке, на откатке породы мастеров-забойщиков используете. Это растрата дорогих сил. Бросить надо работать по старинке, а опыт молодежи передать.
– Кому же у кого учиться?
– Я думаю, взаимно, не обидно будет.
18
– Шалит Долгая! Уж как мы рассчитывали в прошлый раз напасть на настоящий след, ан опять пусто, да нет ничего, – сказал Чулков и вздохнул, добывая из кисета щепотку табаку. – Без хлеба еще можно жить, а без махорочки тяжко. Одно удовольствие в тайге, – говорил он, свертывая цигарку и приминая ее грубыми пальцами. – В жилых местах театры для просвещения души, музыка, музеи разные, а мы все в копоти да в земле. И удивительное дело: никуда ведь не тянет! Вот только бы золото нам найти. Оправдать себя перед добрыми людьми! Но я уверен, Андрей Никитич, оправдаемся!
– Еще бы! – сказал Андрей с горькой усмешкой. – Пятьдесят тысяч получили.
– Поддержка немалая! – спокойно возразил Чулков. – Завтра же командируем одного молодца, растолкуем ему, что требуется, и соберет он нам еще одну бригаду старателей. До морозов раздуем кадило – только держись.
Оба сидели на каменистом отвале между канавами. Солнце скрылось, потухли краски заката, и казалось, будто из этих длинных канав, зиявших черными могилами на голом крутосклоне, поднимались серые пары сумерек. Небо с грязными мазками облаков тоже было серым. Назойливо ныли комары. Изредка снизу, из провала долины, доносился стук топора: рабочие разведки уже спустились к баракам.
Странным и чужим показалось вдруг Андрею то, что окружало его. Зачем он здесь? Что привязало его к этой лысой горе? Глушь, неустроенное жилье, пустые канавы, скалы развороченные, а надо всем давяще нависло хмурое небо. Щемящее чувство поднялось в душе Андрея.
– И тоскливо же тут! – сказал он, озираясь по сторонам. – Даже небо поганое!
– Вот тебе на! – Чулков укоризненно качнул головой. – Небо как полагается: дело к ночи. А поддаваться унынию нет резона. Работа у нас завлекательная, люди найдутся, главное – денег дали. Спасибо Анне Сергеевне, еще раз поверила, выручила! Вот если мы их, денежки-то, зря всадим, тогда конфузно будет. Но быть того не должно. Жила хитрая, из-под самого носа ускользает, а все равно мы ее приберем к рукам. Однако пора до дому, – добавил Чулков, вставая с камня. – Айдате. Ужинать ждут.
– Идите, а я следом, – сказал Андрей, но долго не двигался с места, глядя, как укорачивалась, исчезая за склоном горы, крупная фигура разведчика, спускавшегося в долину. В тишине далеко был слышен шорох каменной щебенки под его ногами.
«Денег дала. Еще раз поверила! – прошептал Андрей. – Ничему она не поверила, потому и откупилась. Сказал ведь Уваров: „Верил я, ждал, а теперь изверился“. Так и она, самый близкий мне человек. Значит, в самом деле я ничего не стою! А туда же, в доктора наук полез! Может, действительно в этой горе нет ничего, а я преступно вколачиваю в нее народные денежки?»
Андрей стиснул руками голову, стараясь отогнать черные мысли, но только пуще расстроился, стукнул кулаком по глыбе, на которой сидел. «Эх, Анна! Выкинула подачку, точно псу дворовому, лишь бы не тявкал».
Стояла пасмурная летняя ночь. В лесистых верховьях ключа заблудился крохотный огонек. Разведчики ложатся спать. Ни звяка, ни стука, одни лесные шорохи в тайге. Где-то далеко, за горами, спит Маринка. Но даже воспоминание о дочери не согрело Андрея: у нее тоже свое…
Ночь плыла над тайгой в туманах, широко раскинув белесые крылья. Звезды попрятались. Спускаясь с нагорья, Андрей споткнулся, рванув ногой корень, перехлестнувший звериную тропу. Лопнуло что-то, всхлипнув тоненьким голоском. Смутно вспомнилось вдруг западное поверье об альрауновом корне, который стонет, как человек, когда его вырывают из земли. Альрауновый корень помогает находить золотые клады! Есть ли такой на Долгой горе? Долго идти по этой горе, долго ищут и не могут найти скрытое ею золото. Если не прав Андрей, не поможет и альраун.
19
– Быть по сему, – сказал Ветлугин и встал, покусывая яркие губы. – Значит, можно поздравить вас с утверждением проекта. Хотя не скажу, чтобы это было веселое событие в моей жизни.
Анна промолчала. Она понимала, что любое проявление радости с ее стороны будет сейчас оскорбительно для Ветлугина, но кривить душой не умела, и радость невольно пробивалась в ее лице, в движениях, в голосе. С этим выражением сдержанного ликования она обернулась к Уварову.
– Значит, завтра приступаем к подготовительным работам на руднике.
– Выходит так, товарищ директор! Только еще раз прошу: не увлекайтесь, не забывайте ни на минуту о том, что вы посылаете людей на глубину почти двухсот метров.
– Да, конечно, мы не будем действовать опрометчиво! – Но черные быстрые глаза Анны заблестели еще ярче на разрумянившемся от волнения лице. И такое искреннее, порывистое воодушевление было в ней, что оно сообщилось не только Уварову, но и Ветлугину, в котором зависть и досада боролись с чувством дружеской симпатии к Анне. То обстоятельство, что она не только опротестовала его проект, но представила свой, который был принят и утвержден, равно увеличивало в душе Ветлугина эти чувства.
– Мы будем очень осторожны, – подтвердила Анна обещание, данное Уварову, и лицо ее стало строже. – У меня сейчас состояние летчика, получившего разрешение на дальний полет. И радостно и страшновато: ведь все впереди, – сказала она, когда Ветлугин вышел из кабинета. – И даже странно: боюсь торжествовать.
– И все-таки торжествуешь, – смеясь, сказал Уваров.
– Разве заметно? Я не хочу, чтобы Ветлугин принял это на свой счет, хотя прежде всего радуюсь провалу его проекта. Нельзя терять такого хорошего работника. Он все-таки очень любит дело и знает его. Это Валентина Ивановна нагнала на него хандру и бестолковщину.
– А как Андрей? – после неловкого молчания спросил Уваров.
– Андрей? – тревожно переспросила Анна, невольно увязывая его вопрос с упоминанием о Валентине и Ветлугине.
– Как обстоит дело с рудной разведкой?
– Ах, с разведкой? – Анна облегченно вздохнула, но тут нее нахмурилась, вспомнив разговор с мужем. – Ты знаешь, я отдала на производство дополнительных работ наши сбережения. Это даст Андрею возможность продержаться до осени без вмешательства треста, которое закончилось бы прекращением поисков на Долгой горе. Да, все сбережения, мои и его. Мы хотели купить дачу… где-нибудь под Москвой. Но ведь она еще нескоро нам понадобится, дача-то. Мы оба молоды и не собираемся уходить на пенсию, чтобы жить в покое. Я даже не представляю себе и не хочу такого покоя! Значит, можно пока обойтись без этих денег. Правда, Андрей принял их как-то нехорошо. Он очень тяжело переживает свою неудачу в работе, хотя упорно твердит, что он прав. Пусть попытается еще раз доказать свою правоту.
20
– Первые роды, и женщина не молоденькая, а в больницу вовремя не явилась. Ох уж эти мне кержаки упрямые! – Главный врач больницы, фыркая, как морж, усатый, седой, неуклюжий, вылез из-за стола и, не глядя на Валентину Саенко, подошел к старателю, который стоял посреди приемной, теребя в руках мятую кепку.
По этому сдержанному волнению сразу можно было признать в нем будущего отца.
– Почему ты раньше ее сюда не привез? – свирепо спросил его главный врач. – Все на своих матушек ссылаетесь, которые в банях да на полосе рожали?..
– Я готова, Климентий Яковлевич, – сказала Валентина, быстро, но без суетливости укладывавшая в дорожную сумку аптечку, бинты, вату, набор самых необходимых хирургических инструментов.
– А готова, так нечего мешкать! – обрушился Климентий Яковлевич уже на нее. – Поезжайте, нечего фасоны разводить, все равно там любоваться на вас некому будет. Нет, какова! Вместо того чтобы вовремя приехать в больницу – ведь это сказка, а не больница! – она заставляет врача тащиться верхом на лошади за тридевять земель! Какие там могут быть условия для роженицы?..
– Сердитый какой! – неловко усмехаясь, сказал старатель, поспевая за Валентиной, сбегавшей с больничной террасы.
Теперь таежник, настрадавшийся сам, так и вцепился в нее, точно боялся, что доктор вдруг ускользнет, оставив его в дикой растерянности и страхе.
– Наш главврач не сердитый! Он очень добрый, но стесняется быть добрым, вот и ворчит, – говорила на ходу Валентина.
Она надела дома темные брюки, сапожки прямо на тонкие чулки, накинула длинный жакет и с сумкой через плечо вышла из дому.
Старатель уже ехал со стороны конного двора на своей косматенькой лошаденке, ведя в поводу лошадь, знакомую Валентине по поездке на Звездный.
«Просто молодцы!» – подумала Валентина о старике Ковбе и Климентии Яковлевиче, которые успели позаботиться о том, чтобы дать ей смирную, знакомую лошадь.
Отклонив помощь своего проводника, она сама подвела лошадь к крыльцу и, сначала навалясь всем телом, быстро взобралась на нее.
– Сколько тут ехать? – спросила она его, с независимым видом разбирая поводья.
– Верст сорок с гаком будет, – сказал он и так тревожно, по-птичьи щурясь, глянул на солнце, что Валентина тоже заволновалась: роженица мучилась вторые сутки.
Лето еще стояло в полной красе и силе. Давно отцвели в распадках кремовые букеты вечнозеленых альпийских роз; отцвели на каменистых взгорьях нежные сиреневые флоксы и красно-розовые, редкостного аромата цветы, особенно яркие над влажными мхами ельников. Луга, заросшие высокими, по пояс травами, пестрели кашками, синими колокольчиками и белыми зонтиками дудника.
Но в зелени кустов и деревьев уже мелькали желтые листья, и в этом чувствовался перелом лета. Валентина любила все времена года, однако вот такое напоминание о недалекой осени в пору летнего цветения ощущала почти болезненно.
На луговой низине работали приисковые косари. Ряды вянущей на солнце травы перестилали дорожку, У шалашей дымились высокие костры. Потом снова пошел дремучий лес на горах и зеленый сумрак подлеска.
Все-таки хорошо в тайге, если бы не одолевали комары, и можно было бы снять шляпу и сетку.
Валентина и не подозревала, как быстро исполнится ее последнее желание. На крутом повороте узкой тропинки смирная ее лошадь точно взбесилась. Одновременно раздался странный звук, отрывистый, басовитый, а лошадь проводника взвилась на дыбы и поскакала с ним неведомо куда. Ветка снесла шляпу с Валентины, лишь случайно не выхлестнув ей глаза, кустарник и тонкие деревца начали бить ее по ногам: молодая женщина во весь опор скакала за проводником. Она только пригнулась в седле, не в силах сдержать свою лошадь, а когда та рванулась опять в сторону, потеряла стремя, сползая набок, почти бессознательно выпустила поводья и заслонила лицо руками.
Опомнилась она на земле. Еще колыхались над нею распрямившиеся кусты, еще бешеный стук лошадиных копыт не заглушился стуком ее сердца, а она уже ощутила, что, кажется, цела, и с трудом перевела занявшееся дыхание.
«Что сказал бы по этому поводу Климентий Яковлевич?» – подумала она в следующую минуту и потрогала свою походную сумку. Сумка была на ней в полной сохранности.
Валентина посидела еще, прислушиваясь. Все тихо. Кто же напугал лошадей? Если медведь, так почему он не погнался за ними? Она припомнила слышанный звук: как будто хрюкнула огромная свинья. Может быть, здесь водятся кабаны?
Валентина поднялась и осмотрелась. Кругом высокий лес и кустарник. Она свалилась на спуске с горы; груды скал, затянутые темным мхом, уступами поднимались кое-где среди частых деревьев. Через полчаса ходьбы она выбралась на тропу, очевидно, ниже и дальше того места, откуда рванулись лошади, и тут осмотрела себя: ссажено под брюками колено, разорван рукав жакетки, болит плечо, но какие это пустяки в сравнении с тем, что она осталась жива.
Валентина поглядела в ту сторону, где должен бы находиться Светлый: километров пятнадцать они уже отъехали. Если она пойдет по дорожке, то проводник, выбравшись, в свою очередь, из леса, быстро догонит ее. А если не догонит? Хватит ли у нее сил пройти оставшиеся двадцать с лишним километров? Валентина вспомнила, как приходилось иногда в Москве, когда еще не было метро, возвращаться пешком с футбольных матчей. От стадиона «Динамо» до Елоховской площади.
– Тут, конечно, подальше, но ведь не ради развлечения… – Незадачливая всадница тряхнула головой, отгоняя комаров, налетевших роем, и решительно зашагала вниз по дорожке.
21
Солнце уже клонилось к горам, а проводника не видно и не слышно.
Наверное, он тоже слетел с лошади и расшибся. Только бы добраться засветло! Теперь осталось, по всем расчетам, не больше десяти километров пути, но левый сапог натирает ногу, да и правый стал неудобен.
«Зря я поторопилась и не надела портянок», – с сожалением подумала Валентина. Она присела у дорожки, разулась. Ноги оказались стертыми почти до крови.
«Пройду немножко в чулках, идти босой без привычки тоже больно».
Так она прошла километра три, радуясь тому, что тропинка приметная и нет развилин и перекрестков, пока быстрая речка не пересекла ей путь в узкой долине.
«Начинается бег с препятствиями», – невесело пошутила Валентина и остановилась в нерешительности: переходить ли и где?
Речка неслась как бешеная, выпуклая полоса ряби посредине русла напоминала конскую гриву. Валентина выбрала место пошире (тут было, конечно, глубже, но спокойнее), надела сапоги, привязала повыше свою санитарную сумку и с палкой в руке храбро полезла в воду. Ее ударило под колени ледяной струей. Когда она оступилась среди острых камней, торчавших на дне, суковатая палка была вырвана у нее из рук. Со страшным напряжением совершен следующий шаг, потом еще один… Выбравшись на другой берег, Валентина почувствовала, что у нее дрожит каждая жилка.
– А-а, черт! – сказала она зло, но торжествуя.
Пройдя немного, она свалилась на пригорке и снова принялась стаскивать промокшие насквозь сапоги. Сбитые ноги горели как в огне.
Впереди чернели в низине густые заросли.
«Неужели опять речка!» – подумала Валентина.
Там оказался только широкий ручей. Валентина перешла его по камням, но, отыскав свою дорожку в сумраке густо нависших ветвей, увидела рядом, на сыром песке, почти треугольный отпечаток медвежьей лапы. Глубокий свежий след громадной голой подошвы с узкой пяткой и вдавленной пятерней мощных когтей быстро наполнялся водою…
Впереди предстоял крутой подъем, но напуганная женщина взлетела на него, как на крыльях. Сердце ее отчаянно билось. «Ничего, – сказала она себе, отдышавшись. – Медведь ушел вниз по берегу, а я, наверное, уже близко к поселку».
Но горы и лес уже окутывались сумерками. Она не заметила, когда исчезло солнце, – в последний миг оно, такое огромное, стояло над ближним хребтом.
И вдруг тропа раздвоилась. Это было хуже всего: до сих пор Валентина шла, уверенная в том, что подвигается к цели. Она постояла в раздумье и свернула на ту дорожку, которая казалась приметнее, а недалеко от поворота привязала на ветку свой носовой платок.
В сумерках она стала чаще оступаться, ушибать и накалывать ноги и снова обулась и шла, чуть не вскрикивая при каждом неловком шаге.
Уже совсем стемнело, а вокруг – никаких признаков жилья. Тропинка петляла бесконечно, потом уперлась в сплошную стену деревьев.
Валентина почти ощупью отыскала свой путь и снова начала спускаться куда-то в низину.
«Может быть, я не туда иду? – подумала она с тоской. – Вот черт косматый – напугал наших коней!»
Она выругалась вслух, но страх ее еще усилился при звуках собственного голоса, так слабо прозвеневшего здесь.
И в это время она увидела желанный свет огня, дрожавший на воде. Перед нею блестело небольшое озеро, а на берегу, на опушке черного, точно высмоленного ельника горел костер. У костра сидели люди – трое чумазых, оборванных, шершавых, не то лесорубы, не то старатели. Они с изумлением уставились на молодую красивую женщину, вышедшую из темноты леса в полумужском костюме, с целой копной растрепанных светлых волос.
– Скажите, я правильно иду на Утинку? – спросила Валентина, подходя к огню и пытливым взглядом окидывая таежников.
Она совсем приуныла, узнав, что пошла не той тропой и что до Утинки – если обратно, то верст тринадцать, а прямиком через горы около восьми, но тут еще и речка большая…
– Тогда лучше обратно, – решила Валентина. – Версты я как-нибудь пройду, а через речку и горы у меня не хватит сил. Кто из вас проводит меня?
– Ты зачем забралась-то сюда? – весело спросил один, крепко сколоченный, толстогубый.
– Я врач. Меня к больной вызвали.
– Вызвали и в тайге бросили. Ай-яй! – сказал толстогубый.
– Никто меня не бросал… Это медведь так напугал наших лошадей.
– Да вы хоть чаю попейте… У нас скоро уха поспеет, – заговорили в раз двое других.
– Нет, какой уж тут чай! – Валентина слабо махнула рукой. – Там женщина больная: трудно рожает. Уже два дня мучается. – И сама ужаснулась тому, сколько времени упущено зря. – Когда теперь доберусь!
– Ну, коли так, то Дементий проводит. Айда, Дементий, – решил самый старший на вид, хлопотавший у костра.
В кармане у Валентины лежал захваченный впопыхах кусок хлеба. Из-за пережитых волнений ей целый день не хотелось есть. Шагая за Дементием, она достала хлеб, стала откусывать его, подсоленный слезами. Было трудно, но уже не страшно: она шла не одна и знала, что выберется на Утинку.
– Не давайте мне отдыхать, а то я сяду и не встану, – попросила она своего молчаливого спутника, когда у нее подвернулся каблук сапога и чулок, прилипший к натертой ране, снова оторвался.
Она шагала за проводником, отставала, спотыкалась и тихонько плакала.
– Возьмите меня за опояску – легче будет, – посоветовал участливо Дементий. – И тогда я не так круто идти буду.
Валентина протянула руку, взялась за край его широкого кушака-опояски, сделанного из длинного куска плотной материи.
– Вот и ладно, я вас вроде на буксире поведу, – ласково и просто сказал Дементий. – А вы нас так и не признали? Мы разведчики со Звездного. Теперь на амбарчике работаем, а сюда с ночевой пришли порыбачить. Рыбы здесь!.. Кишмя кишит. Щуки во!..
«Какая темнота!» – думала Валентина, почти не слушая его.
Ее даже не удивило то, что она неожиданно в таком глухом месте встретила знакомых людей. Хорошо, что встретила!
Начал накрапывать дождь. Лес точно встряхнулся, зашумел. Чьи-то глаза – живые фонарики – засветились в кустах.
– Дождь пойдет проливной, – пообещал молодой таежник, прислушиваясь к скрипу деревьев. – Давайте поспевать, теперь уж близко, а то намочит.
– Все равно… Пусть пойдет. Пусть намочит, – сказала Валентина, только крепче уцепилась за его опояску да проверила свободной рукой, плотно ли закрыта сумка.
И дождь пошел… Он обрушился, как водопад, и сразу промочил до нитки Дементия и Валентину. Зато выбитая корытом лесная дорожка превратилась в ручей, и они, ослепленные ливнем, шли по ней, не сбиваясь, до вершины горы. Потом перед ними замелькали редкие огоньки: в распадке приютился маленький приисковый поселок. Хижины с плоскими крышами обозначились точно угловатые черные глыбы, подслеповато краснели глазки окон. Это была Утинка.
Под навесом топилась сбитая из глины и камня русская печь, поставленная по таежному обычаю в сторонке от жилья. Багрово мерцал за сплошной завесой утихавшего дождя огонь в открытом челе. Черная в розовых отсветах пламени фигура женщины возилась у печи с ухватом – ставила чугуны с водой.
«Не роженица ли? – У таежниц так бывает: родит и сама обмоется. А мужа-то ее так и нет!» – спохватилась Валентина, направляясь к женщине.
