Текст книги "Собрание сочинений. Т.1. Фарт. Товарищ Анна"
Автор книги: Антонина Коптяева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 42 страниц)
Однако даже Анна не могла представить, какое волнение испытывал он, попадая на новые, никому не ведомые, никем не обжитые места. Это было нетерпеливое волнение горячей гончей. Чутье тянуло его все дальше по звериным тропам, поднимало на скалистые столбы выветривания, бросало к звериному водопою – родниковой впадине на поляне среди кочек и редких камышей. Но не следы козьего копытца, отпечатанного в голубоватой глинке еще мутного водоема, привлекали Андрея, а вид этой глины; не свежий помет горного барана привлекал на высотах, а развалы диких камней. На иные камни он прямо-таки набрасывался и тогда забывал о возможности заблудиться, о медведях, змеях, обвалах. Тогда этот «педантичный» человек поднимался, обдираясь о камни, по самым тесным ущельям, карабкался на четвереньках с рюкзаком и молотком за спиной. Но если вспугнутый им горный баран летел турманом со скалы на скалу, Андрей, увлеченный его головокружительными прыжками, замирал на месте и тогда хоть час мог стоять, любуясь на черно-зеленые горы, громоздившиеся перед ним. Иногда он плутал в тайге, и когда, голодный, усталый, истосковавшийся по жилью, выходил наконец к какой-нибудь старательской хижине, то испытывал радостное чувство моряка, увидевшего землю.
Он был геологом-минералогом по специальности и исследователем по призванию, но предпочитал молчать о романтической стороне своей работы.
Отложив тетрадь, Андрей придвинул было к себе для справки ученый труд недавно умершего академика Карпинского. Но в его мысли о смерти этого крупнейшего геолога внезапно вклинился полушутливый разговор с Валентиной на пути со Звездного.
– У вас все данные для того, чтобы стать ученым, – говорила она на привале. – Но вы не доживете до академика, вы истребите себя гораздо раньше, потому что живете… слишком лихорадочно.
«Пожалуй, она в чем-то права: щадить себя мы не привыкли. Однако уже не в первый раз слышу я от нее такое!
А в самом деле, ведь очень поздно! – определил Андрей, взглянув на окно. – Вернее, рано». И ему сразу непреодолимо захотелось спать.
Он, зевая, поднялся, погасил свет и направился к дивану: ему жаль было беспокоить своим появлением Анну, которая тоже мало спала.
«Ничего, надо успеть больше сделать, пока молодость позволяет недосыпать», – сказал себе Андрей, положил под изголовье все подушки, какие были на диване, торопливо, будто боясь потерять минуту, разделся, закутался в простыню и уснул.
* * *
Сон его прервался очень неожиданно.
– Обыватель! – произнес над ним голос Анны.
Андрей сонно усмехнулся, еще глубже зарываясь в подушки.
– Обыватель! – повторила Анна.
Он никогда не был обывателем, и не это словечко задело его, а явное зло, прозвучавшее в голосе Анны. Он повернулся и осмотрелся – Анна исчезла. Он еще помедлил, опираясь на локоть, – слишком громко говорило в нем повторенное чувство обиды.
И вдруг Анна действительно вошла в комнату, дыша добрым весельем, просто невозможно было представить в ней злобу, которая разбудила Андрея. «Значит, мне приснилось», – подумал он.
– Ты знаешь, – заговорила она, присаживаясь к нему на диван и обнимая его за плечи. – В руднике западный штрек пересек жилу исключительной мощности. Теперь ты можешь быть спокоен.
– Правда?! – воскликнул Андрей, торопливо поднимаясь. – Как это хорошо, Анна!
– Да, теперь ты можешь быть совершенно спокоен, – повторила она, подчеркивая каждое слово, точно придавала сказанному особое, свое значение, и это заставило Андрея снова насторожиться.
– Пока я могу только радоваться, а спокойным почувствую себя, когда найду жилу на Долгой горе.
Анна усмехнулась.
– На Долгой горе ты ничего не найдешь, потому что уже получен приказ о прекращении работ! – сообщила она и вспыхнула, заметив резкое движение Андрея. – Не маши руками, я не боюсь!
И опять не слова ее, а враждебность в ее голосе поразила, а потом и возмутила Андрея.
– Анна! – прикрикнул он, мрачно глядя на нее.
– Не кричи! – осадила она его. – И не строй из себя невинность. Скажи спасибо, если я по-родственному замну дело, мало чем отличное от растраты. – Неузнаваемо исказившись от ярости, она придвинулась к Андрею, и он изо всей силы ударил ее по лицу.
И сразу упал, точно в шахту сорвался, и уже лежал на спине весь в поту, поводя обезумевшими глазами. Сердце его стучало, казалось, на всю комнату.
– Анну ударил! – вскричал он со стыдом и страхом, но пришел в себя и чуть не всхлипнул от радости. – Заспался, сукин сын! Да после такого, если бы на самом деле, – повеситься надо!
49
Минут пять лежал он, наслаждаясь освобождением от кошмара. Он не мог ударить Анну, как и она не могла бросить ему такой гнусный упрек.
С этой мыслью Андрей торопливо встал, оделся и пошел умываться.
Анны дома уже не было. Ушла и Маринка в садик «на работу», как шутя говаривал Андрей. Обычно она поднималась раньше всех, но сегодня, похоже, проспала: куклы, уложенные с вечера в своем углу, остались спать на весь день. Только плюшевая обезьянка с потертой мордой и единственным стеклянным глазом успела проститься с хозяйкой и сиротливо сидела посреди ее еще не убранной кроватки.
– Ну и урод! – прошептал Андрей, дивясь устойчивой привязанности дочери к этой игрушке, и, отложив ее в сторону, вышел из комнаты.
Он не понимал щедрости детского сердца, с материнской нежностью призревавшего некрасивого урода. А может быть, старая обезьяна и не была уродом для Маринки.
В конторе ощущение жизнерадостности быстро покинуло Андрея. Сметы его трещали по всем швам, и деловые разговоры здесь сводились к одному: денег, денег, денег! Надо было изворачиваться, урезать, даже хитрить, что особенно тяжело действовало на него.
Прямо с ревностью он вспоминал суммы, которые отпускались раньше на разведочные работы, – в какую бездну ухнули те деньги! А когда здесь начал работать Андрей, уже пошли сокращения средств, хотя он и протестовал против этого и против многих приказов по разведкам. Однако строптивость лишь украсила его послужной список двумя выговорами из управления треста.
– Тяжелый переплет! – сказал он с досадой после разговора с бухгалтером разведочного отдела. – Не бухгалтер, а кулак какой-то: так и прижимает на каждой копейке, будто не он у меня служит, а я у него под началом. И ничего не поделаешь – финансовый контроль…
Андрей представил немолодое лицо бухгалтера – тщательно выбритое, с начинающим отвисать подбородком, мешковатыми складками под глазами и выражением вежливого, но непоколебимого упорства – и еще пуще озлился.
В это время дверь кабинета медленно отворилась и сердитый взгляд Андрея встретился со взглядом Валентины Саенко, в нерешительности остановившейся на пороге.
– Можно? Я на одну минуточку, – сказала она, вспыхивая и, может быть, поэтому выше, чем следовало, поднимая пышноволосую голову.
Не ожидая ответа, она быстро прошла по комнате к столу, на ходу вынимая из сумки какие-то бумаги. Дверь, не прикрытая ею в коридор, закрылась сама, и то, как Валентина беспокойно оглянулась, и то, что она оставляла дверь открытой, тоже стало неприятно Андрею. Похоже, Саенко поступала так из предосторожности, ненужной при обычных отношениях между людьми.
– Ваш разведчик, тот, который с малярией, поручил мне передать вам это письмо, – заговорила она, выпростав из сумки незапечатанный конверт. – Он просит перевести его заработок за прошлый месяц семье и дал доверенность на получение денег.
– Вы будете получать?
– Да.
– Хорошо, выдача зарплаты в общий платежный день, – сказал Андрей, и ему стало неловко, что он даже не предложил Валентине сесть: ведь она совсем не обязана заботиться о нуждах его разведчиков, хотя они и лежали теперь в приисковой больнице. – Как они там?
– У Петрова тиф протекает нормально, а у Егорыча неблагополучно с печенью, – с серьезным сожалением сказала Валентина, сразу став вполне естественной, и, уверенно повернув к себе простое кресло, присела в него. – Понимаете, гемолитическая желтуха.
– Осложнение после малярии?
– Малярия тут ни при чем. Сейчас он на строгой диете. Покой и медикаментозное лечение. Это ведь ваш старый разведчик?
– Да, он очень опытный, бывалый таежник, – подтвердил Андрей, уже с чувством симпатии присматриваясь к Валентине. Она сидела перед ним спокойно и с хорошей заботой говорила о том, что интересовало его. – Сможет он теперь вернуться на тяжелую работу?
– Конечно. Желтуха продлится не больше десяти – двенадцати дней, но после кровавой рвоты от снадобья товарища Чулкова ему полагается быть под врачебным присмотром месяца полтора. Ослабел он очень.
– От снадобья? – Андрей недоверчиво улыбнулся. – Таежники часто так лечатся.
– Раз на раз не приходится, – возразила Валентина, вставая. – Поперхнулся, дурно закашлялся и сразу разрыв поверхностного сосуда.
– А вы шефство взяли над нашими разведчиками? – спросил Андрей, задерживая ее этим.
– У меня много таких подшефных. Мы заботимся об одиноких, которым нужно помочь вне стен больницы.
– Знаете что, загляните в бухгалтерию сейчас, – сказал Андрей, крепко пожимая протянутую ему узенькую руку. – Бухгалтер у нас страшный сквалыга и в платежные дни остро заболевает.
50
Было часов семь вечера. Илья Уваров сидел у себя дома в шлепанцах на босу ногу, в темной пижаме и перечитывал письмо, полученное им от сестры Августы. Двое его сыновей, мальчишки-погодки, жили в ее семье; у нее было трое своих, и всю эту буйную ораву она держала в ежовых рукавицах.
Отдав ей детей, Уваров вначале беспокоился и тосковал, не очень доверяя педагогическим способностям сестры, которая помнилась ему глазастой, большеротой девочкой с громким голосом и ухватками сорванца. Когда Августа училась в медицинском институте, он отправлял ей посылки и деньги, получая взамен письма о ее сумасбродных планах на будущее. Она мечтала стать светилом в медицинском мире, ехать зачем-то в Монголию, что-то там открывать, бредила славой и училась неплохо, но по окончании института вышла замуж за председателя горсовета и надолго умолкла. Потом, после несчастья Уварова, она без зова приехала к нему, будучи уже матерью семейства, и, по-бабьи, наревевшись, увезла его мальчишек к себе под Рязань, где работала врачом-хирургом. Только через год, летом, Уваров смог навестить их.
Он сам никогда не знал ни детских игр, ни других утех золотого детства и мечтал о беззаботном счастье для всех малышей. Поэтому он был потрясен видом своего первенца Володи – в то пору еще семилетнего, увидев его за чисткой картофеля на террасе. Шестилетний Ленька сосредоточенно нес к брату миску с водой, держа ее обеими руками, но, увидев отца, растерялся, уронил миску и расплакался от избытка чувств. Мальчики Августы, чуть постарше Володи, окапывали яблони в саду. Заслышав шум на террасе, они мигом примчались и еще увеличили общую суматоху. Один из них вытер прежде всего лужу на полу, а затем; вытирая руки о штанишки, подошел здороваться.
Уваров поставил чемодан, бросил на кресло кепи, пальто, покупки, но не успел разглядеть и расцеловать разномастные, загорелые детские лица, как все его вещи были уже водворены на место.
Мальчишки наперебой ухаживали за жданным гостем, а Уваров стеснялся этих услуг и даже возмущался, сердясь на сестру: «Почему она не наймет для них няньку или постоянную домработницу! Ведь я перевожу ей ежемесячно больше половины своего жалованья…»
Дело кончилось тем, что для успокоения маленького муравейника он взял лопату и сам: пошел окапывать яблони. Присев покурить после окончания работы, он разговорился с Ленькой. До трех лет мальчик был неказист с виду. Кривоногий, с носиком утенка, с серыми живыми глазками, он при первом знакомстве потешал всех, а потом неизменно завоевывал общие симпатии деятельно-добрым и веселым характером. Теперь он выправился и особенно понравился Уварову крепкими плечиками, коренастостью и блеском золотых ресниц на золотисто-розовом лице, и тем, как серьезно сказал он кому-то из мальчишек:
– Ну, зачем ты так говоришь? Я все равно не переделаюсь.
И вот этот по-новому выглядевший Ленька подошел к отцу и, прислонясь к нему крупной головкой, сказал не без гордости:
– Я вычистил твои последорожные ботинки.
Уваров посмотрел на его широконький носик, действительно выпачканный ваксой, на короткую стрижку с чубчиком-челкой и со стесненным сердцем сказал, ласково потрепав белые волосы сына:
– Как вас смешно остригли! Чтобы за вихор было удобно таскать?
Ленька, сияя, молча смотрел на него, любовно ловил его большую руку.
– Батюшки! – сказал Уваров. – Ты, видно, прямо руками ваксил? Ах ты, чистильщик! И всю рубашку увозил!
Илья не дождался прихода сестры и сам оделил детей подарками, не желая дольше испытывать свое и их терпение. И опять он был поражен взрывом особенной радости, как будто в этом доме детей никогда ничем не одаряли.
«Скуповато живешь, Августа Степановна!» – с горечью думал он.
Даже Володя, похожий красивым лицом на мать, но порядочный флегматик, весь раскраснелся, и глаза его горели точно фонари.
– Ты купи мне еще удочки, – попросил он отца. – Чтобы с вертушкой, и я тогда щуку поймаю… на два пуда. А игрушками поиграю и подарю их Леньке. Пусть ему достанутся, правда?
Ленька большими глазами окинул будущее наследство, подвинулся, не выпуская из рук своего и сказал просительно, мило и счастливо улыбаясь:
– А щуку-то не надо! Ну ее, такую… зубастую… Ты с ней не справишься…
Весь вечер Уваров играл с детьми, помогал им кипятить молоко, варить кашу. Но в одиннадцатом часу они послушно, как гусята, отправились спать.
* * *
Поздно ночью был у Уварова разговор с сестрою. Она приехала усталая с совещания в областном здравотделе и после купания и ужина отругала его:
– Зачем ты надарил им столько ни с того ни с сего! Ленька даже сна лишился: все поднимается, на свои сокровища взглянуть. Боится, чтобы не исчезли, что ли?
Уваров долго молчал, потом сказал дрожащим голосом:
– Эх, Августа! Не ожидал я от тебя такого. Неужели и зимой, когда они учиться будут, у них тот же режим останется?
– Какой режим? – спросила она с изумлением и встала перед братом, готовая к отпору.
– На побегушках они у тебя! Кухонные затычки из них готовишь… чтобы потом за женами горшки выкосили.
– А-я-яй! – Августа покачала стриженой головой – видимо, ей не впервые приходилось слышать подобные упреки. – Вы хотите, выбившись на дорогу самостоятельно, детей с нянюшками выращивать? Буржуа так выхаживали свое потомство… но они для нас не пример. Нам трудовую смену воспитывать надо.
– Дети есть дети! – упрямо сказал Уваров. – Их дело расти да учиться…
– Я их трудом не изнуряю, – с раздражением перебила Августа. – Для мытья полов, для стирки ко мне женщина ходит. Обеды тоже она готовит… Только по выходным дням сами обходимся. Ты думаешь, детям труднее учиться будет, если они к порядку приучены? Удивительно, но ты повторяешь слова жен ответственных работников, посвятивших себя воспитанию одного ребенка, много – двух. Пичкают их да балуют. «Ребенок не может то, ребенок не может это!» А потом такой «ребенок», уже лет восемнадцати, заявит: ты мать, так и делай все сама – обязана. И вообще трудиться не станет, скажет: вы родили – вы и деньги давайте. Нет, Илья, это не воспитание!
– Хоть для кухни найми постоянную работницу, – гнул свое Уваров. – Если денег не хватает, я могу увеличить переводы…
Августа, точно уколотая, сорвалась с места.
– Неужели ты думаешь, что я для себя экономлю? – крикнула она напряженным голосом. – Капитал за счет детей наживаю? Вот, посмотри, я действительно отложила три тысячи… – Она подала ему сберкнижку. – Твои деньги! Лишние ведь присылал. Мало ли что может случиться с каждым из нас…
– Ты, наверное, хочешь взять мальчишек? – спросила она после долгого молчания. – Не делай этого, Илья! Они скучать будут: привыкли здесь… Такая пятерка крепкая!..
51
«Странные настроения стали появляться у тебя, Илья, – писала в письме Августа. – Я понимаю, братка: устал ты от одинокой жизни. Да и то, пора: годы уходят. Мы с мужем тоже решили, пока не упущено время, попытать еще раз счастья, не удастся ли приобрести Наташку для своей компании? Ты много не воображай! Володю и Леньку, если и женишься, не отдам. Жена-то будет их любить или нет, еще вопрос, а скорее мешать будут. Денег можешь не присылать; нам со своим хозяйством всего хватает».
«Вот изверг! – подумал Уваров, дочитав письмо. – Что за женщины пошли на белом свете!.. Почему взбрело ей на ум насчет моей женитьбы? Какие-то особенные настроения померещились? – Он понурил голову. – Годы уходят, это верно. Под сорок подкатывает».
Уваров долго ходил по комнате и думал о своей, погибшей жене, о сыновьях, об их учебе и письмах, в которых особенно резко сказывалась разность характеров. Было у них и общее – заботливость об отце, по-видимому, сказывалось пятилетнее владычество Августы. Изредка Уваров подходил к окну, опирался на горячий от солнца подоконник, и, щурясь от яркого света, смотрел вниз, на раскинутые по долине приисковые постройки, все старался и не мог уловить какое-то смутное чувство, ворошившееся в его душе.
– Уже семь часов, а солнце еще высоко. Ишь, как жарит, – неожиданно отметил он, с удовольствием ощущая теплоту июльского вечера. – Лето в разгаре. Володька стоит где-нибудь на притоке Оки со спиннингом. Хотя у них, в Рязанской области, теперь час дня – не клев. Жара… самое купанье.
Часов семь разницы во времени и тысячи километров между ним, Уваровым, и комочком жизни, оторванным от него! Тысячи километров богатейшей прекраснейшей земли…
– Нет, тридцать девять лет – это еще хорошие годики! – сказал Уваров и, точно все было приведено в ясность, с облегчением расправил плечи, отходя от окна.
Он успел обложиться журналами и разворошил кипу газет, готовя конспект будущего доклада, когда к нему, постучав, вошел Ветлугин, а минут через пять без стука ввалился Андрей.
Ветлугин принес обратно недочитанного им Плеханова.
– Возьму потом еще раз. Совсем зашился в работе… А письма Герцена о природе прочитал, – прелесть!
– Не прелесть, а удар в самую точку, – ревниво поправил Уваров и, осмотрев книги, поставил их на полку шкафа.
– Как ваши философские занятия, Виктор Павлович? – спросил у Ветлугина Андрей, не скрывая иронической усмешки. – Вооружаетесь?
– Понемножку втягивается, – вступился Уваров, которому очень нравилось решение главного инженера всерьез «подковаться» по части идеологии, тем более что решение это было принято не без его влияния. – Нас с тобой, Андрей Никитич, комсомол выводил в люди, а Ветлугин из той интеллигенции, которая от политики в сторону шарахалась.
– Защищай, защищай! – поддразнил Андрей, присаживаясь поближе к столу. – Что защищать этакого матерого: его бить надо!..
– Бить тоже с толком следует. Сам знаешь силу влияния среды, – говорил Уваров, весело посматривая на Ветлугина, который с видом завсегдатая освобождал для себя угол на жестком диванчике, перекладывая книги и папки с бумагами. Была в России революционная интеллигенция, которой мы гордимся, но была и такая, которая больше ударяла по части субъективного идеализма, символизма, а значит и мистицизма… Только бы подальше от слишком грубой действительности! Ин и ладно! Для меня важно одно: инженер Ветлугин понял, что ему, как советскому человеку, знание передовой философии необходимо! А сроками я его теснить не стану.
– Правильно, Илья Степанович! – воскликнул Ветлугин. – Сейчас меня золото замучило!
– Оно и видно, – съехидничал Андрей. – Мученик!
– По внешнему виду не судите, Андрей Никитич, – сказал Ветлугин, вспыхнув и почти враждебно взглянув на Андрея. – Вы знаете, я по вашей милости просто разрываюсь сейчас, чтобы натянуть выполнение июльской программы хотя бы на девяносто процентов.
– Почему по моей милости? – возразил Андрей, предвидя нападки на разведку Долгой горы.
Но Ветлугин промолчал. Промолчал и Уваров, распечатывая новую пачку папирос, и только потом сказал:
– Работа на золоте приобретает теперь особенное значение. Обстановка международная все усложняется. Фашисты Италии и Германии задушили испанскую республику, японцы, как вам известно, захватили Шанхай и распространяют свои войска в Китае. Нынче Германия захватила Австрию. Вы понимаете, дорогие мои товарищи, что это означает наступление вооруженной реакции? Вы помните, как интервенты вырезали семьи горняков-республиканцев в Астурии? По-го-ловно! Такое могло быть продиктовано только классовой ненавистью. Они превращали в прах и пепел мирные города бомбежкой с воздуха… Это проба сил, опыт для будущей большой войны… Можно себе представить, как остервенело они точат зубы против нас. Словом, нам следует быть начеку.
52
Узкие колоды-желоба, подконопаченные мхом, были поставлены вместо козел на дерновые подушки. Из колоды в колоду, роняя по бурым космам мха светлую капель, текла вода, холодная даже в солнечный, по-северному знойный летний день.
– Действительно, каторжный труд! – сказала Анна Ветлугину, кивая в ту сторону, куда текла вода. – Помните разговор о бригаде стариков старателей? Она здесь, вы знаете…
У самодельного прибора для промывки суетилась группа плохо одетых людей. Их рваные опорки и проземленные шаровары, их старческие жилистые руки и примитивные орудия труда не давали никакого представления о могучей силе, поднявшей на дыбы многотонный, тяжкий на подъем участок отведенной им земли-деляны.
– Видите, что они натворили здесь, а ведь почти все уже пенсионеры, – со смешанным чувством стыда и гордости обратилась Анна к Ветлугину.
– Ничего, еще поработаем! – отозвался бригадир, старик Савушкии, снова перешедший с плотницких работ на старание. – На пенсию выйдешь – кончена жизнь: сиди и ожидай, когда придет гололобая. А тут гоношимся помаленьку, ан и повеселее становится. И мы, мол, люди, а не просто старики – казенные иждивенцы!
Савушкин отложил лопату, вытащил кисет из кармана просторных штанов, с добродушной хитрецой подмигнул Анне.
– А как насчет нормы? – полюбопытствовал Ветлугин, выглядевший еще более румяным и цветущим среди этих старческих лиц.
– Перевыполняем понемножку. Нам бы вот спецовочки, товарищ Лаврентьева… Хоть бы сапожонок каких поношенных. Чеботари у нас свои. Починили бы!
– Нету, – не скрывая огорчения, сказала Анна. – Спецовкой мы еле-еле шахтеров обеспечиваем. И тоже чиним.
– Экая жаль! – сказал Савушкин, нимало не задумываясь. – Мы ведь отложили было в золотоскупке на шесть пар болотных сапог, да после того вынесли решение погодить, покуда тепло. Вбили денежку на оборудование, а тем временем сапоги и кончились: все техснаб забрал.
– На какое оборудование? – поинтересовалась Анна.
– Между прочим, и на барак… Тесу и стекла нам тогда отпустили по вашей бумажке бесплатно, как льготу, да что-то вздумалось побелить, тюфяки приобрели, одеяла новые… Старый-то барак у нас разорвало зимой, – деловито сообщил Савушкин, обращаясь к Ветлугину. – Подкатила вода из наледи и за одну ночь разворотила целый угол.
– Все деньги на тюфяки потратили? – недоверчиво улыбаясь, спросила Анна.
– Между прочим, и на тюфяки. Как же! Оборудование для жизни, а главное… – Савушкин неожиданно покраснел, улыбнулся смущенно и еще покраснел. – Самое главное – купили мы у одной отъезжающей корову. Так себе, незавидная якутская коровенка… да мамка наша настояла: хороший, мол, случай для питания. Для всей бригады… Дело-то стариковское, животы-то плохие. Конечно, мы в тайге без молока привыкли, а когда оно есть, очень даже на пользу. Чайком ли побаловаться, кашу ли сварить…
– Дело начинает проясняться, – весело заговорил Ветлугин. – Сначала тюфяки, потом корова, потом корову обмыли…
– Дак обмыли, как не обмыть! Естественно… Чуть-чуть коровой не опохмелились, – признался Савушкин и рассмеялся.
Остальные старатели замедлили работу и тоже расхохотались.
«За выпивку им не стыдно, а за покупку коровы краснеют, – сказала себе Анна и почти с материнской жалостью посмотрела на жилистую, будто из веревок свитую шею Савушкина. – Пропили спецовку и похохатывают, точно маленькие».
– Приходилось раньше хорошо зарабатывать? – спросил Ветлугин.
– Бывало! Всяко бывало… И рестораны откупали на целый вечер. Идешь между столиков, а оно у тебя тут… – Савушкин потряс пустым карманом шаровар, – оно у тебя тут возится.
– Золото! – оживленно подсказал Ветлугин.
– Оно самое. Ведь ежели измерить, сколько эти руки земли переворочали, целые составы поездов нагрузить можно. Она, землица-то, плачет от наших рук, и мы от нее страдаем – все кости болят: тяжела, матушка! Задор-то есть, да мочи нет…
53
Дальше Анна уже не слушала, глаза ее рассеянно перебегали от трудно переступавших рваных опорок откатчика и его напряженно выгнутой спины к выбеленным кайлам забойщиков, так же горбато возившихся на дне широкой ямы; от гребков, шаркавших под струей воды по комьям каменистой грязи, к деревянному колесу тачки, облепленному глиной.
«Рестораны откупали! – повторила Анна наивную похвальбу старого старателя, – и снова посмотрела на него. Он бросал на бутару породу, подвозимую для промывки, действуя неторопливо, привычно, острые лопатки его угловато выпирали при каждом движении из-под выцветшей рубахи, взмокшей от пота. – Какое варварство даже в выборе развлечений! Выбросить с таким трудом заработанные деньги на то, чтобы напиться в одиночку в пустом ресторане!.. Откуда беспросветная дичь приходила в голову, как не от этого деревянного колеса?»
Анна еще посмотрела на тонкую шею Савушкина с ерзавшими и прилипшими к ней отросшими косицами, и снова тоскливая жалость овладела ею.
«Рестораны откупали! Может, и врет… Может, всю жизнь только и был тяжко-горбатый труд, а остальное – просто мечта, немудрый вымысел». Анна знала, что старатели, как всякие охотники, любили прихвастнуть.
Она переступила через поломанный валок, затащенный для костра с зимней деляны, медленно пошла прочь.
– Большой коллектив, а получается то же, что у одиночек, – сказала она Ветлугину, когда он догнал ее.
– Отсталый народ, – отозвался Ветлугин.
– Да не народ отсталый, а методы труда отсталые, – возразила Анна с тихим раздражением. – Дайте этим старателям что-нибудь сложнее, совершеннее, посмотрите, каких они чудес натворят!
Ветлугин, задетый за живое пренебрежительным, как ему показалось, тоном Анны, посмотрел на нее сердито-удивленно, но ее выражение погруженного в свои мысли человека заставило задуматься и его.
– Я могу установить у них на деляне гидровашгерд, – сказал он неожиданно с важностью доброго волшебника. – Это для усиления производительности, – добавил он, желая досадить Анне, отношения с которой у него разладились после того, как она представила на утверждение и свой проект. – Что касается мозгов, то, по-моему, они у стариков неплохо настроены. Все эти старички хотят быть полноценными гражданами, труд веселит их. Что же вам еще?
– Я хочу, чтобы они научились и жить по-настоящему, – возвращаясь из своего рассеянного состояния, сказала Анна.
64
В том же состоянии глубокой задумчивости она шла вдоль старательских делянок, всматриваясь во все с видом человека, отставшего от поезда в незнакомом городе. Иногда Ветлугин подхватывал ее под локоть или пытался помочь ей перейти по узким дощечкам мостков, но она отстранялась, быстро через плечо взглядывала на него и говорила:
– Ничего. Я сама.
– Вы говорите «я сама», как Маринка, – сказал он насмешливо. – Помните, когда я хотел помочь вам сесть на лошадь? Мне до сих пор неудобно…
– Тогда не надо вспоминать, – перебила его Анна, сразу оживляясь. – Правильно вы решили: поставим на деляне стариков гидравлические работы, а участки мерзлоты будем оттаивать паром. – Еще занятая мыслью об этом, она сказала Ветлугину: – Просто смешно, когда помогают здоровому человеку перешагнуть через маленькую канавку.
– И это всегда?
– Всегда, – промолвила Анна спокойно, но вдруг лукавые искорки заблестели в ее глазах. – Нет, не всегда, конечно, иногда такая помощь очень приятна.
– Когда ее предлагает он?
– Именно! – тихо смеясь, подтвердила Анна. – Мы, женщины, странный народ в этом отношении!..
– Для женщины вы действуете слишком прямолинейно, – сказал Ветлугин, – отрезаете сразу: вы мне неприятны и потому не приставайте со своими услугами.
– Разве так получается? – спросила она и, понимая, что ее слова могли обидно задеть его, и в то же время сознавая внутреннюю свою правоту, добавила: – Я с вами вполне откровенна… Видите ли, я люблю Андрея, счастлива им и, может быть, поэтому резко прямолинейна с другими. Некоторые женщины кокетничают для испытания своих способностей нравиться, у иных это врожденное, а я кокетничать не умею. Да мне просто и некогда заниматься подобными штучками!
Ветлугин понял, что она намекает на Валентину, и, уже недовольный Анной по личным мотивам, сказал с досадой:
– Напрасно! Нам, мужчинам, прежде всего нравится женственность.
– Вы находите, что я не женственна? – В повороте головы Анны, в голосе ее и взгляде отразилось вместе с насмешкою тревожное недоумение.
– Нет, этого я не нахожу, – сказал Ветлугин, переходя вслед за нею через водоотводную канаву и глядя на сильные плечи женщины-директора, на тяжелый узел волос над ее нежной смуглой шеей. – Но… вот вы идете по зыбкой доске, идете смело, как настоящий шахтер… У вас нет того милого лукавства, которое помогает женщине преображаться в ребенка. Возможность проявить себя защитником и опорой по-хорошему льстит мужскому самолюбию… Нежная беспомощность слабого существа может быть только притворством, но тут мы охотно попадаемся на удочку из-за уверенности в собственных уме и силе. – Ветлугин помолчал, размышляя о характере самой Анны, не решаясь определить его окончательно со своей новой позиции противника. Уважение, которое он испытывал к ней, и крепко связавшая их деловая дружба, создавали в нем двойственное отношение, и он то щетинился, то, забываясь, был по-прежнему доверчив. – Нет, – продолжал он вслух полушутя-полусерьезно. – Я нахожу, что вообще мир устроен вполне благополучно. Честное слово! Пусть обманчива иллюзия, лишь бы она украшала жизнь.
Анна нетерпеливо выслушала его.
– Ужасно, – сказала она, когда он умолк, и сердито подумала, продолжая идти тем же быстрым шагом: «Или он поглупел за последнее время, или я не замечала этого раньше!..»
Дорога к руднику, пробитая среди глыб камня, была просторна. Как бесплодные солончаки, переходившие в побелевшее от зноя озеро, широко растекались по долине иловые отходы флотационной фабрики. На фабрике были простои. Рудник болел. Программа не выполнялась, а влюбленный главный инженер утешался и пробовал утешить других обманчивыми иллюзиями.
