Текст книги "Собрание сочинений. Т.1. Фарт. Товарищ Анна"
Автор книги: Антонина Коптяева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 42 страниц)
Эвенк встал и, помахивая ременным арканом, пошел в ту сторону, где были олени, – невысокий, стройный, тонконогий.
Забродин, глядя ему вслед, судорожно сгреб железными пальцами угол Санькиного одеяла и так рванул, что репсовая подкладка затрещала, встал и, шаркая по росистой траве поношенными ичигами, пошел за Гаврюшкой. Забродину хотелось договориться с ним по-доброму. Он боялся, что тот может удрать от него…
…Санька сложил палатку, собрал все имущество и, сидя на сыроватом от росы брезенте, жевал сухие галеты. Со вчерашнего дня он стал следить за Василием. Нельзя ехать с ним дальше, надо отделаться от него. Недалеко от Хатыми жила знакомая Саньке зимовщица. Придется заехать к ней, подпоить там Забродина и уехать одному. Приняв такое решение, Санька повеселел и пощупал кожаный пояс, плотно и тяжело охвативший его тело под широкой дабовой опояской, – в нем было зашито золото.
Почему-то долго нет ни оленей, ни спутников? Санька отошел от места, где стояла палатка, прошел немного лесом и увидел склоненного над травой Забродина. Он рвал ее… Утреннее солнце светило в прогалы среди ветвей, и в его лучах ярко блеснуло что-то в руке Василия. Роса на траве, которую он выпустил из ладони, была красной, – он вытирал нож…
Быстро и бесшумно китаец вернулся обратно, положил за голенище тонкий якутский кинжал, взял двустволку проводника.
Между кустами послышался шорох шагов. Санька вскинул ружье к плечу. Приладился. Забродин шел медленно, таща в поводу пугливо упиравшихся оленей. Лицо у него было мрачно-спокойное, нижняя губа устало отвисла. Но все спокойствие соскочило с него и он побледнел, когда увидел черно-сизые стволы ружья и перекошенное лицо Саньки.
– Я убити тебя надо! – крикнул китаец срывающимся пронзительным голосом. – Тебе сволочи, а не знакомый люди!
– Кордон близко… услышат! – пробормотал растерянно Забродин, не отрывая глаз от ружья, мушка которого словно застыла над смуглыми руками Саньки. – Прибегут сюда и отберут твое золото.
– А-а, ваша жалеет моя золото! – Китаец даже топнул ногой от охватившей его ярости. – Тунгуса контами, моя контами – пускай наша здесь лежи! Собака тебе! Хуже собака! Привяжи олени за елка! Два шага вперед! Ходи лево, еще лево. Стояти!
Крупный пот покатился по загорелому лицу Забродина. Сотрясаемый холодной дрожью, он послушно выполнял команду и только старался прикрыть локтем разорванную эвенком рубаху. «Дало бы ружье осечку…» – подумал он и вдруг понял – сейчас конец. «Неужели убьет? Убьет, гад. Эх, надо было ночью…»
Он отошел в сторону от оленей, измерил взглядом расстояние, отделявшее его от Саньки, и с отчаянием затравленного зверя рванулся вперед. Оглушенный стуком собственного сердца, он не слыхал выстрела; отброшенный страшным толчком, нелепо взмахнул руками и повалился, дергаясь всем телом от второго выстрела картечью.
24
Полная женщина с открытой грудью, с двумя подбородками над ниткой сверкающих камней лукаво играла заплывшими, но все еще огневыми глазами. Пела она залихватские волжские частушки, поводя плечом и слегка подбоченясь, отчего черное шелковое платье сильнее обтягивало ее стареющее тело. Человек у пианино тоже был в черном.
– Видать, любила покрутить артистка-то! – тихонько шепнул Егор. Теперь гордо приподнятый носик Маруси уже не смущал его, и, глядя на ее гладкий под светлыми волосами лоб, на внимательно обращенные к сцене глаза, он вспоминал, как обрадовалась она вчера его приходу. Он не приходил к Рыжковым после своего неудачного сватовства недели три, и, когда явился, она так растерялась, что не смогла скрыть волнения.
Потревоженная шепотом Егора, Маруся улыбнулась ему. Столько понимания и ободряющей нежности выразилось в этой улыбке, что у него перехватило дыхание. Он слегка придвинулся, коснулся плеча девушки, и она не отстранилась, а ответила той же новой, милой улыбкой, положив теплую руку в его широкую ладонь…
После концерта Егор проводил Марусю до дому, а потом долго слонялся по светлой дороге-улице, и длинная тень его быстро шла, спешила перед ним к Марусиному дому и медленно тащилась сзади, в другую сторону, откуда глядела луна. Камни, приваленные к обочинам, влажно отсвечивали, а в канавах лежала густая тень, окаймляя шоссе двумя черными полосами. Егор перепрыгнул через канаву и пошел по траве, серебряной от росы.
Он видел, как двигалась тень Маруси по освещенному изнутри полотну занавески, как шевелились вскинутые ее руки, выбирая из волос шпильки. Погас свет в милом сердцу окне. Затихли голоса последних гуляк, а Егор все продолжал ходить, пока побледневшая луна не скрылась за гольцами. Звезды таяли в нежной сиреневости предутреннего неба, и только на западе долго еще глядела одинокая крупная звезда.
25
Табуны серых облаков неслись над долиной прииска, заволакивая вершины гор. Лужи блестели после ночного ливня повсюду, светлые капли дождя лежали на листьях придорожной травы. Намокшие пичужки с унылым писком вспархивали с кустарников, которые, словно пробуя свою силу, встряхивал налетавший порывами холодный ветер.
Глинистая грязь громко чавкала под копытами лошади, а Потатуев, возвращавшийся домой с дальнего прииска, вяло покачивался в седле, хмурился, поглядывая по сторонам.
«Как наладить отношения с Рыжковым?» – размышлял он, ощущая сосущую пустоту под ложечкой. Это не было чувство голода. Подташнивание возникало у Потатуева всякий раз, когда он думал о своем спрятанном золоте, о Рыжкове. Возрастающая активность старого таежника пугала его. «Денег ему дать?.. Не возьмет, пожалуй. Как он тогда окрысился на меня! Не любит, за Пролетарку злится». Мысли у Потатуева были серые, смятые, как бегущие над ним облака.
«Сидел бы сейчас в уютной комнате. Попивал бы кофеек со сливками». – Потатуев вспомнил молочно-белые руки Надежды и вздохнул.
«Пропала женщина ни за грош. Другая на ее месте сумела бы угодить и мужу и начальству». Лицо штейгера стало еще мрачнее. Он не боялся смерти. «Всему на свете конец приходит. От смерти ни крестом, ни пестом не отмашешься», – говаривал он, повторяя слова своего отца. Но казалось обидным умереть, не испытав того, что предназначено в жизни. А Потатуев уверен был, что предназначено ему многое, для чего же, спрашивается, он трудился, хлопотал, копил? Особенно беспокоили его полтора пуда золота, скупленного у старателей, выходивших с Алдана на Невер во времена золотой лихорадки, и спрятанного в тайничке в Киренске. Придется ли когда-нибудь пустить в ход это богатство?
Мысли Потатуева снова вернулись к Рыжкову, вызывая беспокойство и ненависть. Он подхлестнул лошадь, сердито ударил по ее круглым бокам каблуками сапог.
На конном дворе, сдав лошадь конюху, он заглянул в шорную и выругал шорника за лопнувший в пути ремень стремени.
Шорник, чернявый и мелколицый, с кудрявыми штопорами волос, спадавшими на самые брови, ответил с улыбочкой:
– Вы, товарищ Потатуев, любую стремю порвете. Грузны вы очень.
– Я тебе наказывал: изготовь мое седло так, чтобы на сто лет хватило. Завесил глаза, как худая бабенка, не смотришь ими. Во мне не десять пудов, вес для моего роста и возраста нормальный, а тебе зачем-то понадобилось узоры на ремне накалывать!
Потатуев повернулся и, не слушая, что там еще говорил шорник, пошел к дверям.
В углу шорной стояла деревянная койка с лоскутным одеялом, со многими подушками в пестрых наволочках; на ней, накрывшись ватным пиджаком, спал конюх, уютно подкорчив ноги. Потатуев посмотрел на спавшего конюха, на дождь, сеявшийся за окном, и сразу почувствовал зябкую дрожь, усталость.
«Промерз», – решил он и, выйдя на улицу, пошел не в контору, а к себе домой.
Дома было сыро, неуютно. Потатуев притащил из сарайчика охапку дров, растопил плиту и долго стоял у обогревателя, прижав ладонь к чуть теплым кирпичам.
Уборщица принесла свежие газеты, он грубовато выпроводил ее, велел передать в конторе, что ему нездоровится. Она ушла. Потатуев переоделся и, присев к жаркой плите, равнодушно прочитал заголовки статей на первой странице «Алданского рабочего», посмотрел на обороте, и сивые усы его дрогнули: «В бригаде ударника Рыжкова».
«Может, однофамилец», – успокаивая себя, подумал Потатуев и начал читать, но речь шла именно об ороченском Афанасии Лаврентьевиче Рыжкове. Какой-то рабкор бойко расхваливал организатора бригады, сообщал, что он ликвидирует неграмотность, выписывает газету, первым в бригаде погасил подписку на заем.
«Активничает, бородатая каналья!» – зло подумал Потатуев. Руки у него затряслись. Он медленно смял газету, рванул ее и, закрыв глаза, откинулся на спинку грубо сделанного стула. Синеватая бледность разлилась по его лицу. Он похудел и обрюзг за последнее время и сейчас казался совсем старым.
Немного успокоясь, Потатуев встал и заходил по комнате. Его знобило… Он подошел к деревянному шкафчику, налил стакан водки, всыпал туда молотого перцу, размешал, посмотрел на свет, как крутились перчинки, добавил туда же ложку горчицы, взбаламутил дьявольскую смесь и выпил. Сначала у него перехватило дыхание, потом он погладил себя по животу и крякнул.
– На доброе здоровье, – тихо сказали от двери.
Потатуев быстро оглянулся. У порога, как нищий, стоял Быков, держа в руках снятую кепку.
Потатуев кивнул ему и вцепился зубами в кусок сырокопченой ветчины. От выпитой водки тепло разлилось по всему телу. Он подмигнул Быкову, пошел к нему, громко прожевывая закуску.
– Чего опять притащился?
– Видел, как вы домой прошли, а мне позарез нужно…
– Что так приспичило?
– Сняли меня с кузницы, – негромко и виновато сказал Быков.
Петр Петрович дрогнул щетинистой бровью.
– Как это ты?
– Заметили, стало быть…
Потатуев побагровел от гнева.
– Сняли… Сняли! Какого же черта ты ходишь ко мне среди белого дня? Ты и под меня мину подведешь! Что я тебе говорил, когда записку давал? Эх ты!
– Ничего не поделаешь, Петр Петрович. Спасибо, что дело без суда обходится.
– А наработал так, что и судить могли?
– Могли бы.
– Ну и дурак! – вскричал Потатуев сердито и насмешливо. – Рассказывай, да скорее.
– Понапрасну вы боитесь, Петр Петрович. Никто не заподозрит плохого в том, что я к вам зашел. Старатель, и все. В кузнице вот как получилось… – Быков почесал давно небритую щеку, замялся, но, вынужденный быть откровенным, продолжал: – После затеянной Локтевым проверки стали мы обеспечивать ударников хорошим инструментом. Немножко успокоились они. Мы тогда ухитрились… сделали запасец поплоше. Двух рабочих я завербовал с лесоспуска. Когда началась показательная канитель со спаренными забоями, они подменку производили. Осмотрит забойщик инструмент в начале смены, потом пенять не на кого. Ладно все было… А на днях всыпался один… на третьей шахте. Спасибо, не все выболтал! – Быков помолчал, одним косящим глазом посмотрел на Потатуева. – Что мне теперь делать?
– Иди опять на старание, – сказал Потатуев. Он сидел у плиты, прищурившись, сложив руки на животе – пальцы в пальцы. Казалось бы, дремал, но глаза из-под набрякших век блестели ярко. – На шахтах от тебя сейчас толку мало – следить будут, – небрежно заметил он и умолк. Быков, выжидая, ел его глазами. Сивые усы Потатуева шевельнулись было и снова обвисли. – Рыжкова ты знаешь? – спросил он твердым голосом, вскидывая на Быкова неожиданно быстрый взгляд.
– Нет… то есть близко не знаю. А так, вообще, знаю. Как не знать? Старый таежник.
– Таежник! – повторил Потатуев, тяжело вздохнув. – Нет уж вольной тайги. Мелкий народ пошел. Со своими собраниями забрехались совсем! Так бы и посожрали друг дружку! Доносчик на доносчике сидит! – В глазах у Потатуева металась тоска; подошел к Быкову, тронув его за рукав, сказал властно: – Иди к старику, просись к нему в артель. Похвали его, он это любит. Понимаешь?
– Понимаю… немножко.
– Как следует понимай, – укоризненно и наставительно сказал Потатуев. – Я ведь неспроста тебя посылаю: надо его убрать потихоньку.
Быков смутился.
– Рыжкова, что ли?
– Ну да… Кого же еще? – В голосе Потатуева прозвучало нетерпение.
– Что же, мы не против, – глуповато от растерянности сказал Быков. – Можно будет… Только как это устроить половчее? Они с динамитом работают?
– С динамитом редко, только большие валуны подрывают.
Быков сморщил плоский клиноватый лоб, посоображал.
– Когда начнут работать с динамитом, суну ему патрон в забой после взрыва. Станет окайливать породу – и того… Или можно стояки подсечь – этак незаметно подкайлю… Ребята на днях рассказывали… Здорово получается.
– А горные работы хорошо знаешь?
– Не особенно хорошо.
– Тогда про стояки забудь. Сдуру попадешь под обвал сам, а другие останутся. Уж лучше патрон. Самое надежное средство, и подозрения не будет, если до этого отпалку делали. Может, он, патрончик-то, от взрыва уцелел. С умом дело проведешь, потом не пожалеешь. Иди, действуй. Только старайся от меня держаться подальше.
Потатуев прикрыл за Быковым дверь на крючок, истово перекрестился и пошел в спальню.
26
Незаметно у шахтеров вошло в обычай собираться в раскомандировочной задолго до смены.
Здесь узнавали самые свежие новости, обсуждали изменения в забойной технике и работу отдельных звеньев.
Егору нравились эти шумные сборища. Недавно его смена с первой ороченской шахты была переведена на богатый прииск Средний, расположенный тоже на Ортосале, между Ороченом и Незаметным. Он еще не обжился на новом месте, скучал по Марусе и все свободные часы проводил возле шахты. «Вроде клуба получается, – думал он, сидя на подоконнике. – Хорошо, когда много дружного народа!»
Сегодня он выходил в первый раз на три забоя.
Мишка Никитин подоткнул за голенище резинового сапога все время вылезавшую штанину случайно подмененной спецовки, критически огляделся и спросил:
– Если у тебя в спаренном выходило до семи с половиной кубометра на человека, так неужели можно еще больше подать?
– Подадим, – сказал Егор, наблюдая за Мишкиными стараниями – соединить короткие не по росту штанины с низкими сапогами.
– Как ты можешь хвалиться заранее? – сказал чернобородый Григорий, протискиваясь поближе и посверкивая одиноким глазом.
– Это не похвальба, а расчет. Через полмесяца я перейду на четыре забоя, а потом на пять.
– Ты что, обалдел? – спросил Григорий удивленно и серьезно.
Егор засмеялся, понимая, насколько странными кажутся рабочим его намерения.
– Все дело в том, чтобы создали условия. Тут можно многое улучшить: ведь смотритель главным образом надзирает за тем, как бы мы не похитили золото, а не старается лучше использовать людей. Раскомандировку мы получаем по порядку номеров, и верховые получают назначение в последнюю очередь. А от них зависит подготовка забоя. Так ведь? Я хочу внести предложение… Сменный мастер должен учитывать квалификацию каждого человека, чтобы расстановка рабочих была правильная. Пускай подсобные получают раскомандировки в первую очередь, и тогда нам, забойщикам, будет легче работать.
Забойщик Точильщиков, склонив набок круглую, словно обточенный голыш, голову, внимательно слушал Егора, прижмурив глаз от едкого дыма папироски. В прошлом году он, как бодайбинец, считался опытным, а нынче ему приходилось переучиваться у молодого Егора Нестерова.
Егор спустился в шахту за пятнадцать минут до смены, осмотрел, в каком состоянии находятся отведенные ему забои, проверил качество инструмента. Шесть его откатчиков явились без опоздания, как один, и он начал подкалку в первом забое.
Хронометражистка ссутулилась над тетрадкой в стороне. Тачка нагружается за пятьдесят секунд. Движения откатчиков быстры и размашисты. Кажется, Егору не успеть за ними, но он работает по-новому. Он движется в забое спокойно, удар его кайла скуп и легок. За этой легкостью строгий расчет, об этом говорят внимательный прищур глаза, твердо сжатые губы. Ударить слегка, но там, где нужно. Куча накайленной породы все растет.
– Вася! – негромко говорит Егор, и подается стойка. За две минуты завешивается огниво… другое. Кивок головы: «Давай!» – и острая скоба впивается в дерево. То время, когда полтора кубометра считались лучшими показателями, кажется всем глубокой древностью.
Егор завешивает третье огниво и идет во второй забой. Три огнива были пределом рабочего дня несколько месяцев тому назад, а сейчас это сделано в начале смены. Над бровями Егора капельки пота. Он стирает их тылом ладони и начинает подкалку второго забоя, потом переходит в следующий. Когда он возвращается в первый забой, вид у него совсем свежий. Восемь огнив в трех забоях завешано в тридцать шесть минут. Теперь Егор разрешает себе перекинуться парой шутливых слов с товарищами и снова берется за кайло.
А наверху, в раскомандировочной, шумно: собралась вечерняя смена, пришли и те, кто работал в утренней. Ожидали приезда с Незаметного представителей обкома союза горняков и райкома партии.
Больше всего шумел и суетился кривой Григорий. Он принимал участие в соревновании с таким же увлечением, с каким раньше искал золото, и каждый день ругался из-за этого с Катериной, никак не понимавшей его спортивно-делового азарта. Впрочем, Катерина, сама внушившая мужу мысль о переходе на хозяйские, тоже была очень занята: водкой она уже не торговала – веселый шинок ее на Пролетарке давно растащили на дрова, – а, поселившись на Среднем, наряжалась, «наводила красоту» и гуляла по шоссе с молодыми парнями.
«Остатнюю дурь вытряхивает», – решил Григорий и по выходным дням почти не заглядывал домой – проводил время то в доме ударников, то возле шахты.
Молоденький откатчик пощипал светлый пух первых усов, вытер широкой ладонью румяные губы и сказал озабоченно:
– А вдруг Егор выдаст меньше, чем в двух забоях?
– Не может быть! – возразил Григорий.
– Почему не может быть? Очень просто – какая-нибудь заминка выйдет.
– По хронометражу уже известно, что за первую половину смены он дал больше, чем вчера.
В разговор вступило еще несколько человек.
– Говорят, раньше всю Ортосалу прочили под дражный полигон. Драги прошли бы поверху, а золото внизу осталось.
– На наше счастье, успели только одну поставить.
– И та несколько раз тонула. А то вовсе бы площадь испортила.
– Пускай теперь после нас по отработкам идет.
На крыльце у открытой двери затопали, шум голосов усилился, и кто-то закричал мальчишески звонким тенорком:
– Приехали! На двух машинах!
Близко послышались гудки автомобилей, потом выстрелила лопнувшая шина.
– В аккурат довез!
– Догнал до отказу!
Брезентовые шляпы и спецовки слились в один беспокойно-веселый поток, замедлявший течение в узком горле двери, где все теснились, торопясь выйти. Крепыши шахтеры шутя толкались на ступеньках крыльца, неуклюжие в своей грубой одежде и резиновых сапогах. Почему не поиграть, когда хорошее настроение? И они играли, поддавая друг другу ядреные подзатыльники, сшибались плечами, таранили тесные группы. Слабенькому человеку от таких шуток не поздоровилось бы.
Возле высокого шахтового копра стояли приезжие с Незаметного и ороченские ответственные работники, окруженные растущей толпой. Смуглое лицо Сергея Ли, который тоже чувствовал себя именинником – разве он не подхватил начинание своего приискового ударника? – цвело сдержанной улыбкой. Но он заметно волновался, желая триумфа Егору Нестерову, – а через него своему профсоюзному комитету, – и потому, то и дело отвлекаясь от гостей, шептался то с Черепановым, то с заведующим шахтой. Солнце сияло в светлых изгибах труб духового оркестра клуба, и стоявшие вблизи люди щурились от этого ослепительного блеска.
Над отвалами кулибины [15]15
Кулибина – сооружение для промывки золотоносных песков.
[Закрыть], над бревенчатой вышкой копра с красным флажком, всхлопывающим на ветру, голубело августовское небо. Желто-серый цвет одежды шахтеров, почти сливаясь с цветом приисковых отработок, роднил их с окружающей обстановкой. Как будто земля отмечала тех, кто спускался в ее недра, и вид любого из них сразу напоминал о забоях и золоте.
Все рабочие интересовались предстоящей встречей, большинство радовалось. Было шумно, потом кто-то крикнул:
– Идут!
Все притихли, и в настороженной тишине послышался глухой топот шагов и голоса выходящей смены. А цифра уже обгоняла их, передаваясь от одного к другому среди ожидающих.
– Девять и шесть!
– Девять и шесть за смену!
– Девять и шесть десятых кубометра на человека!
Все почтительно расступились, давая дорогу, и самые отсталые звенья смены выходили с таким самодовольным видом, словно и они содействовали победе новаторов.
– Идут!
– Идет!
– Ура Нестерову!
– Егору Не-естерову!
Широкие горла труб уставились навстречу героям дня; громом туша, солнечными отблесками приветствовали группу шахтеров, усталых и улыбающихся. Прижмуриваясь от света, медленно выходили они из двери шахты.
Нестерову и его звену передают цветы, произносят речи. Он снимает шахтерку, вихрастый, сероглазый, и отвечает на приветствия. Солнце смуглит его большой открытый лоб, он щурится, улыбаясь чуть смущенной улыбкой. Говорит громко. Его слушают. Ему весело подмигивают. Показывают руку с оттопыренным большим пальцем: «Во, дескать, молодец!»
Улыбка Егора становится шире. Он рад общему сочувствию. Когда он умолкает, опять, как взрыв раздается шум голосов. Гремит музыка. Взлетают над толпой шляпы и кепки. Перекрывая весь шум и гвалт, взвивается давешний задорный теноришко:
– Молодец, Егорка! Не подкача-ал! Ура-а!
– Ура! – подхватывают шахтеры вечерней смены и смеются, торопливо стуча сапогами по лестницам.
27
После митинга Егор не нашел Мишку в помещении раскомандировочной. Удивленный и немножко обиженный поспешным его уходом, он нарочно не торопился домой: «Пускай теперь меня подождет».
Держа под мышкой, точно банный веник, огромный букет из махровых астр, левкоев и георгинов, Егор медленно шел по прииску. Он был доволен удачным днем, очень растроган общим вниманием и даже этим неудобным, стеснявшим его букетом.
Было часов семь вечера. Светло желтели новые постройки прииска, широко раскинутого по долине. Везде виднелись груды еще не убранной щепы, а грузовики и тракторы все подвозили смолисто-пахучие лиственничные бревна. Егор остановился против еще не достроенного клуба и засмотрелся, как споро и ловко докрывали плотники крышу.
– Сменился, Егора? – окликнул его знакомый голос.
Егор поискал взглядом и в проеме высокого окна увидел маленькую головку Фетистова.
– Ты чего там?
– Да вот… работаю.
Егор поднялся наверх по качавшейся доске, сел на гладко оструганный подоконник (рам в окнах не было) и, свесив ноги, посмотрел на столяра. Тот, без шляпы, в брезентовом переднике, топтался у верстака в ворохе стружек. Свободно гулявший по будущему клубу ветер шевелил его реденькие волосы.
– Чего это? – спросил он парня, подмигивая на букет. – Или поднести хочешь?
– Самому поднесли, – с гордостью ответил Егор. – Мы сегодня без малого по десять кубометров на брата подали.
– Да ну? – испуганно и весело вскричал Фетистов; отложив рубанок, подошел к Егору, взял букет, лежавший у него на коленях и, жмурясь от удовольствия, понюхал… – Обожаю цветки, ароматы душистые. Бывало, в Малом театре бенефис чей-нибудь… Натащут букетов… Розы там всякие, гвоздики, эти самые, как их… горденции… Кайлом работал? – спросил он, обрывая свои воспоминания.
– А то чем еще? Так же, как все.
– Скажет! «Как все»! Кто цветы-то подносил?
– Встреча была. С Незаметного приехали и наши.
– С музыкой?
– С музыкой, – ответил Егор, и неудержимая улыбка появилась на его губах.
Фетистов легко вздохнул.
– Похлеще артиста чествуют. Теперь Марусенька твоя тоже возгордится.
Возле своего дома Егор встретил Мишку. Никитин в темно-сером шевиотовом костюме и при галстуке выглядел франтом.
– Куда ты так быстренько собрался?
Никитин лукаво сощурил тяжелые веки, тонкие лучики морщинок легли на висках.
– Я начинаю определяться. Знаешь Нюсю… работает мотористом на второй шахте? Еще у нас на Орочене бадейщицей была. Помнишь? Эх ты! У тебя память на девок словно у столетнего старика. Ты не обижайся, что я тебя с собой не зову… Сам понимаешь!
Никитин улыбнулся и пошел, пошевеливая на ходу широкими плечами; сипловатым тенорком негромко запел:
И за милого, за кирпичики
Полюбила я этот завод…
Но вдруг он круто повернул обратно и посвистел. Егор оглянулся с крыльца. Мишка медленно возвращался, точно напоказ переступая новыми ботинками. Выражение лица его было уже не озорное, а мучительно-напряженное, даже как будто виноватое.
Положив руки в карманы, слегка качнувшись с пятки на носок, он посмотрел на приятеля и сел прямо на ступеньку.
– Что? – спросил Егор, прислонясь к перилам.
– Хочу проситься в партию! Как ты думаешь?
– Заявление подать надо…
– Боязно! Один раз исключили, да еще теперь откажут… Может, мне сперва жениться? Ты не смейся… Меня ведь крыли по бытовой линии, в остальном я за собой плохого не знаю. Пил? Верно, пил. За бабами бегал? Бегал, не отрицаю. А теперь хочу решительно сократиться и по этой части.
– Поговори с Черепановым, – сказал Егор, сочувствуя Мишкиной идее, но не веря в ее осуществление. – Заслужить надо. Активистом настоящим сделаться.
– А ты?.. Давай вместе!
– Нет, я еще не годный… Чего-то у меня еще не хватает. Это ведь не просто – пошел да записался…
– Ну, ладно. – Мишка встал, отряхнулся. – Я и вправду поговорю с Мироном Устинычем. Пускай посоветует.
Нестеров долго смотрел вслед товарищу. Вот он идет, ударник Мишка Никитин, и невольная улыбка пробивается у тех, кто знал его года два назад беззаботным гулякой-старателем.
Теперь его по виду не отличишь от техника, а давно ли, увидев прилично одетого служащего, он говорил, сплевывая: «Гляди, Егорка, лягавый!»
«Сам галстук нацепил! Ишь, вышагивает!» – с грустной нежностью думал Егор, очень привыкший к Никитину за последнее время. Почему ему стало грустно, он не знал и, не торопясь сдать спецовку в сушилку уборщице, все стоял на крыльце, занятый новыми мыслями.
«До чего же еще низкое понятие у нашего брата! Боимся мы одеваться по-человечески! Галстук кто наденет – так целое событие. Шляпы у нас носят только китайцы да старатели. По нашей моде шляпа к широким шароварам идет. Деньги копить тоже не умеем: что ни заработаем, либо пропьем, либо в карты проиграем».
Егор сходил в душевую, умылся и надевал в своей комнате чистую рубашку, когда в дверь постучали.
– К телефону!
– Откуда? – спросил удивленный Егор и без пояса, босиком опять вышел в коридор.
– С Орочена, девочка какая-то, – с хитрой усмешкой сказал Точильщиков, тяжело ступая впереди.
В красном уголке, возле стола с газетами и шахматами, висел телефон. Неловко сняв трубку, Егор приложил ее к уху и замер, поглядывая на таинственную разговорную коробку.
Точильщиков, подсевший было к шашечной доске, за которой его ожидал партнер, удивленно оглянулся на Егора.
– Не так держишь. Другим концом к уху! Да сначала повесь и позвони. Вот так. – Он позвонил сам и, округлив глаза, заорал в трубку: – Але! Але! Орочен? Подстанция? Соедините обратно с Ороченом. Отбою еще не было, а вы разъединяете! Але! Это Орочен? Вы спрашивали Нестерова? Давайте говорите! – Точильщиков передал трубку Егору, добродушно похлопал его по спине. – С милашками вашими партию никак не доиграем: звонят и звонят! Вот здесь прижми пальцем, а то ничего не услышишь.
– Это я… – нерешительно сказал Егор и насторожился. Где-то далеко зазвенел милый знакомый голос. Что говорила Маруся, он от волнения не мог разобрать и только крепко прижимал к уху телефонную трубку. У него даже пальцы побелели от напряжения.
– Эка ухватился! – заметил снова, не вытерпев, Точильщиков. – Да ты скажи ей хоть что-нибудь. Чего молчишь, как зарезанный? Скажи, слушаю, мол.
Егор посмотрел на него сердито, но в трубку сказал:
– Я слушаю, Маруся! – и тогда совсем близко услышал ее голос:
– Я думала, ты уже ушел. Слушай, Нестеров, приезжай к нам в выходной. У нас будет гулянье.
– Обязательно приеду! – пообещал обрадованный Егор. Он поглядел на пальцы своих босых ног, видневшиеся из-под наглаженных брюк, тихонько сказал: – Соскучился я. – И торопливо добавил, смущенный, хотя шахматисты уже не обращали на него внимания: – Сегодня мы работали в трех забоях… Подали по девять и шесть… Ты слушаешь, Маруся?
– Конечно! Молодец, Егорик! Ты даже не представляешь, как я горжусь тобой. Я очень буду ждать тебя.
Вдруг другой женский голос, резкий, сухой, спросил:
– Кончили? – в трубке что-то треснуло, и наступила тишина.
– Маруся? – спросил Егор, подождав, но она не ответила, а в телефоне разом заговорило несколько незнакомых голосов. Осторожно повесив трубку, Егор пошел к себе, тихо ступая по прохладным, чисто вымытым половицам.
«Я буду ждать тебя! Я очень буду ждать тебя…» – шептал он, слепо идя по коридору. «Егорик». Неужели это она так смешно и хорошо назвала его?
28
Маруся в легком цветастом платье то и дело выбегала на крылечко и, ожидая Егора, смотрела вдаль на изгибы шоссе. Он подошел незаметно с другой стороны и залюбовался, как стояла она, держа руку щитком над глазами.
В огородиках никла подсыхавшая ботва картофеля, устало припадали к шестам цепкие завитки побуревшей фасоли. Пахло шафраном. Окна домов были открыты. Куры вяло рылись в мягкой земле у завалины.
– Маруся! – окликнул Егор.
Девушка стремительно обернулась.
– Наконец-то! – воскликнула она, не скрывая радости, обжигая его блеском глаз и улыбки. Лицо ее под светящимися на солнце волосами зарделось ярким румянцем. – Пришел! Пришел! – повторяла она весело, не отнимая рук из ладоней Егора.
– А мы заждались. Где, мол, наш сокол замешкался? Все глаза проглядели! – сказала Акимовна, одетая в синюю сбористую юбку и светлую поплиновую кофточку. – Пойдем, старик! – поторопила она Рыжкова. – Бери корзину-то!
Замкнула дверь и заспешила, словно в дни молодости, к Рыжкову, уже стоявшему возле дома.
Егор и Маруся пошли следом по улице прииска, все жители которого (как и Рыжковы) шли в ту сторону, где проводился праздник.
Трава у придорожных канав начинала желтеть; в зарослях кустарника красновато курчавились листья, сожженные первыми утренниками. Просторно-широкой лежала теперь долина, и редко где зеленело на ней еще не срубленное дерево. На порубках всюду белел, лоснился шелком серебристый пух отцветшего иван-чая.
– Лесу-то даже на поглядку не осталось. А помнишь, какая тайга тут стояла, когда мы ходили на Незаметный? – сказал Егор и взял Марусю под руку. – Наши ребята и девчата приехали сюда на четырех машинах. Мишка вдвоем с Нюсей.
– С какой Нюсей?
– С невестой. Он ведь тоже жениться хочет.
Маруся вспыхнула, вскинула на Егора длинные ресницы.
– А кто еще собирается жениться?
– Я и Маруся Рыжкова, – сказал он, счастливо улыбаясь и засматривая ей в лицо. – Я теперь уверен, что ты за меня пойдешь.
