Текст книги "Собрание сочинений. Т.1. Фарт. Товарищ Анна"

Автор книги: Антонина Коптяева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 42 страниц)

– Аа-а! – протянула Валентина, неожиданно гибким движением опустилась на корточки, жмурясь от жара, прихватила краем полотенца и оттащила в сторону закипевшие консервы.

Умываясь у ручья, она думала: «Иногда тяжко» – это он о работе. Но только ли работа его волнует? Что значит «разброд»? Ей не хотелось вспоминать об Анне: она не могла сочувствовать этой женщине, захваченная влечением к ее мужу, а относиться плохо было просто невозможно.

«Вот это и есть разброд! – заключила Валентина. – Работа не ладится – „тяжко“. Если бы меня вздумали лишить звания врача, я бы погибла с горя: ведь столько лучших лет и сил затрачено!»

* * *

От береговых отвесных утесов дорога через горный хребет повернула в сторону, петляя то по гущине ольховника, то по скалам, заросшим сверху толстыми моховищами, потом потянулись чахлые лиственницы.

Погода стояла пасмурная, прохладная, комары исчезли, и подниматься пешком было легко.

– Смотрите, как низко плывут тучи, – весело говорила Валентина Андрею, – они идут, как сытые коровы с пастбища. А сколько здесь голубики! Чем выше местность, тем ниже ее кусточки, вот тут прямо стелются по земле, но ягоды все крупнее.

Оба остановились на крутом повороте у обрыва. Облака тумана клубились под их ногами, в просветах его неровной полоской светлела речонка, ближе, прорывая белую пелену, чернели острые верхушки лиственниц.

– Еще один шаг – и смерть, – задумчиво сказал Андрей.

– Далее мысль о ней меня всегда возмущает! – ответила Валентина, но тоже задумалась. – Я очень люблю жизнь и… себя… Вот я одна – большая Валентина, много работаю, обо всем беспокоюсь. Если бы я была только такой, то стала бы доктором наук, профессором. Но есть еще другая я – маленькая. Эта любит наряды, веселье, тащит меня из поликлиники, мешает заниматься за письменным столом.

– Каким же образом мешает?

– Всячески…

– А-а! Вон кедровка летит, хотите, убью ее? – Андрей вскинул ружье и шутя опустил его стволами на плечо Валентины. – Вот так…

– Стреляйте, я не боюсь!

– Да я-то боюсь. Интересно, какая вы сейчас: большая или… маленькая?

Она ответила, искренне затрудняясь:

– Сама не знаю. Может быть, я просто наболтала на себя. Наверное, у всех так!

С разговорами оба забыли о Кирике, потом спохватились и пустились нагонять его. С вершины перевала они увидели, как он, уже далеко внизу, сводил оленей не по прямой, а зигзагами. Местами и Кирик и олени съезжали почти сидя.

– Куда он затащил нас? – удивился Андрей. – Есть более отлогая тропа.

– Он человек с фантазиями, – переводя дыхание, весело сказала Валентина. – А раз вы его не направили по верному пути – сами виноваты! – И она начала спускаться первой, не выбирая дороги.

– Осторожнее! – крикнул Подосенов, нагоняя ее. – Мох мокрый и скользкий. Можно скатиться со скалы.

На каменистой круче он протянул руку Валентине. Она легко оперлась и в следующий момент уже стояла с ним рядом. Он перебрался ниже и опять потянулся к ней.

Пушистая прядь волос задела его по разгоревшейся щеке.

– Вы научились ухаживать? – сказала Валентина, пытаясь улыбнуться.

– Это не ухаживание! – взволнованно ответил Андрей, не выпуская ее из рук.

– Что же тогда? – Голос ее дрогнул, но она пошутила: – Не забывайте об осторожности, а то мы оба свалимся с обрыва.

Он посмотрел в блестевшие перед ним глаза Валентины (невозможно было оторваться от их сияющей синевы) и еще крепче прижал ее к груди.

73

– Я полюбил тебя знаешь когда? – спросил Андрей.

Она сидела на белых перилах, держась одной рукой за железную стойку, другая рука ее лежала на его плече.

– Знаю, – прошептала Валентина. – Когда я пела! Я никогда так не пела, как в тот раз. И ты посмотрел потом на меня… – Лицо ее засветилось от счастья. – Ты нехорошо думал обо мне до этого?

– Нет, только хорошо, хотя иногда ты казалась мне странной, а то, что люблю тебя, понял в тайге, на разведке, где был один перед лесным пожаром…

– Мне хочется поцеловать тебя, – сказала Валентина капризно и спрыгнула с перил.

Она стояла, весело смеясь, а Андрей восторженно любовался ею, поправляя жакетик на ее плечах.

Солнце пробило наконец серебряную толщу облаков над серой рекой и, бледное, но теплое, тянулось лучами в ослепительно-белый провал, все разрыхляя и раздвигая его рваные края.

– Завтра будет чудесный день, – промолвила Валентина, следя за движением солнечных лучей.

– Чудеснее, чем сегодня, он не будет, – ответил Андрей.

– Есть же на свете счастливые люди! – сказал кто-то позади них.

Они действительно чувствовали себя счастливыми, позабыв обо всем на свете, и присутствие на палубе других людей совсем не стесняло их. А на них смотрели внимательно…

Проходя узким коридорчиком, пропитанным особенными пароходными запахами – временного жилья, машинного масла и краски, – они встретились с моложаво-седым усатым поваром, и Валентина вспомнила, что именно на этом пароходе ехала она из Якутска на Светлый.

– Ну, как Тайон? – спросил повар, поздоровавшись.

– Здоров. Еще красивее стал, но совсем не сидит дома, а все где-то шляется.

– Та-ак… – протянул повар с заметным сожалением и посмотрел на Андрея; видимо, ему хотелось спросить еще о чем-то, однако он не решился.

– Это он подарил мне собаку, – шепнула Валентина.

Войдя в каюту, она закрыла дверь и сказала: – Ты знаешь, я столько, столько раз мечтала подойти к тебе вот так и чтобы твои руки встретили меня.

Андрей взглянул в ее доверчиво обращенное к нему лицо, побледневшее от страстного волнения, и вдруг представил Анну с таким же, так свойственным ей выражением открытой душевности, и ему показалось, что пол каюты качнулся под его ногами.

«Да как же это я?!» – подумал он, весь холодея.

74

Кирик в это время беспокойно бродил по палубе. Ему было и интересно и страшно немножко в этой плывущей избе, наполненной острыми запахами. Он не понимал, отчего она так скоро двигалась вверх по течению. Никто ее не тянул, не подталкивал, не видно было ни весел, ни парусов, только внизу, с обоих боков вертелись два колеса, взбивая белые горы воды. Какая сила заставляла их так шуметь и хлопать по воде?

Эвенк трогал ладонями вздрагивающие переборки, прислушивался, как мелко сотрясался под его ногами пол. Только по этой напряженной дрожи он догадывался о том, каких усилий стоило пароходу быстрое движение по реке. Длинные волны с загнутыми белыми краями выбегали на песчаные берега, облизывали их и нехотя скатывались обратно или с шумом расшибались о береговые утесы. Кирик смотрел на них целыми часами.

Потом он шел к своим оленям, привязанным на корме, где находилась еще за тесной перегородкой телка, молодая, комолая, с красными пятнами на спине. Красные эти пятна особенно смущали Кирика. Почему же у его Катерины все коровы черно-белые? И он, поплевав на пальцы, попробовал даже потереть блестящую шерсть смирного животного.

Олени стояли грустные: их также волновала непривычная обстановка. Трава и куча лиственных веток лежали перед ними нетронутые. Кирик погладил кроткие морды оленей и стал наводить чистоту на полу, как наказал ему здешний начальник.

– Эй, дагор! – окликнули его с верхней палубы. Эвенк бросил тряпку, подсмыкнул съехавшие в пылу уборки ровдужные штаны, помаргивая, посмотрел наверх. Там оказался человек в слепяще-белой рубахе с засученными рукавами, с белым бабьим фартуком на животе, в белой же кругленькой шапочке. Даже усы у него тоже были белыми. Кирик посмотрел, щурясь, на этого необыкновенного человека, и ему снова стало весело.

– Здравствуй! – крикнул он дружелюбно. – Ты кто, доктор, что ли?

– Лучше доктора, – отозвался новый знакомец. – Обедать хочешь? Айда ко мне на кухню. Знаешь, внизу, у машинного отделения.

– Айда! Ладно.

Он убрал на место метлу и тряпку, вымыл под умывальником руки, вытирая их о штаны, не без робости вошел в душное, жаркое, помещение. Направо был ход, налево ход. Кирик подумал и пошел направо, откуда все время раздавался глухой шум.

Едва он сделал несколько шагов, как перед ним открылся светлый провал. Эвенк замер, прислонясь к стенке. Оттуда снизу тянуло запахом разогретого машинного масла. Железо урчало, лязгало, блестело, ворочалось в глубокой пароходной утробе. Кирик не вошел бы туда один ни за что на свете. Он уже попятился, но откуда-то сбоку снова появился человек в белом.

– Ну, чего ты стал? – спросил он ворчливо-укоризненно. – Экой ты, братец мой, нерасторопный! Боишься, что ли? – Он подошел вплотную к оробевшему таежнику, облокотился на железную загородку, весело подмигнул, разглаживая белые усы: – Нравится работка?

– Прямо голова болит.

– Голова болит оттого, что не обедал, – спокойно определил повар. – Мне наши девахи сказали, что ты с утра крутишься по пароходу, а в буфет не идешь. Денег нет, что ли?

– Как нет денег? Есть деньги! – Осторожно идя за поваром, охотник пощупал в кармане гаманок. – В тайгу ездил. В тайге зачем деньги? Все целы.

– На прииски едешь?

– Угу. Домой едем. Доктора возил.

Повар обернулся так неожиданно, что Кирик при всей своей ловкости наскочил на него.

– Какого доктора?.. Женщину?

– Женщину. Валентину.

– Ишь ты! – совсем как конюх Ковба, произнес белый старик.

Кирик сразу почувствовал в этом его уважение и сразу начал хвастаться доктором и собой.

75

В жаркой кухне повар усадил своего гостя у окна и начал потчевать.

Кирик ел и подробно рассказывал о поездке внимательно слушавшему старику. Он был смущен немного отказом повара взять с него деньги и чувствовал себя обязанным, не зная, чем отблагодарить за угощение.

– А кто… этот с ней… муж ее, что ли? – застенчиво спросил повар.

– Андрей-то? Нет, не ее муж. Анкин это. Баба у него есть – Анка. Больно хорошая баба, начальник она на приисках.

– Жалко, – пробормотал повар. – А я думал, замуж вышла.

– Нет. Чужой играет, – простодушно сказал охотник.

– Жалко. Нехорошо это.

– Пошто нехорошо? Ничего-о! Молодой, здоровый, играть маленько надо.

– По-твоему, может, и ничего, а по-моему, плохо. Кабы была какая-нибудь завалящая, так пес с ней, а за эту обидно. Одни неприятности и ей и Анке. Узнает – думаешь, легко той будет? Через это до смертоубийства доходят.

После обеда повар повел полюбившегося ему эвенка в машинное отделение, потом в красный уголок, все показывал и объяснял с видом владетельного хозяина. Кирик, очень польщенный таким вниманием, шел за ним, точно привязанный, ко всему присматривался с жадным любопытством.

Расставшись с поваром, Кирик опять вернулся к своим оленям, принес им воды, перевернул вялый сверху корм и задумался, навалясь на перила борта. Он думал о Валентине, об Андрее, о том, что плохо играть с чужим.

– Одни неприятности, – медленно, недоуменно выговорил он.

Легкое прикосновение к плечу вывело его из раздумья. Это была Валентина. Она долго смотрела сверху на него, такого странного в кожано-меховой одежде, со своими дикими олешками на палубе парохода. Он показался ей здесь затерянным. Она оставила Андрея, сбегала в пароходный киоск и торопливо спустилась вниз.

– Ты не бойся, Кирик, – сказала она, ласково сияя синими глазами, – зрачки ее даже при дневном свете казались огромными в тени блестящих ресниц. – Не бойся, я не стану жаловаться. Понимаешь? Я никому не скажу, что ты не слушался меня. Хочешь, я подарю тебе портсигар и зажигалку? А это – папиросы. Возьми, пожалуйста…

Кирику очень хотелось иметь зажигалку. Он взял ее, подумал, взял и портсигар, а заодно и папиросы. Потом он взглянул на оживленное, румяное лицо Валентины, на ее припухшие ярко-красные губы и неловко от стеснения и гордости улыбнулся.

– Я никого не боится. – И, еще помолчав, он добавил: – Анка-то – друг. Она меня знает. Кирик подарка зря не берет. Жалко маленько Анка-то. Больно друг хороший.

Часть третья

1

Едва Анна сняла пальто, как в спальне раздались страшный шум, звон разбитого стекла и резкий плач Маринки. Анна замерла с поднятыми к вешалке руками, затем, тяжело дыша, с побледневшим лицом, пробежала по коридору, отстранила у порога Клавдию и вошла в комнату, боязливо ища взглядом…

Маринка, исходя слезами, стояла у разоренного туалетного стола. Наступая на деревянную оправу трельяжа, на хрустящие осколки стекла, Анна подскочила к дочери, схватила ее и стала осматривать, с трудом удерживаясь от рыданий. Все – и ручки и ножки – было цело, крови нигде не видно. И тогда, не то вымещая свой испуг, не то просто от избытка чувств, Анна больно шлепнула ребенка.

– Дрянь такая! – крикнула она дрожащим голосом и, не в силах успокоиться, шлепнула еще раз. – Я с тобой разговаривать не буду.

– Нет, будешь…

– Я тебя не люблю…

– Нет, любишь! – страстно протестовала, захлебываясь плачем, испуганная и оскорбленная девочка, обнимая плечи матери, прижимаясь мокрым лицом к ее шее. – Я ведь… Я…

– Ты! Ты всегда что-нибудь устраиваешь, – сказала Анна, уже стыдясь за свою скорую расправу, но стараясь не показать этого. – Будет слезы лить! Ты меня совсем размочишь, – сурово добавила она, оглядывая теперь и комнату.

Опрокинулись и разбились флаконы, намокла съехавшая скатерть, коврик на полу, вытряхнутая из коробки пудра, и раскрытая толстая книга… Тут только Анна услышала тонкий, но сильный запах своих любимых духов.

Как ни странно, а шлепки подействовали на Маринку успокоительно, теперь она плакала совсем по-иному, тоном ниже, почти наслаждаясь обилием своих слез.

Анна села на кровать, вытерла платком ее глаза и щеки.

– Довольно!

– Ведь только что она на кухне играла, – подметая осколки, сказала Клавдия, не без тайного удовольствия наблюдавшая сцену расправы. – Только-только я ей в тазик воды налила, голышку она своего купала… И что за ребенок такой непоседливый! Все она что-то крутит, все что-то ворочает.

– Да не ворочала я, – пробормотала Маринка, хлюпая носом. – Просто я… просто… – Но слезы и всхлипывания помешали ей говорить.

– Я хотела надушить Катюше головку, – сказала она Анне, уже умытая, с припухшим лицом, когда они сели на диване в столовой, совсем примиренные. – Я знаю, нельзя трогать твои духи. Я хотела взять средние – твои и папины. Бутылочка стояла с той стороны. Я полезла с кровати и столкнула зеркало. Оно и разбило все на свете.

– Ах ты, дурочка! – грустно промолвила Анна. – А я думала, что ты у меня уже большая. Вот была бы у тебя маленькая сестренка… разве можно было оставить ее с тобой?

– Мы отнесли бы ее в ясли, – ревниво сказала Марина, но тут же заулыбалась. – Нет, я сама играла бы с ней. Я бы одевала ее… купала.

– Надушила бы ей головку… – добавила Анна.

– Нет, она же не кукла. Она маленькая, – возразила Маринка так, как будто уже имела эту сестренку. – Ты думаешь, я ничего не умею? Хочешь, косы тебе сделаю? Ну, пожалуйста. Я тихонько, не буду дергать.

Она проворно повытаскивала шпильки из прически Анны, бережно распустила по ее спине тяжелые волосы.

– Я люблю заплетать твои косы, – болтала она, серьезно посматривая в лицо матери, прикладывал к ее щекам блестящие черные пряди.

– Ты наступаешь мне на волосы, Марина, – говорила Анна, морщась и снова с удовольствием отдаваясь милым прикосновениям детских рук.

– Я парикмахер. Правда, я парикмахер, мама, – щебетала Маринка, топчась вокруг нее по дивану крепкими ножками.

За ужином она села рядом, суетливо ухаживала за матерью и даже, забыв о недавнем конфликте, сказала:

– Ты будто моя подружка.

«Вот я буду тебя почаще шлепать, тогда ты научишься дружить со мной», – с ласковой насмешкой подумала Анна и вдруг резким движением отодвинула тарелку с горячей котлетой.

– Нет ли у нас чего-нибудь другого? – обратилась она к Клавдии, – дайте мне овощи… Или, может быть, рыба осталась?

– Почему ты не хочешь? – обеспокоилась Маринка. – Это же такая хорошая котлета. Хочешь, я покормлю тебя? Будто ты маленькая.

Не ожидая согласия, она поднесла кусочек к губам Анны и, удивленная, широко открыла глаза, когда та махнула рукой и, быстро выскочив из-за стола, убежала из комнаты.

– Вот какая котлета!.. – нерешительно проговорила Маринка и тревожно посмотрела на улыбавшуюся Клавдию.

2

Анна сама умыла дочь, надела на нее свежую рубашечку и, примостившись возле ее кровати на маленькой табуретке, почитала ей. Анна любила хорошие детские книги и даже завидовала немножко дочери, имевшей свою литературу и своих писателей. Из книг, попадавших в руки Анны в детстве, она запомнила и до сих пор перечитывала с волнением только «Каштанку» да «Зимовье на Студеной».

– Мистер Твистер, бывший министр… – бормотала Анна, поставив на этажерке осколок зеркала и снова причесываясь по-своему.

Она приблизила лицо к самому зеркалу, потрогала еще совсем гладкую кожу: глаза ее лучились мягким светом, движения были тоже мягки, неторопливы.

Посмотрев на часики с простой браслеткой, она прошла в кабинет, где на письменном столе поблескивали рожки телефона. Несколько голосов недружно, вразнобой заговорили у ее уха.

– Ефим Ильич! Как вы сегодня спали, Ефим Ильич? – надрываясь, весело кричала женщина.

Но Ефим Ильич затерялся в разноголосице, и она снова кричала:

– Что вам снилось сегодня, Ефим Ильич?

Анна добродушно усмехнулась: «Вот ненормальная!»

Ветлугин сообщил ей, что фельдсвязь уходит в четыре утра и что он сам занесет сейчас на квартиру бумаги для подписи.

– Я приду в контору попозднее.

– Да я уже на ходу, – сказал Ветлугин, – мне по пути.

Анна встала и прошла в кабинет Андрея. Сердце ее вдруг сжалось: казалось, он только что вышел и вот-вот вернется. Он сам обычно убирал на своем столе, никому не позволяя трогать его бумаги. Женщина сразу представила, как хлопотали здесь родные руки. О чем он думал, когда отдыхал? Он уехал очень печальный. Анна снова с горечью вспомнила свои деловые столкновения с ним, свою раздражительность в домашней обстановке. Как могла она раздражаться, если он, Андрей был с нею? Вспомнилось все, стало стыдно и тяжело.

– Как я могла обижать его? – прошептала она.

Над столом в легкой рамке висел портрет красивой девушки, в лыжной блузе, с приподнятым в открытой улыбке юным лицом.

– Это я такая была, – сказала Анна.

Сколько доброты и внимания ко всему находила она тогда в своей душе!

Анна взяла один из блокнотов, наугад открыла его. Страницы заполнены цифрами, деловыми соображениями геолога-таежника. Совсем неожиданно среди этих записей она прочла:

«Если Долгая гора будет ошибкой, то и вся моя работа о тождественности наших геологических образований с колымскими будет необоснованным вымыслом. Я сам тогда буду резким оппонентом своей диссертации. Я сомневаюсь сейчас, и это сомнение – слабость одинокого человека. Как страшно быть одиноким!»

– Ах, Андрей, твоя ошибка – в твоем выдуманном одиночестве, – грустно сказала Анна, пораженная этими словами.

Теперь, когда пришли известия о лесных пожарах, она особенно затосковала и забеспокоилась об Андрее, сегодня просто извелась от тоски по нем. Где он сейчас?

Молодая женщина прижала блокнот к щеке и вспомнила о записной книжке, подаренной ей мужем после ее просьбы в клубе. Она вернулась в свой кабинет, нетерпеливо открыла ящик стола.

В самом дальнем углу должен был лежать подарок Андрея. Анна нащупала тисненый кожаный переплет, достала книжку и задумалась. Горькие складочки снова улеглись в углах ее рта. Все-таки эта книжка была дорогою для нее вещью, и ей можно доверить самое заветное.

Достав из нагрудного карманчика вечное перо, Анна старательно, четко написала на первой страничке:

«Нам два месяца… Мы уже предъявляем кое-какие требования. Отказываемся от мяса. Бедную маму тошнит».

Задумчиво улыбаясь, перечитала написанное и записала ниже:

«Двадцать четвертого августа закончены подготовительные работы на сто восемьдесят пятом горизонте. В ночь на двадцать пятое в камеру номер девятнадцать вышла первая смена бурильщиков».

Ветлугин зашел очень усталый. Лицо у него было помятое.

– Закончили на электростанции монтаж третьего агрегата. При пуске произошла небольшая авария, – сообщил он Анне. – Нет, теперь уже все в порядке.

Он сел, сдержанно зевнул и, щуря сразу заслезившиеся глаза, прислушался к мелодии, приглушенно звучавшей в радиоприемнике: передавали оперу Римского-Корсакова.

– Ваша Снегурочка спит уже?

– Спит. Мы с ней подрались сегодня: зеркало она разбила и сама чуть-чуть не изуродовалась, – ответила Анна, просматривая принесенные бумаги.

– Разбить зеркало – плохая примета, – сказал Ветлугин, привычно подумав о Валентине.

– В приметы не верю.

– Во что же вы верите?

– Иногда верю предчувствию. Оно как-то оправдывается нашим подсознанием.

– А помните, вы пожелали мне счастья… – стесняясь и сразу обретая свой девичий румянец, спросил Ветлугин. – Что это – предчувствие?

Анна оторвалась от чтения докладной записки, подняла голову.

– Пока только предчувствие. Я так счастлива сейчас, – продолжала она с особенным выражением, милым и гордым, – что, мне кажется, этого счастья хватило бы на всех.

3

У крыльца веранды, сплошь увитой буйно разросшейся фасолью, листья которой, прополосканные последними дождями, уже начинали желтеть, были положены в грязь длинные доски. Маринка пробежала по ним и остановилась, оглядываясь.

– Вот, – сказала она, показывая на узкую, изогнутую полоску, ярко белевшую на голубом после ненастья небе.

– Что же тут такого? Обыкновенное облачко.

– Да нет… Ты посмотри.

Девочка потащила мать за угол дома, и тогда та увидела далеко над горами самолет. Он шел на юго-восток, а длинная белая полоса, суживаясь вдали, тянулась за ним, как хвост кометы.

– Впервые вижу… или внимания никогда не обращала.

– Он на полюс полетел? – спросила Маринка, довольная произведенным впечатлением. – Мы теперь знаем, какой бывает полюс. Это такое большое поле, на котором ничего не растет. Вечно ледяное.

– Нет, наверное, местный, с Лены. Может быть, он полетел туда, где были лесные пожары, – сказала Анна, вспомнив радиограмму, полученную от Андрея и снова ревниво представила его встречу в тайге с Валентиной – теперь они едут вместе…

«Ну и хорошо, – говорила себе Анна, хмуро глядя на исчезающий самолет. – Главное, все благополучно обошлось. Только бы забылось то неприятное, что было у нас с Андреем в последнее время. Вот я скажу ему…»

При мысли о том, что она собиралась сообщить мужу, лицо женщины прояснело. В этот раз ей особенно хотелось поскорее встретиться с ним.

– Ну, пойдем, – сказала она дочери, легко повернулась на каблуках и увидела подходившего Ветлугина.

* * *

Они шли втроем по нагорью над новым шоссе, хорошо укатанным, но грязным после дождей. Наверху было суше, но и здесь решеточки от новых калош Ветлугина так и отпечатывались на чисто вымытой дорожке. Маринка сосредоточенно шагала по ним, затирала их своими тупыми, уже сношенными калошками, весело приговаривала:

– Вафля. Нет вафли.

После дождливых дней солнце крепко согрело землю, парило даже после полудня, и Анна с удовольствием шагала по сырой дорожке, обрамленной кустами мягкой травы, ощущая движение теплого, влажного воздуха.

– Будто во Владивостоке, – говорил Ветлугин. – Вы бывали там, Анна Сергеевна?

– Приходилось.

– Помните, как там славно в июле, когда начинают расходиться туманы и солнце греет землю… Ах, как я люблю Владивосток!

При этом восклицании Анна невольно усмехнулась, но искоса взглянула на очень похудевшее лицо Ветлугина и улыбнулась уже сочувственно-ласково, увидев в нем отражение собственных переживаний.

– Да, очень люблю, – продолжал он со своей откровенной, немножко наивной манерой высказываться, не замечая улыбки Анны. – Не осенью, когда он золотой, а в розовые и туманные июльские дни. Я раньше любил уезжать с рыбаками под парусом… Море не такое, как в Крыму, где оно хвастливое, синее до черноты. Нет, оно у нас зеленоватое, сказочное. И вот лежишь на корме и смотришь, как туманятся, курятся сопки… А до чего зелены наши сопки!.. Какая там вообще яркая зелень!

– Хвастливая.

– Нет, вы бросьте ехидничать. Тут совсем другое. Зелень – это песня земли, в ней хвастовства не может быть. И море у нас зеленоватое потому, что в нем жизнь кипит. Чего только в нем нет! Меня один раз чуть не задавил осьминог, – неожиданно закончил Ветлугин.

– Правда?

– Правда, – сказал он, все еще мечтательно улыбаясь. – Прямо у берега схватил в камнях… На Русском острове. Спасибо, рыболовы отбили.

– Страшно было?

– Наверно, страшно: закричал ведь… Потом я видеть не мог спокойно, когда этих тварей-осьминогов везли на базар. Ноги переплетаются в узлы, все в присосках, их режут на такие «симпатичные» куски… студенистые, прозрачные. Вообще массу всякой дряни раньше вывозили.

– А чем вы занимались во Владивостоке?

– Жил. Учился. Потом на каникулы приезжал к родителям. Славный наш домик стоял на сопке в центре города, козы у нас водились. Мамаша меня очень упитывала. Недавно писала: не узнать теперь Владивостока. Раньше он грязноватый был, экзотика так и выпирала на каждом шагу, а теперь город что надо.

– Странно все-таки, как мы сюда собрались! – сказала Анна задумчиво. – Вы – с Дальнего Востока, Уваров – с Урала, Валентина Ивановна… москвичка, мы с Андреем иркутяне. Даже Клавдия – и та из Владимира.

– Знаю, я там тоже бывал.

– Там-то зачем?

– Просто посмотреть. Я, когда получаю отпуск, много езжу, пешком хожу: хочу своими глазами увидеть, каким царством владею. Был в Средней Азии, бывал и на Кольском полуострове. Вот где райское житье для геолога! Да… Вы начали говорить, что вам странно?.. Я сбил вас.

– Я подумала о том, что мы собрались сюда издалека, с разных сторон. Несколько лет назад даже и не слыхали ничего друг о друге, а теперь все болеем одним. – Анна чуть покраснела, пошла тише, легко ступая своими невысокими на каблуке сапожками. – Вот Валентина Ивановна… Она ведь никогда не бывала в тайге, а сегодня приезжали эвенки с верховьев Уряха и так радовались, узнав о ней хорошие новости.

– Что они говорили о ней?

– Очень хвалили. Этот Кирик такой смешной: хвастался там каждым пустяком. Но они оба очень авторитетны стали. На Уряхе, после их приезда, эвенки организовали еще одну охотничью артель, рыбаки на Омолое баню построили… Она молодец, Валентина Ивановна, отличный врач и смелая, – сказала Анна с гордостью за Саенко, когда мимолетное чувство неприязни было подавлено и радость ожидания целиком овладела ею. – Вы помните, как она пела? Так может петь только влюбленная женщина, – неожиданно для себя убежденно заявила Анна. – Счастливая, влюбленная женщина.

– Да, – сказал Ветлугин радостно.

Разве мог он понять по-иному прозрачный намек благожелательно настроенной Анны?

4

– Едут! Честное слово, едут! – воскликнул Ветлугин.

Анна тоже взглянула вдаль, лицо ее запылало, и она ускорила шаги, задыхаясь от внезапного бурного сердцебиения.

– Марина, не беги!.. Марина, разобьешься! – кричала она дочери, а сама едва сдерживалась, чтобы тоже не побежать навстречу.

Она не заметила выражения Валентины; лишь мельком взглянула на нее, как всегда, красивую, она сразу устремилась к Андрею и видела только его, когда он, торопливо спрыгнув с тележки, схватил подбежавшую Маринку, подбросил и крепко расцеловал.

– Ты приехал! Приехал, – твердила Маринка и гладила темные от загара щеки отца, прижималась к его рту кругленьким лицом.

– А ты выросла за это время, – говорил Андрей, тоже обрадованный встречей с ребенком. Болтовня Маринки помогла ему овладеть собой, но он все еще не решался взглянуть на жену и не здоровался с нею.

– Почему невнимание такое? – шутливо спросила Анна, однако в голосе ее прозвучала плохо скрытая обида. – Нехорошо, Андрей Никитич, меня-то ведь тоже нужно поцеловать.

Он пересадил сиявшую Маринку на другую руку, странно ощущая широкие, крепкие плечи жены, обнял и поцеловал ее, глянув при этом в сторону.

– Ты очень похудел, дорогой! – с тревогой сказала она и провела ладонью по его впалой щеке.

– Я там все пешком, – ответил геолог и слегка отстранился. – Грязный я, – пробормотал он, извиняясь за свое движение. – Знаешь, как в дороге…

– Да, в дороге, – машинально повторила Анна и покраснела, оглядываясь на Валентину и Ветлугина.

Почти до самого дома она молчала, но Андрей словно не замечал этого. Он нес Маринку на плече, и оба были очень довольны. Валентина громко разговаривала с Ветлугиным, и они тоже казались довольными.

«Что произошло? – кричал тоскливый голос в душе Анны. – Вот он приехал, идет рядом со мной, но он совсем не тот, каким был до поездки. Да ты хоть взгляни на меня! – обращалась она мысленно к нему. – Неужели не видишь, как мне тяжело?..»

Но она и сама не видела, как тяжело было ему.

Заслоняясь поднятой рукой, в которой он держал ручонку дочери, Андрей громко рассказывал о каких-то пустяках, прикрывая этим свою душевную боль и растерянность.

5

Она лежала в постели рядом со спавшим мужем, сгорая от стыда и ревности. Да, он разлюбил ее. Да, он не находил в себе силы скрывать это. Все его отношение к ней, каждое слово, каждое движение говорили о том, что у него теперь есть другая, что он не может отдавать себя никому, кроме одной, самой любимой, самой желанной.

«Может быть, я сделала ошибку, позволив ему так завладеть моими чувствами? – с наивной печалью думала Анна, следя полузакрытыми глазами за прокравшимся в комнату зеленоватым лунным лучом. – Что же мне делать? Неужели убить себя, чтобы избавиться от этого чувства? Но разве я могу пойти на самоубийство? А как теперь жить? Ведь я не полюблю снова! Такое в жизни не повторяется, и я навсегда несчастна. Приехал любимый человек, вот он рядом со мной. Я слышу каждый его вздох, но уже не смею спросить, о чем он вздыхает: боюсь спрашивать. Спит ли он или притворяется, что спит? Мне страшно повернуться в собственной постели. Страшно проговориться о том, о чем я хотела сообщить ему с такой радостью… Он подумает, что я хочу привязать его этим и может возненавидеть не только меня, но и моего будущего ребенка».

Анна широко открыла блестящие в полутьме глаза, безнадежно тоскливо посмотрела на окно – до утра было еще далеко. Длинна сентябрьская ночь! Как в больнице… Нет, и в больнице ночи не тянулись так мучительно долго. Ожидание молодой матери скрашивалось во время бессонницы представлением о тугом, теплом пакетике, о милой тяжести на руке родной головенки. И еще письма. Письма, написанные в перерыве между лекциями, в очереди за продуктами. И когда родилась вторая – Маринка, было то же: любовь, внимание, трогательная забота, гордость отцовства. Ведь он гордился и радовался, потому что любил ее – мать своих детей. И ночи и дни были одинаково прекрасны.

А сейчас все по-иному. И сколько тяжких минут нужно отсчитать Анне, пока передвинется с кровати на шкафчик зеленое пятно лунного света! Андрей спит… Теперь он действительно спит, и Анна боязливо поднимается на локте, засматривает в его лицо. Он дышит сильно. Он шевелит губой, как сонный ребенок.