Текст книги "Собрание сочинений. Т.1. Фарт. Товарищ Анна"

Автор книги: Антонина Коптяева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 42 страниц)

– Над чем вы потешаетесь? – спросила подошедшая Анна.

– Чудят наши старики! Корову-то они, похоже, продали.

– Продали, – деловито уже, с самым серьезным видом подтвердил Савушкин. – Не ко двору пришлась: то у ней молоко не спущается, то мышки ее давят. Скотина нежная, за ней уход да уход нужен. Где нам!

– Жалко, – сказала Анна. – Сами себя обижаете.

39

Полная вагонетка поднялась наверх, с шумом посыпалась земля, проваливаясь сквозь люк на промывальный прибор – вашгерд.

Старатели второй смены заинтересованно столпились вокруг. Савушкин, побледнев от волнения, встал на свое место мониторщика. Под самый потолок навеса ударил столб воды из монитора, распался радужно сияющим облаком и снова сквозь эту расцвеченную утренним солнцем водяную пыль забил одной струей, кипенно-белой и ровной. Лица старателей так и осветились радостью, но, когда мощная струя ударила в комья породы, разламывая и перевертывая их, когда полетели вниз выбиваемые ею увесистые камни, все старики сразу заволновались.

– Легче, ты, легче! – закричали они Савушкину. – Придерживать надо малость.

– Попробуй придержи! – огрызнулся тот.

– Тебя приспособили, ты и соответствуй.

– Разве этак можно?

– Силища такая! Поставить вместо пожарной кишки – она и дом разнесет.

– Где же тут золотинке удержаться, когда такие каменюги выбрасывает?

– Все идет как следует, товарищи, – попробовал успокоить их Ветлугин, но они не слушали, даже не замечали его, а продолжали напирать на Савушкина-мониторщика, крича в один голос:

– Хватит!

– Заткни ты ее!

Савушкин растерялся. Струя взвилась вверх и оборвалась, обдав присутствующих холодными брызгами.

Прислушиваясь к тому, как журчала среди внезапной тишины вода, стекавшая по промывальным шлюзам, Анна оглядела старателей, громко сказала:

– В чем дело, товарищи? Вот Виктор Павлович, опытный инженер, ручается, что все идет нормально. Я тоже это подтверждаю.

– А мы этак не можем…

– Пустое дело!

– Конечно, может, кое-что будет оставаться…

– Нет, уж лучше по-старому, на бутаре. Хоть меньше песков промоешь, зато все золото соберешь.

Савушкин сразу злобно взъерошился и, расталкивая всех, протиснулся к Анне.

– Издевка получается, товарищ директор! – закричал он сердито. – Мы, можно сказать, со всей душой на это дело пошли: ни себя, ни трудов не жалели и на такое напоролись! Вам, конечно, ничего: вы ученые, за свои выдумки жалованьице получаете, а мы тут силу напрасно кладем. Не согласны! Оставьте нам насосик и вагонетку, раз уж труды наши вложены, а дудку снимите. И будем мы по-стариковски мыть, потихонечку.

– Нельзя сейчас мыть потихонечку, товарищ Савушкин! Нам золото нужно. По-старому вы давали всей бригадой кубометров десять в сутки, а здесь будете промывать до ста пятидесяти. В пятнадцать раз больше.

– Нам это не больно интересно! Будем землю ворочать, надрываться из-за кубометров, а золото зря уйдет.

– Да кто вам сказал, что оно уйдет? – Анна посмотрела на упрямо поджатые губы Савушкина, с минуту подумала, потом обернулась к Ветлугину. – Сходите в управление, возьмите в кассе… возьмите четыреста граммов золота. Сейчас мы проверим.

40

Через полчаса Ветлугин вернулся в сопровождении работника охраны. В напряженной тишине он распечатал тугой мешочек, вытряхнул содержимое на совок, пересчитал самородки и на виду у всех швырнул золото на груду мокрых камней и грязи.

Золото упало в грязь, и одновременно у старателей вырвался такой дружный вздох сожаления, что Анна рассмеялась.

– Ну вот, мы ищем, а они швыряются! – сказал Савушкин, сокрушаясь.

– На ветер не напасешься! – откликнулся другой из толпы, и еще кто-то крикнул совсем невразумительное, и вся толпа взорвалась ревом.

«Что, если и вправду уйдет? – невольно смущенная порывом толпы, подумала Анна. – Бывают нелепые случаи… – Она посмотрела на Ветлугина, ставшего на место мониторщика Савушкина. – Бросил тоже под самый удар! – И еще она подумала, бледнея, когда снова забила струя воды: – Не бросаю ли я так же под удар и свою любовь?»

Когда пробная промывка кончилась, промывальщик сгреб в лоток черные и тяжелые железистые шлихи, осевшие сквозь решетки на дно деревянных колод-шлюзов. Теперь нужно было «довести» – отделить снятое золото. Старатели, оживленно тесня друг друга, столпились около. Так же волнуясь, подошла Анна.

Промывальщик ловко, легко и бережно крутил в воде широкий лоток, потряхивая его, споласкивал через край. Золотой песок и самородки желтели уже сквозь смываемые шлихи на дне лотка. Это были те самые самородки, которые бросил Ветлугин, но песку заметно прибавилось.

– Пожалуйте сюда, Анна Сергеевна, отсюда виднее, – предупредительно обратился Савушкин к директору, расталкивая острыми локтями своих, тоже сразу отмякших товарищей. – Сбили они меня с толку. Этакий рев подняли! Известно, народ неученый!.. – И Савушкин так улыбался, синенькие глазки его так ласково лучились, как будто совсем не он орал на Анну какой-нибудь час назад.

41

– Какая страшная вещь – сомнение! – сказала Анна Ветлугину, идя с ним по соседнему участку, где другая бригада старателей укладывала трубы для гидравлических работ.

– Да, когда люди сомневаются в чем-либо, они не хотят работать, – сказал Ветлугин, – зато какой подъем вызывает у них ревность к чужим успехам в труде…

В личной жизни наоборот, сомнение заставляет нас стремиться к совершенству, а ревность… О, ревность только озлобляет и унижает человека! – Ветлугин помолчал, присматриваясь к старателям, тащившим трубы и нехотя, через пень колоду, строившим эстакаду. Вот они будут завтра завидовать тем, кто сегодня уже осваивает промывку на гидровашгерде, и эта зависть сразу подхлестнет их на большие дела. Да, да! А представьте себе, что будет вон с тем дядей, если его милая потянется к другому. В лучшем случае он опустится донельзя, в худшем – зашибет их обоих. Ну, что бы вы сделали, если бы приревновали серьезно? – неожиданно спросил Ветлугин, заглядывая в лицо Анны.

– Зарезала бы, – мрачно пошутила она. – А вы?

– Я зарезал бы себя!

– Отчего же себя?

– Оттого, что мне не дано права…

– Зарезать?

– Нет… любить.

– Любить для того, чтобы зарезать! – промолвила Анна в печальном раздумье. – Почему же не остается благодарности за испытанное счастье? Неужели надо мстить за то, что была возможность изведать его? Нет! Это просто потому, что мы еще не научились жить, – с горестным увлечением сказала она. – Ревность – такое огромное чувство, она не может унижать человека. Она, как и любовь… нет еще сильнее!., должна толкать его на хорошее, чтобы он мог стать лучше, умнее, красивее, чем тот, на кого его меняют.

– Простите, Анна Сергеевна, но ведь это риторика! Любовь слепа, ее ничем не удивишь: ни умом, ни хорошими делами, поэтому так зла ревность.

– Вы опять за свое старое?

– Да, я как Лютер: «Стою на том и не могу иначе».

– Бог с вами!..

– Аминь, – заключил Ветлугин грустно и остановился возле двух трубных обогатителей, только что сгруженных возле будки землесоса. – Вот они, любезные! Теперь старатели начнут греметь.

42

– Я думаю, мы вылезем из прорыва, если пустим в ход все, что у нас имеется… до наших сердец включительно, – ответила Анна с острой усмешкой.

– Уваров мне сказал, что вы не включили в список сотрудников, представляемых на премию, никого из моих рабочих с рудной разведки? – с этими словами Андрей раздраженно подвинул к себе стул, но не сел, а, опираясь обеими руками на его спинку, посмотрел на директора.

То, что лучшие его рабочие были обойдены, возмутило Андрея. Он не волновался бы, если бы речь шла о нем самом. Поощрение собственному беспокойному труду он находил в сознании его нужности, в том, что именно ему, главному геологу управления Подосенову, досталась такая почетная задача. А рабочие, в том числе и Чулков, хотя тоже не нуждались в особом поощрении, будучи всей душой преданы делу, заслуживали, по мнению Андрея, того, чтобы просто порадовать их чем-нибудь.

«Будет свинством не отметить их ударную работу, – думал он, вспоминая веселого Моряка и Дементия Мирского, которого разведчики именовали Митей, и остальных работавших на Долгой горе. – Они живут в тяжелых условиях, но не жалуются, ничего не требуют и не падают духом при неудачах, потому что верят в успех».

Анна вполне понимала и разделяла чувства Андрея-организатора.

– Но ты пойми, Андрюша: мы их не включили потому, что это совершенно невозможно, – мягко сказала она. – Поощрения, премии – общественное дело…

– Конечно, общественное, а не семейное! – желчно расшифровал Андрей недосказанное ею. – Так, что ли?

Она, не теряя самообладания, встретила и выдержала его недобрый взгляд. Ее молчание подтвердило его догадку.

– Вы считаете рудную разведку фиктивной единицей потому, что она существует отныне на ваши личные деньги! Это вы имеете в виду? – говорил он, бледнея и продолжая с силою сжимать спинку стула.

– Нет, я ничего подобного не имею в виду, – возразила Анна внешне спокойная и именно своим спокойствием особенно раздражавшая Андрея.

Ей все равно… Ей безразлично то, что касается меня и моей работы, – думал он. – Отчего такое равнодушие? До сих пор совместная работа и трудности, связанные с нею, укрепляли нашу дружбу, были радостью и гордостью, а теперь… не то! Не любит она меня больше – вот в чем дело! – неожиданно для себя заключил он свои мысли. – Да и любила ли раньше-то?

Андрей представить не мог, как трудно было Анне сохранять спокойствие, как больно воспринимала она каждое его злое движение. Деньги! Раз решившись отдать их, она сама не напомнила бы о них ни единым словом. Можно ли в их отношения вносить дрязги из-за денежных расчетов?

– Я совсем не то имею в виду, – сдержанно ответила она, перекладывая бумаги на своем столе: ей надо было занять каким-нибудь делом руки, которые начали выдавать ее волнение. – Ты сам знаешь, что в тресте считают Долгую гору безнадежным объектом, но пока смотрят сквозь пальцы на продолжение твоей разведки. Мы молчим, молчат и они. И вдруг мы представим к премии рабочих этой самой разведки! Нам, конечно, скажут: позвольте, а где результаты! Что вы имеете по приросту запаса?

– А Утинка, а золото на амбарчике? – начал перечислять Андрей, с неприязнью глядя на неторопливые движения рук Анны. Впервые он почувствовал острую неприязнь к ней самой: ее голосу, к лицу, с этим не идущим к ней, старящим ее выражением неестественной холодности. – Ведь разведка производится там рабочими с Долгой горы!

– Тем более нет основания показывать их как разведчиков руды.

– А Чулкова? Хотя бы… его!

Лицо Анны выразило мучительное нетерпение.

– Человек всего себя отдает делу, – продолжал Андрей запальчиво. – Ни выходных, ни сверхурочных, от отпуска даже отказался.

– Но результаты? – повторила Анна и протянула руку: жест, показавшийся Андрею особенно фальшивым.

Презрительно-злая усмешка искривила его лицо.

– Мы представляем на премии лучших работников тех отделов и производственных единиц, которые выполнили свою программу. Ты должен знать это! – закончила Анна твердо, хотя и побледнела, заметив ясно выраженное отношение к ней на лице мужа.

– По объему горно-разведочных работ мы перевыполнили наличными кадрами все, что намечалось по планам. А результат… Он ведь не от рабочих зависит. Однако без их усилий результата не может быть.

– Его и нет!

– Но он будет! Наш труд – поиски, а не добыча готовой руды!

– Мне кажется, настаивать не в твоих интересах, – устало промолвила директор.

43

– Мы выедем завтра утром, а инструмент и трубы для буров отправим вьюками сегодня, – сказал Андрей, поглядывая то на карту, прижатую рукой Ветлугина, то на него самого. – Чулкова я беру с собой, хотя он необходим на Долгой горе и на россыпи по Звездному: вдвоем мы быстрее и лучше определим места новых разведок. Он вернется недели на две раньше меня, но если тут что-нибудь потребуется… на Рудной… я вас очень прошу о содействии.

– Само собой разумеется, – уверил Ветлугин сухо. Сейчас все в Андрее раздражало его, особенно беспокойство о пустой, убыточной работе.

– Конечно, я прослежу, – добавил он, нисколько не смягченный мыслью о предстоящем Андрею нелегком и хлопотливом пути.

Да, он сделает так, чтобы работа на Долгой горе велась, как и при Андрее. Пусть сама действительность докажет им, что они ошибаются.

Легко сказать – ошибаются! Теперь от успеха разведки зависела жизнь предприятия. Ветлугину представилось мертвое молчание над занесенными снегом отвалами и ямами, вмерзшие в лед колья разломанных плотин, звериные следы у редких бараков, слепо глядящих черными провалами дверей и окон на тайгу, снова наступающую на них с окрестных гор. Зарастут порубки густым лесом, затянутся высокой травой, только поближе к воде, под кустами гибкой вербы, останутся навсегда, как глубокие шрамы, следы земляных работ. Вот судьба всякой россыпи после короткой вспышки лихорадочного оживления. Рудное золото не то: оно на долгие годы.

Ветлугин питал неприязнь к геологу за его увлечение Долгой горой, но еще больше из чувства ревности. Но, осуждая Андрея за первое, Ветлугин все-таки понимал его, а за Валентину не мог простить, хотя и сознавал, что Подосенов здесь неповинен.

«Странно сказала Анна Сергеевна, будто ревность должна толкать людей на хорошие дела!» – вспомнил Виктор.

Он смотрел на карту района, в который собирался ехать Андрей, пестревшую отметками о работе геологической поисковой партии. Топограф, составивший ее, был артистом своего дела. Ветлугин представил, как он лазил по глухим чащобам, по кручам сопок, как смотрел в золотой глазок нивелира и как тетерева, озлобленно дравшиеся на светлых опушках, нехотя взлетали перед ним со своих токов.

«Неужели у нас должно быть всегда так же, как у этих петухов?» – подумал Ветлугин с горькой усмешкою. Неожиданно ему припомнилась горячая откровенность Валентины, с которой та отчитала его на известковых скалах за отсутствие… целеустремленности!

Пальцы его слегка дрожали, он прикрыл их ладонью другой руки, напряженной и сильной; прямо взглянул в лицо Подосенова.

– Вы можете ехать спокойно. Я сделаю все, что нужно.

* * *

От Ветлугина Андрей прошел в кабинет директора, где сидела целая компания матерых таежников. Увлеченная жарким разговором, Анна только мельком взглянула на мужа, который постоял и сел, прислушиваясь, о чем шла речь Анна предлагала старателям возобновить заброшенную рудную штольню, заваленную оползнем года четыре назад. Старатели рядились об условиях кредита, напирая на то, что штольня-де была оставлена из-за слабого содержания золота, а потом уже обрушена и взять ее теперь для разработки – все равно что разведывать заново.

Андрей слушал, не сводя глаз с лица жены, то внимательного, то улыбающегося, с ее крупных рук, листавших подшитые в папке бумаги. Он хорошо знал ее деловую манеру и, видя тактичность и напористость, с которыми она уговаривала целую артель видавших виды мужчин, испытывал смешанное чувство гордости за нее и обиды за то, что она в трудный для него час побоялась поддержать его.

Разговор с нею о предстоящей поездке укрепил в нем чувство отчуждения и обиды.

С этим Андрей вышел из кабинета и неожиданно в коридоре столкнулся с Валентиной.

Они поздоровались молча и, не найдя, что сказать, в замешательстве остановились.

– Я уезжаю, – неловко сообщил геолог, прерывая молчание. – Завтра с базы уходит пароход, и я уезжаю в тайгу.

Саенко, будто не расслышав, ласково улыбнулась.

– Уезжаю на целый месяц, – повторил он.

– Даже так? – сразу опечаленная, сказала Валентина. – На целый месяц!

Чувство смутной тревоги не покидало Андрея до вечера. Он сам не мог понять, радостно ли было ему, грустно ли: так быстро менялось в нем все, то вспыхивая, то тускнея, как облачный ветреный день. Сидя у себя в конторе, он с серьезным видом слушал то, что говорил ему агент по техническому снабжению, и вдруг улыбнулся. Агент, маленький, кругленький, со странно оттопыренными ушами, принял улыбку на свой счет и недоумевающе умолк.

– Продолжайте! – кивнул ему Андрей, и агент снова стал обстоятельно перечислять то, что выдавалось со склада для разведочной партии.

Подосенов, не перебивая, слушал, но думал о том, как непохож этот мягонький человечек на старателей, разведчиков и шахтеров и о том, как скучно жить такому слабому и некрасивому, неведомо какими путями попавшему в тайгу.

Оборудование для новых разведок отправили на речную базу только вечером. Понаблюдав за рабочими и конюхами, которые завьючивали лошадей у склада, Андрей неторопливо пошел домой.

– Ты уезжаешь? – спросила Маринка. Она обняла его колени, печально моргая, посмотрела на него снизу. – Мама не дает мне укладывать… твои вещи. Я хотела помогать, да просыпала бритвенные порошки. Такие мыльные порошки… И она сказала: «Ты все мешаешься, ты все путаешь». Почему ты молчишь, папа? Попроси ее хорошенечко. Я так люблю помогать…

– Мы вместе займемся сборами в дорогу, – сказал Андрей растроганно.

Он взял дочь на руки, посмотрел в ее серые глаза, опушенные темными ресницами. Это были его глаза, но еще по-детски округленные и очень яркие.

– Мы будем вместе, – бормотал Андрей, идя с нею по комнатам. – Где она, эта наша сердитая мама? Почему она мешает нам просыпать мыльные порошки?

Анна стояла на коленях перед открытым чемоданом, из которого перекладывала в другой, поменьше, отутюженное белоснежное белье.

– Вон там… – Маринка показала на край ковра. – Там я зацепилась и уронила мыльную перечницу. Я хотела скорее!

– Нет, ты зацепилась потому, что никогда не смотришь под ноги, – сердито возразила Анна.

– Ты собираешь меня, точно на курорт, – сказал Андрей, неприятно задетый раздражением жены, понимая, что раздражена она потому, что ей опять приходится заниматься домашними мелочами. – Зачем такое белье? Положи лучше трикотажное. – И, болезненно нахмурясь, подумал: «Ох, скорее бы уехать, что ли!»

– Сейчас жарко! – ответила Анна. – Ты сам будешь доволен. Трикотажного я тоже положила две пары.

– Сколько же всего?

– Пять пар.

– Так много! Я ведь еду только на месяц.

– На целый месяц! – вырвалось у Анны, и лицо ее выразило нежность и грусть.

Андрей присел рядом.

– Лучше бы ты распорядилась насчет ужина, а мы с Маринкой здесь живо все устроим.

– Правда, мы устроим, – обрадовалась девочка.

– Уж вы устроите! – с сомнением сказала Анна.

Но они действительно собрали и уложили все очень быстро. После этого Андрей принялся набивать патроны для охотничьего ружья – очень интересное занятие, в котором можно принять самое деятельное участие.

– Пыш-ш… – шептала Маринка, вынимая гибкими пальчиками очередную «штучку». – Он тоже вылетает из ружья?

– Вылетает, – рассеянно повторил Андрей. – О чем ты, Марина?

– Пыж… Вот он, лохматенький. – И, не дожидаясь ответа, спросила еще: – А когда гремит, тогда сам патрон вылетает?

– Да.

– Или, может, одни дробины? – допытывалась она, уже не доверяя рассеянным ответам отца. – Может, одни дробины без патрона?

– Да, – кивнул Андрей, быстро крутя машинку.

– Какой ты, папа! – девочка отодвинулась обиженная. Она еще понаблюдала, как ловко завертывала машинка внутрь мягкие края патронов, и вдруг насторожилась: – Кто-то пришел, я посмотрю…

Подосенов зарядил последние гильзы и начал складывать их в специально приспособленный ящичек.

– Восемь… двенадцать… – считал он тяжелые пары, – двадцать три.

– Там Валентина пришла… Ивановна! – сообщила Маринка, влетая в комнату.

44

Саенко сидела возле Анны, торопливо починявшей прорванный рюкзак.

– Вы никогда не бездельничаете, каждую минуту заняты, – говорила она почти с завистью.

Рука Анны нетерпеливо дернула и порвала снова заузлившуюся нитку.

– Всегда так, если торопишься! – с досадой прошептала она. – Какие-то узлы противные! – Она искоса взглянула на Валентину и, ожесточаясь, промолвила: – Эти мелочные занятия страшно связывают женщин: столько времени тратишь, и мозги засоряются чепухой! Иногда я просто задыхаюсь, – продолжала она, опять бросив на Саенко недобрый взгляд. – Хочется стряхнуть все и идти, дыша полной грудью. – С минуту Анна шила молча, прислушиваясь к тихо звучавшим голосам мужа и дочери; лицо ее постепенно прояснилось. – Нужна большая любовь, чтобы охотно заниматься мелочами быта, – добавила она и покраснела, вспомнив, что точно такие же слова сказала вчера Андрею, когда ей пришлось отложить свои дела, чтобы помочь ему отыскать запонки.

После долгих поисков она нашла их в игрушках Маринки, сунула коробочку мужу и, кипя досадой, ушла к себе. Сейчас ей ясно представилось его неподвижное лицо и отчужденный взгляд.

«Он обиделся на мою резкость, – сказала она себе, сожалея, что так получилось. Потом она была занята до поздней ночи, а утром просто забыла о маленьком домашнем конфликте. – Да и Андрей, наверное, забыл, – подумала она, представив объем своей и его работы и незначительность этого „конфликта“. – Не объясняться же из-за каждого слова».

– Если хотите, поедемте под выходной день с нами… со мной и Маринкой… в дом отдыха, – сказала она Валентине. – Тогда вы увидите, каким лодырем я могу быть.

– А вот я и папа! – объявила Маринка. – Мы набивали в патроны, а потом умывались.

– Ты не даешь отцу отдохнуть!

– Он не отдыхал! Когда он отдыхает, я хожу на самых цыпочках…

Андрею стало опять неловко оттого, что он не знал, здороваться ли ему еще раз с Валентиной. После заметного колебания он подошел к ней.

«Она теперь даже кокетничать не может, – заметила про себя Анна, собирая в кучу приготовленные вещи. – Она смотрит на него испуганно и преданно, словно девочка. Господи, неужели опять она будет сидеть весь вечер!»

Но Валентина не засиделась на этот раз и даже не осталась ужинать: ей слишком трудно было владеть собою.

– Я вашей собачке косточки приготовила, – умильно сказала ей Клавдия, когда она собиралась уходить.

Саенко взяла у нее из рук тяжелую мисочку, потом обернулась к Андрею, и снова, как утром в конторе, молча посмотрела на него.

Клавдия на кухне вытирала о фартук чистые, сухие ладони. Умильное выражение на ее лице сменилось озлоблением: она, старая девушка, сгорала от неосознанной зависти к Валентине.

– Бессовестная! – прошипела она и по-ребячьи показала острый язык. – Вот тебе! Вот… – И энергично потрясла сухонькими кулаками-кукишками.

45

Маринка и Тайон сидели рядом. Тайон позевывал. Ему, видимо, совсем не нравилась затея с поездкой в лодке; куда лучше было лежать в тени возле кухни, в обществе Рекса и Дамки. Собаки эти, жившие при доме отдыха, отличались миролюбием, и Тайон сразу заважничал, оттесняя от общей миски рослого, но глуповатого Рекса. Несмотря на его нахальство, они очень дружно облаивали втроем ночью лесные шорохи.

– Посмотри, Тайончик, какие маленькие человечки лежат на берегу. Сколько лодок! Там Юркин папа. Он, знаешь, работает под землей. Теперь он отдохнул и стал совсем черный, прямо как из хаты дедушки Тома.

– Марина, сиди смирно!

– Я совсем смирно. Мы разговариваем. Ты видела, как Юркин папа поднял меня сегодня одной рукой? Он очень сильный!

– Для того чтобы поднять тебя, много силы не требуется!

– Нет, требуется. Он сказал: «Ух, какая ты крепенькая!» – И Маринка самодовольно улыбнулась. – Там еще один есть… Ох, как он прыгает!

– Не подскакивай на скамейке, ты свалишься в воду.

– Не свалюсь! Ты видела его, когда играли в волейбол? Он умеет гасить мяч. Помнишь – все закричали? Это он чуть-чуть не оборвал сетку – совсем навесился на нее. У него все время глаз подмигивает оттого, что испугался медведя.

– А ты уже успела спросить?

Валентина сидела на корме, молча рулила, глядя на Анну, которая босиком, в просто сшитом полотняном платье, с волосами, заплетенными в косу, гребла, напрягая при каждом ударе веслами красиво округленные мускулы рук.

«Какая она юная сейчас! – думала Валентина, прислушиваясь к сипению воды, рассекаемой лодкой. – Сейчас я чуточку повернула влево – и мы поехали к протоку, теперь вправо… и мы подвигаемся к острову. Что, если налетим на эту скалу? Лодка опрокинется, и все мы утонем». – Валентина представила себе горе Андрея, но взглянула на гордую голову Анны, на ее сильные руки и точно наяву увидела, как эти руки сразу выхватили бы ребенка из холодной текучей глубины, как яростно боролись бы они за его жизнь!

«А если бы случайно спаслись только я и Маринка, – подумала Валентина и испугалась. – Вот так, наверное, убивают и грабят! Да, да… Сначала просто мерещится „это“, а потом…»

– Правьте к острову! – сказала Анна, поднимая весла и осматриваясь. – Вон к тому мысику. Вам нравится там?

– Очень! – ответила Саенко и покраснела.

На белом песке пустынного берега громоздились кучи сухого, чисто вымытого плавника. За песком, за редкими корявыми ивами, обросшими в половодье блекло-зелеными космами тины, прохладно кустился лес. Женщины высадили своих пассажиров, вытащили лодку на горячий песок.

Анна натаскала груду плавника для костра, а когда огонь погнал густые завитки дыма, принялась подбрасывать в него сухие сучья, пока он, к восторгу Маринки, носившейся по берегу наперегонки с Тайоном, не загудел одним огромным, рвущимся вверх пламенем.

– Теперь мы не сможем повесить чайник! – сказала Валентина, успевшая искупаться и принести воды.

– Мы потом вскипятим чай… – ответила Анна, не отрывая взгляда от рыжей гривы огня, развеваемой ветром. – Смотрите, как он торопится жить, но чем больше в нем жадности, тем быстрее все кончится.

– Это оттого, что сухие дрова, – отразила возможный намек Валентина, тоже огненная в своем оранжевом купальном костюме. – Дайте ему сырое полено, и он начнет ворчать и глодать нехотя, точно сытая собака.

– Да, дрова сухие, – низкий голос Анны прозвучал глухо.

46

Они воткнули в песок четыре палки, натянули на них простыню. Река дышала прохладой, а на песке было жарко.

Женщины лежали на нем и тихо разговаривали, радуясь ветерку, который набегал из прибрежных кустов, щедро заплетенных диким хмелем и повиликой, и вместе с дымом костра отгонял комаров.

– Вы обещали лодырничать: ведь сегодня выходной, – говорила Валентина, купая руки в сыпучем песке; теплые струйки его скатывались по ее плечам, она ловила их ладонью, снова сыпала на плечи и шею. – Вы хотели отдыхать, а захватили книгу. Разве это отдых? Я вот готова хоть целый день лежать, ни о чем не думая.

– Ни о чем не думая?

– Да, ни о чем! – подтвердила Валентина с притворным спокойствием. – Разве вы не устали от деловых звонков, приказов, заседаний? Разве вам не хочется иногда вздремнуть среди тысячи рассуждений?

– Нет! – Анна нервно засмеялась. – Если эти рассуждения интересны, я слушаю с увлечением, если скучны и неумны, начинаю сердиться. И в том и в другом случае спать не хочется.

– А дома? – пытливо поглядывая на нее, спросила Валентина. – Когда вы приходите домой, чтобы отдохнуть, но вместо того задыхаетесь от всяких мелочей… Помните, вы так сказали? Но еще раньше вы говорили совсем иное…

– Задыхаюсь? Да, бывает, но не потому, что хочу отдохнуть, а мне не дают… Напротив, я отдыхаю именно среди этих мелочей. Сейчас другое: огромное напряжение в работе, и потому все постороннее раздражает меня. Но так стыдно и тяжело, когда вдруг начинаешь ворчать, словно старая бабка, этим оскорбляешь самое дорогое сердцу. Мне всегда кажется, что я слишком мало внимания уделяю своей дочке. – Анна поглядела на Маринку, которая, вырыв в песке порядочную яму, пыталась уложить в нее Тайона, и грустно усмехнувшись, продолжала: – Нехорошо иметь одного ребенка: его или забывают или балуют, но он все равно одинок и потому постоянно мешает взрослым. Если бы наша первая девочка была жива, Маринке жилось бы веселее.

– Отчего она умерла?

– От скарлатины. Мы оба учились, когда она родилась. Я приносила ее из яслей и бежала в магазин. Андрей в это время возился с нею и готовился к экзаменам. Или он шел в очередь, а я, дрожа над каждой копейкой, хозяйничала, также занимаясь на ходу. Было трудно.

– И ребенок умер?

– Не во время нашей учебы! Вот что обидно… Она умерла, когда мы уже начали работать и у нас были средства к жизни.

– А если бы она умерла тогда, когда вы еще учились, вы тоже чувствовали бы себя виноватой?

– В чем? Разве я как женщина, как мать не сделала все, что от меня зависело? – Анна села, обхватив руками колени, и, глядя на сизых голенастых куличков, деловито бегавших у воды, заговорила в раздумье: – У меня есть знакомые. Мы учились вместе… Когда они были на втором курсе, у них родился ребенок. Тогда эта студентка бросила институт, чтобы дать возможность своему мужу «создать себе положение». Я помню, многие студенты восхищались ее «сознательным» поступком. И муж действительно легко закончил институт, теперь в аспирантуре.

– А она? – спросила Валентина с живостью.

– Она мать уже троих детей. Но вместо того, чтобы радоваться этому и гордиться положением мужа, при всяком случае напоминает ему о том, чем она пожертвовала для него. Ей кажется, что он это забывает, что он не ценит и не уважает ее.

– Ужасно, – пылко сказала Валентина. – Ужасно! – повторила она со злостью и тоже села, упираясь ладонями в песок. – О! Я отлично помню по жизни своей матери, что значит целиком зависеть от мужа, да еще имея на руках ребенка от первого брака! Когда тебя могут попрекнуть каждым куском, каждой тряпкой! Вечно подделываться к чужому настроению, привычкам, прихотям… Довольно! – закричала Валентина, с веселой яростью вскакивая на выброшенный половодьем пень и топая по нему своими узенькими пятками.

– Верно! – смеясь, подхватила Анна. – Нельзя приносить в жертву примусу наши человеческие интересы.

– Ой, посмотрите! – вскричала Валентина.

Тайон, сбежав от хлопотливой Марины, мокрый после купанья, валялся на песке с косынкой Анны в зубах.

– Он совсем одурел на приволье! – сказала Анна с досадой. – Что он сделал с нашими платьями! – Она вскочила и побежала к собаке, за ней Валентина, потом Маринка с лопаткой в руке.

Тайон, очень довольный поднявшейся суматохой, пустился наутек и бегал до тех пор, пока не выронил косынку, и тогда ее, измусоленную, подхватила Марина.

– Ой да я! – сказала она, радуясь и просовывая пальчики в дырки, оставшиеся на шелке от собачьих зубов.

47

Маринка первая разглядела на берегу, возле причала, знакомую фигуру в полушубке и меховой шапке.

– Дедушка встречать пришел.

– Верно, это Ковба, – сказала Анна, щурясь от дыма головешек, положенных в жестянку для защиты от комаров.

Лодка пошла быстрее, и Валентина с грустью оглянулась на остров, уже слившийся с синей полосой дальнего берега. Золотая рябь струилась по реке, уносившей этот солнечный блеск к болотистым низинам тундры, к Ледовитому океану. Еще день прошел…