Текст книги "Собрание сочинений. Т.1. Фарт. Товарищ Анна"
Автор книги: Антонина Коптяева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 42 страниц)
– Надорвали животики! – мрачно сказал другой, невысокий атлет с выпуклой, просторной грудью, крепко обтянутый красной безрукавной майкой, он был тоже шахтёр с Амура, хрипатый, проспиртованный, бывалый. – Кабы начальство мозгами раскинуло, не послало бы такой пароходище. Можно бы поменьше.
– А что бы он привёз, поменьше-то?
– На вешнюю воду понадеялись, – послышался женский голос из толпы.
– Говорят, что нынче очистят русло, – вмешалась Валентина. – Камни будут взорваны на всех перекатах.
– Кабы очистили! – промолвила со вздохом статная, широкоплечая женщина; она посмотрела на Валентину спокойно, доброжелательно. – Вам бы рукавицы у кого-нибудь попросить… Руки-то у вас мяконькие, непривычные.
– Ничего, я ведь не такая уж неженка! Это только так кажется. Я ведь сильная, – Валентина не переносила жалостливого отношения к себе, но искреннее сочувствие этой женщины тронуло её.
– За границей есть государства… – неторопливо рассказывал своё шахтёр в красной майке, – такие, что утром выйди из дому, пойди пешком в какую хочешь сторону и к вечеру в другое государство придёшь. И от такой тесноты культура там страшная, прямо плюнуть некуда. Покурил, скажем, на улице – окурок хоть в карман клади. А если бросишь, – сейчас полицейский – и штраф.
– Вот брешет! – насмешливо сказал Никанор Чернов, оскалив здоровые зубы.
– Может, и не брешет, – возразила Максимовна. – Про нашу землю такое, небось, не скажешь. Её пешком-то и за целую жизнь не обойдёшь.
– Пешком теперь отходили. Теперь уж на самолёте запросто начинают ездить. На цеппелине, – ввязался в разговор узкоглазый бурят, баргузинский старатель и он же лесоруб с Вишеры.
– Что это ещё за цепелина? – заинтересовался вдруг шахтёр в майке, прерывая свой рассказ.
– Колбаса такая с газом, – пояснил, польщенный общим вниманием, бурят. – Прицепеллинится к самолёту вроде баржи и пошёл…
– Вот это уж вовсе брехня! – сказал Никанор Чернов, не скрывая своего восхищения. – Воздушный путь – не река, баржи таскать, – продолжал он с усмешкой… «Цеппелин» – вполне самостоятельная лётная единица.
8
Садясь снова в шлюпку, Валентина очутилась рядом с пароходным поваром. Он не был ни толстым, ни румяным, как многие старые повара, тучнеющие среди своих кастрюль и сковородок. Пепельно-голубая лайка Тайон вскочила в шлюпку за ним следом, почти коснувшись его лица чёрной тюпкой носа. Повар взял собаку за шею и втолкнул под скамейку, чтобы не путалась под ногами..
– Поработали? – обратился он к Валентине, расправляя ладонью пышные седые усы. – Мы и так вам благодарны за лечение нашего кочегара. Это я могу сказать от лица всей команды. Фельдшер у нас, откровенно сказать, бестолковый человек, совсем безответственный. То есть несоответственный, хотел я сказать.
Тайон высунулся из-под лавки, заискивающе посмотрел на своего хозяина.
– Куш там! – строго сказал повар, втискивая его обратно.
– Я никогда не видела, чтобы собака была такой масти, – заметила Валентина. – Правда, он похож на голубого песца?
Резкие морщинки вокруг прижмуренных глаз повара ещё углубились улыбкой.
– Возьмите его, ежели он вам нравится, – сказал он неожиданно.
– А вам разве не жалко?
– Для хорошего человека никогда не пожалею. Пускай он напоминает вам о благодарной команде нашего корабля.
– Он не пойдёт ко мне, – слабо отговаривалась Валентина.
Собака ей нравилась, и она, вспомнив медвежьи следы на берегу, подумала о том, как хорошо иметь в тайге такую собаку.
– Пойдёт, – горячо уверил повар, сразу проникнутый убеждением, что он давно искал случая подарить своего питомца хорошему человеку Валентине Саенко. – Он же на людях вырос. Ко всем ласковый.
Поднявшись на пароход Валентина взошла на верхнюю палубу и позвала:
– Тайон!
Собака вопросительно взглянула на повара, но он не обращал на неё никакого внимания, глядя в сторону, Тайон тоже посмотрел туда, но не увидел ничего занимательного и побежал к Валентине.
Наверху было светло, пусто. Только пролетела чайка, поджимая красные лапки, посматривая то одним, то другим глазком на палубу, заваленную канатами. Её распростёртые крылья просвечивали снизу синеватой белизной талого снега и, только ложась в крен, вдруг вспыхнули на солнце разящим ослепительным блеском.
Пароход медленно, осторожно продвигался по излучинам реки. Волнисто вспаханная полоса тянулась от него к барже, тащившейся следом на глухо брунчащем канате. За этой баржей тащилась ещё одна, и они, как огромные утюги, сглаживали крутой след парохода. Потом с обеих сторон надвинулись и поплыли совсем рядом красновато-бурые в чёрных трещинах утёсы. В каменных трещинах зеленел колеблемый ветром дикий кустарник.
Валентина присела на свёрток брезента. Тайон судорожно зевнул, припал на вытянутые передние лапы и лёг рядом, жарко дыша. Глаза его на свету казались жёлтыми и прозрачными, как стеклянные пуговицы.
– Скоро приедем, – сказала ему Валентина. – Теперь-то мы уж, наверно, доедем без всяких приключений.
9
Когда послышался гудок парохода, берег ожил. Тут были и лесорубы, и дорожники, и горняки с ближних к базе приисков. Анна шла мимо этих людей по высокому берегу, не отрывала глаз от тонкой живой полоски дыма, стелившейся вдали над лесом. Напряжённое ожидание сменялось облегчением, спокойствием, усталостью.
Потом она увидела Уварова, сидевшего на брёвнах. Он показался ей серым и постаревшим. Она удивилась, как он переменился за последние две недели, как удивилась и тому, что до сих пор не замечала этого.
Его окружали хохотавшие ребятишки, не устрашённые ни его басистым голосом, ни грозной складкой его бровей.
– Что у вас? – заинтересовалась Анна.
– Да вот… – Уваров посмотрел на неё, неожиданно широко улыбнулся. – Вот эта гражданка, – он показал на худенькую девочку лет трёх, – попросила меня рассказать про быков. Я, конечно, рассказал. Не сказку про белого бычка, а про настоящих, рогатых, работящих быков. «Нет, – говорит, – это не те быки: у тех рогов нет и они давят маленьких девочек». Слыхала ты что-нибудь подобное? Я уж фантазировать начал. «Есть, – говорю, – такие с электрическими глазами». А она смотрела, смотрела на меня, даже как будто сочувственно, да вдруг и говорит (глаза Уварова заблестели, и он улыбнулся чуть смущённо, отчего лицо его стало сразу простодушным и добрым): «Такой ты большой дурак, а про быков не знаешь».
Анна засмеялась, потом нахмурилась: девочка была слабенькая с огромными, печальными глазами.
– Вот скоро придут ещё пароходы с баржами. Они привезут нам коров и настоящих быков. Тогда ты будешь пить молоко и станешь круглая, как булочка.
– А я? А я? – наперебой закричали ребятишки, придвигаясь ещё ближе.
– Ты будешь, и ты, и тебе, пожалуй, достанется, ну а ты и так всех толще, – весело отвечала Анна.
Она разомкнула детский круг, взглянула на белую косу дыма, которая всё росла и ширилась, и пошла навстречу по берегу. На ходу она обернулась, посмотрела на Уварова и рассмеялась.
– Чему ты? – спросил он, догоняя её.
– Да так… Я, когда была маленькая, тоже боялась коров. И до сих пор боюсь. Лошади вот – другое дело!
– А я? А я? – наперебой закричали ребятишки.
– Ты будешь, и ты… И тебе, пожалуй, достанется, а ты и так всех толще, – весело отвечала Анна.
Она разомкнула детский круг, взглянула на белую косу дыма, которая все росла и ширилась, и направилась к самому берегу. На ходу обернулась, посмотрела на Уварова и рассмеялась.
– Чему ты? – спросил он, догоняя ее.
– Я, когда была маленькая, тоже боялась коров. До сих пор боюсь. Лошади – другое дело!
– Ну, твой Хунхуз… – начал было Уваров.
– Он очень самостоятелен во всем, – с живостью подхватила Анна. – Сегодня, когда я выходила из дома отдыха, за мной шел кто-то. Громко топал. Я думала, военный какой. Но в дверях он мимоходом бесцеремонно отстраняет меня. Гляжу… лошадиная морда! Как снялся с привязи, зачем вошел в дом? Там еще и полов-то нет, просто доски мостками положены. Только вышел и задурил: накинулся на собаку, заскакал и… удрал на конюшню. Пришлось мне пешком идти.
– Как она ловко тебя обрезала! Деваха-то… – чуть погодя напомнила Анна, охваченная искренним, душевным весельем. – Этакая ведь козявка! А глаза… Ты заметил, какие у нее глаза? Посмотри она на меня своими глазищами вчера, я бы разреветься могла. А сейчас отмякла. Сейчас можно доброй быть: хватит, поскряжничала! Вот он, пароходище… Баржи-то на самом деле огромные! – И Анна поспешила к причалу, где уже пришвартовывался, устало вздыхая, пароход.
Пассажиры хлынули по сходням на берег. Они успели переодеться и такие, праздничные, смешались на берегу с теми, кто их так долго ждал. Совершенно незнакомые люди обнимались и целовались, хлопали друг друга по плечу.
– Долго же вы ехали!
– Долго…
– Ну, со свиданьицем!..
Вместе со всеми на берег сошла молодая, стройная женщина. Матросы несли ее вещи, а один из них, совсем седой, тащил на руках большую собаку-лайку. Лайка, покорно развесив лапы, махала хвостом и все старалась лизнуть матроса в бритую морщинистую щеку.
– Наверное, врач, которого нам обещали, – напомнил Уваров, протискиваясь к Анне и кивая на приезжую.
И все таежники сразу обратили внимание на нее. Даже счастливо оживленные, они были серыми и по лицам и по одежде, замызганной на работе, а она вошла в толпу светлая, свежая, яркая.
Анна всмотрелась в лицо приезжей, потом взглянула на бледного до желтизны Уварова и сразу представила, какой усталой выглядит она сама.
– Врач – это вы? – спросила она просто, но со смутной настороженностью.
– Да, – сказала Валентина и, подойдя ближе, добавила: – Саенко, давайте знакомиться!
– Очень рада, – проговорила Анна, обеими руками сжав протянутую ей руку. – Хорошо, что вы такая молодая! Здесь нужны молодые. Извините… – спохватилась она, не в силах отделаться от неясного беспокойства. – Я Лаврентьева, директор Светлинского управления. – Взглянула в глаза Валентины Саенко, и вдруг ей показалось, что караван судов, так долго и нетерпеливо ожидаемый, привез сюда только одну эту женщину.
10
По каменистой крутизне, по кустикам брусники, покрытым гроздьями крохотных бело-розовых цветочков, инженеры поднялись на голую вершину Долгой горы. Северо-восточный ветер тянул с далеких берегов Охотского моря, вольно пролетая по гольцовым хребтам. Дыхание его было сильно и чисто, и только там, где стлались по камням согретые солнцем ковры богородской травы да курчавились молодые перья зверобоя, ветер отдавал теплым запахом ладана.
Главный инженер управления Виктор Ветлугин вынул чистый платок, вытер лоб и шею. Смуглое от крепкого загара лицо его все раскраснелось. Фетровая шляпа, сдвинутая на затылок, и клетчатая ковбойка, перехваченная широким поясом, придавали ему живописно-щеголеватый вид, но высокие сапоги с ремешками и пряжками были сроду не чищены, а дорогие суконные брюки пожелтели от глины.
– Странно, – сказал он, обращаясь к спутнику, и улыбнулся мечтательно, – когда я поднимаюсь на такую кручу, мне не хватает дыхания, но безумно хочется петь. И странно то, что я ведь никогда не пою, не умею петь.
– А вы покричите, – шутливо предложил Андрей Подосенов, муж Анны, и сам первый крикнул: – О-го-го-го-го-о!
Далеко по ущельям, по мрачным ельникам, пугая стремительных коз и горных баранов, рассыпалось отголосками: «Го-го-го-о!»
– Ага, значит, и на вас действует! – блестя темно-карими навыкате глазами, сказал Ветлугин. – Мне, знаете, с детства нравилось бывать на высоте… Я лазил на крыши, на сопки, воображал себя Манфредом, Демоном… Словом, страшно одиноким и страшно сильным, гордым. Позднее мечтал о самолете. – Он помолчал, добавил задумчиво: – Рвался в небеса, а работать пошел под землю.
Андрей ничего не ответил. Слоистые сланцы выперли ребром на крутом склоне; выветрились с годами, рассыпались в щебенку. Андрей шел, глядел на эту звонкую россыпь под ногами, но думал о словах Ветлугина.
– Мне досталось суровое детство, – сказал он наконец, как бы понуждаемый откровенностью товарища. – Мечтать было некогда. Я потерял родных и начал жить самостоятельно с девяти лет. Добывал кротов, сусликов, нанимался к богатым бурятам… Вы мальчиком воображали себя Манфредом, а я только под тридцать лет узнал, и то со страниц Писарева, что Манфред – один из героев Байрона, а до этого был способен спутать самого Байрона хоть с Бироном, хоть с бароном. Мне исполнилось четырнадцать лет, когда я решил учиться, сделал себе котомку и ушел из степей в город. Один. Пешком. За пятьсот верст… Зимой учился, а летом лоточничал на приисках.
– Вы упорный! – сказал Ветлугин. – Значит, это вас там, у бурятов… – Он сделал неопределенный жест перед своим лицом и сконфузился, залился румянцем.
– Оспа-то? – спокойно переспросил Андрей. Он знал, что легкие рябинки на лице не портили его, и не понял поэтому смущения Ветлугина. – Да, я болел там, в Бурято-Монголии. Но она могла поклевать меня где угодно: мои родители не признавали никаких прививок.
11
Инженеры подошли к канавам, избороздившим вершину горы, и выражение их лиц сразу изменилось: Ветлугин построжел, движения Андрея стали беспокойнее.
– Имейте в виду: мы находимся в тупике, – сказал Ветлугин. – Наш прииск уже в текущем году задыхается от недостатка разведанных площадей.
– Это у меня не только в виду, но вот где! – откликнулся Андрей, похлопав себя по шее. – Вы корите нас, геологов, за плохую работу, а у нас нет средств. Мы тоже задыхаемся.
Андрей сел на край канавы, оперся в борта руками, повисел и спрыгнул вниз.
– Нам надо создать запасы по рудным месторождениям не менее чем на три года! – выкрикивал он уже снизу, из тесной траншеи. – По россыпям – на два года, а денег отпущено столько, что не хватит даже на зарплату сотрудникам.
Геолог отряхнул пыль с ладоней и поднял голову. Над ним голубела узкая полоса неба, загороженная с одного края рослой фигурой Ветлугина, который тоже приготовился спрыгнуть и спрыгнул, обрушив за собой поток мелкой земли.
– Вот черт, за воротник насыпалось! – ворчал он, поеживаясь. – Нарыли могилы какие-то. – Осмотрел круто срезанную стенку забоя и сказал: – Средств мало, а роете основательно. Все-таки я бы на вашем месте переключился на россыпи, честное слово. Ведь нет же ничего.
– На днях здесь обнаружили выход жилки сантиметров в десять, местами в пятнадцать, а сейчас, верно, пропала, – ответил Андрей хмуро, покусывая губы.
Он отбросил кусок кварца, тронутый ржавчиной оруденелости, и прямо посмотрел в широко расставленные глаза Ветлугина:
– Вместо того чтобы советовать мне переключиться, вы бы лучше настаивали в тресте на отпуске средств.
– В тресте много противников вашей Долгой горы, долбят нас запросами. Да и трудно возражать против временного закрытия этих работ: они так затянулись, что стали для нас камнем на шее. Я откровенно вам говорю. Дайте нам лучше синицу в руки…
Андрей заметно изменился в лице.
– Откровенность еще не истина, – заметил он жестко. – Нечего сказать – одолжили! Конечно, закрыть работы легче всего. Еще легче совсем ничего не предпринимать, а плыть по течению. И совесть чиста, и холка не набита…
– А что слышно из Главзолота? – прервав его, спросил Ветлугин.
– Приезжал представитель, посмотрел, составили проект разведочных работ, составили объяснительную записку, – вы же знаете… Распоряжение продолжать работы дано, а о средствах ни слова.
– По-видимому, в главке тоже делают ставку на рассыпное золото. Не обижайтесь на меня, Андрей Никитич. Я понимаю: опять на больную мозоль… Но факты упрямая вещь. – Желая перевести неприятный разговор на другое, Ветлугин добавил: – Я не очень силен в логике и философии, прямо сказать, отстал в этой области…
– Не иначе! – промолвил Андрей, сердито глядя на него. – Но что с того?..
– Решил теперь серьезно заняться… Надо ликвидировать пробел в образовании. Марксизм изучаю. Сижу по вечерам: читаю и думаю. Ведь в старое время молодежь активно болела философскими вопросами, несмотря на гонения. Правду жизни на тернистом своем пути искала! А мы, как богатые наследники, явились на готовое. Перед нами открыты все двери в жизнь, и мы успокоились: газеты читаем – и слава богу.
– А вы не обобщайте, не все успокоились на газетах.
– Само собой разумеется, но таких, как я, грешный, немало, Андрей Никитич! На политчас – и то за труд считаем…
– У вас всегда крайности, – возразил Андрей. – Видите, я тоже умею быть откровенным. Теперь вы ухватились за мысль о своей идейной отсталости и будете носиться с этим, бить себя в грудь и прочее… Тут вы можете взять пример с тех ловкачей, которые умеют из любой ошибки сшить себе шубу.
– Нет, это у меня более серьезно, чем вы думаете, – сказал Ветлугин.
12
Четыре пары рук вскидывали вверх бабу – трехпудовый чурбан: четыре вздоха сливались с глухим ударом. Конюх погонял лошадь, припряженную к оглобле-водилу, и круглая железная площадка оседала все ниже, вращаясь на своей ноге-трубе, которая разбуривала землю острыми зубьями стального «башмака». Издали тесная группа рабочих на площадке напоминала деревянную кустарную игрушку.
Выше по ключу, протекавшему у подножья Долгой горы, работал на разведке россыпей второй бур, и там, в редком леске, суетилась такая же группа людей и туманился высокий костер-дымокур.
У самой разведочной линии Андрей вынул из сумки блокнот и начал записывать, поглядывая на цифры, черневшие на затесах столбов. Ветлугин шел за Андреем.
Смотритель разведок встретил их около бура с цилиндром пробной желонки в руках. Лицо у него было темное, плоско-отекшее, почти шестиугольное. Узкие щелки глаз едва светились.
– Что с тобой, товарищ Чулков? – удивленно спросил Андрей, узнавая его только по одежде и по легкой в движениях полной фигуре.
Чулков сконфуженно махнул рукой:
– Разрешение продовольственного вопроса. Гнус поднялся – по сырым местам звоном звенит. Я все время охотой промышлял, так ничего, при ходьбе не шибко накусывали, а вчера сходил с удочками, посидел на бережку, и лицо под одну опухоль слилось, обратно по тропинке чуть не ощупью шел.
– А рыбы наловили? – заинтересовался Ветлугин.
– Полмешка нахватал. И хайрюзов и ленков. Мы ведь вторую неделю целиком на самоснабжении. Как дикари, без хлеба, на одном мясе живем. Теперь дождались! Только что узнали – пароход к базе подходит. Орочен проезжал на олешках – сказывал. Теперь оживем. Без хлебушка соскучились.
– Да, дождались, – радостно отозвался Андрей. – Нам вчера на Раздольном сообщили…
Чулков взглянул в лицо Андрея, худощавое, загорелое, с темными глазами и твердо очерченным ртом, и спросил:
– Вас, видать, гнус не трогает?
– Едят вовсю, только я не опухаю.
– Значит, крепкие. А у меня тело нежное: чуть что – и заболит и заболит. Я уж теперь решил деготком мазаться. Гнус его очень не уважает. – Чулков сам привернул желонку к стальной штанге и встал у площадки, глядя, как навертывались и опускались в трубу остальные штанги, подхватываемые над устьем скважины штанговыми ключами. – Не только знаки начинают попадаться… Сейчас пробу возьмем, сами убедитесь, – говорил он, не оборачиваясь к инженерам. – На четвертой линии хорошее золото обнаружено.
– Хорошее? – оживленно переспросил Андрей, взглянув на Ветлугина с затаенным упреком.
– В некоторых скважинах очень хорошее… Да вот, извольте посмотреть. – Чулков неторопливо достал записную книжку. – Тут у меня все прописано, до точки.
Промывальщик принял в ведро желтую от глины желонку, рывком подал на площадку бабу и пошел к промывальной яме. Инженеры и Чулков, как привязанные, потянулись следом.
«Будет или нет? – тревожно гадал Андрей. – И какое?»
Он сам подбирал штат разведки, знал мастера и рабочих, вполне доверял им и сейчас почти с удовольствием наблюдал за ловкими движениями промывальщика.
Чулков, пожилой, грузный, сидел на корточках, посапывал трубкой, напряженно смотрел запухшими глазками на дно лотка, где таяла и таяла размываемая кучка породы. Потом он ревниво перехватил лоток, кряхтя, выпрямился.
– Очевидные знаки! – произнес он с торжеством в голосе. – Это вам не баран начихал! – Узловатыми от ревматизма, тупыми пальцами таежник любовно трогал светлые искорки в черных шлихах, приговаривая: – Вот и еще. А это, прямо скажем, настоящее золото!
Андрей нетерпеливо забрал у него мокрый лоток и сам стал ковыряться в нем, рассматривая каждую крошку.
– Правда золото, и совсем не окатанное! – Он уже веселее взглянул на Ветлугина, приглашая его полюбоваться. – Каково ваше мнение, уважаемый Виктор Павлович?
– Неплохо, – ответил Ветлугин, невольно заражаясь его волнением. – Но ведь немного таких проб взято, – добавил он, точно хотел охладить преждевременное торжество разведчиков.
– Почему немного? – обиделся Чулков. – С правой стороны, верно, победнее, а к левому увалу пробы везде дают золото. Андрей Никитич недаром толкует насчет рудного на Долгой горе: все выходы пород с левой стороны обозначаются.
Чулков оглянулся на бур, досадливо крякнул, сразу помрачнев:
– Труба сорвалась!
– Часто это бывает у вас? – спросил Ветлугин, пробуя пошатнуть накренившуюся площадку.
– Почти на каждой линии. Резьба тонкая, слабая, как наскочит на боковой валун, так и готово.
– Разбуривать надо, – сказал Андрей.
– Мы разбуриваем, да разве уследишь?
– Я не очень доверяю ручным бурам, – с неприятной теперь Андрею самоуверенностью говорил Ветлугин, шагая по тропинке к жилью разведчиков. – Что-то варварское в этой долбежке чурбаном. Хотя и во всей вашей работе много примитивного… Да еще жизнь в лесу: день-два пробыть – и то тоскливо, а если на месяцы, на годы… Нет, я бы так не смог!
– Охота пуще неволи, – ответил Андрей с жесткой усмешкой. – Мне нигде не скучно. Разве в черноземной полосе, где не то что скалы, а камня – капусту придавить – не найдешь. Там, пожалуй, соскучился бы. А здесь? Трудно? Очень. Но интересно. Поиски, борьба с природой, дикая красота ее – все захватывает. Вы присмотритесь, какой у меня здесь народ. Есть таежники, которые по тридцать лет из тайги не выходили, и ничем их отсюда не выманишь, а вы говорите – «тоскливо»!.. Не дразните зря, а то опять поцапаемся.
– Я не зря. Вижу ведь, как вы от дикой-то красоты домой тянетесь. Значит, стосковались! Цветы эти зачем?
Андрей неожиданно рассмеялся, приложил руку к сердцу:
– Тут теплый уголок – дочка Маринка!
13
Серые оводы жадно толклись и жужжали вокруг лошади-водовозки. Если такому злющему воткнуть хвост-соломинку, то он все равно полетит, но… кусаться, наверное, не станет. «Нельзя мучить животных», – сказал как-то папа.
«Мучить нельзя, а соломинку можно, – думала Маринка. – Раз они кусаются. Раз они не полезные. Вон лошадь совсем замучили». – И она внимательно посмотрела на водовозку, которая, нетерпеливо переступая с ноги на ногу, сердито лягала себя под живот.
Девочка сидела на ступеньке крыльца, щурясь от солнца, наблюдала, как дедушка Ковба переливал воду из бочки в желоб, проведенный в кухню через проруб в стене. За сеткой, вставленной в открытое окно, будто рыба в банке, мелькала Клавдия.
– Сплетница-газетница! Ябеда-беда-беда! – тихонько запела Маринка, посматривая то на это окно, то на кладовку, из-за которой таинственно поманил ее вдруг точно с неба свалившийся приятель Юрка.
Маринка сняла панаму, новые туфли, белые с синей полосочкой носки и нарядный фартучек – все, что так легко пачкалось, а потом являлось поводом для нареканий Клавдии, – положила все в углу ступеньки и снова взглянула на кухонное окно.
Клавдия куда-то исчезла. Тогда Марина потихоньку стала съезжать с крыльца. Земля под босыми ногами оказалась теплой, шершавой, и маленькая озорница, замирая от радостного страха, побежала мимо водовозки, мимо молчаливого деда Ковбы.
Юрка и белокурый Ваня сидели на камне за углом кладовки. В руках у Вани была большая коробка. В коробке что-то шуршало.
– Покажи, – сразу приступила к делу Маринка, задыхаясь от пережитого волнения. – Кто это там?
– Угадай!
– Я в другой раз угадаю.
– Вот ты всегда так!
Ване самому не терпелось поскорее открыть коробку.
– Страшные они, – предупредил он шепотом, округлив добрые светлые глаза, и осторожно приоткрыл крышку.
В щель просунулась черная толстая нитка, быстро зашевелилась.
– Волосогрызка. Мы их прямо руками, – похвастался Юрка. – А зубы-то у них какие: раз – и напополам. Чего хочешь дай: хоть волос, хоть травину – все перекусят.
– А проволоку?
– Ну, уж ты придумаешь! Еще скажешь – железину!
Юрка взялся за торчащий из коробки ус и вытащил длинного черного жука, который отчаянно сучил ножками.
Девочка громко завизжала от восторга и ужаса и присела, разглядывая усатое чудовище. Белое ее, с крупным синим горошком, платье колоколом опустилось к земле.
– Тут их много! Они кому хочешь плешину сделают. – Юрка, смуглый и чернобровый, сам похожий на жука, встряхнул коробку, он был старший в компании и все знал. – Сейчас мы сделаем им клетку с крышей, как в зверинце. Вы подождите, я схожу за ножиком.
Маринка взглянула на него виновато-просительно:
– Мама велела ножик отдать, раз он ворованный…
– Опять насплетничала? Э-эх, ты! Вовсе и не ворованный, и не отдам… – Юрка пошел было за ножом, но сразу метнулся обратно. – Спасайся! Крыса бежит!
Мальчишки пустились наутек, а Маринка села у стены и краем платья закрыла босые ноги.
Клавдия налетела стремительно, огляделась, придерживая рукой разлетевшийся подол платья, погрозила костистым кулаком вслед мальчишкам:
– Я вас, негодяи! – Затем она повернулась к Маринке, всплеснула руками: – Что же это такое, господи! Сидит ребенок на голой земле, точно беспризорник какой. Иди домой, бесстыдница!
– Не пойду, – сказала Маринка, мрачно глядя, как ее приятели перебираются через огородную изгородь.
– А мамаша что сказала? Чтобы ты с мальчишками не озорничала.
– Мы не озорничали, – звонко ответила Маринка и другим, сорвавшимся голосом добавила: – Будто поговорить нельзя!
– Мариночка, золотце! Вы целый день в садике играетесь… И все мало! Разулась зачем-то… Боже мой, какие непослушные дети стали!
Она схватила Марину, потащила ее, точно котенка, и только на крыльце выпустила, собираясь обуть, но девочка сказала сердито:
– Я сама умею. Я сама надену… Я сама все папе скажу.
И Клавдия ушла, оставив ее в покое.
Маринка кое-как натянула носки, один пяткой кверху (старательно она обувалась, когда бывала в хорошем настроении), надела туфли и, не застегнув пуговицы, пригорюнилась на ступеньке, глядя на желтевшую под солнцем дорогу, которая, уходя неизвестно куда, всегда дразнила ее. По этой дороге возвращаются с работы мать и отец, иногда оба вместе, а сегодня их нет и нет! Уже кончается длинный-предлинный летний день, а Маринка все еще одна сидит на крылечке.
– Противная старуха! – шептала девочка, чуть не плача. – Сама бы посидела на ступеньке!.. Есть ей нечего… Так тебе и надо, чтобы нечего! А нам в садике все равно дадут.
Грязно-рыжий воробей смело запрыгал по крылечку. Крохотные его ножки-вилочки выбрасывались обе разом, как заводные.
Маринка даже не взглянула на него.
– Пусть прыгает. Попадется черному жуку… Тот зубищами раз – и нет ноги у воробья! Р-раз – и другая напополам. – Маринка даже забеспокоилась и посмотрела на подскочившего совсем близко воробья.
Он как ни в чем не бывало подергивал хвостиком, вертел темненькой, со светлым клювом головкой. Маринка махнула на него рукой, но он только встопорщился и чирикнул что-то на своем воробьином языке. Тогда она рассердилась на непослушного, вскочила и… услыхала со стороны дороги лошадиный топот, стук колес и как будто голос матери…
14
Мать ехала верхом рядом с таратайкой, из которой выглядывала большая собачья голова. Но собака была нестрашная. Присмотревшись, Маринка нашла даже, что «лицо» у нее доброе. И таратайка и лошадь нездешние, а рядом с нездешним конюхом сидела совсем уже нездешняя женщина в синем плаще, повязанная пестрым шарфом.
«Какая прелесть!» – подумала Валентина, глядя из кузова таратайки на подбегавшую Маринку, но Анна вздохнула, сразу заметив незастегнутые туфли и грязное платье дочери.
– Это моя дочь, – сказала она, и сдерживая Хунхуза, приняла из рук конюха тянувшуюся к ней, всегда застенчиво надутую при незнакомых Маринку.
Так они подъехали к дому. Маринка крепко держалась обеими руками за луку седла и с высоты своих четырех с половиной лет оценивала приезжую.
– Нравится тебе Валентина Ивановна? – спросила Анна, когда они трое, вместе с собакой, поднялись на крыльцо.
– Не особенно, – сказала Маринка, краснея.
Покраснела и гостья, а Анна рассмеялась:
– Марина думает, что не особенно – это высшая степень. Не особенно – значит очень.
Клавдия тоже выбежала на террасу.
– Ах, какое изящество! Какая элегантская дама! – бормотала она, проворно перетаскивая вещи Валентины в переднюю, отделенную от столовой крашеной перегородкой.
Пакеты, привезенные хозяйкой, она сразу же унесла на кухню.
– Это ваша родственница? – спросила Валентина. – Домашняя работница? Странно… Что-то в ней не от мира сего…
– Она из владимирских монашек. Правда, немножко странная? Но сейчас трудно найти женщину для домашней работы: все стремятся на производство. Мариночка, поговори с Валентиной Ивановной, а я пойду приготовлю умыться.
Саенко сняла шарф, поправила примятые волосы и осмотрелась. Комната не была чисто вылизанной: на полу насорена мелко искромсанная бумага, у окна на стуле лежали ножницы, какие-то лоскутки – явные следы Маринкиной деятельности. Был беспорядок и на этажерке, но беспорядок такой же веселый.
Валентина обошла кругом стола, неслышно ступая по бело-коричневому узору ковра, понюхала фиалки в фарфоровой вазе. Фиалки были очень крупные, настоящие, нежные весенние фиалки, но без малейшего запаха. Пришлось понюхать еще раз. Да, фиалки ничем не пахли, только чуть уловимая лесная свежесть ощущалась вблизи – дыхание еще живых лепестков. Валентина вспомнила весну по ту сторону Урала. Сердце ее дрогнуло: нельзя сказать, чтобы жизнь баловала ее! Пережив много тяжелого, о чем даже не хотелось вспоминать, она стояла снова одна на незнакомой земле, как путешественник после кораблекрушения.
Валентина выпрямилась и встретилась со взглядом Маринки. Положив подбородок на руки на самом краю стола, та с интересом смотрела на гостью.
– Цветы у вас совсем не пахнут, – грустно сказала ей женщина.
– Не пахнут, – серьезно подтвердила девочка. – Они везде не пахнут. И в садике тоже. Это такие цветы… Так себе цветы!
– Есть лучше? – спросила Валентина уже с улыбкой.
– Да. Лучше! Вот какие есть. – Маринка подняла руки с растопыренными пальчиками. – Больше меня!
Валентина тихо рассмеялась и снова оглянула комнату. Здесь не было дорогой мебели и картин, даже плохоньких, что свидетельствовало бы сразу о равнодушии к живописи, не было и тех бесчисленных безделок, вроде резных полочек с семерками «счастливых» слонов, шкатулок, раковин, бронзовых и гипсовых статуэток, которые украшают, а зачастую бессмысленно загромождают жилье оседлого городского человека. Удобно, чисто, но все как бы заявляло: «Я здесь временно».
