Текст книги "Письма 1875-1904"

Автор книги: Антон Чехов

649. И. Л. ЛЕОНТЬЕВУ (ЩЕГЛОВУ)

6 мая 1889 г. Сумы.

6 май. Г. Сумы, усадьба Линтваревой.

Милый Жан, пишу Вам из лона природы под аккомпанемент птичек певчих, кричащих у меня под окном. Давно уж собирался перекинуться с Вами словечком, да всё подходящего времени не было. Живу я по-прошлогоднему, ни лучше, ни хуже. Впрочем, прошлогоднее житье было много привлекательнее, ибо Псел имел для меня прелесть новизны, чего не имеет теперь; к тому же еще со мною живет мой больной художник, без умолку кашляющий и наводящий на меня уныние неопределенностью своего будущего. Он болен серьезно, и бывают минуты, когда я искренно горюю, что я медик, а не невежда.

Ну, как Вы, приятель, живете? Что нового? Как идут Ваши театральные затеи? Написали ли что-нибудь новое? Если да, то что именно? Нe ленитесь, голубчик, и не поддавайтесь унынию, а валяйте во все лопатки и повести, и рассказы, и драмы, невзирая ни на что и ни на кого.

Если Вы летом напишете драму, то не пожелаете ли поставить ее на сцене Малого театра в Москве? Если да, то прошу распоряжаться мною, буде понадобится Вам уполномоченный. Я знаком с некоторыми артистами, с Ленским например. Мы с ним приятели и знакомы семейно. Если понадобится, чтоб он прочел Вашу пьесу, то мы прочтем вместе в самый короткий срок.

Ах, Жан, отчего мы не в Париже, волк нас заешь? Какого лешего мы сиднем сидим на одном месте? Ах, Жан, Жан!

Я пишу помалости. Кое-что нацарапал и довольно-таки ценное (с материальной стороны). Осенью привезу в Питер продавать. Подумываю грешным делом соорудить на лоне природы и драмищу. Кстати, капитан. На днях я вспомнил, что зимою мною было дано обещание Варламову переделать один из моих рассказов в пьесу. Вспомнил, сел и переделал довольно-таки плохо. Из рассказа на старую, заезженную тему получилась старая и плоская шутка. Называется она "Трагик поневоле". Послал я ее в цензуру с просьбой выдать цензурованный экземпляр Базарову для литографии. Коли увидите Базарова, то скажите ему об этом или даже сообщите ему о сем письменно. Я бы и сам написал, да незнаком с ним. (Отдал ли он за "Иванова" в Общество вспомощ<ествования> сцен <ическим> деятелям?)

Отчего бы Вам не приехать к нам?

В Сумах есть театр. Актеры собираются поставить 16 пьес из новейшего репертуара, не говоря уж о старом. Видел я "Вторую молодость". Сапожники.

Идут ли в провинции Ваши "Гг. театралы"? Должны идти, ибо провинция, особливо любительская, любит вещи одноактные и притом длинные.

Я выбран в члены комитета Общ<ества> драматических писателей. Был уже на двух заседаниях, охранял авторские права и подписывал бумаги. Занятно. Даже очень занятно. Про дела Общества я одно только могу сказать: слава богу,

Мои Вам кланяются, а я жду от Вас письма. Читал, что в Арт<истическом> кружке артисты играли "На горах Кавк<аза>", как сапожники; вспомнил Вас и подосадовал, что Вам приходится иметь дело с сапожниками. Сапожники хорошие и полезные люди, но если они лезут в литературу и на сцену, то дело плохо.

Будьте здравы и небесами хранимы. Желаю всего, всего хорошего.

Потемкин.

Почтение Вашей жене.

650. А. С. СУВОРИНУ

7 мая 1889 г. Сумы.

7 май.

Я прочел "Ученика" Бурже в Вашем изложении и в русском переводе ("Сев<ерный> вестник"). Дело мне представляется в таком виде. Бурже талантливый, очень умный и образованный человек. Он так полно знаком с методом естественных наук и так его прочувствовал, как будто хорошо учился на естественном или медицинском факультете. Он не чужой в той области, где берется хозяйничать, – заслуга, которой не знают русские писатели, ни новые, ни старые. Что же касается книжной, ученой психологии, то он ее так же плохо знает, как лучшие из психологов. Знать ее всё равно, что не знать, так как она не наука, а фикция, нечто вроде алхимии, которую пора уже сдать в архив. Поэтому говорить о Бурже как о хорошем или плохом психологе я не стану. Роман интересен. Прочел я его и понял, почему он так занял Вас. Умно, интересно, местами остроумно, отчасти фантастично… Если говорить о его недостатках, то главный из них – это претенциозный поход против материалистического направления. Подобных походов я, простите, не понимаю. Они никогда ничем не оканчиваются и вносят в область мысли только ненужную путаницу. Против кого поход и зачем? Где враг и в чем его опасная сторона? Прежде всего, материалистическое направление – не школа и не направление в узком газетном смысле; оно не есть нечто случайное, преходящее; оно необходимо и неизбежно и не во власти человека. Всё, что живет на земле, материалистично по необходимости. В животных, в дикарях, в московских купцах всё высшее, неживотное обусловлено бессознательным инстинктом, всё же остальное материалистично в них, и, конечно, не по их воле. Существа высшего порядка, мыслящие люди – материалисты тоже по необходимости. Они ищут истину в материи, ибо искать ее больше им негде, так как видят, слышат и ощущают они одну только материю. По необходимости они могут искать истину только там, где пригодны их микроскопы, зонды, ножи… Воспретить человеку материалистическое направление равносильно запрещению искать истину. Вне материи нет ни опыта, ни знаний, значит, нет и истины. Быть может, дурно, что г. Сикст, как может показаться, сует свой нос в чужую область, имеет дерзость изучать внутреннего человека, исходя из учения о клеточке? Но чем он виноват, что психические явления поразительно похожи на физические, что не разберешь, где начинаются первые и кончаются вторые? Я думаю, что, когда вскрываешь труп, даже у самого заядлого спиритуалиста необходимо явится вопрос: где тут душа? А если знаешь, как велико сходство между телесными и душевными болезнями, и когда знаешь, что те и другие болезни лечатся одними и теми же лекарствами, поневоле захочешь не отделять душу от тела.

Что касается "психологических опытов", прививок детям пороков и самой фигуры Сикста, то всё это донельзя утрировано.

Спиритуалисты – это не ученое, а почетное звание. Они не нужны как ученые. Во всем же, что они делают и чего добиваются, они такие же материалисты по необходимости, как и сам Сикст. Если, что невозможно, они победят материалистов и сотрут их с лица земли, то этой одной победой они явят себя величайшими материалистами, так как разрушат целый культ, почти религию.

Говорить о вреде и опасности матер<иалистического> направления, а тем паче воевать против него, по меньшей мере преждевременно. У нас нет достаточно данных для состава обвинения. Теорий и предположений много, но фактов нет, и вся наша антипатия не идет дальше фантастического жупела. Жупел противен купчихам, а почему? неизвестно. Попы ссылаются на неверие, разврат и проч. Неверия нет. Во что-нибудь да верят, хотя бы и тот же Сикст. Что же касается разврата, то за утонченных развратников, блудников и пьяниц слывут не Сиксты и не Менделеевы, а поэты, аббаты и особы, исправно посещающие посольские церкви.

Одним словом, поход Бурже мне непонятен. Если бы Бурже, идучи в поход, одновременно потрудился указать материалистам на бесплотного бога в небе, и указать так, чтобы его увидели, тогда бы другое дело, я понял бы его экскурсию.

Простите за философию. Еду на почту. Поклон всем Вашим, а Вы будьте здоровы.

Ваш А. Чехов.

651. Ал. П. ЧЕХОВУ

8 мая 1889 г. Сумы.

8 май. Сумы, усадьба Линтваревой.

Лжедраматург, которому мешают спать мои лавры!

Начну с Николая. У него хронический легочный процесс – болезнь, не поддающаяся излечению. Бывают при этой болезни временные улучшения, ухудшения и in statu, * и вопрос должен ставиться так: как долго будет продолжаться процесс? Но не так: когда выздоровеет? Николай бодрее, чем был. Он ходит по двору, ест и исправно скрипит на мать. Капризник и привередник ужасный.

Привезли мы его в первом классе и пока ни в чем ему не отказываем. Получает всё, что хочет и что нужно. Зовут его все генералом, и, кажется, он сам верит в то, что он генерал. Мощи.

Ты спрашиваешь, чем ты можешь помочь Николаю. Помогай, чем хочешь. Самая лучшая помощь – это денежная. Не будь денег, Николай валялся бы теперь где-нибудь в больнице для чернорабочих. Стало быть, главное деньги. Если же денег у тебя нет, то на нет и суда нет. К тому же деньги нужны большие, и 5 – 10 рублями не отделаешься.

Я уже писал тебе раз из Сум. Между прочим, я просил тебя выслать мне "Новороссийск<ий> телеграф". Теперь, не в службу, а в дружбу, я просил бы тебя выслать мне киевских газет с 1-го мая по 15. Сначала вышли с 1-го но 7-е, потом с 7-го по 15. Заказною бандеролью. Больше я беспокоить тебя не буду.

Теперь о твоей пьесе. Ты задался целью изобразить неноющего человека и испужался. Задача представляется мне ясной. Не ноет только тот, кто равнодушен. Равнодушны же или философы, или мелкие, эгоистические натуры. К последним должно отнестись отрицательно, а к первым положительно. Конечно, о тех равнодушных тупицах, которым не причиняет боли даже прижигание раскаленным железом, не может быть и речи. Если же под неноющим ты разумеешь человека неравнодушного к окружающей жизни и бодро и терпеливо сносящего удары судьбы и с надеждою взирающего на будущее, то и тут задача ясна. Множество переделок не должно смущать тебя, ибо чем мозаичнее работа, тем лучше. От этого характеры в пьесе только выиграют. Главное, берегись личного элемента. Пьеса никуда не будет годиться, если все действующие лица будут похожи на тебя. В этом отношении твоя "Копилка" безобразна и возбуждает чувство досады. К чему Наташа, Коля, Тося? Точно вне тебя нет жизни?! И кому интересно знать мою и твою жизнь, мои и твои мысли? Людям давай людей, а не самого себя.

Берегись изысканного языка. Язык должен быть прост и изящен. Лакеи должны говорить просто, без пущай и без теперича. Отставные капитаны с красными носами, пьющие репортеры, голодающие писатели, чахоточные жены-труженицы, честные молодые люди без единого пятнышка, возвышенные девицы, добродушные няни – всё это было уж описано и должно быть объезжаемо, как яма. Еще один совет: сходи раза три в театр и присмотрись к сцене. Сравнишь, а это важно. Первый акт может тянуться хоть целый час, но остальные не дольше 30 минут. Гвоздь пьесы – III акт, но не настолько гвоздь, чтоб убить последний акт. В конце концов памятуй о цензуре. Строга и осторожна.

Для пьес я рекомендовал бы тебе избрать псевдоним: Хрущев, Серебряков, что-нибудь вроде. Удобнее для тебя, и в провинции со мной путать не будут, да и кстати избежишь сравнения со мною, которое мне донельзя противно. Ты сам по себе, а я сам по себе, но людям до этого нет дела, им не терпится. Если пьеса твоя будет хороша, мне достанется; если плоха, тебе достанется.

Не торопись ни с цензурой, ни с постановкой. Если не удастся поставить на казенной сцене, то поставим у Корша. Ставить нужно не раньше ноября.

Если я успею написать что-нибудь для сцены, то это будет кстати: понесешь свою пьесу вместе с моей. Меня в цензуре знают и поэтому не задержат. Мои пьесы обыкновенно не держат долее 3 – 5 дней, а пьесы случайные застревают на целые месяцы.

Капитанам Кукам и Н<аталье> А<лександровне> мой привет из глубины сердца. Тебе желаю здравия и души спасения.

Твой А. Чехов.

* без перемен (лат.).

652. А. Н. ПЛЕЩЕЕВУ

14 мая 1889 г. Сумы.

14 май. Лука.

Наше Вам почтение, милый Алексей Николаевич! Как живете-можете? Что нового? Как Ваше здоровье? Каждый день всё собираюсь задать Вам сии вопросы, да всё некогда: то лень, то раков ловлю, то задумываюсь над своим больным художником, то чернила высыхают от жары, которая здесь давно уже наступила и обещает стоять долго, долго… Комаров видимо-невидимо, кусаются, подлецы, больно и мешают жить. Лука вся давно уже позеленела, сирень и черемуха цветут и распространяют благоухание, берега Псла трогательны и ласковы до сантиментальности, ночи теплые, чудные, соловьев пропасть, Линтваревы все пополнели и стали еще добрей, чем были в прошлом году. Жить можно, и если бы не кашляющий художник, то я был бы совсем доволен. Пожил бы до июня на Луке, а потом в Париж к француженкам, а из Парижа в Тифлис к грузинкам и этак бы канителил до самой осени, пока бы не обнищал совершенно. Деньги, заработанные "Ивановым" и книжками, у меня уже на исходе. Не обойтись без аванса. Заберу во всех редакциях аванс, прожгу его и потом, воздев очи к небу, стану взывать: "Боже Авраама, Исаака и Иакова, поразивый Голиафа, пятью хлебами насытивый пять тысящ, вонми гласу моления моего, разверзи землю и поглоти кредиторов моих; тебе же есть слава, честь и поклонение, отцу и сыну и святому духу, аминь".

Скучновато без Вас; не с кем мне поговорить и некого послушать. Молодежь склонна больше к спорам и дебатам, а я ленив для разговорных турниров; мне больше по сердцу речи покойные. Вообще говоря, скучно жить в деревне без людей, к которым привыкло сердце. Если б я женился на Сибиряковой, то купил бы громадное имение, которое отдал бы в распоряжение тех десяти человек, которых люблю. Но так как на Сибиряковой я не женюсь и 200 тысяч никогда не выиграю, то и приходится мириться со своей судьбой и жить мечтами.

Неужели Вы не поедете на юг? А как бы мы проехались в Полтавскую губ<ернию> к Смагиным! Коляска покойная, лошади очень сносные, дорога дивная, люди прекрасные во всех отношениях. Я готов отказаться от многого, чтобы только вместе с Вами прокатиться в Украину и чтобы Вы воочию убедились, что Хохландия в самом деле заслуживает внимания хороших поэтов. У Вас на севере, небось, холод, дожди, серое небо… бррр!

Обещал ко мне приехать Свободин. Хорошо, если не обманет. У меня теперь большое помещение. Я нанял два флигеля.

Жоржик вернулся и уже услаждает нас музыкой. Скоро к нам приедет виолончелист, очень хороший. Дуэты будут славные.

Мне жаль Салтыкова. Это была крепкая, сильная голова. Тот сволочный дух, который живет в мелком, измошенничавшемся душевно русском интеллигенте среднего пошиба, потерял в нем своего самого упрямого и назойливого врага. Обличать умеет каждый газетчик, издеваться умеет и Буренин, но открыто презирать умел один только Салтыков. Две трети читателей не любили его, но верили ему все. Никто не сомневался в искренности его презрения.

Напишите мне, дорогой мой, письмо. Я люблю Ваш почерк: когда я вижу его на бумаге, мне становится весело. К тому же, не скрою от Вас, мне льстит, что я переписываюсь с Вами. Ваши и суворинские письма я берегу и завещаю их внукам: пусть сукины сыны читают и ведают дела давно минувшие… Я запечатаю все письма и завещаю распечатать их через 50 лет, а la Гаевский, так что гончаровская заповедь, напечатанная в "Вестнике Европы", нарушена не будет, хотя я и не понимаю, почему ее нарушать нельзя. Напишите мне о Вашем здоровье.

Жан Щеглов написал драму. А я гуляючи отмахал комедию. Зададим мы работу Литературному комитету!

В ноябре привезу в Питер продавать свой роман. Дешевле как но 250 за лист не уступлю. Продам и уеду за границу, где, а la Худеков, задам банкет Лиге патриотов и угощу завтраком дон Карлоса, о чем, конечно, будет в газетах специальная телеграмма.

Сердечный привет Вашим и Анне Михайловне. Последнее заседание Комитета прошло у нас очень мирно и благополучно. Дела Общества, по-моему, идут превосходно. На конверте я не буду писать "его высокоблагородию"; разрешите мне это удовольствие. Вы для меня не высокоблагородие, а светлость. Мои все Вам кланяются и шлют пожелания. Пишите.

Ваш А. Чехов.

653. А. С. СУВОРИНУ

14 мая 1889 г. Сумы.

14 май.

Спасибо, получил свою "Татьяну Репину". Бумага очень хорошая. Фамилию свою я в корректуре зачеркнул, и мне непонятно, как это она уцелела. Зачеркнул, т. е. исправил, я и многие опечатки, к<отo>рые тоже уцелели. Впрочем, все это вздор. Для большей иллюзии следовало бы напечатать на обложке не Петербург, a Leipzig.

Мой живописец никогда не выздоровеет. У него чахотка. Вопрос поставлен так: как долго будет продолжаться болезнь? А при такой постановке, согласитесь, оставлять его нельзя. К тому же, если бы я уехал, то семья осталась бы в тяжелом положении, которое Вы можете себе представить, если вообразите себе группу: мать, сестра и ежеминутно кашляющий, брюзжащий и неугомонно командующий художник. Без меня им оставаться нельзя <…> *

Щеглов мне не конкурент. Я не знаю его драмы, но предчувствую, что в своих двух первых актах я сделал в 10 раз больше, чем он во всех своих пяти. Его пьеса может иметь больший успех, чем моя, но такой конкуренции я не боюсь. Говорю Вам сие, чтобы показать, как я доволен своей работой. Пьеса вышла скучная, мозаичная, но все-таки она дает мне впечатление труда. Вылились у меня лица положительно новые; нет во всей пьесе ни одного лакея, ни одного вводного комического лица, ни одной вдовушки. Всех действ<ующих> лиц восемь, и из них только три эпизодические. Вообще я старался избегать лишнего, и это мне, кажется, удалось. Одним словом, умный мальчик, что и говорить. Если цензура не хлопнет по шапке, то Вам предстоит вкусить осенью такое наслаждение, какого Вы не испытаете, даже стоя на вершине Эйфелевой башни и глядя вниз на Париж. Скажите Буренину, что билета я ему опять не дам, а Бежецкому скажите, что опять он может не быть на моей пьесе, сколько ему угодно. Если же цензура хлопнет по шапке, то так тому и быть, подождем будущего лета и напишем новую пьесу, а Буренину все-таки билета не дам.

Ваш ученый Эльпе рекомендует пить стакан молока в продолжение пяти минут. Как это удобно для работающего человека. <…> * Мудрят наши ученые гуси! В ноябре приеду в Питер продавать с аукциона свой роман. Продам и уеду в Пиренеи.

Свободин обещал ко мне приехать. Опять ужаснется, что я не читал Лессинга.

Конец в новом романе Бурже мне не нравится. Можно было бы лучше сделать. Это не конец умного романа, а шлейф, оторванный от Габорио и приколотый к умному роману булавками. Правосудие, "официальное бесстрастие" судей и прочее – всё это перестало уже трогать. Сикст, читающий "Отче наш", умилит Евгения Кочетова, но мне досадно. Коли нужно смело говорить правду от начала до конца, то такой фанатик ученый, как Сикст, прочитав "Отче наш", должен затем вскочить и, подобно Галилею, воскликнуть: "А все-таки земля вертится!" Та глава, где Шарлотта приходит отдаться, великолепно сделана и трогает.

Вы интересуетесь знать, продолжает ли Вас ненавидеть докторша. Увы! Она пополнела и сильно смирилась, что мне чрезвычайно не нравится. Женщин-врачей осталось на земле немного. Они переводятся и вымирают, как зубры в Беловежской пустыни. Одни гибнут от чахотки, другие впадают в мистицизм, третьи выходят замуж за вдовых эскадронных командиров, четвертые крепятся, но уж заметно падают духом. Вероятно, на земле быстро вымирали первые портные, первые астрологи… Вообще тяжело живется тем, кто имеет дерзость первый вступить на незнакомую дорогу. Авангарду всегда плохо.

Как Евгения Константиновна? Небось, Алексей Алексеевич трусит? Помогай им бог, дело хорошее. Кланяйтесь.

В деревне дифтерит. Ловлю раков. Со мной вместе ловит сапожник Мишка, лет 12 – 13, ужасный брехун.

Будьте здоровы и счастливы 1000 раз.

Ваш Потемкин.

* Пропуск в источнике.

654. А. С. СУВОРИНУ

15 мая 1889 г. Сумы.

15 май.

Если Вы еще не уехали за границу, отвечаю на Ваше письмо о Бурже. Буду краток. Вы пишете между прочим: "Пускай наука о материи идет своим чередом, но пусть также остается что-нибудь такое, где можно укрыться от этой сплошной материи". Наука о материи идет своим чередом, и те места, где можно укрыться от сплошной материи, тоже существуют своим чередом, и, кажется, никто не посягает на них. Если кому и достается, то только естественным наукам, по не святым местам, куда прячутся от этих наук. В моем письме вопрос поставлен правильнее и безобиднее, чем в Вашем, и я ближе к "жизни духа", чем Вы. Вы говорите о праве тех или других знаний на существование, я же говорю не о праве, а о мире. Я хочу, чтобы люди не видели войны там, где ее нет. Знания всегда пребывали в мире. И анатомия, и изящная словесность имеют одинаково знатное происхождение, одни и те же цели, одного и того же врага – чёрта, и воевать им положительно не из-за чего. Борьбы за существование у них нет. Если человек знает учение о кровообращении, то он богат; если к тому же выучивает еще историю религии и романс "Я помню чудное мгновение", то становится не беднее, а богаче, – стало быть, мы имеем дело только с плюсами. Потому-то гении никогда не воевали, и в Гёте рядом с поэтом прекрасно уживался естественник.

Воюют же не знания, не поэзия с анатомией, а заблуждения, т. е. люди. Когда человек не понимает, то чувствует в себе разлад; причин этого разлада oн ищет не в себе самом, как бы нужно было, а вне себя, отсюда и война с тем, чего он не понимает. Во все средние века алхимия постепенно, естественным мирным порядком культивировалась в химию, астрология – в астрономию; монахи не понимали, видели войну и воевали сами. Таким же воюющим испанским монахом был в шестидес<ятых> годах наш Писарев.

Воюет и Бурже. Вы говорите, что он не воюет, а я говорю, что воюет. Представьте, что его роман попадает в руки человека, имеющего детей на естественном факультете, или в руки архиерея, ищущего сюжета для воскресной проповеди. Будет ли что-нибудь похожее на мир в полученном эффекте? Нет. Представьте, что роман попал на глаза анатому или физиологу и т. д. Ни в чью душу не повеет от него миром, знающих он раздражит, а не знающих наградит ложными представлениями – и только.

Вы, быть может, скажете, что он воюет не с сущностью, а с уклонениями от нормы. Согласен, с уклонениями от нормы должен воевать всякий писатель, но зачем компрометировать самую сущность? Сикст орел, но Бурже сделал из него карикатуру. "Психологические опыты" – клевета на человека и на науку. Неужели, если бы я написал роман, где у меня анатом ради науки вскрывает свою живую жену и грудных детей или ученая докторша едет на Нил и с научною целью совокупляется с крокодилом и с гремучей змеей, – то неужели бы этот роман не был клеветой? А ведь я бы мог интересно написать и умно.

Бурже увлекателен для русского читателя, как гроза после засухи, и это понятно. Читатель увидел в романе героев и автора, которые умнее его, и жизнь, которая богаче его жизни; русские же беллетристы глупее читателя, герои их бледны и ничтожны, третируемая ими жизнь скудна и неинтересна. Русский писатель живет в водосточной трубе, ест мокриц, любит халд и прачек, не знает он ни истории, ни географии, ни естественных наук, ни религии родной страны, ни администрации, ни судопроизводства… одним словом, чёрта лысого не знает. В сравнении с Бурже он гусь лапчатый и больше ничего. Понятно, почему Бурже должен нравиться, но из этого все-таки не следует, что Сикст прав, когда читает "Отче наш", или что он правдив в это время.

Ну, больше не стану надоедать Вам с Бурже. Что касается Вашего таланта передавать в компактной форме такие романы, как "Disciple", то я читал и радовался за Вас. Очень хорошо. Вы отлично справились с философскою и ученою частью романа, и я не знал, что Вы это умеете. У меня бы всё перепуталось и получилось бы еще длиннее, чем у Бурже.

Мне скучно. Плещеев у меня не будет, а хорошо, если бы приехал. Он очень хороший старик.

Скоро я пришлю Вам письмо, написанное по-французски и по-немецки. Поклон Анне Ивановне, Насте и Боре.

Счастливого Вам путешествия.

Ваш А. Чехов.