Текст книги "Письма 1875-1904"

Автор книги: Антон Чехов

358. А. С. КИСЕЛЕВУ

Январь, после 12,1888 г. Москва.

"Злодей, ты побежден!"

Это можете петь Вы вместе с Зибелем по моему адресу. Действительно, акта не было, и я проиграл пари. Впрочем, обедня в университ<етской> церкви была.

Татьяна прошла скучно и скудно. Денег нет, пить не с кем, всё вяло, бледно и натянуто.

Передайте Марии Владимировне, что "унижение паче гордости". Если бы ее рассказ был плох, то Сысоева не стала бы скрывать этого в письме на мое имя. И я бы не стал лгать. Что хорошо, то не может быть плохим. Плохо только то, что Мария Владимировна там, где дело касается ее литературы, не хочет просто и прямо смотреть на вещи. Если она пишет для славы и для собственного удовольствия, то, конечно, она права, если же пишет для денег, как аз многогрешный, то скромность и мнительность совсем излишни. Пока дают гонорар, надо спешить брать… Не правда ли?

Умер редактор "Сотрудника" Богомолов.

Поклон всем. До свиданья!

Ваш А. Чехов.

Ах, если б у меня были деньги!

Мой геморрой дает себя знать, как квартальный на пожаре. Нет моей мочи!

359. Я. П. ПОЛОНСКОМУ

18 января 1888 г. Москва.

18-го янв. 1888 г.

Несколько дней, многоуважаемый Яков Петрович, я придумывал, как бы получше ответить на Ваше письмо, но ничего путного и достойного не придумал и пришел к заключению, что на такие хорошие и дорогие письма, как Ваше, я еще не умею отвечать. Оно было для меня неожиданным новогодним подарком, и если Вы припомните свое прошлое, когда Вы были начинающим, то поймете, какую цену оно имеет для меня.

Мне стыдно, что не я первый написал Вам. Признаться, я давно уже хотел написать, да стеснялся и трусил.

Мне казалось, что наша беседа, как бы она ни приблизила меня к Вам, не давала еще мне права на такую честь, как переписка с Вами. Простите за малодушие и мелочность.

Вашу книгу и фотографию я получил. Портрет Ваш уже висит у меня над столом, проза читается всею семьей. Почему это Вы говорите, что Ваша проза поросла мохом и заиндевела? Если только потому, что современная публика не читает ничего, кроме газет, то этого еще недостаточно для такого поистине холодного, осеннего приговора. К чтению Вашей прозы я приступил с уверенностью, или с предубеждением – это вернее; дело в том, что, когда я еще учил историю литературы, мне уже было известно одно явление, которое я возвел почти в закон: все большие русские стихотворцы прекрасно справляются с прозой. Этого предубеждения Вы у меня из головы гвоздем но выковырите, и оно не оставляло меня и в те вечера, когда я читал Вашу прозу. Может быть, я и не прав, но лермонтовская "Тамань" и пушкинская "Капит<анская> дочка", не говоря уж о прозе других поэтов, прямо доказывают тесное родство сочного русского стиха с изящной прозой.

На Ваше желание посвятить мне стихотворение я могу ответить только поклоном и просьбой – позволить мне посвятить Вам в будущем ту мою повесть, которую я напишу с особенною любовью. Ваша ласка меня тронула, и я никогда не забуду ее. Помимо ее теплоты и той внутренней прелести, какую носит в себе авторское посвящение, Ваше "У двери" имеет для меня еще особую цену: оно стоит целой хвалебной критической статьи авторитетного человека, потому что благодаря ему я в глазах публики и товарищей вырасту на целую сажень.

Относительно сотрудничества в газетах и иллюстрациях я вполне согласен с Вами. Не всё ли равно, поет ли соловей на большом дереве или в кусте? Требование, чтобы талантливые люди работали только в толстых журналах, мелочно, попахивает чиновником и вредно, как все предрассудки. Этот предрассудок глуп и смешон. Он имел еще смысл тогда, когда во главе изданий находились люди с ясно выраженной физиономией, люди вроде Белинских, Герценов и т. п., которые не только платили гонорар, но и притягали, учили и воспитывали, теперь же, когда вместо литературных физиономий во главе изданий торчат какие-то серые круги и собачьи воротники, пристрастие к толщине издания не выдерживает критики и разница между самым толстым журналом и дешевой газеткой представляется только количественной, т. е. с точки зрения художника не заслуживающей никакого уважения и внимания. Сотрудничеству в толстых журналах нельзя отказать только в одном удобстве: длинная вещь не дробится и печатается целиком. Когда я напишу большую вещь, пошлю в толстый журнал, а маленькие буду печатать там, куда занесут ветер и моя свобода.

Между прочим, я пишу большую вещь, которая будет напечатана, вероятно, в "Северном вестнике". В небольшой повести я изображаю степь, степных людей, птиц, ночи, грозы и проч. Писать весело, но боюсь, что от непривычки писать длинно я то и дело сбиваюсь с тона, утомляюсь, не договариваю и недостаточно серьезен. Есть много таких мест, к<ото>рые не поймутся ни критикой, ни публикой; той и другой они покажутся пустяшными, не заслуживающими внимания, но я заранее радуюсь, что эти-то самые места поймут и оценят два-три литературных гастронома, а этого с меня достаточно. В общем моя повестушка меня не удовлетворяет. Она кажется мне громоздкой, скучной и слишком специальной. Для современной читающей публики такой сюжет, как степь с ее природой и людьми, представляется специальным и малозначащим.

Я приеду в Петербург, вероятно, в начале марта, чтобы проститься с добрыми знакомыми и ехать в Кубань. Апрель и май проживу в Кубани и около Черного моря, а лето в Славянске или на Волге. Летом я не могу сидеть на одном месте.

Позвольте мне еще раз поблагодарить Вас за Ваше письмо и за посвящение. Я не заслужил еще ни того, ни другого. Будьте здоровы, счастливы и верьте в искреннее уважение и любовь преданного Вам

А. Чехова.

Р. S. На днях я вернулся из деревни. В деревне и зимой хорошо. Если бы Вы могли видеть ослепительно белые поле и лес, на которых блестит солнце! Глазам больно. Пришлось вскрывать скоропостижно издохшую корову. Хоть я и не ветеринар, а врач, но все-таки за неимением специалистов приходится иногда браться и за ветеринарию.

360. А. И. ПЛЕЩЕЕВУ

19 января 1888 г. Москва.

19 январь.

Дорогой Алексей Николаевич!

С Новым годом, с новым счастьем! Многие лета Вам здравствовать. Искренность моих благопожеланий и моя преданность Вам пусть послужат для меня смягчающим вину обстоятельством, и Вы простите мне запоздалость моего поздравления.

Я к Вам с просьбой. На днях я получил письмо от литератора Николая Аполлоновича Путяты, сотрудника московских газет, переводчика и негласного редактора когда-то существовавших журналов "Свет и тени", "Мирской толк" и "Европейская библиотека", автора кое-каких книжек и проч. … Он жалуется на безвыходное положение и слезно просит меня, не могу ли я написать кому-нибудь в Питер, чтобы за него походатайствовали в Литературном фонде? Его просьбу исполняю я тем охотнее, что лечу его, вижу его непроходимую бедность и верую в неизлечимость болезни. Он болен чахоткой. Служит он корректором в "Московских ведомостях", но по болезни работать ему приходится мало или через силу, и скоро, вероятно, ему откажут от места.

Услугами Литературного фонда он уже пользовался два раза. Его адрес: Типография "Моск<овских> ведомостей".

Теперь два слова о себе. Я здравствую, работаю и скучаю. Пишу я теперь повестушку для толстого журнала и, как только кончу, пришлю ее Вам: буду просить Вас протежировать мне в "Северном вестнике". Описываю я степь. Сюжет поэтичный, и если я не сорвусь с того тона, каким начал, то кое-что выйдет у меня "из ряда вон выдающее". Чувствую, что есть в моей повестушке места, которыми я угожу Вам, мой милый поэт, но в общем я едва ли потрафлю… Выйдет у меня 4 – 5 печатных листов; из них два листа заняты описаниями природы и местностей – скучно!

Ах, как бы я хотел попасть к Вам в мартовскую книжку! Весь январь я работаю над "Степью", ничего больше не пишу, а потому разорился в пух и прах. Если "Степь" будет напечатана позже марта, то я взвою волком. Вышлю я ее Вам к 1 февралю. Если Вы предвидите, что в мартовской книжке места не будет, то, дорогой мой, дайте мне знать; я не буду спешить со "Степью" и нацарапаю ради гонорара что-нибудь в "Новое время" и "Пет<ербургскую> газету".

Писать большое очень скучно и гораздо труднее, чем писать мелочь. Вы прочтете и увидите, какую уйму трудностей пришлось пережить моему неопытному мозгу.

Прощайте и будьте счастливы. Почтение всему Вашему радушному семейству. Если позволите, обнимаю Вас и пребываю неизменно и искренно преданным Чеховым.

Москва, Кудринская Садовая, д. Корнеева.

361. И. Л. ЛЕОНТЬЕВУ (ЩЕГЛОВУ)

22 января 1888 г. Москва.

22 янв.

Милый Альба! Получил я и письмо, и Вашу физиогномию, и "Неделю". За всё, за всё благодарю! Статья в "Неделе" действительно неплоха. Кое-какие мысли о нашем бессилии, к<ото>рое деликатный автор назвал безвластием, приходили и мне в голову. В наших талантах много фосфора, но нет железа. Мы, пожалуй, красивые птицы и поем хорошо, но мы не орлы.

Впрочем, всё это вздор. Покуксим об этом при свидании, когда будем рикикикать у Палкина, а теперь успокоимся на уверении статьи "Недели", что мы виртуозы… Да, виртуозы, но играющие свое… Делаем, что можем, а если человечеству не угодна наша служба, то ну его к ляху!

Вам, о маловер, интересно знать, какие промахи нашел я в Вашей "Миньоне"… Прежде чем указать на них, предупреждаю, что они имеют скорее "трагический" интерес, чем критико-литературный. Уловить их монет только пишущий, но никак не читатель. Вот они… Мне кажется, что Вы, как мнительный и маловерный автор, из страха, что лица и характеры будут недостаточно ясны, дали слишком большое место тщательной, детальной обрисовке. Получилась от этого излишняя пестрота, дурно влияющая на общее впечатление. Боясь, что читатель Вам не поверит, Вы в доказательство того, как может иногда сильно влиять музыка, занялись усердно психикой Вашего фендрика; психика Вам удалась, но зато расстояние между такими моментами, как "amare, morire" * и выстрелом, у Вас получилось длинное, и читатель, прежде чем дойти до самоубийства, отдыхает от боли, причиненной ему "amare, morire". А нельзя давать ему отдыхать; нужно держать его напряженным… Эти указания не имели бы места, если бы "Миньона" была большою повестью. У больших, толстых произведений свои цели, требующие исполнения самого тщательного, независимо от общего впечатления. В маленьких же рассказах лучше недосказать, чем пересказать, потому что… потому что… не знаю почему… Во всяком случае, помните, что Ваши промахи только я один считаю промахами (весьма неважными, "трагическими"), а я очень часто ошибаюсь. Быть может, Вы правы, а не я… Я, надо заметить, очень часто ошибался и говорил не то, что думаю теперь. Стало быть, моя критика ничего не стоит.

Ах, как мне хочется в Питер!

Получил сегодня от А. Н. Плещеева очень милое "дедушкино" письмо. Жалуется, что Вы редко с ним видаетесь. Я оканчиваю рукопись для "Северного вестника". Как это трудно!

Поклонитесь Баранцевичу.

Весной я еду в Кубань, а летом буду жить с семьей в Славянске. Не хотите ли жить вместе? Прожить в Славянске стоит в 3 раза дешевле, чем в Питере. Будет не скучно.

Моя повесть появится в мартовской книжке "Сев<ерного> вест<ника>". Странная она какая-то, но есть отдельные места, которыми я доволен. Меня бесит то, что в ней нет романа. Без женщины повесть, что без паров машина. Впрочем, женщины у меня есть, но не жены и не любовницы. А я не могу без женщин!!!

Напишите мне письмо подлинней, а я Вам отвечу тем же. Прощайте, Альба. Дай бог Вам здоровья.

Ваш А. Чехов.

* "любить, умереть" (итал.).

362. А. Н. ПЛЕЩЕЕВУ

23 января 1888 г. Москва.

23 янв.

Милый и дорогой Алексей Николаевич, большое Вам спасибо за Ваше доброе, ласковое письмецо. Как жаль, что оно не пришло тремя часами раньше! Представьте, оно застало меня за царапаньем плохонького рассказца для "Пет<ербургской> газеты"… Ввиду предстоящего первого числа с его платежами я смалодушествовал и сел за срочную работу. Но это не беда. На рассказ потребовалось не больше полудня, теперь же я могу продолжать свою "Степь". В своем письме Вы оказали моей повестушке такой хороший прием, что я боюсь… Вы ждете от меня чего-то особенного, хорошего – какое поле для разочарований! Робею и боюсь, что моя "Степь" выйдет незначительной. Пишу я ее не спеша, как гастрономы едят дупелей: с чувством, с толком, с расстановкой. Откровенно говоря, выжимаю из себя, натужусь и надуваюсь, но все-таки в общем она не удовлетворяет меня, хотя местами и попадаются в ней "стихи в прозе". Я еще не привык писать длинно, да и ленив. Мелкая работа меня избаловала.

Кончу "Степь" к 1 – 5 февраля, не раньше и не позже. Пришлю ее непременно на Ваше имя, так как, дебютируя в толстых журналах, я хочу просить Вас быть моим крестным батькой. Вам не придется ездить в почтамт и засвидетельствовать повестку, так как вышлю я Вам посылку "с доставкой". Вы только заплатите четвертак, который я буду Вам должен. Ради бога, простите за беспокойство! У Вас и так много забот, а тут я еще одолеваю Вас своими пустяками, да еще покушаюсь на четвертак…

Островский мне очень и очень понравился. С ним не только не скучно, но даже весело… Да, он годился бы в критики. Он имеет хорошее чутье, массу читал, по-видимому, очень любит литературу и оригинален. Я уловил несколько оброненных им определений, которые целиком можно было бы напечатать в учебнике "Теория словесности". Я к нему обязательно побегу, как только покончу со "Степью". После того как я поговорил с ним о моем выкидыше "Иванове", я узнал цену, какую имеют для нашего брата такие люди.

Что Леонтьев? Милый он человечина, симпатичный, теплый и талантливый, но любит падать духом и куксить. Его постоянно нужно возбуждать извне и заводить, как часы… Мы переписываемся. Он величает меня в письмах почему-то Эгмонтом, а я, чтоб не оставаться в долгу, окрестил его Альбой.

До весны я побываю в Питере, а весной укачу куда-нибудь в тепло. Поедемте!

Во всех наших толстых журналах царит кружковая, партийная скука. Душно! Не люблю я за это толстые журналы, и не соблазняет меня работа в них. Партийность, особливо если она бездарна и суха, не любит свободы и широкого размаха.

Прощайте, мой дорогой. Еще раз спасибо Вам. Поклонитесь Вашему семейству, общим знакомым и приезжайте на масленицу. Поедим блинов… Прихватите с собой Щеглова.

Будьте здоровы и счастливы.

Ваш А. Чехов.

363. Ал. П. ЧЕХОВУ

29 января 1888 г. Москва.

29.

Милый Гусопуло! Прости, что я тебе так долго не писал и что теперь напишу только несколько строк. Представь, душа моя, я спешу окончить для "Сев<ерного> вестника" большую повесть! Как только кончу (после 1-го февр<аля>), сейчас же напишу тебе, ибо имею о многом сообщить и спросить.

Скажи Петерсену, что в мартовской книжке "Сев<ерного> вестн<ика>" будет моя большая вещь.

Теперь просьба: возьми в "Петерб<ургской> газ<ете>" мой ничтожный гонорар и поспеши выслать убогому брату своему.

Отчего не бываешь у Плещеева? Экий ты, право, Пантелей! Ну что тебе стоит раз в месяц наведываться к людям, знакомство с которыми и интересно и душеспасительно?

Странные мытарства переживает бедная А<нна> И<вановна>! Неужели у Вас в Питере некому поставить диагноз? Удивляла меня смелость, с к<ото>рой ей прописали операцию!

Будь здоров.

Твой Antoine.

Счет "Пет<ербургской> газ<ете>"

№ 24 "Спать хочется" 288 стр<ок>

288 X 12=34 р. 56 к.

Сии деньги не зажуль, а вышли.

364. А. Н. ПЛЕЩЕЕВУ

3 февраля 1888 г. Москва.

3-го февраля.

Здравствуйте, дорогой Алексей Николаевич! "Степь" кончена и посылается. Не было ни гроша, и вдруг алтын. Хотел я написать два-три листа, а написал целых пять. Утомился, замучился от непривычки писать длинно, писал не без напряжения и чувствую, что наерундил немало.

Прошу снисхождения!!

Сюжет "Степи" незначителен; если она будет иметь хоть маленький успех, то я положу ее в основание большущей повести и буду продолжать. Вы увидите в ней не одну фигуру, заслуживающую внимания и более широкого изображения.

Пока писал, я чувствовал, что пахло около меня летом и степью. Хорошо бы туда поехать!

Ради бога, дорогой мой, не поцеремоньтесь и напишите, что моя повесть плоховата и заурядна, если это действительно так. Ужасно хочется знать сущую правду.

Если редакция найдет ее годной для "Вестника", то я очень рад служить ей и ее читателям. Похлопочите, чтобы моя "Степь" вся целиком вошла в один номер, ибо дробить ее невозможно, в чем Вы сами убедитесь по прочтении. Попросите оставить для меня несколько оттисков. Я хочу послать Григоровичу, Островскому… Насчет аванса у нас уже был разговор. Скажу еще только, что чем раньше я получу его, тем лучше, ибо я зачах, как блоха в вейнбергском анекдоте. Если издательница спросит о цифре гонорара, то скажите ей, что я полагаюсь на ее волю, в глубине же души, грешный человек, мечтаю о двухстах за лист.

Простите за беспокойство. Авось, коли живы будем, судьба даст мне счастливый случай отплатить Вам хорошей услугой!

"Степь" писана на отдельных четвертухах. Когда получите посылку, обрежьте ниточки.

Прощайте и будьте счастливы.

Я отдыхаю. Завтра побегу к Островскому. Кланяйтесь Вашей семье и Щеглову.

Душевно преданный

дебютант

Антуан Чехов.

Моя "Степь" похожа не на повесть, а на степную энциклопедию.

365. М. В. КИСЕЛЕВОЙ

3 февраля 1888 г. Москва.

3 февр.

Многоуважаемая

Мария Владимировна!!

Ставлю два восклицательных знака от злости. Вы согласились работать у Сысоихи за 30 рублей, да еще попросили вычесть из гонорара за журнал! Вы отослали свою (судя по словам Михайлы) прелестную повестушку Владимиру Петровичу для передачи в какой-то литературный "Рылиндрон"! Покорнейше Вас благодарю! Очень Вами благодарен! Делайте теперь, что хотите, обесценивайте литературный труд, сколько угодно, ублажайте белобрысых Истоминых и медоточивых Сысоих, посылайте свои повести хоть в "Странник" или в "Тульские ведомости", я же воздержусь от советов и указаний. Если моя маленькая опытность не имеет цены, а доброжелательство мое не заслуживает доверия, то мне остается только посыпать пеплом главу и хранить гробовое молчание.

Я утомлен до мозга костей. Вчера окончил, а сегодня послал повесть, которую Вы увидите в мартовской книжке "Северного вестника". Многое Вам в ней понравится, а многое очень не понравится. Во всяком случае увидите, сколько сока и напряжения пошло на нее. Давно уж в толстых журналах не было таких повестей; выступаю я оригинально, но за оригинальность мне достанется так же, как за "Иванова". Разговоров будет много. Написал я около пяти печатных листов. Запросил по двести за лист и непременным условием поставил – деньги вперед! Написал в редакцию, чтобы мне выслали журнал, но не попросил, чтобы за него вычли из гонорара.

Как живут Василиса и Коклюш?

Счастливцы, скоро весна!

После каторжной работы над повестью я гуляю сегодня и буду гулять завтра.

Откровенно говоря, никак не могу понять, о каком таком благоразумии моем Вы упоминаете в письме к Ма-Пе. Вы и Ваш супруг стали в последнее время что-то очень часто прохаживаться насчет моих умственных способностей. Он подарил мне рюмку с надписью: "Пьяный проспится, а дурак никогда". Вы же намеренно подчеркиваете благоразумие… Хорошо-с, так и запишем!

С Вашим супругом, когда он был в Москве, мы вели себя хорошо. Я его останавливал от нехороших поступков.

Поклон всем! Алексею Сергеевичу, Василисе, Коклюшу, Елизавете Александровне и Бабкину.

Спасибо за многочисленные именинные подарки.

Искренно преданный

Васенька.

366. А. С. ЛАЗАРЕВУ (ГРУЗИНСКОМУ)

4 февраля 1888 г. Москва.

4 февраль.

Спасибо Вам за письмо, добрейший Александр Семенович. Я тоже здрав и жив. "Степь" вчера кончил и отправил в "Северн<ый> вестник". Вышло у меня, кажется, больше пяти печатных листов.

200 Х 5 = 1000 руб.

Надо быть очень великим писателем, чтобы в один (1) месяц заработать тысячу рублей. Не правда ли?

На свою "Степь" я потратил много соку, энергии и фосфора, писал с напряжением, натужился, выжимал из себя и утомился до безобразия. Удалась она или нет, не знаю, но во всяком случае она мой шедевр, лучше сделать не умею, и посему Ваше утешение, что "иногда вещицы не задаются" (в случае неуспеха), утешить меня не может. Дебют, масса энергии, напряжение, хороший сюжет и проч.– тут уж едва ли подойдет Ваше "иногда". Если при данных условиях написал скверно, то при условиях менее благоприятных напишу, значит, еще хуже…

Да-с, батенька! У Вас еще впереди будущее (2 – 3 года), а я переживаю кризис. Если теперь не возьму приза, то уж начну спускаться по наклонной плоскости… А Вы меня утешаете наречием "иногда"! Когда Вы будете умирать, я напишу Вам: "Люди иногда умирают", а когда, потратив всё, что имели, будете дебютировать в чем-нибудь, напишу: "Дебютанты иногда проваливаются". И Вы утешитесь.

От Лейкина и Билибина слышится гробовое молчание. Молчание первого носит в себе зловещий характер. Крику сычей и филинов я придаю гораздо меньшее значение, чем молчанию тонких дипломатов. Со страхом о/кидаю какой-нибудь большой глупости или сплетни. Будьте здоровы.

Ваш А. Чехов.