Текст книги "Османец"

Автор книги: Алан Савадж

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 38 страниц)

Во внутреннем дворе крепости на землю были брошены два человека; их руки и ноги были связаны, они корчились в пыли и задыхались. Подойдя поближе, Энтони заметил, что эти люди молоды, даже моложе его.

Эмир Мехмед обратился к пленникам по-турецки. Энтони не понимал ни слова, но по интонации одного пленника, более богато одетого, догадался, что тот горячо возразил эмиру.

Мехмед молча выслушал его; его лицо было, как всегда, невозмутимым. Потом он что-то ответил, тихо, но твёрдо. Двое янычар вышли вперёд и встали рядом с эмиром. Они склонились над молодым человеком с тетивой в руках. Он пытался протестовать, но тетива была обмотана вокруг шеи и быстро затянута сильными пальцами. Глаза несчастного, казалось, вылезли из орбит, язык вывалился изо рта. Страшный булькающий звук раздался из глубины его глотки, вены вздулись на висках, и только потом он умер.

У Энтони от ужаса перехватило дыхание, но внезапно он увидел, что эмир смотрит прямо на него. Он нервно облизнул губы, Мехмед улыбнулся.

– Ты должен благодарить Бога, что ты никто, что ты сын простого солдата, Хоук-младший, – сказал он, – а не сын эмира.

Какое-то время Энтони не мог поверить. Мой Бог, думал он в панике, если этот человек когда-нибудь узнает о том, что произошло между ним и его матерью...

– Какое преступление он совершил, о падишах? – спросил Энтони в благоговейном страхе.

По лицу Мехмеда пробежала лёгкая дрожь.

– Он был моим братом.

– Твоим... братом?

– Последним из них, – с некоторым удовлетворением сказал Мехмед, глядя на искажённое лицо мёртвого юноши. – Я думал, что он спасся, но Мансур поработал на славу...

– Ты убил всех своих братьев? – в ужасе пробормотал Энтони, забыв, с кем говорит.

Мехмед на мгновение насупил брови и почти сразу улыбнулся:

– Я знаю, на Западе так не поступают, но Запад слаб и в большом смятении. А я силён и уверен в себе. Ведь в Коране говорится: разлад хуже убийства. В доме Османа не будет разлада.

Энтони не знал, что сказать; Джон Хоквуд тоже молчал.

– Что касается другого, – сказал Мехмед, повернувшись и посмотрев вниз на второго юношу, чьи глаза были огромными и сверкали от ужаса, – он виновен в том, что помогал моему брату в бегстве.

– Он ведь выполнял приказ, о падишах? – спросил наконец Джон Хоквуд.

– Да, он выполнял приказ, но тот, кто повинуется этому приказу, влечёт несчастья на свою голову, – согласился Мехмед.

Хоквуды переглянулись.

– Его накажут? – спросил Джон.

– Негодяя посадят на кол, – сказал Мехмед, – пусть это послужит предупреждением остальным. – Он повернулся к Энтони. – Ты должен присутствовать при казни, Хоук-младший. Тебе это пойдёт на пользу.

Глава 4
ФАВОРИТ

Когда несчастному пленнику сказали, что его посадят на кол, он издал дикий крик, забился в истерике и начал молить о пощаде. Мехмед презрительно посмотрел на него и отдал ещё один приказ; приговор привести в исполнение немедленно.

– Боже! – пробормотал Джон Хоквуд по-английски. – Не хотел бы я оказаться на месте этого юноши. И ты, наверное, тоже.

– Что значит эта казнь? – спросил Энтони.

– Это самый ужасный вид расправы, мальчик. Крепись!

Подготовка к процедуре казни уже началась. Янычары копали яму в отдалении от крепостной стены. Пленного поставили на ноги, начали сдирать с него одежду и издеваться над ним. Слёзы текли по лицу несчастного, взгляд его был диким, он продолжал молить о пощаде.

Обнажённому пленнику связали руки и, привязав его к верёвке, повели вокруг лагеря. Из шатров высыпали мужчины, чтобы посмеяться над ним, и Энтони не сомневался, что женщины тоже наблюдали эту картину и смеялись, хотя и не показывались на улице. Смотрела ли Мара на приговорённого, предвкушая приближающийся ужас?

Наконец яма, около четырёх футов глубиной, была выкопана. В ней закрепили острое деревянное копьё около восьми футов длиной и вбили его в землю ровно наполовину. Копьё было остро заточенным и не толще четырёх дюймов в поперечнике, металлический наконечник был снят.

Энтони нервно сглотнул, но у него в горле было сухо. Он не осмеливался взглянуть на отца.

К этому времени приговорённого к смерти привели обратно. Обессилев, он перестал вопить и молить о пощаде. При виде шеста его лицо исказила гримаса ужаса.

Янычары были готовы выполнять приказ эмира – Мехмед кивнул.

Обнажённого человека вытолкнули вперёд, он снова начал визжать. Теперь его руки были связаны за спиной. Четыре янычара подняли его над землёй. Он бешено брыкался, но не мог противостоять напору их силы. Янычары медленно ввели заострённый конец шеста прямо в анус несчастного. Ещё несколько секунд его подержали наверху и только потом посадили на шест.

Внезапно ноги несчастного упали по обеим сторонам шеста, и нечеловеческий вопль сорвался с его губ. Он корчился от боли, кровь струилась по дереву... Он отчаянно тужился, пытаясь вытолкнуть себя с шеста, но тот уже вонзился слишком глубоко. Энтони старался отвести глаза, но заметил, что эмир стоит рядом.

– Чем больше он корчится, тем быстрее шест проникает внутрь, – заметил Мехмед, повернувшись к Энтони и пытаясь понять его реакцию.

Волей-неволей Энтони пришлось наблюдать за муками несчастного, пытаясь при этом сохранять невозмутимое выражение лица. Ступни жертвы теперь доставали земли – так глубоко и быстро в него вошёл шест, но теперь у смертника не было сил подняться. Вскоре Энтони увидел, как шест, разорвав грудь несчастного, вышел наружу.

Внезапно Мехмед отдал другой приказ. Янычары выкопали шест и подняли его над собой, начав обход лагеря с этим ужасным трофеем.

– Однажды увидев казнь на колу, человек всегда будет помнить о ней, – сказал, улыбаясь, Мехмед. – Теперь идём, у нас много работы.

Мехмед уничтожил всех возможных претендентов на трон, и теперь настало время оплакивать умершего эмира. На время османцы забыли о Босфоре и грандиозных амбициях своего нового правителя.

Похоронный кортеж направился в город Брусу, древнее место погребения османских эмиров; там Мурада должны были предать земле. Оказывается, набальзамированное тело мёртвого эмира всё ещё находилось в лагере...

Энтони был слегка шокирован, узнав, что Мара Бранкович принимала его у себя, когда её покойный муж лежал в соседнем помещении. Уже тогда она думала о будущем.

Войско и вереницы повозок с женщинами из гарема дошли по берегу Мраморного моря до Никодемии, а дальше вдоль течения реки Сакарьи направились к подножию горы Улудаг, что в переводе с турецкого значит «великая». У её северного подножия лежал священный город Бруса.

Их путь проходил по пустынной и запретной земле на высоте три тысячи футов над уровнем моря; плоскогорье прерывалось цепью гор со снежными вершинами. Похоронный кортеж преодолевал ущелья и долины рек, останавливаясь каждый раз при подземных толчках, во время которых каменные глыбы обваливались на их головы.

Вероятно, это явление было обычным в этой непонятной земле, но каждый раз при новом толчке Хоквуды пугались и пытались найти хоть какое-нибудь убежище.

Растительность соответствовала местности: в долинах рос кустарник, склоны гор были покрыты благородными соснами. По ночам волки и гиены, лисы и дикие кошки рыскали вокруг лагеря, и темнота казалась страшной от их воя. Пару раз Хоквуды заметили огромных медведей, бродящих среди деревьев, и однажды слышали рёв льва, но самого зверя не видели.

Мехмед находился в центре огромного скопления людей, верный традиции кочующего племени сельджуков, которое когда-то передвигалось в поисках новых земель и наживы по Центральной Азии.

Ядром этой кочующей нации была армия, состоявшая из четырёх частей. Впереди двигались башибузуки, которых можно назвать просто разбойниками. Они были вооружены каждый на свой манер: и кривыми саблями, и копьями, луками и стрелами – кто-то из них был облачен в шёлковые одежды, а кто-то – в обычное тряпьё. Энтони узнал, что башибузукам не платят жалованья и что они участвуют в военных походах, надеясь разжиться грабежом. Мирное время разжигало в этих людях нетерпение... даже больше чем у янычар. В этот раз башибузуки собрались, услышав о смерти Великого Мурада; по окончании похорон они разъедутся по домам и вновь объединятся под знаменем эмира, когда в следующий раз он пойдёт войной. Хотя их было очень много, Энтони показалось, что, с военной точки зрения, они ненадёжны из-за неорганизованности.

За башибузуками шли анатолийцы – настоящие турки. Из них формировалась пехота, которую тоже можно было считать беспорядочным войском из-за отсутствия строгой дисциплины. У анатолийцев была единая форма: толстые зелёные войлочные кафтаны; каждый из них был вооружён копьём и мечом; для обороны использовались круглые щиты. Анатолийцы казались более грозной силой, чем толпа всякого сброда, называемая башибузуками.

Анатолийцев на марше сменяли сипахи, или элитная кавалерия. Их стальные шлемы были украшены султанами из конского волоса. Сипахи считались лучшими наездниками, их образ жизни соответствовал житейской мудрости в недавнем прошлом кочевого народа: «Сошедший с коня и расположившийся на ковре турок становится пустым местом».

Сипахи не просто эскортировали эмира и его двор. Иногда они внедрялись в толпу башибузуков или вырывались вперёд, чтобы добыть нужные данные, а главное убедиться, что пища и всё необходимое армии будут обеспечены.

За сипахами, окружая гарем и эмира, двигались грозные янычары, основа всех побед османцев. Десять тысяч молодых мужчин, одетых в яркую красно-синюю форму, шли, подчиняясь строгой дисциплине. Нарушившего приказ подвергали наказанию: били палками по ступням. Но самым страшным позором для янычар было увольнение, из войска и высылка домой. У каждого янычара были копьё, сабля, лук и стрелы. Джон Хоквуд не мог не признать превосходных физических качеств этих людей: их тела были словно литые. Эмир Мехмед объяснил Хоквудам, что если эту в высшей степени обособленную общину, сколоченную вокруг своего драгоценного котелка, использовать должным образом, то ей по плечу преодолеть любую силу.

Самым удивительным было то, что огромное скопление мужчин, женщин и животных, находившихся в движении, оставляло за собой абсолютно чистыми места биваков. После пребывания любой европейской армии в одном месте в течение недели всё пространство, занимаемое ей, превратилось бы в огромную зловонную помойную яму, грозящую неминуемой вспышкой заразных болезней. В турецком лагере каждый выкапывал для себя отхожее место, которое по окончании стоянки засыпалось землёй.

В самом сердце великой армии находился эмир, его везиры, генералы, гарем, даже во время марша скрытый в занавешенных носилках, и его приёмная мать. В этот раз эмира сопровождали и двое его новых рекрутов. Часто Мехмед просил одного из Хоквудов составить ему компанию. С Джоном он говорил о пушках, вооружении и стенах Константинополя, с Энтони – о других вещах.

– Английские короли не совершают таких переходов?

– Время от времени они объезжают свои владения, – объяснял Энтони. – Но таких расстояний в Англии просто нет. Это небольшое королевство.

– Я мало знаю свои владения, – вздохнул Мехмед. – Но я исправлю это положение. Так много надо сделать и так мало времени. Я понимаю, что любое передвижение по таким огромным владениям – трата не только времени, но и сил. Но я следую обычаям моего народа, в мире нет другого народа, настолько приверженного традиции, как турки. У нас есть поговорка, которую, возможно, ты ещё не слышал, Хоук-младший. Запомни её:

 
Чтобы удержать землю, нужна армия.
Чтобы содержать армию, нужно быть щедрым.
Щедрыми могут быть только богатые,
Богатыми становятся только с помощью законов.
Если нет одного из этих четырёх компонентов – нет и всех четырёх,
Где нет всех четырёх – земля потеряна.
 

– Ты согласен с этим, Хоук-младший?

– Я бы сказал, что это сама правда.

– Пойми, в основе всего лежит закон. Если я хочу изменить закон, я должен совершить что-то великое. – Лицо эмира потемнело, пальцы сжались в кулак. – Я должен взять Константинополь.

Энтони показалось, что перед ним не тот человек, который недавно удушил собственного брата и приказал посадить на кол покорного маленького человека, кто-то совсем иной, рассуждавший логично и амбициозно.

Мехмед удивлял Энтони знанием истории и политики древних греков и римлян, их научных трактатов и, более всего, поэтических произведений.

– Мусульманский мир богат поэтами, – сказал Мехмед. – Ты что-нибудь слышал об Омаре Хайяме?

– Нет, о падишах.

– Тогда всё, чему ты учился, бессмысленно. Омар Хайям был персом. Его нельзя назвать хорошим наставником для молодёжи: он чрезмерно любил вино и тем самым нарушал закон Пророка. Но его стихи наполнены глубоким философским смыслом и состоят из красивых слов. Я покажу тебе его книги, когда мы будем в Брусе.

Советники эмира, видя Энтони рядом с правителем, неодобрительно поглаживали бороды – было понятно, что им не по душе расположение, выказываемое рыжеволосому юноше.

Энтони ничего не знал об эмир-валиде. Путешествие в Брусу длилось несколько недель, и за это время никаких известий от неё не поступало. Энтони не понимал, радоваться ему или печалиться... Возможно, она пресытилась и забыла о нём. Он всё ещё помнил её аромат и очарование, а также её слова, которые не забудет до конца своих дней. Правда, при мысли о том, что его могут посадить на кол, если застигнут в шатре эмир-валиде, у Энтони холодела кровь.

Но его страшило и обещание Мары Бранкович снять с него заживо кожу, если он отвергнет её приглашение.

Бруса, окружённая садами и напоенная водой горных стремительных потоков, казалась оазисом посередине пустыни. Ослепительно белые дома стояли на узких изогнутых улочках, утопая в зелени. Здесь было несколько бань, вода в которые поступала из горячих источников. Хоквуд, ошеломлённый роскошной жизнью Константинополя по сравнению с обычаями родной Англии, с удивлением для себя отмечал, как тщательно турки следят за чистотой своего тела.

Бруса была местом захоронения эмиров. На естественной террасе над городом возвышались надгробия Османа и Орхана. Эмир Мехмед I был похоронен в самом городе, над его могилой возводился мавзолей священного зелёного цвета. Сразу же по прибытии в город началась церемония погребения Мурада, сопровождаемая прощальными речами и оплакиванием; разрабатывался проект ещё одного огромного мавзолея, получившего название мечеть Мурадие.

Жизнь города на период траурной церемонии замерла. Не работали даже те, кто ткал шёлковые ткани, а этим занималось большинство людей, не задействованных в армии. Скорбные звуки труб, грохот цимбал, медленные, монотонные удары барабанов наполняли воздух.

Хоквуды на это время были предоставлены сами себе. К их огромной радости, Мэри была отпущена из гарема, ей позволили присоединиться к ним в доме, предоставленном в их распоряжение. Она казалась цветущей в новых роскошных одеждах и всё-таки была какой-то другой. Когда супруги уединились в спальне, Джон обратил внимание, что у жены выбрит лобок. Мэри смутилась и объяснила, что всех женщин в гареме бреют и у неё не было выбора. Возможно, размышлял Джон, все остальные перемены в Мэри связаны с тем, что она вынуждена приспосабливаться к местным обычаям.

– Сами женщины бреют друг друга? – спросил Джон.

– Нет, – зардевшись, ответила Мэри.

– Значит, ты должна это делать сама?

– Нет, – ещё более покраснев, повторила Мэри.

– Тогда кто... О Господи?! – Джон был в полном недоумении.

– Тех, кто это делает, нельзя считать мужчинами. – Мэри положила руку на плечо мужу.

– Правда? Они живые, они едят и пьют. Значит, чувствуют.

– Я не знаю, что ответить... Таков обычай, – вздохнула Мэри и, неожиданно забеспокоившись, спросила: – Ты ничего не скажешь мальчику?

– Когда-нибудь он сам всё узнает. Не беспокойся, я ему ничего не скажу.

Через какие-то мгновения Джон убедился, что его жена не потеряла своей уверенности и прелести, даже, будучи выбритой темнокожими. Что ещё ей пришлось пережить в гареме? В Константинополе он слышал рассказы о неестественных склонностях, которые развиваются у женщин, живущих вместе и лишённых иных мужчин, кроме единственного господина. Эта мысль будоражила его воображение... К тому же Джон должен был сообщить Мэри о своём согласии сотрудничать с турками. Она спокойно выслушала мужа.

– Я поступил так ради спасения наших жизней, выбора у меня не было. И я всё ещё хочу отомстить тем, что причинил нам зло.

Через некоторое время Мэри улыбнулась.

– Я люблю тебя, муж мой, сейчас даже больше, чем когда-либо. Ты поступил как настоящий мужчина, а не вёл себя как побитая собака. Моё сердце обливалось кровью, когда тебя вынудили покинуть Константинополь. Если турки дадут тебе меч и доспехи, я буду ещё больше гордиться тобой.

– Мне пообещали больше, Мэри. У меня будет кузница и люди, чтобы отливать пушки. – Улыбка Джона Хоквуда стала зловещей.

По окончании траурной церемонии Джон Хоквуд принялся за работу. Ему нужна была бронза для пушек, кожа для связывания бочек; он прикидывал, как соорудить лафет, рассчитывал вес ядер, претворяя в жизнь новые идеи, появившиеся у него во время практической деятельности.

Хоквуд отдавал себе отчёт в сложности задачи, которая перед ним была поставлена. Он знал толщину и непробиваемость стен Константинополя, так как помогал поддерживать их в боевом состоянии. Выходившие на море стены были просто неприступны. Если турецкий флот, строительство которого шло полным ходом, сможет пробить плавучее заграждение и занять Золотой Рог, задача Хоквуда немного упростится, но он не был уверен, что флоту это по силам. Если бы у янычар были ружья, они послужили бы более надёжной защитой артиллеристам. Но самым дорогостоящим и опасным было по-прежнему решение задачи, как приблизиться к стенам этого города. Значит, отливка пушек такого же размера, как и в Константинополе (а они были самыми большими, из которых Хоквуд когда-либо стрелял), была пустой тратой времени. По меньшей мере одно из его орудий должно превосходить те, что стоят на крепостных стенах.

Пушки должны будут метать чугунные ядра с такой скоростью, чтобы пробить большие бреши и дать проход туркам. Хоквуд был опытным солдатом и знал многое о том, как проходит осада какого-нибудь укрепления. Защитники могут восстановить повреждённые днём стены за ночь. Сами стены, превращённые в кучу камней, легко поддаются ремонту и становятся ещё более обороноспособными по сравнению с теми, какими они были прежде. Кажется, они просто ждали, чтобы их разрушили...

Хоквуду нужны были особенные пушки, и он хотел сделать их сам. Точность требовалась в расчёте количества пороха, чтобы снаряд достигал намеченной цели, но не разрывал бронзового дула на части.

И ещё он вынашивал тайный план, в который пока не посвящал никого. У Джона была мечта: он хотел построить огромную пушку такой разрушительной силы, которая обеспечит победу над миром её обладателю. Эмир Мехмед дал Хоквуду возможность осуществить свою мечту.

Энтони доставляло удовольствие смотреть на родителей, радующихся второму расцвету их любви. Мать, правда, до сих пор не отошла от переживаний по поводу гибели старшего сына и неразумного поведения своенравной дочери, но никогда не упрекала мужа, решившегося оставить Англию и отправить свою семью в это нескончаемое приключение.

Теперь, когда ей даровали свободу, она страстно желала вернуть привычный для них образ жизни, но это было невозможно. Мэри считала свою турецкую одежду – шаровары и широкую кофту – непристойной, но выбора у неё не было. В таком наряде и в хаике[36]36
  Х а и к – покрывало из плотной материи.


[Закрыть] она была совершенно неузнаваемой. На второй день пребывания в Брусе она рискнула выйти на улицу и, когда обнаружила, что оказалась единственной женщиной без яшмака[37]37
  Я ш м а к – тонкое покрывало, которым турчанки закрывали лицо.


[Закрыть], в смущении влетела в дом.

Мэри не знала, как вести себя со слугами, предоставленными эмиром новому генералу, потому что это были евнухи. Но Джон постарался убедить её принять их, так как он сам был готов принять всё в этой новой жизни. Вскоре Мэри научилась готовить кос-кос и освоила многие местные кулинарные премудрости. Самым распространённым блюдом здесь считались баклажаны, жаренные или фаршированные бараниной, приправленной перцем. Однако Хоквуды так и не смогли заставить себя съедать почти всего барашка или козу, начиная с глаз и кончая яичками.

Мэри не могла не восхищаться новым домом и садом. Дом был не таким большим, как в Константинополе, но необыкновенно просторным. Сводчатый вход заменял в нём дверь, через которую можно было выйти в выложенный гравием внутренним дворик, где всегда журчал фонтан. Дом был наполнен светом, воздухом и звуками падающей воды, и, если иногда зимой холодный ветер налетал с гор, то в помещении делалось ещё уютнее от тёплых овчинных одеял. Не сразу, но всё-таки Мэри привыкла и к почти ежедневным подземным толчкам.

Мэри смущало, пожалуй, только отношение османцев к их вероисповеданию. Хоквудам никогда не выговаривали за то, что они не посещают мечеть, и даже не пытались принудить их к этому. Но здесь не было христианской церкви, и Мэри острее чем в Константинополе ощущала себя среди варваров. Такие христианские добродетели, как милосердие и доброта, и на Западе-то встречающиеся редко, здесь отсутствовали начисто.

Джон Хоквуд был необыкновенно доволен своей новой жизнью. Здесь, казалось, отсутствовала враждебность, которую он ощущал в Константинополе. Турки жалели тех, кто не мог узреть в Мухаммеде последнего и единственного Пророка. В то же время они не проявляли ненависти к почитавшим раннего Пророка – Иисуса Христа. Хоквуду в Брусе предоставили всё, что ему требовалось, включая людей, работавших на него. Впоследствии он сделает из них настоящих канониров. А пока Джон начал формировать собственный отряд, который будет безоговорочно повиноваться его приказам на поле боя. Энтони оказывал отцу огромную помощь, тренируя этих людей. Он был великолепен в своей зелёной рубахе и белых шароварах, в шлеме и нагруднике.

Всё чаще и чаще Энтони приглашали к эмиру, иногда побеседовать, иногда сыграть в шахматы или триктрак или просто побыть в его обществе.

– Ты ему очень нравишься, – заметил Джон Хоквуд.

«Он будет стараться сделать тебя своим, – предупреждала Энтони эмир-валиде. – Мы должны противостоять ему».

Эмир-валиде уединилась в своих покоях во дворце в Брусе, но Энтони не сомневался, что она наблюдает за всем происходящим через решётку на галерее.

Неожиданным и тревожным для Энтони было утро в один из дней окончания рамазана – священного месяца, в течение которого мусульмане постятся и предаются молитвам. Энтони только что принял ванну, как дверь внезапно распахнули янычары. Эмир вошёл в баню и остановился, любуюсь обнажённым телом Энтони.

Энтони моментально упал на колени и подал знак евнухам, прислуживавшим ему, подать одежду. Энтони уже немного знал турецкий и был удивлён, услышав, что Мехмед приказал одному человеку из его свиты сделать рисунок обнажённого тела Энтони.

Художник затрепетал.

– Это невозможно, о падишах. Не написано ли, что ад единый ждёт того, кто воспроизведёт человеческие формы?

– Такого закона нет в «аные», – отпарировал Мехмед.

– Это справедливо, – вмешался великий муфтий, – но такой закон провозгласил Пророк, и он запечатлён в Коране.

– Законы Пророка распространяются на истинно верующих, – указал Мехмед. – А к чужестранцам они не относятся. Хоук-младший – неверный. Он может быть изображён, и я получу рисунок его тела.

Евнух, присутствовавший при этом споре, замер с одеждой Энтони в руках, не в силах двинуться с места.

Художник упал на колени.

– Ты знаешь, я всегда выполняю твою волю, о падишах, но... сейчас я бессилен.. Я ничего не знаю о человеческом теле.

– Разве у тебя нет глаз? Рисуй, что видишь, – усмехнулся Мехмед.

Художник, как утопающий, хватался за соломинку, стараясь избежать того, что он считал смертным грехом.

– Это не так просто, о падишах. Чтобы изобразить тело, я должен знать, как оно живёт и движется, как соединены мускулы и сухожилия, где они начинаются и где заканчиваются. О падишах, поверь мне...

Мехмед вспылил.

– Ты, низкий мошенник! – закричал он, выпростав руку и указывая перстом. – Хочешь пренебречь приказом своего эмира? Берегись, я прикажу спустить с тебя шкуру. Тогда-то мы и увидим, где прикрепляются твои мускулы. Ты это хочешь выяснить? Тогда выяснишь. – Его указательный палец взлетел и остановился на одном из чёрных слуг. – Этого будет достаточно. Ты и ты, – закричал он на своих испуганных охранников, возьмите этого мальчика. Разрежьте его от шеи до промежности. Разложите перед этим негодяем, и пусть он изучает, как соединяются мышцы и сухожилия. – Его палец указал на художника. – После этого тебе уже ничто не помешает сделать рисунок.

Все, казалось, оцепенели. Охранники бросились выполнять приказание эмира. Слуга исступлённо закричал, но был располосован и через мгновение мёртв. Его кровь и внутренности расползлись по полу, его мышцы, вздрогнув в последний раз, были теперь обнажены. Энтони судорожно открыл рот, чтобы закричать, протестуя, но эмир уже вышел из бани... Изучение истекающего кровью трупа продолжалось.

– Останься, – сказал Энтони Халил-паша, – тебя будут рисовать. Иногда нашему господину лучше не перечить.

Иногда, подумал Энтони, «наш господин» не в своём уме...

В этот же вечер Энтони пригласили сыграть в шахматы с эмиром. Они расположились в маленькой комнате позади зала для совещаний; в комнате не было ничего, кроме двух диванов. Энтони потягивал шербет, пока его господин размышлял над ходом.

– Пока я не сказал вслух то, что думаю, я не чувствую настоящей значимости слова, – проговорил эмир. – Знаешь ли ты, что я люблю тебя, Хоук-младший?

– Я счастлив, о падишах, – осторожно ответил Энтони.

– Но ты неверный. Сознание этого делает меня несчастным.

– Человек, изменивший своей религии, не стоит и пяди земли, на которой стоит, – сказал Энтони, чувствуя, что волосы на затылке встают дыбом.

– Ты прав, – сказал Мехмед к удивлению и облегчению Энтони, – и, кроме того, у меня есть для тебя важное поручение. Ты выполнишь его лучше всех, ибо ты чужестранец. Я не буду докучать тебе просьбами изменить своей религии, Хоук-младший. Но меня печалит, что твоё тело останется телом безбородого юноши, не достигшего мужской зрелости. Я считаю, что для тебя самое время взять женщину. Но как я могу предать тебя её презрению? Кроме того, как может войти в рай человек в таком виде? Это невозможно. Я бы хотел, чтобы ты стал одним из нас. Ты не откажешь мне в этом.

Энтони кивнул, понимая, что не может возразить эмиру.

– Я в твоём распоряжении, – сказал он.

Мехмед улыбнулся.

– Я поговорю с твоим отцом. Я сам поручусь за тебя...

Той ночью, впервые за четыре месяца, Энтони был приглашён Кызлар-агой встретиться с ним в полночь в аллее за домом отца. Извилистыми коридорами, наполненными шёпотом голосов, полностью укутанный и с закрытым лицом он оказался перед эмир-валиде.

Мара была в бледно-голубом наряде и казалась более прекрасной чем когда-либо.

– Ты преуспеваешь, Хоук-младший, – сказала она.

– Я живу в постоянном страхе, – признался Энтони.

Она улыбнулась.

– Я не думаю, что это страх. Ты просто полон предчувствий, но даже мой сын не заставит тебя покориться его ласкам. Ты слишком независимый человек...

– Он хочет, чтобы мне сделали обрезание, госпожа.

– Я знаю об этом. – Мара склонила голову.

Энтони задумался, кто или, вернее, как много мужчин и евнухов, окружавших эмира, были шпионами госпожи.

– Ты боишься? – спросила эмир-валиде. – Но этот обряд – залог чистоты. Обрезание не влияет на чувственность, скорее усиливает её. – Она распустила завязку на шароварах Энтони и просунула руку внутрь. – Я могу только сожалеть, потому что сейчас в тебе есть что-то особенное, но я не сомневаюсь, что и «после» ты будешь всё так же хорош. Что насчёт боли, то ты ведь не трус, мой Хоук. В любом случае это пустячная вещь. – Она улыбнулась. – Я, конечно, не говорю о твоих личных ощущениях. Возможно, ты стесняешься публичности обряда? Но через это проходит каждый мужчина на Востоке.

– Я, наверное, ощущаю всё это вместе.

Она засмеялась.

– Всё же тебя передёргивает при мысли об этом. Идём, Хоук-младший, насладимся твоим членом в последний раз в его нынешнем состоянии.

Мара была восхитительна, как обычно. И всё же мысль о том, что ему предстоит, мучила Энтони. Он дошёл до высшей точки наслаждения, но желание снова охватило его. Энтони приподнялся на локте и взглянул в любимое лицо, более спокойное, чем когда-либо. Глаза Мары были закрыты, страсть улеглась.

– Обряд проходит на глазах у всех, госпожа?

Мара медленно открыла глаза и вытянулась струной.

– О да, – сказала она, – даже женщины из гарема присутствуют. – Её улыбка перешла в смех. – За решётками на галерее, конечно.

– Чему быть, того не миновать, – сказал Джон Хоквуд. – Мы должны пойти на это. На этом пути наше спасение.

Мэри была подавлена, Энтони всё больше и больше боялся сам, хотя и не признавался отцу. Он не мог понять природу своего страха. Физическую боль, думал он, можно перетерпеть. Что тогда? Остаётся детский страх предстать в этот момент перед всеми.

Накануне церемонии эмир объявил праздник, во время которого Энтони была преподнесена новая одежда: рубаха и шаровары из мягкого белого шёлка, украшенные золотой нитью.

На следующее утро Энтони в новой одежде шёл в процессии вокруг города под аплодисменты мужчин и женщин. Он не мог не вспомнить другого шествия, во время которого тот несчастный, обречённый на казнь человек, двигался навстречу смерти.

После осмотра Энтони отвели в зал для совещаний, заполненный муфтиями, имамами и придворными – не каждый день эмир присутствовал при обряде обрезания. Энтони взглянул на решётку на галерее. Она была тёмной и непроницаемой, как и в замке на Босфоре, хотя он и различил какое-то мелькание. Весь гарем, можно не сомневаться, собрался наверху. Но это не имеет никакого значения. Он никогда не увидит ни одну из них, за исключением эмир-валиде.

Энтони сопровождали отец и Халил-паша. В центре зала были приготовлены три подушки, около которых ожидали эмир, муфтий и два хирурга. Энтони подвёл к ним Джон Хоквуд, тщательно отрепетировавший свою роль. Он поручил Энтони их заботам.

Затем Энтони усадили на среднюю подушку, эмир опустился на правую, а главный хирург – на левую. Энтони был одет в штаны, поддерживаемые шнурком, который можно было легко распустить.

Помощник хирурга поставил на пол перед ним серебряную чашу. В ней был нож, похожий на бритву и, наверное, не менее острый, маленький пакетик из белой бумаги в форме колпачка и другой пакетик с каким-то красным порошком. Здесь же лежали маленький серебряный инструмент с прорезью и несколько полотняных бинтов.