Текст книги "Ночная духота (СИ)"

Автор книги: Zella

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 36 страниц)

Я слушала голос Клифа и ревела, ревела горючими слезами. Я знала, зачем Лоран послал мне бобину. Нет, не для того, чтобы мир вновь услышал голос Клифа, хотя сам Клиф был бы счастлив, а для того, чтобы я попыталась забыть его приёмного отца, Антона Павловича Сенгелова. Лоран, милый мой Лоран, как бы мне хотелось тебя увидеть, мой младший братик, но на посылке не был указан обратный адрес, а в записке не было и намёка на желание встретиться.

Сейчас, стоя на ночной улице, я поняла, что серьги – это второе напоминание о Клифе. Значит, придётся ждать третьего… И я с удовольствием буду его ждать. Быть может, оно станет моим освобождением от графа.

– Почему ты не желаешь встречаться с Сашей? – мать впервые за почти два месяца повысила на меня голос. – Тебе скоро двадцать пять!

– И что?

Мать промолчала. Я прошла к себе в гостиную, вставила в уши наушники и разревелась. Клиф, почему ты появился в моей жизни? Почему ты из неё ушёл?

– Катя? – мать сидела на другой половине дивана, которую освободила собака. – Ты ведь не просто так вернулась к нам. Скажи, наконец, что случилось? Ты ведь плачешь не из-за Саши.

– Мам, – я решила сказать почти правду. – Мне надоела моя прежняя жизнь. Я хочу попробовать себя в чём-то новом.

– Ты это нам уже говорила, – нетерпеливо перебила меня мама.

Я вытерла последние слёзы.

– Я рассталась с бойфрендом и…

– Он тебя бросил? – мама даже не дала мне договорить.

– Мам, – я уже обрела прежнее спокойствие. – Глагол «расстались» не синоним к «бросил».

– И… Ты ведь плачешь…

– Да. Мне жалко, что я потратила время не на того человека. Я не хочу совершить такую же ошибку во второй раз. Ни с мужчиной, ни с работой. Если я вам мешаю…

– Катя!

Я кивнула и прикрыла глаза. Мама догадалась уйти, но в дверях обернулась.

– Это тот художник?

Я промолчала, ведь это было бы полуправдой.

– Он ведь русский, да?

– С чего ты взяла?

– Ты слишком хорошо говоришь по-русски. Перед Беркли ты так не говорила.

– Да, мама. Он был русским. Был…

Это прекрасно завершало беседу, и я не солгала матери, почти не солгала… Если не считать того, что я соединила двух мёртвых воедино, чтобы создать одного живого… Впрочем, меня бросили оба, и потому глагол «бросили» превратился в «расстались».

Следующим на очереди был отец.

– Катя, сколько у тебя денег?

Я замерла над утренним чаем.

– Ты постоянно что-то покупаешь. Заказываешь братьям дорогую одежду. Не спешишь устраиваться на работу.

– У меня достаточно денег, пап.

– Откуда?

– Если я отвечу, что скопила, ты мне не поверишь, да? Унаследовала. Или, вернее, мне заплатили за одну маленькую услугу.

Лицо отца потемнело, и я поспешила успокоить его:

– Мне заплатили за то, что я взялась ухаживать за собакой. Её хозяин умер и не хотел, чтобы собака попала в приют. Он оставил мне много денег. Я могу спокойно не искать работу по меньшей мере год, но я буду её искать, как только подготовлю портфолио.

На этом допросы закончились. Осталось удивление.

– Не могу поверить, что кто-то может завещать деньги за ухаживание за собакой! – сплетничала мама с матерью Саши. – Нет, эти американцы – идиоты…

Наоборот, они умные. Они отлично умеют сводить с ума… Я вновь почти не лгала матери. Опять двое мёртвых соединились воедино: Антон Павлович положил на мой счёт деньги, заработанные на золотых приисках, а Габриэль отдал собаку. А третий, третий… Клиф научил меня любить… Я вслушивалась в его песни, но больше не плакала, мои губы расплывались в блаженной улыбке. Я как-то читала интервью с матерью Цоя, где та говорила, что это безумно больно и страшно слышать голос мёртвого сына. Нет, это восхитительно, восхитительно.

– Что ты постоянно слушаешь?

Я опять почти не лгала маме:

– Это запись шестидесятых. Старик, оставивший мне собаку, был известным в Сан-Франциско музыкантом. Ему было семьдесят с хвостиком. Он очень рано потерял сына и жену, и всё ждал, когда вновь с ними встретится. Я думала, что такая любовь бывает только в романах… Надеюсь, он встретился не только с женой, но и с ребёнком. Он этого заслужил.

Саша больше не звонил, но мать его не успокоилась, и я надеялась, что дело было не в моём наследстве. Они пригласили нас к себе на День Благодарения. Мать испекла клюквенный пирог, и мы уже готовы были отправиться на обед, как неожиданно отец вернулся от двери с конвертом.

– Кать, я расписался за тебя. Это из Парижа. Антон Сенгелов.

Я молча приняла конверт. Возможно, им обоим было что спросить, но мне нечего было ответить. Да я бы и не услышала их вопросов, потому как кровь в ушах выстукивала похоронный марш. Родители переглянулись. Они приняли отправителя за моего бывшего бойфренда. Я же приняла его за свою собственную смерть, потому что нащупала в конверте ключ.

– Мам, извинись перед тётей Наташей. Я думаю, Саша обрадуется, если я не приду.

– Катя, это некрасиво.

– Мам, они поймут. Я никуда не иду.

– Катя, письмо подождёт.

Письмо, быть может, могло ждать, но я знала, что за ним последует звонок и желала ответить на него в одиночестве. Да, вампиры прекрасно рассчитывают время. Братья уже почти разнесли гостиную, давая родителям понять, что лучше уйти. Я рухнула на диван слишком громко, спугнув собаку. Не нужно было открывать конверт, чтобы почувствовать знакомый запах. Да и вообще не надо было открывать конверт до той самой даты, которую граф озвучит по телефону. Только телефон молчал. Прошёл час, два, три… Антон Павлович не позвонил. Я отложила конверт в сторону и решила подождать до завтра. Но завтра он тоже не позвонил. Тогда я вскрыла конверт. В нём действительно лежал ключ, только слишком большой для того, чтобы быть ключом от гроба. К нему прилагалась открытка с видом собора «Сакре-Кёр», на обратной стороне по-русски было написано: «Любезная Катерина Дмитриевна. Однажды мне посчастливилось снимать в этой квартире угол. Ныне мне посчастливилось приобрести её целиком. Остаюсь вашим покорным слугой, Сенгелов Антон Павлович». Дальше более мелким почерком был написан адрес в Петербурге. Он так и не позвонил. Зато я в ту же ночь заполнила на сайте Российского консульства анкету на новый заграничный паспорт.

========== Глава 39 ==========

В феврале, держа в руках красный паспорт, я судорожно вбивала на сайте авиакомпании три буквы LED – Пулково, чтобы получить билет на ближайшую дату в один конец. Я не была в России десять лет, хотя родители пару раз летали в гости, чтобы повидаться с родственниками и друзьями. Я же ни на минуту не желала выныривать из своего нового мира. Три месяца ожидания ответа из консульства стоили немалых нервов. Я боялась, что они не уложатся в обещанный срок, а каждый день в родительском доме казался вечностью. Ежеминутно я ждала звонка из Парижа, но Антон Павлович так и не позвонил. Он положил на мой стол карту в виде открытки, мне оставалось накрыть её новым паспортом и билетом. Ни на минуту я не задумывалась, что ждёт меня на берегах Невы. Имело значение лишь то, что там меня встретит он. «Он» с большой буквы. «О» как яркий слепящий круг луны, на которую я глядела бессонными ночами.

Со Дня Благодарения я не брала в руки карандаш и боролась со стойким желанием выкинуть все альбомы. Утром и вечером я продолжала заниматься братьями, чтобы не вызывать у родителей подозрений. Отец то и дело заводил разговор о готовности моего портфолио и намётках о поиске работы, параллельно промывая мозги по поводу отсутствия медицинской страховки. Заодно требовал купить машину, а не ездить на съёмной, потому что нельзя так глупо тратить деньги. И вообще с таким моим отношением чужие деньги слишком быстро потратятся. Да и вообще эта сумма в нынешних реалиях не такая, чтобы сидеть сложа руки и плевать в потолок, что я по его мнению и делала.

Да, я действительно ничего не делала, просто ждала дня «Икс», а с родителями отмалчивалась, говоря, что я иду вперёд, только медленно. Лишь Хаски не донимал меня, просто прижимался своим тёплым боком, даря поддержку. Он знал о приглашении и покорился решению новой хозяйки. Я вновь стояла перед закрытой дверью, не зная, что меня ждёт внутри питерской квартиры, но решила непременно её открыть.

Наконец я нашла в себе силы отобрать лучшие рисунки, отдать их в переплёт и отослать в качестве рождественского подарка на парижский адрес графа дю Сенга. Да, я отсылала их именно графу, потому что узнать Антона Павловича мне не довелось. Кто знает, я могла ведь оказаться не такой уж плохой ученицей. В любом случае не будет иметь значения, от чьей руки сгорят рисунки.

– Наконец-то, – сказал отец, приняв переплетённый альбом за готовое портфолио.

Я не стала его разубеждать. Его мнение сейчас не имело никакого значения. Я ждала приговора от графа, но не получила ни письма, ни звонка. И ещё я надеялась на какую-нибудь весточку от Лорана, но пришлось свыкнуться с мыслью, что наши пути разошлись окончательно. Когда-то я мечтала об этом, так отчего теперь жалею? Быть может, подсознательно я ждала третьего знака? Однако его всё не было.

В феврале я сообщила родителям, что завтра уезжаю без каких-либо сборов. Пуховик с сапогами я купила по дороге из консульства, а больше, кроме двух паспортов и документов на собаку, мне не нужно было ничего.

– Ты едешь к нему, – сказала мама твёрдо, не назвав имени.

Пусть её слова не прозвучали вопросом, я всё равно кивнула. Зачем врать? В Питере мне не нужно было ничего, кроме Антона Павловича Сенгелова. Он пожелал меня видеть. Вот и всё. Разве могла я ослушаться? Нет, не могла. И не хотела.

– Ты говорила, что не желаешь тратить на него время.

Я не смотрела матери в глаза, потому что не могла признаться, что говорила ей о вымышленном персонаже, а этот был реальным. Даже слишком реальным. Он выжидал три месяца, прежде чем вновь приблизиться ко мне. Для чего нужно было заставлять меня верить в его безразличие? Что значило это фальшивое прощание? Да и не было прощания. Он будто вышел из комнаты на три месяца и сейчас вот-вот вернётся. Или наоборот, это я провела три месяца на пороге его комнаты и теперь готова войти. Он не позвонил, потому что его приглашение не нуждалось в лишних словах. Или же он боялся моего отказа? Только возможен ли был отказ?!

Я ждала его приглашения, потому и не стремилась искать работу. Потому мне и не давались рисунки, что мысленно я ненавидела героев, которые встали между мной и Антоном Павловичем. Я сожгла оставшиеся листы и надеялась, что в Париже уже давно сгорела моя графическая новелла.

Я не сообщила графу о дате прилёта, хотя и хотела послать письмо, потому нашла квартиру пустой. Не было даже записки. Откуда ей было быть?! Сомневаюсь, что граф побывал здесь лично, потому что его аромат не мог выветриться бесследно. У самой квартиры был какой-то непродажный вид, будто хозяину неожиданно сделали заманчивое предложение, и тот не посмел отказаться. Обои пастельного цвета с выпуклым растительным орнаментом, покрашенные деревянные рамы – старые, но плотные, в которые не задувал февральский ветер, и светлый наборный паркет. Одна комната осталась полностью пустой, а в другой оказалась лишь новая кровать, шкаф в углу, стол у окна и кресло – одно. Впрочем, граф предпочитал сидеть на полу… Однако его комнатой как раз могла оказаться пустая, о которой просто не успели ещё позаботиться, а нам с Хаски особых удобств не требовалось.

Я не оставила родителям координат, и, сколько бы те не просили связаться с родственниками, я проигнорировала просьбу. Мне не нужны были люди. Я ждала вампира. Неделю. Две. Он не появлялся и не звонил, но волнения пока не закрались мне в душу.

Я ещё не успела прочувствовать Петербург за свои короткие пробежки с собакой. Февральский снег временами был слишком ярким и слепил, тогда я старалась не выходить днём, чтобы не привлекать внимания солнцезащитными очками. Но март окончательно укрыл город грязным ковром, подарив моим глазам облегчение. Я пыталась не перестраиваться на новый часовой пояс, предпочитая ночную темноту, хотя стала замечать, что глаза слезятся не так сильно, что давало надежду на выздоровление.

Миновал месяц. Ни звонка, ни визита. Стало немного не по себе, но я не послала письма в Париж. Я боялась быть навязчивой. Антон Павлович прислал приглашение. Значит, собирался приехать и сделает это, когда тому будут способствовать обстоятельства. Я повторяла себе это ежесекундно, даже гуляя по набережной с собакой. И вот однажды мы добрели с Хаски аж до здания Кунсткамеры, где меня осенила мысль отправиться сюда при свете дня и расспросить про Антона Павловича Сенгелова, ведь явно о нём должны были остаться какие-то архивные данные.

На следующий день я прямиком пошла в отдел северо-американских индейцев, и добрый дядечка с огромными усами достаточно долго рылся в картотеке, пока действительно не отыскал нужную мне фамилию. К ней прилагались номера коллекций, о содержании которых можно было только гадать. Пришлось написать прошение на доступ к фондам. В дирекции мне обещали подписать его в ближайшие дни. Через день позвонила секретарша, чтобы сообщить координаты приставленного ко мне сотрудника.

Ничего интересного под этими номерами не оказалось – гарпуны, бусы, каменные толкушки – всё, что господин Сенгелов находил интересного на Аляске. Меня больше интересовали его рисунки – в основном акварели и карандаш. Глядя на них, у меня чаще билось сердце, будто передо мной из недр российского этнографического музея легло подтверждение существования моего Антона Павловича, чьё промедление порой заставляло усомниться в реальности приглашения. Я приходила в музей ровно неделю, пока карта памяти моего телефона полностью не заполнилась фотографиями рисунков господина Сенгелова. В заявлении на доступ к фондам я написала, что веду сбор информации в личных целях для написания художественного произведения. Правдивы были два слова: личные цели. Я уже нарисовала один роман. Облекать в слова другой у меня не было сил. Мне хотелось просто обнять того, кого я ждала уже столько бессонных ночей.

Март подходил к концу, и на руках у меня уже была ксерокопия из архива, подтверждающая смерть Павла Васильевича Сенгелова. Отыскать в Пскове информацию о матери Антона Павловича я не сумела, как и следов завещания, которое, наверное, было уничтожено тёткой. Зачем я вела поиски, я не знала… Могил уже не существовало, да и не нужны они были Антону Павловичу. Это я продолжала убеждать себя в реальности его существования. Второй месяц от него не было вестей. Второй месяц я жила одна.

Легко было отыскать в социальных сетях бывших одноклассников, только я не искала с ними встреч. Порой я оставляла Хаски дома и проводила вечера в кафе, читая Сент-Экзюпери и Чехова. Наверное, из-за моего невзрачного вида со мной не спешили знакомиться, чему, впрочем, я была несказанно рада. Живя в большом городе, привыкаешь к неожиданным встречам, но сейчас я не удивлялась тому, что до сих пор не увидела ни одного знакомого лица – я изменилась, подстриглась, и никто не ожидал меня встретить. За десять лет меня все забыли. Я никогда не создавала себе профилей в российских социальных сетях. Я даже не общалась с одноклассницами, которых когда-то считала лучшими подругами. Я была одна. И я ждала Антона Павловича.

Чтобы убить время, я стала почти каждый вечер ходить в театр, и вот однажды на Итальянской улице столкнулась с женщиной, но прежде, чем извиниться, взглянула ей в лицо, и мы сразу узнали друг друга.

– Даша!

– Катя!

Бывшая одноклассница была гидом, работала с франкофонами. До сих пор не замужем. С неудачным опытом французской невесты. Но всё ещё с улыбкой, за которой пряталась серая безысходность. Я тоже улыбалась и молчала о своих проблемах и своих планах. Слово за слово мы вновь стали подругами. Только я никогда не приглашала её к себе домой, вернее в квартиру господина Сенгелова, потому что ждала его появления каждый вечер. Однажды Даша предложила мне переводить романы.

– Крохи, – смущённо говорила она, – но раз деньги тебе не важны.

В её голосе чувствовалась зависть, которую Даша всеми силами своей доброй души пыталась скрыть, а я всякий раз чувствовала неловкость, покупая в театр два билета. Платить за свой кофе она мне не позволяла. Мы старались не говорить о личном. Мужчины были запретной темой после того, как она сказала, что я теперь хорошая партия – всякий кобель побежит за синим паспортом. Мы обсуждали спектакли, и потому я старалась встречаться с ней только перед театром, чтобы не выдавливать из себя речи на уместные среди одиноких баб темы. С каждым днём я замыкалась в своей скорлупе всё больше и больше, вновь вставила в уши наушники – правда ныне с песнями «Зоопарка» – и скрежетала зубами, отсылая маме текстовые сообщения о том, что у меня всё прекрасно. Вскоре распустились тюльпаны, укрыв город кровавым ковром, а мне казалось, что это размножили моё несчастное сердце, которое, кажется, растоптали.

Я уже не верила, что увижу графа, и запрещала себе строить предположения, почему он изменил своё решение. Любое выдуманное мной объяснение не будет правдой, потому что я хотела верить лишь в форс-мажорные обстоятельства – очередное отравление Лорана, не желая признавать, что в жизни графа может существовать кто-то важнее приёмного сына. Тогда в машине он говорил, что его ждут в Париже, и я проглотила эту информацию, но ведь именно из Парижа он прислал мне ключ от новой питерской квартиры. Не могло же это означать лишь то, что он предлагал мне самостоятельно попробовать начать новую жизнь за океаном, вернуться туда, откуда я начала свой неверный путь, совершить путь из Калифорнии в Санкт-Петербург, который не довелось совершить ему. Неужели это было правдой? Неужели я не нужна была Антону Павловичу сама по себе?

Он попросил меня дать ему возможность испытать зависть. Только как же отыскать в себе силы шагнуть в новую неизвестность? Не с этих же жалких переводов должна была начаться моя новая жизнь! Не с рисунков, которые оказались настолько бездарными, что господин Сенгелов даже не стал утруждать себя критическим отзывом. Неужели всё это было правдой?

Я вопрошала полный стакан. Я стала завсегдатаем винного отдела. Я испробовала все дорогие французские вина, но задержалась на «Бордо». Я пила каждый день и сервировала письменный стол на двоих, чтобы посмеяться над своей глупостью.

– Как надолго ты в Питер? – спрашивала Даша, а я в ответ лишь пожимала плечами.

Я говорила на каждый перевод, что вот он-то точно станет последним, но так ни разу и не открыла сайт с авиабилетами и не обновила профиль в Linked-In. Я знала одно, что если и вернусь обратно, то точно не в Сиэтл. Я не хочу вновь услышать фразу: «Он тебя бросил». Нет, чтобы бросить, надо хотя бы взять, а он даже ни разу не поцеловал меня, если не брать в расчёт вырванные мной поцелуи в вечер нашего знакомства и в спальне миссис Винчестер. Нет, он меня не бросал. Это я сама придумала себе сказку и теперь запивала её солёным от слёз вином. Я виновата сама.

Вы, Антон Павлович, ни в чем не виноваты. Я хочу, чтобы вы знали, что я теперь это знаю. Я не стану перечитывать написанное. Я не хочу ничего править. Здесь записаны все мои мысли: правильные и неправильные. От августа до августа.

Если вы спросите, какая нынче в Питере погода, я отвечу словами вашего русского тёзки: «Не жарко… В такую погоду хорошо повеситься». Только ваш французский тёзка научил меня тому, что «вы красивые, но пустые. Ради вас не захочется умереть». И ещё французы несомненно знают толк в вине…

Искренне Ваша, Катенька.

========== Глава 40 ==========

Прогулка с собакой освежила голову, а вино смыло грязь, которой я нахваталась во время падения на асфальт. Сохранив файл, я отправила его на печать и сделала заказ на переплёт. Сняла со стены открытку с видом ангела и выключила свет, чтобы подписать её в полной темноте, даже закрыв глаза. «Благодарю за каникулы в Питере». Да вот так вот коротко – «Питер», не Санкт-Петербург, не Петербург, а Питер, потому что того города, который знал Антон Павлович Сенгелов уже не существует. Вернее он остался лишь в его воспоминаниях, и я понимала, отчего господин Сенгелов не пожелал увидеть город вновь. Он не приехал в Санкт-Петербург по той же причине, что не поехал в Форт-Росс и Монтерей. Он не хотел лишних воспоминаний. Он не хотел вновь пережить свою прежнюю жизнь. Он не желал возвращения. Он шёл вперёд. Туда следовало пойти и мне.

Сидя в тёмном зале Театра Музыкальной Комедии, смотря с закрытыми глазами на танцующих на сцене актёров мюзикла «Бал вампиров», я чётко решила для себя забыть всё то, что удерживала меня в том страшном эфемерном мире настоящих вампиров, где каждую секунду человеческая жизнь висела на волоске. Завтра я отправлю в Париж посылку, удалю файл с компьютера и постараюсь забыть жуткий август прошлого года и все имена, которые рождали в моей голове безумные образы. За лёгким поздним ужином, последовавшим за спектаклем, я сказала Даше, что весь смысл мюзикла заключается в единственной строке арии графа фон Кролока: «каждый волен себе по вкусу выбирать божество и храм». И отказываться от своего божества.

На следующий день я получила свою переплетённую исповедь. Даже не открыв, вложила её в конверт вместе с двумя открытками – своей прощальной и той, где Антон Павлович называл себя моим покорным слугой, добавив к ним толстую пачку распечатанных с телефона картин из фондов этнографического музея. Ксерокопию о смерти Павла Васильевича Сенгелова я порвала и выкинула. Теперь оставалось последний раз прогуляться с Хаски. Я нашла в себе силы расстаться с собакой, потому что, в моих глазах, она олицетворяла собой самую сильную связь со страшным миром вампиров. Даша подыскала для неё прекрасную семью, переехавшую в дом в Репино. Хаски сошёлся с детьми и не казался слишком уж обиженным на меня, потому я оставила его новым хозяевам со спокойной совестью.

Между тем я потратила довольно времени на заполнение анкет на сайтах маркетинговых фирм и наконец получила несколько приглашений на собеседование, первое в Лос-Анджелесе. Я купила билет, прибралась в квартире, отдала Даше тёплые вещи, поела напоследок пышек в знаменитой пышечной на Большой Конюшенной и заказала такси в Пулково на четыре утра. Несмотря на активность, все две недели после завершения дневника я казалась себе не собой, будто на этот раз умерла «Катенька», а та, что возникла на её месте, до сих пор не обрела ни собственного вида, ни нового имени.

Со мной не было ничего, даже собаки. Маленький чемоданчик с ноутбуком и парой-тройкой сменной одежды прекрасно вписывался в размеры ручной клади, так что с распечатанным посадочным талоном я сразу направилась к стойкам пограничного контроля. Жутко хотелось есть, и оттого очередь двигалась мучительно долго. Наконец я оказалась перед лицом пограничника. Он подозрительно долго рассматривал меня, будто я действительно больше не походила на ту полную странных надежд девочку, которая фотографировалась на российский паспорт.

– Домой едите? – наконец спросил он меня бесцветным голосом, который, похоже, программируют всем работникам пограничных служб вне зависимости от национальности.

И я задумалась над ответом, потому что ответ в действительности нужен был мне самой. Мне казалось, что я снова бегу от самой себя, которая все эти две недели нетерпеливо ждала ответа из Парижа, зная, что никто его не пришлёт. Наряду с той новой, ещё неизвестной мне личностью, которая с твёрдым решением начать новую карьеру отсылала резюме, тень прежней Кати просто бежала от питерского серого одиночества, будто передвижение в пространстве каким-то образом способно сделать человека счастливым. Я смотрела на пограничника так, будто вопрос его прозвучал моим приговором.

– Домой, – на его манер сухо произнесла я, хотя внутри в тот момент что-то дрогнуло и оборвалось от мысли, что на самом деле у меня нигде нет дома, а в сумке до сих пор лежит чужой ключ, который я сначала хотела оставить на столе, просто захлопнув дверь квартиры, а потом взяла с собой. Оба паспорта, что красный, что синий, на самом деле не означали мою принадлежность хоть к одной из этих стран. И я не чувствовала себя частью всего мира. Я просто была зависшей в воздухе пылинкой, слишком лёгкой, чтобы упасть на землю и слишком тяжёлой, чтобы оторваться от неё.

Невидящим взглядом я смотрела, как пробегает мимо меня земля взлётной полосы. Прощай, Питер. Быть может, уже навсегда. Через три часа я буду стоять на французской земле, желая окончательно убить в себе желание выйти из здания аэропорта. Как настоящая мазохистка, я купила билет авиакомпании «Эр-Франс», желая доказать себе, что смогу устоять перед желанием сесть в такси и назвать адрес, который я писала на почтовом бланке две недели назад. И вот я жевала круассан, запивала его кофе и считала оставшиеся минуты до посадки и принятия решения. Я колебалась, готовая отказаться от реального собеседования в маркетинговой фирме ради эфемерной возможности застать графа дю Сенга в его мастерской.

Этот русский француз ушёл по-английски, не простившись. И мне, наверное, надо просто понять, что он навсегда останется внутри меня, но дверь к нему закрыта. Я сама заперла её, как крышку гроба, выкинув ключ в урну. И всё равно немигающим взглядом я смотрела на стрелку, указывающую на паспортный контроль, не замечая, что мешаю людям, стоя посреди аэропорта Шарля де Голля. Мои желания мешали мне намного больше, они действительно сбивали меня с ног, не давали сделать верный шаг. Да я и не знала, который из них верный. Моя решимость сесть на самолёт, направляющийся из Парижа в Лос-Анджелес таяла с каждой минутой, и я уже почти сорвалась с места, чтобы протянуть французскому офицеру синий американский паспорт, как почувствовала толчок в спину – кто-то явно не заметил, что я стою на месте.

– Девушка, вы обронили, – обратились ко мне по-русски.

Неужели я до сих пор выгляжу как русская? Даже среди спешащих пассажиров! С улыбкой я обернулась к толкнувшему меня парню и сказала, даже не взглянув на то, что он мне протягивал:

– Это не моё.

Я не могла ничего обронить. Даже сумку я засунула в пустой чемоданчик и сейчас сжимала его ручку до боли в пальцах.

– Как же, Катя, это не ваше?

Я резко отвела взгляд от прищуренных глаз и уткнулась в чёрную обложку. Он держал в руках рукопись моей исповеди.

– Спасибо, Ваня, – сказала я чужим голосом.

– Вы хотите что-то передать Антону Павловичу?

Я качнула головой и с трудом разомкнула губы:

– Нет, я уже всё сказала.

– Bon Voyage тогда!

Размашистым шагом Ваня направился в сторону выхода в город и почти уже затерялся среди толпы, когда я ринулась его догонять. От моего бега чемоданчик подскакивал, будто мячик, и я наконец сообразила оторвать его от земли.

– Ваня! Подождите! – закричала я что есть мочи, понимая, что иначе мне его не перехватить. Пассажиры удивлённо оглянулись. Он без улыбки, но твёрдо вернулся ко мне, а я, пытаясь отдышаться, начала судорожно бороться с молнией на чемодане.

– Не торопитесь, Катя. Посадку ещё не объявили, а я никуда не спешу.

Наконец, я сумела достать сумку и найти в ней ключ. Он камнем лёг на протянутую Ваней ладонь.

– Скажите Антону Павловичу, что я несказанно благодарна ему за возможность написать эту…

У парня был жёсткий взгляд, чем-то напоминающий взгляд его хозяина, и я не сумела произнести слово «исповедь». Ваня пришёл мне на выручку.

– Уверен, что у вас получился неплохой роман. Иначе Антон Павлович не вернул бы вам рукопись. Удачи, Катя!

Сжимая в кулаке ключ от питерской квартиры, тем же уверенным размашистым шагом Ваня зашагал от меня прочь. Я присела на корточки, спрятала рукопись в чемодан и медленно направилась в сторону нужного мне выхода на посадку. Кровь стучала в висках, заглушая гам аэропорта. Вот он, финальный аккорд. Или же остался ещё один такт? Вдруг в рукописи меня ждёт ответное послание. Вдруг.

Объявили посадку, и колёсики чемоданчика застучали быстрее ударов дрожащего сердца. Нескончаемые магазинчики с яркими вывесками кричали о какой-то странной жизни, цветущей вокруг моей убогой действительности, а я смотрела лишь вперёд, чтобы теперь вовремя разминуться с убивающими время пассажирами.

В самолёте я с улыбкой ответила на английское приветствие французским, получила от стюарда радостную улыбку и стала пробираться сквозь полный салон в надежде отыскать место для чемодана. Оно нашлось чуть дальше моего кресла, я подняла чемодан над головой и выронила бы, если б подскочивший из кресла парень не подхватил его. Я толкнула чемодан дальше в багажный отсек и машинально поблагодарила за помощь по-французски и, даже не взглянув на спасителя, села в кресло, оказавшись с ним через проход.

«Лишь только самолёт взлетит, я достану рукопись, потому что не смогу дождаться, когда окажусь в отеле», – говорила я себе. Сердце продолжало усиленно биться, руки дрожать, и я долго не могла распутать ремень безопасности. Справившись с ним, я по привычке в ожидании взлёта решила уставиться в иллюминатор. К сожалению, мне досталось место в среднем ряду. Я повернула голову и встретилась с глазами парня, который помог мне с чемоданом. Сердце моё и так билось на пределе, потому сейчас просто остановилось. Из-под непослушной чёлки глядели на меня глубокие тёмные глаза битловского барабанщика.

Парень первым отвёл взгляд, и я тоже уставилась на стюарда, демонстрировавшего в проходе технику безопасности. Мне хотелось попросить у него кислородную маску, потому как я потеряла возможность дышать самостоятельно. Капитан объявил по-французски, чтобы экипаж приготовился к взлёту, и я, на миг позабыв про соседа, непроизвольно улыбнулась, ведь во многих авиакомпаниях существует негласное правило отдавать команды по-английски, но на то они и французы, чтобы делать всё не так. Кто этот парень? Третий знак после бобины и индейских серёжек? И кто послал его мне: Лоран, Габриэль или Антон Павлович? Или это просто насмешка судьбы…

Самолёт пошёл на взлёт, а сердце моё, как опустилось в живот, так и не вернулось на место. Непроизвольно я вновь глядела через проход, убеждая себя, что просто хочу видеть облака, но видела лишь волну волос, прикрывавшую шею и ухо моего негаданного попутчика. Вдруг парень обернулся, но я выдержала взгляд и постаралась сохранить лицо, делая вид, что действительно интересуюсь видом в иллюминаторе.

У меня похолодели даже руки, так удивительно было видеть живого человека, безумно похожего на Клифа. На фоне чёрного кресла его загорелое лицо казалось немного бледным, но не таким синюшным, каким я привыкла видеть его столько ночей. Парня нисколько не смутило моё такое пристальное внимание к своей персоне, он спокойно вынул из кармана наушники и включил на телефоне музыку, продолжая так же внимательно разглядывать меня, а потом без слов, перегнувшись в проход, протянул мне один наушник. Я свесилась со своего кресла.