Текст книги "Ночная духота (СИ)"

Автор книги: Zella

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 36 страниц)

– Нет, продолжения не будет! – граф остался стоять ко мне спиной. – Тебе не нужно это знать, а мне – вспоминать. Ты не станешь писать роман, потому что не сумеешь запустить мельницу на первой странице. Не сумеешь. Тебе жалко меня, а я не достоин жалости. Никто не достоин жалости. Особенно ты, потому прекрати себя жалеть.

– Антон Павлович, отчего вы помогли мне? Оттого, что я тоже русская?

– Нет, – он медленно повернулся ко мне, но не сделал и шага к кровати. – Потому что я – русский. А мы, русские, любим бедненьких и сиротинушек. Мы получаем удовольствие от помощи униженному, потому что нас не научили радоваться чужому успеху. Ему мы только завидуем. Ну вот заставь меня позавидовать тебе, потому что жалеть тебя я устал. Смертельно устал.

Он вновь ухмылялся, став прежним графом дю Сенгом. В нём не осталось ничего от Антона Павловича Сенгелова, который чуть ли не рыдал в моих объятьях ещё минуту назад.

– Так вы никакой ни граф, Ваше Сиятельство, – попыталась улыбнуться я.

Он поднёс палец к губам.

– Никому ни слова. Это наш с тобой маленький секрет. Графом не был даже мой отец, а я, получается, даже не дворянин. Только Пушная Компания этого не знала, а так бы комендант приказал просто высечь меня за казнокрадство, а не отправил на суд в Архангельск. Господину Сенгелову удалось сбежать с корабля в Монтерее и больше его никто не видел.

– Так будет продолжение истории? – в моих глазах явно светилась надежда. Его лицо смягчилось, он стал прежним, из тех трёх прекрасных дней, которые предшествовали злосчастному музыкальному салону в особняке миссис Винчестер.

– Нет, Катенька. Поверь, ты не хочешь этого слышать. Каталина зря рассказала тебе про ребёнка.

– Мария-Круз – это та женщина, которую вы любили при жизни?

Лицо вампира на миг стало неподвижным, но потом губы сложились в ответ «нет».

– Расскажите мне о ней. Я хочу ей позавидовать.

– Тебе не надоело завидовать, а? То Джанет, то Аните…

– Теперь я знаю имя, – я пыталась улыбаться, видя добрую улыбку на его лице. Я не знала, зачем мне эти знания, я просто хотела почувствовать его рядом, прежним, заботливым. Только длинная беседа бок о бок на этой кровати могла вернуть мне спокойствие. Он вдруг стал безумно близким, заговорив по-русски, и я не могла понять почему…

– И больше тебе не следует знать ничего. Впрочем, я могу сказать тебе, что все мои женщины были жгучими брюнетками, потому ты бы не имела со мной живым никаких шансов. Я предпочитал рисовать углём, – он замолчал на мгновение. – Ложись спать. Я подниму тебя в полночь, чтобы ты не спешила на таможне с моими документами.

– А машина? – Я чуть не вскочила с кровати, но граф оказался рядом и придавил меня обратно к матрасу. – Машина… – Я видела его лицо совсем близко и ждала поцелуя, но услышала лишь слова:

– Мне всё же пришлось прибегнуть к помощи ещё одной блондинки. Софи пригонит машину, и ты просто оставишь её на стоянке аэропорта.

– Вы обо всем позаботились, Антон Павлович.

– Не называй меня так. Не называй меня даже Антуаном. «Ваше Сиятельство» больше подойдёт для нашего прощания.

Я всё ждала поцелуя, но граф поднялся с кровати и направился к двери, бросив не оборачиваясь:

– Я не собираюсь исповедоваться перед тобой. Хороших сновидений.

Я сжалась от его слов, боясь закрыть глаза и погрузиться в неведомую мне жизнь. Но сил не было, глаза слипались и, свернувшись калачиком под одеялом, я вскоре заснула, чтобы провести последнюю ночь в доме Лорана в чёрной пустоте.

– У тебя есть ровно минута, чтобы одеться. Завтрак стынет.

Я вскочила с кровати, но графа уже не было в комнате. Одежда, немного примятая, осталась лежать в ногах кровати, но к ней добавился мой рюкзак. Я бросилась в ванную и решила заодно почистить зубы, не уверенная, что у меня будет время зайти в ванную после завтрака. Я взяла с собой лишь самое необходимое, что поместилось в рюкзак, оделась и закрепила передние пряди солнцезащитными очками.

– Отчего вы не поехали в Форт-Росс, у нас ведь было на это время? – спросила я, отодвигая в сторону пустую тарелку. Омлет, как всегда, оказался выше всяких похвал.

– У меня не осталось тёплых воспоминаний. Меня выгнали оттуда с позором, хотя в сущности я радел об успехе Компании.

– Крадя из её казны?

– Я не крал, я давал взятки испанцам, чтобы они покупали только у нас и взимали меньше пошлин. Такие были правила торговли, они не изменились до сих пор, кажется… Я немного получал назад, самую малость…

– Вы же художник?

– В Ситке я был ещё художником, зарисовывая быт алеутов, а сюда Врангель взял меня уже в качестве торгового представителя, потому что я продолжал хорошо смотреться в сюртуке, знал языки, особенно латынь. Церковный язык мог расположить к нам святых отцов, которые держали под контролем продажи что воловьих шкур, что пшеницы. В пансионе я вызубривал латинские тексты, никогда не думая, что они пригодятся мне в жизни. Всегда считал, что эта зубрёжка лишь бережёт мою спину от розог. Впрочем, в Колонии я мечтал о розгах. Но ты нагло лезешь мне в душу, а туда я не собираюсь тебя пускать.

– Я не спрашиваю про Аниту…

– Потому что ждёшь, когда я сам расскажу, а я не расскажу… Мне нравится смотреть, как ты краснеешь, я уже подобрал палитру для портрета своей крестьянки. А волосы тебе всё же лучше отрастить…

Я кивнула и допила кофе.

– Кто покормит змей? – спросил граф. – Ты или я?

Мой взгляд говорил за себя. Граф улыбнулся.

– Я уже позаботился о них. Лорану не в чем будет меня упрекнуть.

– Как он?

– Должно быть, хорошо. Во всяком случае, хуже, чем было, не будет. Ты готова?

Я кивнула.

– Тогда прощай.

– Я думала, вы останетесь со мной ещё хотя бы на полчаса…

Он молча вышел в гараж и сел на пассажирское сиденье микроавтобуса.

– Катенька, зачем ты хочешь знать про Аниту? – спросил он, когда я пристегнула ремень безопасности.

– Я так мало о вас знаю.

– Тебе легче будет меня забыть.

– А я не хочу вас забывать.

– А я хочу, чтобы ты меня забыла.

– Тогда расскажите про казнокрада Сенгелова и жгучую брюнетку Аниту.

В его взгляде читалось согласие. Я дрожащей рукой завела машину, на мгновение обернувшись к чёрному гробу, занявшему половину микроавтобуса, и потом взглянула обратно на графа, в ногах которого лежал мой рюкзак. Мы отъехали от дома. Я даже не взглянула в зеркало заднего вида. Я попрощалась с Калифорнией в темноте пустого сна.

– Англичане, французы, американцы да и сами испанцы превратили Монтерей в настоящий портовый город, в котором, как и в любом порту, должен был быть бордель, но его не было, как не было даже гостиниц. Команды спали на кораблях, путешествующие торговцы находили приют в миссиях, где за пару песо индейцы предлагали им своих сестёр, жён, дочерей… У них никогда не было строгой морали и навязанная им религия не изменила их образа жизни – однако теперь это было настоящей торговлей. Кто был расторопнее, приводил жён в порт, чтобы получить с матросов побольше. Мир мужчин жесток, Катенька, но мы и платим за свою похоть. Европейцы в итоге перезаражали всех женщин сифилисом. У русских тоже было представительство в Монтерее. Там был офис, склад и подобие квартиры, за которой кто-то должен был следить. И я взял себе девочку, звали её Мария-Круз. Хотя ей было уже четырнадцать, никто её не коснулся, так как почти всю жизнь она провела в доме начальника таможни, сначала играя с его детьми, а потом учась у его жены плести кружева. Я быстро завязал дружеские отношения с половиной испанской аристократии калифорнийской столицы, блистая пансионными знаниями. И, конечно, стал на короткой ноге с семейством начальника таможни. Все вопросы решались после плотного ужина и сигар с бренди. У его жены была замечательная сестра, которая прекрасно пела и всегда радовалась, если я мог ей подыграть. Муж её был англичанином, за которого отец отдал её, когда тот был успешным торговцем, но фортуна быстро от него отвернулась, и в то время он стал единственным учителем для молодой калифорнийской аристократии. Его прежними связями я и пользовался, втеревшись в доверие как недавний европеец. Вместе мы зачитывали до дыр бостонскую прессу, если там был напечатан новый рассказ Эдгара По, иногда я немного преподавал в его школе. Анита была одной из моих учениц, я учил её французскому, но я забежал вперёд, не так ли?

Я кивнула, не отрывая взгляд от дороги, боясь любой ремаркой заставить его замолчать.

– Однажды вечером, когда я музицировал, его жена показалась мне особенно грустной. На мой вопрос она ответила, что не желает отправлять Марию-Круз ни в миссию, ни в деревню. Она говорила, что девочка Божье дитя, чистое как душа новорожденного. Ещё бы, она сама была ангелом, потому что прощала своему англичанину открытые измены и сам факт, что его чуть ли не силой вернули к ней из Лимы, когда стало ясно, что удерживают его там не торговые дела, а роман с англичанкой. Вернул его тесть обещанием выплатить все его долги. Он по-своему любил Тересу и детей, но мы с ним умели погулять. Я никогда не ходил в миссию, было достаточно нанять кого-то там в приходящие горничные. Индейцы-неофиты никогда не видели денег, в обмен на свою работу они получали в миссии лишь еду и одежду, потому горожане нещадно эксплуатировали их, платя святым отцам гроши. Я не мог дать этим барышням денег, потому что они не могли их потратить, но я всегда старался подарить хотя бы бусы, которые они обожали… Когда Тереса попросила меня взять к себе Марию-Круз, я хотел отказаться, потому что не смог бы тогда приглашать милых горничных для себя и её мужа. Но потом посчитал это знаком свыше и прекратил рисковать с индейскими барышнями. У нас в конторе не было лишнего угла для Марии-Круз и всякую ночь я отсылал её обратно в дом таможенника, но однажды оставил на ночь. Тереса явно злилась на меня, перестала петь со мной, и когда в очередной раз мне надлежало отлучиться в Колонию, я сказал себе, что найду там своей барышне мужа. И нашёл, но Тереса закатила настоящий скандал, призывая на мою голову все небесные кары – она не могла позволить Марии-Крус выйти замуж за православного, коими были наши алеуты.

– А сама Мария-Круз?

– А её никто не спрашивал. Потом настал мой черёд отлучаться в Лиму. Я не понял, что моя барышня ждала ребёнка, а остальное ты знаешь…

– А Анита?

– Это другая история. Отец Тересы был одним из самых влиятельных торговцев в Калифорнии и считал меня слишком хорошим, чтобы оставлять на службе русским. Он предложил мне свою младшую дочь в обмен на мои торговые связи – предлагал пай в семейном бизнесе. Аните только исполнилось тринадцать, она была хороша и умна, и сказала любимому папочке, что будет счастлива со мной. Во всяком случае Тереса именно так передавала мне её слова. Я долго тянул с ответом – это предложение стало громом среди ясного неба. Я вдруг понял, что безумно влюблён в эту девочку, но на кон ставилась вся моя жизнь – я был на хорошем счету в Компании, у меня появились деньги, и главное – я начал подумывать о возвращении в Петербург. Женитьба на Аните приковала бы меня цепями к Калифорнии, навсегда превратила в Дона Антонио и… Мне предстояло перейти в католичество, и Тереса была готова стать мне крёстной матерью. Отец Аниты ждал ответа. И Анита ждала ответа. Теперь мне было дозволено танцевать с ней, а однажды украдкой она подарила мне поцелуй. Он решил всё, и я официально попросил её руки, когда отец приехал по делам из Санта-Барбары в Монтерей. Анита покинула дом сестры и отправилась с ним к матери, чтобы та дала ей наставления в семейной жизни. Больше я её не видел.

– Почему? – спросила я, когда с его последнего слова прошли пять минут.

– Я поехал в Колонию, чтобы сообщить о своём уходе. Тогда и вскрылись недоимки, и мои слова о необходимости взяток не были восприняты всерьёз. Они продержали меня под арестом две недели, пока не пришёл компанейский корабль, но прежде, чем отправиться в Россию, ему надлежало зайти в Монтерей для погрузки. За день до отплытия из Монтерея в Ситху мне стало очень плохо, но я не предал тому значения, считая небольшим отравлением. Думал, что дождусь возвращения судового врача, который ночевал в городе, но не дожил до утра. Падре не дал разрешения на захоронение на кладбище миссии, потому что я не был католиком, но Тереса, её муж и начальник таможни вынудили падре дать разрешение закопать моё тело хотя бы за оградой. Наш корабль должен был отплывать. Они оставили моё тело испанцам. Те меня похоронили, а потом Габриэль оживил…

– Как?

– А это тебе знать не обязательно.

– И?

– Я уехал подальше от Монтерея и Санта-Барбары. Я боялся, что могу убить Аниту, хотя Габриэль и научил меня утолять голод не людьми, но мы, европейцы, по натуре слишком жестоки, и смерть лишь усиливает наши звериные качества. Чтобы любимая дочка не шибко горевала о русском женихе или больше для процветания бизнеса через полгода отец выдал Аниту замуж за бостонца, но тот обманул надежды тестя, бросил бизнес, решив, что заработал достаточно, и увёз молодую жену в Массачусетс, где она родила ему трёх детей. Она могла бы родить и больше – семнадцать, как её мать, но американская семья её мужа попросила Аниту остановиться и отправила доучиваться в школу, чтобы она хотя бы научилась писать по-английски. Думаю, французский ей не пригодился. Ты довольна моим рассказом?

– А Алехандро? – едва выдохнула я. – Он пытался вас убить, я слышала это на церемонии…

– Совсем не из-за сестры. Это случилось раньше смерти Марии-Круз. Я обыграл его в кости. И при жизни он смирился с решением Габриэля. Удивительно, насколько живой человек не в силах разглядеть вампира. Я принимал Габриэля за живого, когда ходил к ним в деревню рисовать…

– Вы жалели о смерти Марии-Круз?

– Нет, это стало облегчением. Я не жалел и о сыне. Я знал, что такое жизнь байстрюка. А на его матери я никогда бы не женился, у меня не было силы духа отца. Я жалел об Аните. Её единственный поцелуй я запомнил на всю жизнь.

– И вы уехали в Париж?

– Не сразу, у меня не было ни гроша в кармане. Я жил с индейцами в Санта-Крузе, чтобы не попасться случайно на глаза знакомым в Монтерее. Потом началась золотая лихорадка, и я перебрался в Колумбию, пока в городок не набежало золотоискателей. Годы летели быстро, я накопил денег и перебрался на восточное побережье, где встретил Дега и его семью… Потом отправился с ним в Париж. И с тех пор я парижанин. А теперь припаркуйся где-нибудь. Время проститься.

Две минуты, пока я искала, где остановить машину, граф молчал, потом, не говоря больше и слова, перебрался назад, но крышку не захлопнул.

– Катенька, ты не мёртвая ветка можжевельника. Габриэль научил меня выбирать живые.

Когда я склонилась над графом, его глаза уже были закрыты, и выглядел он обыкновенным покойником. Я позвала его тихо, потом настойчивее, но он больше не отозвался. Я склонилась к его лицу и запечатлела на лбу короткий поцелуй.

– Спасибо вам, Антон Павлович, – прошептала я, но он не возмутился упоминанию своего забытого имени.

Лицо его застыло в безмятежности смерти. Я опустила крышку гроба, повернула ключ, кликнула до сих пор мертвенно-неподвижно сидевшую в кресле собаку, решив выгулять перед полётом. В ближайшую урну я опустила ключ, борясь с желанием открыть гроб и заставить господина Сенгелова взглянуть на меня в последний раз. Моя калифорнийская жизнь закончилась.

========== Глава 38 ==========

Вокруг сновали сотни людей, но я не видела и не слышала их. Внутри разлилась пустота, заполнив собой всё, что когда-то умело чувствовать. Кажется, после змеи я была живее. Прощальный поцелуй убил во мне что-то очень важное, надежду стать кому-то нужной. Где-то в подсознании я всегда верила, что граф заботится обо мне не из-за скуки и жалости, но прощание доказало обратное. В голове отчётливо прозвучали слова Лорана, что если я не составлю для его отца культурную программу, мне придётся развлекать его самой. Должно быть, до встречи с индейцами он действительно развлекался моими проблемами и, лишь столкнувшись лицом к лицу со своим создателем, вытащил меня из сплетённой Клифом паутины. Или всё же Клиф сам отпустил меня? Или, если верить словам Габриэля, мой живой дух победил двух мёртвых…

Хотелось бы поверить словам индейца, но отчего-то приходилось склоняться к правоте графа, что я жива лишь его усилиями. Все десять дней он с головой макал меня в болото моей беспомощности, и я, несмотря на свои глупые протесты, покорно бултыхалась в нём, не пытаясь выплыть. Он бросил меня, чтобы я научилась плавать? Или же потому что утратил ко мне всякий интерес?

– Катенька…

Я никогда не забуду его голос, он будет бить в мои барабанные перепонки в тишине бессонных ночей. Навечно. Я не забуду его. Забыть его невозможно. Даже если я о нём ничего не знаю. Но я ведь знаю, я знаю больше, чем мне следовало знать, и эти знания приклеили его образ к моей душе, как тень к телу. Навсегда. На любой свой шаг я стану оглядываться, будто встречу его ледяной взгляд и прочту в нём одобрение. Только способна ли я сделать хоть один шаг, заслуживающий его одобрения? И должна ли я искать его похвалу? Не должна, но буду… Не хочу, но придётся…

Он отравил меня. Он отобрал подаренную Габриэлем свободу. Он сломал меня, как дудку. Орёл, белый орёл – таким в моих мыслях был Габриэль, а орёл символизирует для американцев свободу. Антон Павлович переломил брошенную мне Габриэлем соломинку. Только зачем? Антон, Антонио, Антуан всё ещё находился рядом в огромном здании аэропорта и прекрасно знал мои мысли, но не отвечал. Я не могла их не думать, они крутились в голове заезженной пластинкой. Быть может, это он включал проигрыватель раз за разом, всё глубже вколачивая гвозди в гроб моей жизни, хороня меня живую, не оставляя возможности выбраться из могилы. Не верь ему, так учил меня Клиф, но я его не слышала. Я не могла слышать. Я уже принадлежала господину Сенгелову безвозвратно. Я не могла ему сопротивляться, я была покорна его желаниям, как бедная Мария-Круз.

Я зарегистрировалась на рейс, сдала собаку, прошла контроль и уселась за стол с огромным гамбургером, решив заставить себя почувствовать голод. Я заполняла пустой желудок, но вкуса у пищи не было, она даже не вызвала во мне отвращения. Наверное, я не желала заедать вкус приготовленного графом омлета. Сумею ли я когда-нибудь начать есть чужую еду? Смогу ли я почувствовать вкус маминого борща? Губы непроизвольно сложились в презрительную усмешку графа дю Сенга. Я закрыла глаза и стала отсчитывать в обратном порядке: десять, девять, восемь в надежде запустить свою новую жизнь. И на слове «пуск» я вновь взглянула на мир. В глазах рябило даже через солнцезащитные очки, в которых в стеклянном здании я выглядела жутко глупо – благо в Америке на тебя не обернутся, даже будь ты с помойным ведром на голове.

Меня немного отпустило, когда я проверила время и поняла, что самолёт в Париж уже вылетел. Быть может, я смогу дышать ровнее. Я совершенно не нервничала перед встречей с родителями. Это из-за выработанного за годы жизни в Америке правила не являться к кому-то без предупреждения, я всё теребила телефон, но так и не позвонила. Хотела кинуть текстовое сообщение, но вместо этого лишь заполнила на сайте Гэпа корзину, заказав на родительский адрес пару футболок и штанов, и заодно футболки для близнецов. Осталось снять машину.

Я пробуду с родителями не меньше месяца, пока решу, что делать дальше. Если не найду работу, отправлюсь путешествовать. Пусть и на машине, потому что теперь у меня была собака, что ограничивало свободу передвижений. Собаку граф отобрать не смог. Не смог? Он мыл её, и ему ничего не стоило отравить бедного пса. Моё сердце бешено колотилось весь полёт. Табличка в пункте выдачи дословно гласила «получение живых животных», и я молилась получить своего нового друга живым, и аж разревелась, прижавшись к его шерсти.

Время было раннее. Накрапывал дождик. У меня было время заполнить багажник машины собачьей едой, сладостями для семьи и одеждой на завтрашний день. Первым делом я купила ветровку и зонтик. Я не соскучилась по Сиэтлу. Совершенно. Но я была здесь. Граф сослал меня сюда. Быть может, таким образом он хотел засунуть меня под противный питерский дождь?

Я так и не спросила, посетил ли он когда-нибудь Петроград, Ленинград или уже Санкт-Петербург. Значит, мне не всё известно о господине Сенгелове. Так что можно было смело кусать ногти или всё же обновить в салоне маникюр. Теперь мы с Хаски были готовы предстать перед мамой. Я по памяти нашла дорогу, хотя в новом доме бывала лишь в гостях. Расправила волосы, взяла собаку на поводок и, зажмурившись на всё ещё летнее солнце, подошла к двери. В последний момент мне захотелось, чтобы матери не оказалось дома, но она слишком быстро открыла дверь, приготовившись послать подальше разносчиков рекламы.

– Катя?

Даже с дурацкой стрижкой, в тёмных очках и с собакой мать признала меня. Насколько она была мне рада, я понять не смогла, потому как сама не получила от объятий никакой радости. Мои плечи всё ещё ждали прощальных объятий графа. Да, даже перед лицом матери я думала об Антоне Павловиче. Отступившее наваждение наступало по всем фронтам с прежней силой, но я заставила себя выдать горькие слёзы разлуки с вампиром за радость от воссоединения с семьёй. Родители поспешили в это поверить. Братья полностью меня забыли, но быстро научились любить вновь, получив в подарок футболки и машинки. Через две недели, в начале сентября, мы отправились семьёй в сафари. Я оказалась зажатой между двумя их креслами, и всю дорогу пятилетки без умолку рассказывали мне всякую всячину, жутко смешивая два языка. Им не делали замечаний, а мне вновь сказали:

– Говори с ними, пожалуйста, по-русски.

Теперь мне это было даже в радость, это на мгновение приближало меня к господину Сенгелову. Собаку тоже приняли на «ура» – кожаные диваны всё равно были истыканы ручками и загажены грязными ботинками, так что, по сравнению с моими братьями, Хаски являл собой образчик чистоплотности, потому я спокойно пустила его к себе в постель. В доме было три комнаты: родительская спальня, комната близнецов и отцовский кабинет, от которого он хотел отказаться в мою пользу, но я сказала, что предпочитаю небольшую вторую гостиную, служившую складом детских игрушек. Я сгребала их в угол и превращала комнату в ночную мастерскую. Мне не нужен был свет. От него мне было лишь плохо, но, к счастью, днём я могла отшучиваться калифорнийской привычкой никогда не снимать солнцезащитных очков. Впрочем, я предпочитала не видеть день. Мама хмурилась, но молчала по поводу моего странного режима. Ночами я рисовала без света, к половине шестого ехала в спорт-клуб на утреннюю йогу, по возвращению выгуливала пса, варила братьям кашу и к восьми отвозила в школу. Потом было время моего сна, до трёх часов дня. Вечерами я развозила братьев по кружкам, возвращались мы к ужину и наступало время вечерней сказки. Я читала им по-русски.

Я вообще стала читать только по-русски, загрузив на «Киндл» всю русскую классику, которую предлагал сайт «Амазон». То есть всю программу по литературе за десятый-одиннадцатый класс, которую я не изучала. Я не поражалась быстроте, с которой проглатывала произведения Толстого, Тургенева, Достоевского, Чехова, уткнувшись в экран в ожидании братьев. Я боялась, что если хоть одну секунду не буду занимать свой мозг, им завладеет Антон Павлович Сенгелов.

На третий день по приезду мать принесла мне большую посылку из Калифорнии. Это был мой портрет с букетом оранжевых калифорнийских маков, написанный на моём холсте моими акриловыми красками днём, когда я погрузилась в темноту своего последнего сна в доме Лорана. Граф успел попросить Софи отослать посылку на адрес моих родителей. Это не была крестьянка в сарафане. Это была я в майке, а вернее почти без неё, потому что кроме лица и маков ничего не было видно.

– Не похожа.

Я обернулась к маме. Я не хотела показывать ей картину, просто потерялась во времени, уткнувшись пальцами в бугорки засохшей краски, будто те могли хранить следы пальцев Антона Павловича.

– Он очень хороший художник, – сказала я просто, пытаясь прекратить разговор, но мать взяла в руки картину, поставила на журнальный столик, прислонив к лампе, и отошла на несколько шагов.

– Красиво, – заключила она. – Только не ты. У тебя взгляд другой. И потому не похоже. К тому же, со стрижкой ты выглядишь совершенно другой.

Я пригладила волосы.

– Я позировала с длинными волосами.

– Зачем ты подстриглась? – сделала мать свой первый комментарий относительно моей внешности.

– Волосы надоели. В Калифорнии жарко.

Тогда она не спросила меня про причину моего приезда и отсутствие работы. Родители вообще пытались говорить со мной на отвлечённые темы, словно боялись спросить, надолго ли я к ним. Быть может, я им мешала, хотя полностью освободила мать от детей. Лишь еду я не готовила, потому что не умела. Но наконец мать спросила меня, найдя исчирканные до последней страницы альбомы для рисования, что я собираюсь делать.

– Я не хочу возвращаться в маркетинг, и дизайн меня тоже не интересует. Я хочу попробовать себя в иллюстрации. Я работаю над портфолио.

Я сама желала поверить в такие свои планы. Мой ответ должен был удовлетворить её, хотя мой распорядок дня казался ей более чем странным.

– Дети целый день в школе. Почему ты не можешь работать днём?

– Привычка. У всех творческих людей присутствуют странности.

На какое-то время мой ответ удовлетворил её, пока отец однажды не поймал меня ночью рисующей почти в полной темноте.

– Что это?

Объяснять особо не пришлось. Я рассказала про упражнение – рисование с закрытыми глазами. Отец съел мой ответ. Другие вопросы последовали через месяц, когда родители попривыкли ко мне.

– Ты уже знаешь, что Саша вернулся в Сиэтл? Его мать явно расскажет, что ты тоже здесь. Может, вам встретиться?

Родители ничего не знали о нашем романе, но сейчас нас явно пытались свести именно для него. Я попыталась проигнорировать вопрос, но Саша сделал первый шаг. Ему дали мой телефон. Он позвонил. Я с радостью согласилась встретиться с ним. Ещё до того, как увидела его за рулём, когда он заехал за мной вечером, я знала, что пересплю с ним. Я должна была доказать графу, что способна что-то почувствовать после всех его махинаций. Я специально пошла в ирландский паб. Пинта пива и две стопки виски ирландцы считают прекрасным началом свидания.

– Ты пьёшь?

Я не смогла понять, чего больше было в Сашином вопросе: удивления или осуждения. Впрочем, на устои его внутреннего мира мне было плевать. На кону стояла моя жизнь, которая не желала начинаться. Мы говорили с ним по-английски о моих планах, я повторяла сказанное ранее родителям, добавляя, что на самом деле ещё не решила, чего хочу. Умолчав при этом про тонкую деталь – я не знаю, чего от меня ждёт один конкретный почти что человек.

После получения посылки от Софи я отправилась в художественный магазин и с тех пор упорно пыталась нарисовать портрет господина Сенгелова. Не только глаза не удавались мне, а все, будто я и вправду позабыла, как он выглядит. Нет, граф снился мне всякую ночь то в образе бедного студента Антоши Сенгелова, то статного представителя Пушной компании в Монтерее, то Дона Антонио в украшенном серебряными нитями чёрном сомбреро, то в образе индейца в набедренной повязке из заячьей шкуры, то усталого француза, перебирающего клавиши рояля, то Антона Павловича, раскрывшего на коленях альбом… И вот этот последний качал головой: ничего у тебя, Катенька, не получится.

Только я продолжала упрямо зарисовывать свои сны. У меня получилась уже целая графическая новелла, в которой присутствовали и иные образы… Я нарисовала Габриэля, Алехандро, Тересу и Аниту. Фотографии этих двух женщин я отыскала в калифорнийском архиве, а вот Марию-Круз срисовала с рисунков русской экспедиции – кто знает, быть может, я даже знакома с их автором. Я снова взялась за испанский, придумывая диалоги своим рисованным персонажам. Только мне везде хотелось написать «Te quiero»… Но я не писала, потому что не нарисовала себя, а признание в любви принадлежало мне. Я понимала, что люблю Антона Павловича безумно и разрушительно, но избавиться от наваждения не могла и надеялась, что ирландский паб поможет мне отвлечься на другого мужчину, на живого!

– Может, ко мне?

Я кивнула. Саша не вернулся к родителям. Он снимал квартиру. Когда он отошёл, чтобы быстрее оплатить счёт, я прикрыла глаза и сказала про себя: «Я не собираюсь хранить вам верность, Антон Павлович ». И будто даже поверила себе. Затем открыла глаза и похолодела. Сашино место оказалось занятым неизвестным мне мужчиной, только глаза у всех у них были одинаковыми – стеклянными. Он кивнул, я кивнула в ответ, давая понять, что знаю, какой монстр находится передо мной. Он не парализовал меня, я сама не в силах была оглянуться в поисках Саши. Да и не мог он вернуться так быстро.

– Es un regalo para ti. («Это подарок для тебя» исп.)

– Gracias, – отозвалась я, протягивая руку к свёртку, не зная ещё, что найду там, и не понимая, отчего незнакомый вампир дарит мне подарок. Я замерла, не в силах согнуть пальцы – передо мной лежали купленные Клифом серьги, которые остались на костре. Пока я медлила, незнакомец продел серьги мне в уши – по странной случайности я оставила свои дома. Или никакой случайности не было? Разве бывают случайные встречи с вампирами?

– Ты хочешь, чтобы я что-то передал Габриэлю? – продолжал вампир по-испански.

Я покачала головой, но потом поспешила сказать:

– Скажите, что с собакой всё хорошо, а дудку я случайно сломала.

– Передам, – вампир поднялся из-за стола, забрав смятую упаковочную бумагу. – Доброй ночи, Екатерина!

И удалился, забрав с собой мою надежду на добрую ночь. Это предупреждение? Что это? От слёз меня спас Саша. Лицо его было тёмным. Он ревновал, чёрт его дери. Только не спросил ни про незнакомца, ни про серьги. Не успел.

– Саша, давай не сегодня, – сказала я настолько твёрдо, что любой дурак должен был понять, что «не сегодня» значит «никогда ». – Мне только что сообщили о смерти одного очень хорошего знакомого. Отвези меня домой. Или, знаешь, я лучше вызову такси.

Я выбежала из паба и остановилась только через два перекрёстка. Я больше не дрожала. Значит, вокруг не было ни одного вампира, а мне думалось, что посланник Габриэля что-то не досказал. Мне обещали свободную от вампиров жизнь. Мне лгали. Приходилось смириться с тем, что монстры никогда не исчезнут из моей жизни.

Сейчас был октябрь, а в конце сентября я получила ещё одну посылку. На коробке рукой Лорана был написан адрес получателя. Внутри лежала записка всего в шесть слов: «Вдруг ты хочешь услышать его голос ». Без обращения и подписи. К чему лишние формальности? Дрожащими руками я схватила бобину и на следующий день бросилась в музыкальный магазин в надежде, что там мне смогут её оцифровать. Через день в магазине меня встретили пятеро бородатых мужиков рокерского вида. Их интересовал лишь один вопрос: откуда у меня запись концерта Клифа? Они уже позвонили единственному оставшемуся в живых музыканту этой группы. Тот ответил, что запись была у Клифа, но когда тот пропал вместе с женой, запись исчезла. Зачем было что-то выдумывать? Я сказала почти правду. Мне её отдал один индеец, отцу которого Клиф оставил сумку с бобиной. О ней благополучно забыли, пока мы недавно не принялись разбирать старые вещи. Я попросила у них оцифровку для личного пользования и сказала, что права на бобину принадлежат, скорее всего, этому самому ещё живому музыканту.