Текст книги "Ночная духота (СИ)"

Автор книги: Zella

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 36 страниц)

– Спасибо, малыш, – прошептал он мне в самое ухо, когда я нагнулась к нему лежащему, чтобы убрать с зелёного лица светлые волосы. – Пообещай мне не покидать дом после заката, потому что я не смогу тебе ничем помочь и… Клиф… Не позволяй ему спускаться в подвал, если он вдруг придёт.

Я закрыла крышку и услышала его глухой, словно из бункера, голос:

– В пятницу в полночь.

Я даже не кивнула. Смысл? Он и так знает, что я приду. Отыскав на полу фонарик, я стала подниматься, медленно преодолевая ступеньку за ступенькой. Наверху сняла со стены ключ и, заперев дверь в подвал, положила в кухонный шкафчик. На полу блестело кровавое озерцо, которое необходимо было вытереть прямо сейчас, пока кровь не впиталась в швы плитки. Я потратила рулон бумажных полотенец, но намывать пол химией не стала, оставив эту работу на утро. В углу валялась рубашка с галстуком, я добавила к ним брюки, носки и ботинки. Уборка подождёт до завтра, когда сквозь поднятые жалюзи в дом проникнет спасительный солнечный свет, а сейчас я приму горячий душ, чтобы согреть онемевшее от ужаса тело.

Впереди меня ждут три дня относительной свободы, если не считать ночного заточения в этом доме. Чем же занять их, чтобы избежать встречи с Клифом? Я не была уверена в стабильности своего здоровья. С той злополучной ночи, когда я последний раз принадлежала ему, я ни разу не оставалась с ним наедине и тем более не позволяла ему дотронуться до себя.

Никогда больше, никогда я не смогу спать с вампиром… Никогда… Какое же счастье, что Лорану не нужна ни моя кровь, ни моё тело. Я вообще ему не нужна. Или же я до сих пор не догадываюсь о своём предназначении. Может, эти три дня стоит потратить на то, чтобы понять, как так получилось, что я стала рабыней вампира?

========== Глава 3 ==========

Той ночью я не могла уснуть до рассвета. Мои биологические часы уже год, как перестроились на ночное бодрствование. Пусть врачи и утверждают, что ночные смены подрывают здоровье, пока я не испытывала особого дискомфорта. Даже радовалась, что можно не мучить кожу солнцезащитными кремами и бояться, что лицо загорит вокруг огромных солнцезащитных очков, как у стрекозы. Хозяйственные и бюрократические дела довольно редко гнали меня из дома в дневное время, и за год службы вампиру я потеряла связь со многими знакомыми, и признаться, не очень-то жалела об этом.

Общение с такими же, как я, прислужниками стараниями Лорана были сведены почти к нулю. Он с какой-то особой ревностью оберегал меня от общества себе подобных и не брал на вечеринки, где слуги развлекались в своём тесном кругу. Особых сожалений по поводу своей изоляции от мира бессмертных я не испытывала, потому что мне хватало собственного сумасшествия. Я не стремилась разбавлять его маразмом других моральных уродов, в которых мы, слуги, стараниями хозяев превращались с каждой новой ночью всё быстрее и быстрее.

Однако подобная забота со стороны Лорана казалась странной, поскольку у местных упырей существовал внутренний кодекс, по которому они не смели трогать чужих слуг. Хотя вампиры могли и пренебречь американской традицией законопослушания – кто знает, какие у этих тварей на самом деле корни, и по какой шкале внутренних ценностей они мерят свои поступки. За целый год я даже на дюйм не приблизилась к пониманию сущности собственного хозяина. Он вёл себя со мной, как обычный человек, и порой я даже забывала, что прислуживаю вампиру.

Мне не давал уснуть страх, что Лоран справится с замками и явится ко мне в образе кровопийцы из трансильванского фольклора. Прежде я не боялась быть укушенной, но сейчас подтянула одеяло к самому подбородку. Лишь только я закрывала глаза, как вновь видела его ужасное зелёное лицо. Перекатываясь с одного края кровати на другой, я сжимала подушку так сильно, словно желала придушить. «Почему я?» – взывала я к несчастной подушке, злясь, что та набита не пухом, и нельзя распотрошить её, чтобы хоть немного успокоить расшатавшиеся за последние часы нервы. С трудом заставив себя выйти на кухню за успокоительным чаем, я ежесекундно оборачивалась к собственноручно закрытой двери, боясь увидеть зелёного монстра.

Действительно, почему именно я? – спрашивала я уже дверь. Почему я, которая даже в далёком детстве не мечтала встретить вампира, была избрана им в любовницы? Я не читала шедевр Брэма Стокера, зачитываясь рыцарскими романами Вальтера Скотта, и мечтала встретить Айвенго. Что говорить, даже знаменитый вампир Лестат, рождённый под пером Энн Райс и созданный на экране Томом Крузом, оставил меня абсолютно равнодушной. Пожалуй, единственным фильмом, который заставил немного задуматься о трагизме вечной жизни и вечной жажды, была черно-белая лента Дэвида Линча «Надя», рассказывающая о метаниях дочери графа Дракулы. Да, да, ответ на вопрос – почему вампиры избрали именно меня – я начала искать давно, задолго до этого злополучного августа.

Проснувшись ближе к полудню, я вышла на кухню злая, босая и жутко голодная. В холодильнике, как всегда, было пусто. Готовить я не могла из-за обострённого обоняния моего хозяина, начинавшего чихать от запаха человеческой еды. Изо дня в день завтраком мне служил взбитый с ягодами йогурт. Даже тост я не могла поджарить, потому что хлебный запах являлся главным раздражителем Лорана. Правда сейчас, закрытый в подвале, он вряд ли мог уловить аромат поджаристой корочки. Знай я заранее, что мой обворожительный француз решит превратиться в лепрекона, я бы обязательно завернула во французскую булочную за хрустящим багетом.

Ополоснув стакан от ягодного коктейля, я принялась надраивать пол жидкостью со стойким ароматом хвои, от которого к горлу подступал всё тот же противный горьковатый ком, что и от набившего оскомину смузи. Только кафельная плитка плевать хотела на моё физическое и душевное состояние и не желала отмываться от крови. Я бросила тряпку и чуть не разрыдалась. В довершение всего зазвонил телефон, но, увидев номер матери, я проигнорировала звонок. Если бы родители только знали, какую опасную черту перешагнула их дочь! Впрочем, если бы я пожаловалась, меня тут же упекли бы в психушку. Иногда мне казалось это лёгким путём к спасению, но в следующий момент я начинала убеждать себя, что вампиры не оставят в живых того, кто может о них рассказать. Клиф, скорее всего, отпустил меня живой, потому что знал, что меня всё равно добьют панические атаки. Без Лорана я бы не выжила.

С усиленным старанием я принялась тереть пол, вылив на пятно половину оставшегося чистящего средства. Через минуту у меня закружилась голова, и я осела на мокрую плитку, не чувствуя её холода. Следовало заранее открыть окна, а сейчас оставалось только как-то доползти до заднего двора. Я уселась на порог, с радостью вдыхая чистый, пусть и душный воздух. Голова перестала кружиться, и я сообразила, что не испытываю привычной головной боли, с которой просыпалась в доме Лорана каждое утро. Железный обруч пропадал лишь после чашки крепкой «турецкой крови», как величали кофе в семнадцатом веке напуганные османами европейцы. Лоран от щедрот душевных прощал мне кофейный аромат.

Отчего же сегодня голова не болит? Вернее физическая боль перешла в душевную, заставив ни с того ни с сего ужаснуться безысходности, в которую ввергло меня служение вампиру? Не от того ли, что мой хозяин борется за собственную жизнь, и ему некогда удерживать меня в счастливой нирване, за которую я расплачиваюсь жуткой головной болью? Похоже, моё сознание вновь стало принадлежать безраздельно мне. И сознание этого пугало. Я не желала превращаться в бабочку даже до пятницы, потому что жить в коконе безмятежного сумасшествия, ощущение которого дарил мне хозяин, было намного спокойнее.

Я бросила тряпку и поднялась на ноги, чтобы швырнуть окровавленную одежду в чёрный пакет для мусора. Что же произошло прошлой ночью? Уж не нажил ли врагов мой обворожительный француз? Враги хозяина – это и мои враги, ведь неспроста он попросил не покидать дом от заката до рассвета. Ужас-то какой! Моя майка сейчас соперничала в мокроте с половой тряпкой. Я чуть не подняла руку для крестного знамения, хотя не смогла вспомнить «Отче наш», который, впрочем, вряд ли спасёт меня, ибо до Бога далеко, а они близко. Нет, нет, нет… Нельзя паниковать заранее, иначе я по собственной дури не доживу до заката из-за неожиданной остановки сердца, которое сейчас работало, как заведённый моторчик из детского конструктора. Я даже услышала его противное «ззз», хотя, пожалуй, этот звук издавало не сердце, а клацающие зубы.

Схватив мешок, я выскочила в гараж, где чуть не оцарапала голые ноги о номерное плато голубой хозяйской «Порше». Переведя дух, я толкнула ногой боковую дверь, вновь с радостью ощутив телом, покрытым холодной испариной, полуденный калифорнийский зной. Ох, уж этот август, душная эта пора… Я бросила чёрный мешок в такой же чёрный бак для мусора и привалилась к тёплой белой облицовке дома, решив окончательно согреться прежде, чем вернуться в склеп. Желание зарыться в раскалённый песок по самое горло, как делают дети, родилось в отрезвлённой голове неожиданно для меня самой, и я шагнула в дом с твёрдым решением отправиться к океану.

Наскоро переодевшись в купальник и нацепив поверх короткий сарафан, я схватила из платяного шкафа пляжную сумку, которая валялась собранной на случай, если кто-то из старых знакомых вздумает пригласить меня на пляжное барбекю. Быть может, если я выберусь на солнышко, к радостным людям, заберусь подальше от этого чертового бунгало в привилегированном городке Саратога, страх уляжется сам собой. Мои опасения скорее всего окажутся беспочвенными, потому что кому на самом деле может помешать мой француз и я вместе с ним?

Однако спокойствие возвращалось медленно. Руки на руле продолжали дрожать, когда душный салон «Приуса» заполнил голос Майка Науменко:

– … в каждой клетке нервов горит свой вопрос, но ответ не найти…

Но так ли я уверен, что мне нужен ответ?

Я просто часть мира, которого нет.

Отчего порой слова ранее ничего не значивших песен неожиданно приобретают пророческий смысл? Да, мне не нужен ответ, я не хочу его знать, и я даже не хочу допускать мысли, что моя песенка спета…

– Мой последний шедевр – бессмысленный бред.

Мой последний куплет давно уже спет… – продолжало нестись из колонок.

В голове всплыла фраза Миледи, которую четыре мушкетёра приговорили к смерти: «Я не хочу умирать, я слишком молода, чтобы умереть…» Мне двадцать четыре, канальи! Всего лишь двадцать четыре, и не вам, кровопийцы, ставить точку в моей жизненной строке.

Я включила кондиционер, чтобы холодный воздух хоть немного охладил мой разгоряченный мозг, который начал закипать от неконтролируемого страха. Слепившее сквозь тёмные очки солнце не успокаивало, а пугало ещё больше напоминанием, что скоро оно сядет, погрузив мир во мрак, в котором легко сбиться с пути, особенно когда тебе помогают в этом вампиры.

Лоран, как же я хочу, чтобы поскорее наступила пятница, и ты вновь был рядом. Ты такой же как все они, безжалостный убийца, но только ты можешь уберечь меня от себе подобных. И от Клифа… О нет, Клиф, милый мой Клиф, заклинаю тебя, приди этой ночью. Я удержу себя в руках, потому что страх остаться с тобой наедине гораздо меньше страха перед одинокой ночью, в которой я совершенно беззащитна. Я еле отдёрнула руку от телефона. Нет, я не совершу этого рокового звонка.

На группу «Зоопарк» я подсела всего два года назад, когда искала что-то стоящее из русского рока, чтобы показать своему первому американскому бойфренду. Тому самому со странно-бледной кожей… Как и тогда песни сменялись одна за другой, пока из динамиков не полились следующие пророческие слова:

– Я обычный парень, не лишён простоты. Я такой же, как он, я такой же, как ты… Я такой, как все…

До пятнадцати лет эта фраза прекрасно описывала простую девочку Катю, коих в славном городе на Неве пруд пруди. Я перестала быть обычной, когда сошла с трапа самолёта в славном американском городе Сиэтл после того, как отец стал обычным инженером на фирме «Майкрософт». Я превратилась в странную девочку из России, которая не могла связать по-английски и двух слов.

Глупо выбираться к океану в два часа по полудню, когда солнце палит настолько беспощадно, что солнцезащитный крем стекает с тела вместе с крупными капельками пота. Из-за коричневатых стёкол очков ярко-голубая вода залива приобрела вдруг зеленоватый оттенок, который в данный момент ассоциировался только с кожей Лорана. Я тут же кинула очки на пляжное полотенце и направилась к кромке воды. Раскалённый до предела песок походил на адову жаровню. В мозгу всплыла переводная реклама «фанты» или «спрайта», которую я видела давным-давно ещё в Питере – в том ролике девушка, чтобы добраться до пляжного бара, играла в раздевание, кидая под ноги вслед за полотенцем остальные предметы своего скромного гардероба. Даже если бы я не была в пуританской Калифорнии, где мужики на пляж выходят только в плавках по колено, то мне всё равно уже нечего было с себя снять, кроме кожи, которая казалась сейчас в сто крат теплее царской шубы из горностая.

Гигантскими скачками я наконец-то достигла мокрой полосы песка, уверенная, что ноги зашипят, словно в американском мультфильме. Даже по колено в тихоокеанской воде мне оставалось жарко. Ноги действительно начало сводить очень быстро, только холод не распространился на верхнюю поджаренную солнцем половину тела. Чтобы окунуться с головой, не могло быть и речи. Я боялась, что меня откинет волной, и я раздеру бока о мелкие камни. Любая царапина чревата нежелательными последствиями, когда живёшь с вампиром. Поэтому я продолжала морозить ноги и наблюдать за детьми, которые беззаботно копошились в ледяной воде. Наверное, дети просто не знают, что вода бывает теплее. Интересно, привыкают ли вампиры к новой температуре своих конечностей или всю вечность мёрзнут? Или они просто забыли, что такое тепло… Стоит спросить Лорана…

В голове гудел целый рой глупых вопросов, словно я пыталась рассмешить себя, чтобы страх, сковавший разум, отпустил хотя бы на пару минут. Я принялась вспоминать строчки Лермонтовского «Паруса», чтобы не думать о вампирах. Некоторые слова потерялись, но я усердно перебирала теперь такой скудный запас русских слов, чтобы сохранить подобие рифмы. Десять лет я пыталась забыть, откуда приехала, отпустив свою русскость вместе с родным языком в бесконечное плаванье по тихоокеанским просторам. Только в последний год я начала вспоминать о своих корнях. Вернее меня заставили о них вспомнить. Излюбленной темой Лорана было обмусоливание моего восприятия американской действительности. Кухонные разговорчики об американском бескультурье, выдаваемые таким утончённым представителем старой, в полном смысле этого слова, европейской аристократии, выводили меня из себя.

С недавнего времени я перестала оглядываться, заслышав за спиной русскую речь. Я плакала во время фейерверка в День Независимости, перестав ощущать себя человеком второго сорта. Теперь я всем сердцем любила колу, гамбургеры, попкорн в кинотеатре и американский флаг, который, впрочем, я так и не приклеила на бампер машины. По-английски я продолжала говорить с небольшим акцентом, который, впрочем, некоторые принимали за диалектный выговор. Кассиры в магазинах уже не спрашивали, откуда я и не говорили с белозубой улыбкой заученную фразу: «Добро пожаловать в Америку!» Правда, за это я заплатила тем, что стала путаться в родном языке и почти забыла французский. Лорана передёргивало, когда я пыталась сказать на его родном языке хоть что-то, кроме dʼaccord (хорошо, франц.).

Oh là là, как говорят французы… Как же глупо, получается, устроен человеческий мозг, раз из него так быстро улетучивается то, что вбивалось годами! В Питере я училась во французской гимназии, и последняя наша рождественская поездка в Париж показала, что по-французски я говорила очень даже хорошо, пусть и путалась иногда в стихах Жака Превера. Отцу надо было пожалеть дочь и ехать в Канаду, и если не в Квебек, то хотя бы в Ванкувер, но он решил увезти нас с мамой в Сиэтл, дав мне всего три месяца, чтобы выучить английский. Знание французского и простота английской грамматики давно позволили мне освоить переводы текстов и простой язык для общения в интернете, а вот открыть рот меня не заставили ни курсы, ни репетитор. За три месяца я не ушла дальше «Му name is Сatrin», расписавшись в тупости и никчёмности.

С трясущимися коленками, со слипшимися от смены часовых поясов глазами я появилась в американской школе и произнесла замогильным голосом эту единственную подвластную мне фразу. К моему счастью и ужасу, ко мне сразу приставили русскую девочку, у которой русской осталась только фамилия. Родилась она в Штатах и по-русски могла сказать ещё меньше, чем я в тот момент по-английски. Однако она спокойно переводила мои русские фразы на английский, терпеливо исправляя ошибки. Я ждала, когда её терпение закончится, ведь никто из моего питерского класса и недели не выдержал бы подобной дуры.

Дни сменялись днями, и постепенно я переставала быть глухонемой. Однако понимание устной речи намного опережало разговорные навыки. Учителя дружелюбно выслушивали мою смесь английского с нижегородским, ободряя белозубыми улыбками, когда мне надлежало вставить свои три копейки в школьные дискуссии. Учительница английского сидела со мной после уроков и правила сочинения, терпеливо разъясняя ошибки. Ребята тоже не шарахались от меня, это я шарахалась от них, потому что после каждой моей фразы они говорили «Really?», а я все не могла понять, что такого удивительного я говорю. Жаль, что русская девочка не объяснила мне сразу, что это слово всего лишь американский словесный мусор. Скоро и я уже прибавляла «you know» к каждой второй фразе.

Можно было бы сказать, что в школе меня приняли хорошо, если бы мне не мешала собственная убеждённость в том, что все общаются со мной из-за этой противной американской политкорректности, за которой скрывается абсолютное безразличие. Я сама с собой общалась через силу, потому что стала раздражать внутреннее я до предела из-за того, что являлась белой вороной: не могла ни говорить, ни одеваться, ни вести себя, как нормальная американская старшеклассница. В довершение всего каждый вечер мать твердила, что я ни в коем случае не должна становиться тупой американкой. А это стало моей самой большой мечтой, которую я пронесла через все три года в школы.

Отец целыми днями пропадал на работе, а мать занималась обустройством огромной по питерским меркам съёмной квартиры! Меня же моя новая комната вгоняла в тоску, потому что жуткие белые стены нечем было завесить, ведь я не нашла ещё ни одного американского кумира. Однако вскоре я замаскировала белизну стен своими рисунками, потому что стала посещать в школе урок рисования. Там можно было молчать. Я не решалась ни с кем подружиться – все улыбались и помогали, когда я набиралась смелости попросить их о помощи, но в то же время могли пройти мимо, будто я была пустым местом.

Тогда я поставила себе цель – стать одной из них. Я учила английский всё свободное время, смотря телевизор с титрами, набираясь интонаций, фраз и манер поведения из молодёжных сериалов, и начала жутко раздражать собственных родителей. Но их мнение не играло для меня никакой роли. Под предлогом изучения языка я выпросила у родителей разрешение пару раз в неделю присматривать за соседскими детьми. На самом-то деле мне нужны были карманные деньги. Половину я утаивала от родителей, чтобы покупать одежду, которую родители ни в жизни бы не купили.

Хорошо, что мы жили тогда в Вашингтоне, а не в Калифорнии, и я могла накидывать на плечи кофту, чтобы скрыть европейский ужас, который мать притащила для меня из России. В школе я первым делом бежала в туалет, чтобы переодеться в то, что носили мои одноклассницы – стразы, майки, торчащие из-под футболок, спортивные штаны с лейблами на самом интересном месте. Единственное, с чем матери пришлось смириться и что я не могла от неё утаить, были «угги», которые носились и с джинсами, и с юбками, и вообще без всего. Постепенно я перестала скрывать от родителей свой гардероб. Они не стали особо возмущаться, списав всё на переходный возраст. А вот личную жизнь пришлось таить от родителей до конца школы.

Впрочем, мне совсем не хотелось сейчас о ней вспоминать, потому что на меня давило полное её отсутствие в настоящем. Со школы я мечтала завести американского бойфренда, и когда это получилось – он оказался вампиром, и ладно бы он выпил мою кровь и убил. Нет, он цинично вышвырнул меня, когда я ему надоела, будто был обычным человеком. И ладно бы он исчез из моей жизни навсегда, дав возможность нащупать почву под ногами. Так нет же – он появился в ней опять, чтобы растоптать меня окончательно, подарив своему любовнику!

Продрогнув окончательно, я вернулась к пляжному полотенцу. Для моих мокрых ног песок перестал быть раскаленным, и я в тысячный раз похвалила в душе Эйнштейна и его теорию относительности, которую проверяла на прочность с того самого момента, как узнала, что больше двух лет спала с вампиром. Как я могла быть настолько слепой? Ответ прост – иногда нам просто не хочется просыпаться от красивого, такого нереально-желанного сна. Только Клиф решил, что надо меня разбудить ушатом холодной воды, в которой я чуть не захлебнулась. Хотя, отчего же чуть? Похоже, я утонула, и, быть может, в том, что я уже не совсем живая, и кроется моя проблема?

========== Глава 4 ==========

Не знаю, что больше подействовало на меня тогда – накатившие, подобно океанской волне, воспоминания или, лучше сказать, осмысления моих первых лет в Америке, или всё же разыгравшийся к вечеру голод. Мне вдруг так сильно захотелось пельменей, что я даже почувствовала во рту их вкус. Не тех конвейерных, что тяжёлым камнем оседают в желудке и поднимаются вверх противным послевкусием, а домашних, с острой перчинкой, на манер кавказских хинкали. Глотая слюну, я подрулила к небольшой лавке, которую держал дядька-армянин. Его имени я так и не удосужилась узнать, хотя он всегда общался со мной, как со старой знакомой, не только нахваливая свои новые блюда, но и делясь семейными новостями.

Наверное, для кавказца и русского подобные разговоры были в порядке вещей, но я уже шесть лет как сознательно отказалась от общения с русскоязычной общиной и отвыкла слышать что-то, кроме «все хорошо», потому в лавке постоянно терялась и просто глупо улыбалась, вставляя в разговор лишь нелепое «ага». Сегодня он рассказал о предстоящей женитьбе сына, радуясь, что его избранница не американка, потому что чёрт не разберёт, что у этих американцев на уме. Я еле удержалась от вопроса, кем он считает меня? Хватило того, что я выставила себя полной идиоткой, не ответив на простой вопрос:

– Как долго ты варишь пельмени?

Я смотрела в его круглое доброе лицо, на аккуратную лысину, большие мозолистые руки, которые ловко завязывали целлофановый пакет с отвешенными пельменями, и молчала. Не могла же я ответить, что никогда сама не варила пельмени и вообще ненавидела их, как любую еду «оттуда», которой мать пичкала меня, чтобы даже мои вкусовые рецепторы помнили о русских корнях.

О, как я возненавидела здесь борщ, щи, винегрет и даже любимый салат «Оливье», потому что те так и кричали, что я в этой стране чужая, не такая как все. Напоминали в самый неподходящий момент, когда человек более всего уязвим – когда жутко голоден. Все шедевры маминого кулинарного искусства комом вставали в горле, вызывая вместо слюней рвотные позывы. Я мечтала о пицце, бурито, китайской лапше и прочей хрени, которую мать запрещала мне есть, чтобы я не превратилась в жирную корову. Мама, так и хотелось закричать, да сходи в школу – все девчонки нормальные, и они спокойно едят школьный обед.

Через пару месяцев я всё же не выдержала и закатила скандал с использованием английских нецензурных выражений, которым отвоевала свободу на американский общепит. Я с трудом удержалась тогда от русского мата. Это сейчас я уже не могу ругаться по-русски, и вообще единственное ругательство, которое осталось в моем обиходе – это французское «Merde!» Возможность не брать еду из дома стала моей первой победой над родителями – теперь я могла не выделяться хотя бы во время ланча.

– Пятнадцать минут, – ответила я на вопрос о пельменях и увидела улыбку на лице армянина.

Добрый дяденька прочёл мне лекцию о пельменях, и дома я легко справилась с их варкой. Только запах был настолько густым, что Лоран мог почувствовать его даже из подвала. Испугавшись, я тут же включила на кухне вытяжку и пооткрывала все окна, даже в спальнях, надеясь, что вместе с запахом уйдёт и дневная духота. Я не могла понять, почему меня вдруг потянуло на русскую еду, но факт оставался фактом: раз в неделю, а то и чаще, я заглядывала к армянину пообедать разными домашними изысками русской и кавказской кухни, приготовленными под чутким руководством его старенькой мамы.

Наверное, причина крылась в том, что с подачи Лорана я стала вновь читать русские книги, в которых слишком аппетитно описывались родные когда-то мне блюда. Вдруг выяснилось, что мой хозяин много чего читал из русского литературного наследия и не только классических авторов, как Достоевский или Толстой. Я не стала спрашивать, в переводе или в оригинале. Это меня не касалось, но я бы не удивилась, узнав, что вампиры могут понимать любой язык, ведь читает же Лоран мои мысли! К сожалению, я не могла делать то же самое с его мыслями. Меня не интересовали его литературные предпочтения, я хотела знать всё о любовных, а главное, когда начались его отношения с Клифом: до или после? И если Клиф бросил меня ради него, то почему Лоран не позволил мне умереть?

Сейчас с его подачи я читала Гайто Газданова. Роман «Ночные дороги» остался лежать на диване, куда я бросила книгу, увидев зелёного монстра. Чтение давалось с трудом. Я боялась захлебнуться безысходностью и бренностью человеческого существования, которые лились бурным потоком из повествования ночного таксиста, собравшего жизненные истории пассажиров в ожерелье глупого человеческого несчастья. Бальзак, кажется, говорил, что писателю не надо ничего выдумывать, достаточно посмотреть в окно и писать с натуры – все персонажи и ситуации ходят рядом, надо только научиться подбирать достойные слова для описания человеческого горя. Работа таксистом позволила автору создать в романе настолько яркие образы, что читатель и минуты не сомневается в реальности персонажей. Быть может, все эти герои действительно когда-то жили в Париже и даже живут сегодня, пусть и в другом теле. Люди не меняются столетиями, и вампиры – яркое тому подтверждение.

Для чего Лоран дал мне эту книгу? Не было ли это частью его странной терапии по возвращению мне душевного равновесия. Клиф обещал, что Лоран сумеет справиться с моими паническими атаками, которыми горе-бойфренд наградил меня. Что скрывать, Лоран – прекрасный врач. Быть может, он не вернул мне спокойствие, но подарил безразличие к собственному состоянию, и только его внезапная болезнь выбила меня из колеи, заставив ужаснуться своему состоянию и образу жизни.

Я забралась с ногами на диван, чтобы спастись от сквозняка, но потом догадалась, что дело не в холоде. Меня трясло от близости двери, ведущей в подвал. С тяжёлым вздохом я прошла в спальню и зажгла прикроватную лампу. Вечерело. На меня накатил страх, который надо было срочно вылечить чужими проблемами. Я смутно помнила прочитанное, потому решила бегло просмотреть первые главы. Взгляд задержался на втором абзаце первой страницы, и меня вновь поразило чёткое сравнение. Действительно острое любопытство похоже на физическое ощущение жажды. Оно мучительно и утолить его невозможно. Это «ненасытное стремление непременно узнать и попытаться понять многие чужие мне жизни в последние годы почти не оставляло меня. Оно всегда было бесплодно, так как у меня не было времени, чтобы посвятить себя этому».

У меня тоже не было времени задуматься, куда на самом-то деле катится моя жизнь. Восемь лет я не давала себе продохнуть – учила язык, сдавала экзамены в университет, училась как ненормальная, зарабатывала имя на первой работе – стремилась во что бы то ни стало стать американкой и уйти от всего русского! Мне было некогда подумать, зачем я всё это делаю? Однако Лоран подарил мне целый год, который я потратила на апатию. Один день прошёл, осталось два, которые я взяла себе, чтобы понять, что я сделала не так за эти девять лет.

Говорить в пустоту глупо, но если представить, что я села в такси к герою Гайто Газданова или даже к нему самому… Я бы спросила, как это возможно, покинув пылающий революцией Питер в шестнадцать лет, воюя наравне со взрослыми, заканчивая учёбу в Турции, а затем в Болгарии, работая на чёрных работах в Париже, говоря по-французски совершенно без акцента, оставаться до мозга костей русским и творить… Как? Он взглянул бы на меня из-под косматых осетинских бровей и спросил: а как можно полностью перестать быть русской? Наверное, ответ прост – я не перестала ей быть, я просто пыталась стать другой.

Зачем Лоран дал мне эту книгу? Быть может, лишь для того, чтобы я прочла краткие сведения об авторе? Или все же, чтобы я прочла о несчастьях других, чтобы понять, что все мои проблемы надуманы, ведь врачи любят говорить – если вы считаете, что мир ваш рухнул, и сами вы по уши в дерьме, загляните на минуту в детскую реанимацию… Мне действительно не плохо, мне просто одиноко… Просто кто-то обломал мою мечту на корню, и этого кого-то зовут Клиф.

Первый год в Америке мне было одиноко, безумно одиноко. С каждым днём я всё больше отдалялась от родителей, которые с их вечным «Говори по-русски!» стали в моих глазах олицетворением всего ненавистного. Для меня английский язык был проводником в мир, куда родители сами меня засунули и который считали для себя чуждым. Особенно мать. Она радовалась комфорту бытия и сетовала, что все американцы тупые, хотя не знала никого из «них», варясь в кругу русских мамашек, которые только и делали, что обсуждали, из каких американских продуктов можно сварить настоящий русский борщ.

Да, я тогда ненавидела мать за борщ, но сейчас понимаю, что этот борщ был её защитной реакцией на новый мир – не принять, а отвергнуть, нарисовав образ врага, словно во времена холодной войны. Она переживала за меня, только заботила её вовсе не моя адаптация, а никому не нужная русская самобытность, от которой я спешила откреститься. Я желала стать одной из них, а она жутко боялась этого, заставляя говорить дома по-русски, запрещая ходить в гости к «тупым» американцам и окружая меня только детьми из русских семей. Бедные родители не видели, что мы, русские дети, уже перестали быть таковыми и при закрытых дверях говорили только по-английски.