Текст книги "Ночная духота (СИ)"

Автор книги: Zella

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 36 страниц)

Я больше не чувствовала острого ногтя. Теперь он мягко касался меня всеми десятью пальцами, не причиняя больше боли. Кровь почти дошла до кипения. Я ощущала себя податливым воском в руках слепого мастера.

– Окажись на месте Полины Сюзанна, она бы поняла муку творца… Ведь ты понимаешь, зачем я касаюсь тебя…

Опять стало тихо. Я слышала лишь своё неровное дыхание. Потребовалось больше минуты, чтобы выдохнуть:

– Тема лекции «Позднее творчество Дега с наглядной демонстрацией».

Губ парижанина коснулась усмешка Чеширского кота.

– Я рад, что ты это поняла… И не обольщаешься на свой счёт. Я не Роден и не Ривера, я никогда не спал со своими натурщицами. И Дега не спал с Сюзанной, чтобы там не шептали друзья. И дело не в том, что Эдгар был на сорок лет её старше. Она утешала себя мыслью, что старик просто боится к ней прикоснуться. А он никогда, даже в тридцать, не желал своих натурщиц, даже четырнадцатилетних балерин. Все эти женщины были лишь тем необходимым звеном в цепочке доведения замысла до завершения – они давали возможность поймать движение и показать красоту в убожестве. Эдгар не любил женщин, но умел ценить женскую красоту, и как никто другой чувствовал женскую душу…

Я бы не удивилась, если бы после этих слов граф щёлкнул меня по носу. Однако он просто сложил руки замком под подбородком и ещё более внимательно осмотрел меня. Так рассматривают античные статуи студенты-художники – с мыслью, что и где следует получше прорисовать.

– Вы отправляли меня в душ… Надеюсь, вы не заставите меня потом полчаса вылезать из ванны? Или вы рисуете быстрее обычного человека?

Я не поняла, откуда вдруг взялся голос, словно меня за секунду перенастроили на новую радиоволну, уже без помех. А вот улыбка графа оставалась опасной и непонятной. Правда, я не смотрела на его губы, я смотрела на пальцы, страшась, что они вновь прикоснутся ко мне. Если граф вернул мне голос, то мраморного безразличия к его прикосновениям уже могло и не быть, а тогда…

– Нет, я не настолько жесток, – рассмеялся граф в голос. – Хотя ты так дрожишь, что не отказалась бы от чашечки горячего шоколада. Если, конечно, ты знаешь эту картину…

– Знаю, – кивнула я. – Теперь я понимаю, почему у Лорана такая обширная коллекция репродукций Дега. Это у вас просто семейное увлечение или память о друге? Вы были знакомы?

Вампир резко нагнулся и вырвал у меня из-под ног сарафан. Я даже отпрыгнула, чтобы не упасть. В полумраке гостиной мокрый сарафан выглядел половой тряпкой. В стрингах я чувствовала себя абсолютно нагой и переминалась с ноги на ногу, не находя приличной позы. Граф явно наслаждался моим замешательством или просто не замечал его. Он продолжал рассматривать меня абсолютно пустым взглядом, и я позавидовала моделям, которых факт отсутствия одежды совершенно не трогал. Они спокойно слезали с пьедестала и продолжали болтать со студентами, принимая небрежные позы. Мне бы хоть грамм их раскованности или хотя бы бравады, которая владела мной ещё утром в спальне.

Я смотрела на графа затравленным зверьком – вернее на сарафан в его руках. Он медленно поднёс его к лицу и, прикрыв на мгновение пустые глаза фиолетовыми веками, шумно втянул ноздрями жуткий аромат. Я мечтала провалиться под землю или хотя бы оглохнуть, чтобы не слышать гнусных слов:

– Благодарю за дежавю… Дешёвые духи и запах пота считался в Париже самым эротичным запахом. Шлюхи свято верили, что этот аромат возбуждает мужчин. Глупые… В бордели съезжались к одиннадцати, к тому времени мужчинам уже было без разницы, чем продажная плоть пахнет…

Интересно, для чего была выдержана очередная театральная пауза. Для того ли, чтобы я проглотила продолжение утренней оплеухи, или же, чтобы я хоть как-то отреагировала на неё? Нет, милая кошечка, ты должна молчать! Перед тобой не человек, и ты не смеешь обижаться… Но я смела, ещё как смела… Я делала то, что ждал от меня граф. Покорная игрушка!

– Знаете, – голос мой на удивление прозвучал очень сильно, – сейчас не конец девятнадцатого века и изображения проституток не в моде. К тому же, я со своими данными не дотягиваю до бодлеровской девушки. И вообще в борделях голыми не ходили. Уж вам-то не знать, что это чистой воды фантазия месье Дега.

– Ну из тридцати четырёх тысяч хоть одна-то точно ходила, – усмехнулся граф и отбросил в сторону то, что когда-то хоть немного скрывало от него моё тело. – Ты ведь спишь обнажённой, как женщины на картинах Дега. А я люблю смотреть на женщин. Я восхищаюсь женским телом… Ступай в душ и возвращайся ко мне, милая моя Сюзанна. Я стану ждать тебя в кабинете, где ты бросила художественные принадлежности. Ступай уже и не задерживайся, будь умницей и ничего не бойся. Тебе понравится мне позировать, и оставшиеся до пробуждения моего сына часы пробегут незаметно…

Меня сдуло, как от сильного порыва ветра прошлогоднюю листву, и я еле успела опереться рукой о стену коридора, чтобы не упасть. Сама я не смогла бы с такой скоростью пересечь гостиную. О, небо, да кто же такой этот парижанин?! Кто такой? Да просто-напросто настоящий вампир. Не чета Клифу! Потому горячий душ показался ледяным. В том чудовище, что глядело на меня из зеркала, даже вампир не мог разглядеть красоты. Или именно такая, напуганная жертва, его и возбуждает…

Это только в гламурных романах вампиры влюбляют в себя девушек, и во время укуса над ними порхает стайка купидончиков с чёрными крылышками и красными, как у мышей, глазами. А в реальности несчастные жертвы именно такие… Обезумевшие кикиморы! Нет, нет и ещё раз нет! Граф сказал, что не собирается портить отношения с сыном, но… Разве может какая-то смертная испортить отношения двух вампиров? Это уже не просто синдром Моськи, которая считает себя сильнее слона, это синдром в кубе!

Я с опаской отодвинула стеклянную дверцу. К явно временному счастью, ванная комната оказалась пустой. Я выдохнула, прилизала мокрые волосы и промокнула лицо стянутым с крючка полотенцем. Ещё неделю назад я испытала бы неописуемую радость от ощущения прохлады, которую дарят разгорячённому телу капельки воды, а сейчас принялась тереть себя полотенцем с таким ожесточением, словно сильный поток воды все ещё не смыл оставленные пальцами графа следы. Ещё бы, их теперь надо снимать вместе с кожей!

Тяжело выдохнув, я схватила из оставленного с утра открытым ящика, фен и только с третьего раза попала штепселем в розетку. Затем направила горячий поток воздуха, вместо волос, на лицо, чтобы вновь ощутить духоту яркого солнечного дня, вместо ночной прохлады, царившей в зашторенном доме из-за работающего кондиционера. Замотавшись в полотенце, я присела на край ванны. Дверь в спальню графа я заперла, а в свою специально оставила приоткрытой. Как хорошо, что реальные вампиры хотя бы отражаются в зеркалах, и какое же счастье, что сейчас, кроме кровати, в зеркальной дверце шкафа я ничего не видела. Тело вновь налилось свинцом, но даже если я не сумею подняться самостоятельно, граф отнесёт меня в кабинет на руках. Он явно увлечённый художник, а не аристократ-любитель.

Сердце вновь подпрыгнуло к горлу, и проглотить его обратно, вместе с закипевшим страхом, у меня не получилось. Отчего графу нравится мучить меня, то беря в оборот мой мозг, то отпуская? Или это и есть те садистские наклонности, на которые намекал Лоран? Или весь садизм ещё впереди – если Роден-человек закручивал несчастных девушек в нечеловеческие позы, то от вампира можно ожидать чего угодно… Главное, чтобы он оставил меня живой.

Живой… Меня поражало странное спокойствие мысли. Почему я, подобно булгаковскому Римскому, не бросаюсь в поезд, чтобы умчаться куда-угодно, только бы подальше от смерти в лице всех этих трёх вампиров. Почему сижу в ванной комнате и рассуждаю более-менее здраво… Или вовсе не здраво, и моё сознание за эти годы перестало быть человеческим… Или опасность не так велика, и существует ли вообще? Быть может, графу просто скучно, и он забавляется моей реакцией на предложенные ситуации? Маленький ребёнок швыряет игрушку на пол не для того, чтобы разбить, а чтобы посмотреть, как та упадёт и отвалится ли у неё какая-то деталь. Ему любопытно. А когда игрушка ломается, малыш безудержно плачет, потому что на самом деле очень любил свою игрушку. Только бы не сломаться… Слёзы графа меня не оживят…

Я с трудом дотянулась до раковины и взяла расчёску, передумав делать хвост, потому что распущенные волосы немного прикрывали грудь. Жаль, что душа, готовая сбежать в пятки, оставалась обнажённой. Боже мой, как медленно течёт дневное время! Никогда ещё я так неистово не желала встречи с Лораном. Часы с графом будут бесконечными.

Избавившись от влажного полотенца, я вышла в спальню, собираясь голой отправиться в кабинет. Однако до двери не дошла, обнаружив на аккуратно застеленной кровати вынутый из шкафа народный костюм, сшитый на заказ для участия в этнических праздниках русской общины. До того, как я начала расчёсывать волосы, кровать была пуста, а это значит…

– Долго думаешь стоять голой? Я не просил тебя покрываться мурашками. Их трудно прорисовывать…

Я вскинула голову: граф вальяжно облокотился на косяк двери. Теперь в расстёгнутом вороте красовался красный шейный платок, и даже современный покрой сорочки не мог отнять у облика галантность ушедших веков. Не сказав больше и слова, парижанин развернулся, прищёлкнул каблуком начищенного ботинка и исчез в коридоре. Начищенного? Иного у него и быть не могло…

Зачем графу вздумалось рядить меня крестьянкой, лучше не думать. Позже узнаешь, меньше нервов потеряешь. И лучше быть в сарафане, чем торчать перед бессмертным художником нагой, боясь закономерного продолжения. Костюм был сшит по этническим образцам, пусть и с использованием современной тесьмы, и традиция требовала обходиться без нижнего белья, но я не поленилась достать из шкафа самый скромный комплект, надеясь, что графу не будет дела до того, что у крестьянки под сарафаном. Пришлось изрядно повозиться с воротом рубахи, чтобы спрятать кружева бюстгальтера. Я не помнила, куда убрала лапти, потому, как малый ребёнок, осталась босой.

Не глядя в зеркало, я принялась плести косу, стараясь удержать в коротких волосах ленту, и вдруг обожглась о что-то ледяное. Распахнув от неожиданности глаза, я увидела в зеркале отражение графа. Он сосредоточенно глядел на мой жалкий хвост.

– Да… – саркастически протянул вампир. – Даже у греческих рабынь волосы были длиннее.

Он усмехнулся так, будто самолично осматривал рабовладельческий рынок пару тысяч лет назад, и я вновь не сумела сдержаться, хоть и закусила губу.

– Я отращивала волосы до длины, принятой у хиппи! – зло выкрикнула я, но всё же благоразумно не дёрнулась от графа, иначе оставила бы несчастную косу в его цепких руках.

– И то верно, ведь до русской красавицы тебе всё равно не дорастить! – Длинные пальцы отпустили волосы и небрежно скользнули вниз по позвоночнику, имитируя длину желаемой косы. – Да и девичий наряд на тебе уже не смотрится…

Кремового цвета рубаха с расшитыми красными нитями рукавами и подолом, красная юбка, жилетка и белый передник. Его завязки я затянула особо тугим узлом – в старину пояс служил оберегом от всяких тёмных чар.

– Где вторая лента? Чтобы повязать на лоб.

Она болталась на поясе передника, и граф вытащил её раньше, чем я открыла рот, и будто ненароком расправил на бедре складки юбки. Зачем он вновь принялся изучать контуры моего тела? Стоять подле него в одежде оказалось так же неспокойно, как и голой. Толстая ткань не спасала от холода. Но я предпочитала дрожать, чем гореть в огне запретной страсти. Когда человек начинает ощущать несуществующее тепло вампира, он окончательно перестаёт мыслить самостоятельно.

– Увы, на девушку из Могилевской губернии второй половины девятнадцатого века ты тоже не тянешь.

Граф затянул узел на моей налобной повязке и убрал руки. Я удивлённо уставилась в его отражение в зеркале.

– Откуда вы знаете…

– Из твоей головы, – не дал мне закончить вопрос вампир и, присев на край кровати, продолжил с усмешкой рассматривать мою спину и заодно отражение побелевшего лица. – Откуда мне ещё знать про ваши народные костюмы? Даже Лоран в этом не разбирается… И всё же, чем тебе приглянулся девичий наряд? Ностальгия по невинности? После двадцати его не смели носить даже такие, как ты… Чем тебя не устроил костюм замужней женщины? В твои двадцать четыре давно следовало стать послушной женой и заботливой матерью, а не тем, чем ты являешься на сегодняшний день…

– Ваше Сиятельство, сейчас двадцать первый век…

– И что? Женщины не изменились. Иначе зачем ты выбрала такую значимую обережную вышивку, а? Гармония мужского и женского начал, того, чего не хватает тебе на самом деле… Эта гармония, Катья, достигается лишь в браке, когда женщина выполняет отведённую ей природой функцию. Глянь на ромб в вышивке – это ведь засеянное поле, символизирующее землю и материнство, а по сторонам деформированные крады, они олицетворяют живой огонь, то есть мужскую суть… Или тебе больше по душе иная трактовка – деформированные срубы – защита, созданная человеком, то есть символ разума. Но эта ваша женская уверенность в способности мыслить самостоятельно слишком уж ненадежно питает феминизм… Хватит смотреть на себя во все глаза, это моя задача смотреть на тебя!

Я не видела ни графа, ни собственного отражения. Передо мной шумело поле красных маков. Или это было кровавое море…

– Дега любил писать женщин перед зеркалом, а я лично не люблю отражений, они всегда искажают оригинал, – продолжал доноситься до меня откуда-то издалека монотонный голос графа. – К тому же, крестьянки не вертелись перед зеркалом и не примеряли шляпки… Пойдём в кабинет. Ты так и представляешься мне в высокой траве с васильками…

– Почему с васильками? – спросила я и чуть не добавила про маки.

– Не знаю. Васильки – первое, что пришло на ум… Ну не с ирисами же тебя рисовать. Ты не шарфик! Мне не по душе ваш искусственный калифорнийский пейзаж, да и что делать в нём русской крестьянке? Васильковое поле – обычный фон для русских сцен, или я ошибаюсь?

Это выпад? Приглашение к словесной дуэли? Нет, Ваше Сиятельство, я не дам вам лишнюю возможность унизить меня едким замечанием про незнание традиций русской живописной школы.

– Зачем вы заставили меня надеть всё это? – я продолжала разговаривать с отражением. Граф даже не попытался подняться с кровати.

– Пытаюсь походить на великого Дега. Он гордился, что его таинственная незнакомка на самом деле была княжной Волконской, а мне вдруг захотелось иметь в своём багаже русскую крестьянку… Кто бы мог подумать, что найду я её в Калифорнии! Ну право же, Катья, если бы я нарядил тебя в то кремовое платье, которое ты зачем-то купила, это был бы китч. Ты слишком проста для него… К тому же, оно лишь слабое подражание наполеоновской эпохе, а этот наряд можно в музей сдавать как реплику. Вот смотрю на тебя и кажется, что время потекло вспять. Крестьянка из тебя получилась великолепная. Если только не смотреть на спину и не знать, что вместо знаменитой русской косы, там огрызок щенячьего хвоста. Для чего стремиться стать тем, кем ты не являешься, а, американка Кэтрин?

Я закусила губу. Час с вами переплюнет все мамины борщи вместе взятые!

– Бэйби, не плачь! – хлестнул меня граф таким родным обращением Клифа. – Обиделась, глупая, на крестьянку… Это ведь комплимент. Эдгар любил девочек пролетарского происхождения за их силу, за способность выжить в нечеловеческих условиях. Девочки голодали, но продолжали делать пируэты и отработки у станка… Знаешь, мы в шутку называли их крысами за то, что бедняжки из-за вечного голода вгрызались во всё то, отчего княжна Волконская убежала бы, зажав нос надушенным платочком. Во время осады мы покупали натурщиц за кусок мяса. Порой они съедали его у нас на глазах сырым… Забудь, не стоит вспоминать ужасы осаждённого Парижа… Прачка, балерина, проститутка… С вами не о чем говорить, Эдгар прав. Но вы и созданы не для разговоров. У вас есть лишь тело, и вы сами хотите, чтобы мы его ласкали. Ты такая же, как они все… Вернее нет, ты никогда не была голодной… Ты никогда не была… Впрочем, забудь и прости. Я отвергаю тебя не потому, что в твоём теле что-то не так… А потому, что в нём действительно всё так, как нужно художнику. Я хочу ласкать твоё тело, но лишь на бумаге. Подари мне его наконец, я уже всё приготовил…

Граф продолжал сидеть на кровати, это можно было расценить лишь как предложение сделать шаг первой. Но только не к кровати, а к двери. Я сумела сдержаться, я овладела собой. Граф шёл следом, отстукивая каблуками марш в унисон моему сердцу. Проходя мимо спальни Лорана, я едва сдержалась и не шагнула за дверь, чтобы спрятаться от графа. Он попросил моё тело и возьмёт его. До кабинета оставалось три шага, и вот я перешагнула порог и остолбенела. В проходе стоял мой мольберт с законченным портретом хаски. Глаза получились пугающе живыми, да и в шерсти затерялась сотня оттенком серого и жёлтого. Собака готовилась спрыгнуть с холста…

– Нравится?

Руки графа легли мне на плечи двумя килограммовыми гирями, и я чуть не преклонила колени перед мольбертом. Граф знал, какой злобой наполнилось моё сердце – на холсте не осталось ни одного моего штриха. Теперь у меня ныли обе щеки от града оплеух. Всё это время мольберт оставался на улице. Выходит, граф дорисовал портрет до того, как пришёл ко мне в спальню, и весь утренний разговор о том, как лучше закончить рисунок, был чистой воды фарсом. Я мечтала дописать глаза, чтобы доказать графу, что способна на что-то большее, чем эксплуатацию женского начала… И он нарочно лишил меня этой возможности.

Парижанин грациозно обошёл меня, отставил мольберт к стене и указал рукой на кресло.

– А как же васильковое поле? – в моём голосе прозвучал вызов, хотя я поклялась контролировать эмоции. Он играет, запуская острые когти в мои самые уязвимые места, и надо быть очень сильной, чтобы не сломаться.

– Я же сказал, что у меня прекрасная память, я дорисую и юбку, и поле. Ты же будешь позировать только для бюста.

Он уселся в кресло, раскрыл на коленях широкоформатный альбом и придвинул к краю стола коробку с пастелью.

– Ваше Сиятельство, ваша белая сорочка… – начала я робко.

– Я не ты, я аккуратный, – улыбнулся граф и даже подмигнул, будто видел сейчас на моём лице многочисленные разноцветные полоски, оставленные грязными пальцами. – Прошу учесть, что Тёрнер, хоть и грех французу брать в пример англичанина, всегда работал в белой кружевной сорочке, хотя писал в основном пальцами… Я педант, как в жизни, так и в работе, и не верю в необходимость творческого беспорядка. Бардак отражает внутреннее устройство человека, он просто вылезает из головы наружу.

Очередное искривление графских губ заставило меня вздрогнуть всем телом и сильнее отвести назад лопатки, приняв вымучено-трагичную позу балерины.

– Катья, ну зачем столько боли в глазах… В крестьянках не было пафоса. Разбуди в душе обычную русскую девушку, главная прелесть которой состояла в простоте.

Я попыталась улыбнуться, только губы окаменели, и я даже боялась представить себе нынешнее выражение своего лица. Я попыталась сосредоточиться на движениях графа. Он осторожно, словно пинцетом, подцеплял из коробки мелок и так же аккуратно возвращал на место. Во время затирок пальцы выводили мерные круги, будто руки медиума. Только глаза он вскидывал нервно и тотчас возвращал в лист, не надеясь на вампирскую память. На краткое мгновение мне даже показалось, что взгляд графа из пустого-стеклянного стал человечески-осмысленным, даже каким-то добрым, как во время игры на рояле. Я пропустила момент, когда граф взял в руки карандаш. Движения его стали медленными, а взгляд покоился где-то в районе моей замершей груди. Я не могла понять, что он мог прорисовывать карандашом после стольких слоёв пастели.

Сколько прошло времени? В кабинете горел только торшер, зажжённый явно для моего спокойствия. Что творилось сейчас за плотно затворенным окном, я могла только гадать. Спина ныла, ноги затекли и похолодели, хотя касались ковра. Лицо графа приняло странно-грустное выражение, распрощалось с холёностью, вновь осунулось и стало сероватым. Должно быть, сказывался нарастающий голод, ведь не мог же вампир устать от работы. Молчаливый, напряжённый, граф утратил утренний шарм, и красота растаяла, подобно свечному воску. И всё же в нём продолжала чувствоваться мужская сила и непоколебимая уверенность в собственном превосходстве, которая не позволяла окружающим примечать недостатки в его внешности. Наверное, так было и при жизни. Я даже сейчас находила его прекрасным, следя за выверенными движениями рук. Даже ботинок раскачивался в такт создаваемому рисунку. Мертвец вдохнул в тяжёлый европейский интерьер жизнь.

Лоран не любил здесь находиться. На него давили дубовые шкафы, книги и беспорядочные вещи на полках. Иногда я сомневалась, что дом принадлежит хозяину – иначе зачем хранить то, что вызывает раздражение. Я принесла сюда все свои краски и холсты, и Лоран ни разу не попросил меня прибраться. Он, кажется, и не заходил сюда после провалившегося эксперимента со змеёй. Ему нужна была свобода и пустота. Он бы с радостью переместил в кабинет стойку с вазами, но она заблокировала бы от меня дверь. Как мило, Лоран отдал мне кабинет, а я им почти не пользовалась, предпочитая держать ноутбук на коленях. Граф уедет, и можно забаррикадировать дверь вазами, подарив Лорану желанную свободу.

Тёмные тяжёлые портьеры предали картонному домику некую солидность, но кабинет изначально выбивался из общего интерьера европейской добротностью. Граф смотрелся здесь довольно органично. Да и тусклый свет торшера добавлял сцене романтической театральности, присущую старой Европе.

– Хочешь посмотреть?

Я чуть не подскочила от резкого вопроса, быстро кивнула, встала, чуть не наступив на юбку, и бочком, чтобы не задеть мольберт, подошла к столу. Альбом лежал на коленях графа закрытым, а сам он аккуратно стирал влажной салфеткой разноцветные следы с пальцев и не сводил глаз со старинной овальной рамки, резной, из красного дерева. Откуда она взялась? Стол был идеально чистым, когда граф начал работать, и я достаточно хорошо изучила содержимое полок, чтобы с уверенностью сказать, что фотографию он принёс с собой. Неужели я настолько увлеклась рассматриванием графа, что не заметила новую вещь в знакомом интерьере.

Блёклая, с минимальной игрой светотени, фотография явно была сделана в веке девятнадцатом. Из-за слабого фона тёмные глаза девушки казались ещё более выразительными. Аккуратно очерченные веки и тёмные брови подчёркивали высокий лоб. Волосы собраны у шеи в простой узел. Губы слишком тонки для такого лица – скорее всего это просто дефект фотографии. Ещё тень от подбородка укорачивала и утолщала шею, что придавало лицу дополнительную полноту. Оголённые плечи хотелось уменьшить вдвое и стереть растёкшуюся на месте лифа кляксу из бледных оттенков серого. А вот нос казался непозволительно тонок для такого крупного лица. Если бы её сняли в фас, а не в три-четверти, она была бы красива, а так…

Тихий шелест страниц заставил меня обернуться. Граф раскрыл альбом, чтобы явить мне портрет этой самой девушки. Он мастерски передал все потерявшиеся в фотографии тени. Только что-то странное произошло с глазами – они будто смотрели сквозь меня. Живые на фотографии, на рисунке они были черны и пусты…

– В тысяча восемьсот шестидесятом году нельзя было требовать от фотографии многого. Хотя соглашусь, фотограф попался некудышный. Дега увлекался фотографией и мог бы снять её намного лучше, но предпочитал рисовать. Я особенно люблю вот этот портрет…

Я проследила за его пальцем и ахнула. На стене висела копия картины Дега, на которой женщина в чёрном платье расправляла в вазе цветы. Я столько раз смотрела на эту женщину, сидя за этим столом, и не признала её в девушке с портрета. Может, потому, что на картине она была намного старше.

– Между фотографией и портретом десять лет разницы.

Голос графа заставил меня обернуться к столу. Он смотрел на меня, будто ждал какого-то комментария. Но что я могла сказать – возмутиться, что он заставил меня позировать, когда уже закончил мой портрет и принялся срисовывать фотографию. Нет, я сдержу обиду.

– Хорошая копия, – сказала я, чтобы избежать неловкого молчания.

– Оригинал, – сухо произнёс граф, постарев в лице ещё лет на пять. – Это в музее Нового Орлеана – копия. Кстати, моего авторства. Этот же портрет написан самим Дега.

Я кивнула, не смея усомниться в словах графа. Он повёл головой в сторону, и я опустила глаза: на углу стола лежал альбом с репродукциями картин Дега. Теперь эта женщина сидела на балконе в белом с оранжевыми оборками платье, и я не преминула отметить про себя, что чёрная лента на шее жутко портила успокаивающую монотонность палитры. А ещё я успела подумать, что взгляд у женщины на этой картине был слишком кротким или даже скорее боязливым, словно она трепетала перед мастером, для которого позировала. И эта толстая лента на шее… Неужели?! Я хотела прочесть подпись под картиной, потому что, кроме балерин да купальщиц, ничего у Дега не видела, но граф шумно захлопнул альбом.

– Это Эстель, жена Рене, младшего брата Эдгара. В подписи ничего не сказано про шею. И я ничего не скажу.

Граф сложил руки поверх своего рисунка.

– Это ведь их историю вы не пожелали рассказать мне этим утром?

– Не пожелал? – граф даже рассмеялся. – Ты просто к ней не готова. Каждой истории – своё время и место… Ну и как тебе Эстель? Я старался.

Он любовно обвёл рисунок.

– У неё странный взгляд, – ответила я, а граф лишь фыркнул и перевернул страницу.

Мой портрет был выполнен в слишком ярких тонах, несвойственных Дега. Я не могла не восхититься мастерству художника: на клочке бумаги граф умудрился прорисовать ромбики вышивки. Только фона никакого не было – ни поля, ни васильков. За моей спиной зияла пустота… За моей ли? Я не узнавала себя в портрете. Я узнала Эстель, вернее её странный взгляд… Вернее не её, если доверять Дега, а тот, что запечатлел в своём рисунке граф – смотрящий в никуда.

– Я погорячился, заявив, что лучше Модильяни, – граф аккуратно опустил альбом на стол. – Наверное, я все ещё не понял твою душу, вернее её пустоту. Пустота, она тот же хаос, в ней слишком много составляющих… Ты что-то хотела спросить?

Он продолжал смотреть на свой рисунок, выстукивая костяшками пальцев на полированном подлокотнике кресла Марсельезу. Разве я что-то хотела спросить? Впервые в голове не родилось ни одного вопроса. Вернее он был. Про шею. Но граф уже уклонился от ответа.

– Если ты хочешь знать, отдам ли я тебе этот этюд, то мой ответ – нет. Я продолжу работу в Париже, напишу портрет маслом. К тому времени я точно буду знать настоящее выражение твоих глаз, ведь когда-нибудь ты перестанешь видеть перед собой тьму. Или ты желала узнать, для чего я нарисовал Эстель с фотографии? На этой фотографии её глаза способны видеть, на всех работах Дега она слепа. Я сам не видел её зрячих глаз. Её душа осталась для меня загадкой. Год за годом я рисую её лицо с одной лишь целью, чтобы она прозрела и увидела меня. Я желаю постичь душу давно умершей женщины. Странно, да? Я кажусь тебе сумасшедшим?

– Нет, что вы! – поспешно вскрикнула я, но граф так и не поднял на меня глаз.

– Я вот так же буду смотреть на этот рисунок и переносить твой портрет на холст. Только ты не сможешь оценить результат. К тому времени ты будешь уже мертва.

Он повернулся ко мне так неожиданно, что я аж отпрыгнула от стола. Чтобы удержаться на ногах, пришлось отступить ещё на шаг, и я с размаху ударилась головой о торшер. Его глаза были черны, щёки серы. Он явно был голоден. Я похолодела. Тело налилось свинцом. Рука отказалась подняться к ушибленному затылку.

– А что? – граф тянул слова. – Ты думала, что никогда не умрёшь?

– Я ничего не думала…

Я не хотела думать про его голод и моё парализованное страхом тело. Граф улыбнулся, наслаждаясь моим испугом и дурацкой позой.

– Катья, все люди когда-то да умирают. Или мой сын пообещал тебе нечто иное?

– Ничего он мне не обещал, но вы обещали…

– Так я же не сказал, что буду писать твой портрет завтра. Чего ты испугалась? Впрочем, я могу дать тебе возможность самой сказать, когда мне взяться за кисть. Такой расклад тебя устроит?

– Что вы имеете в виду? – Я едва ворочала языком. Струйка холодного пота бежала между окаменевших лопаток.

– Скажи, сколько у тебя в жизни осталось незавершённых дел? Ведь если нечего делать, то и жить не имеет смысла. Хлам стоит выкидывать, освобождая место для более нужных людей, – С лица графа исчезла улыбка. Голос приобрёл стальные нотки. – Мне известно, что ты собиралась дописать портрет хаски, но я уже сделал это за тебя, так что можешь смело вычёркивать это из списка на ближайшие… э… Ну, я не кукушка, не умею предсказывать года. Что ещё? Да, забота о ноготках. Важное, достойное дело, никто не спорит. Что ещё? Что ты хочешь в своей жизни сделать ещё?

Я поняла, что не в состоянии разомкнуть губ, не в состоянии сморгнуть выступившую на ресницах слезу, не в состоянии сглотнуть перекрывшую горло слюну… Не знаю, что сталось бы со мной, если бы в тот момент не хлопнула дверь кабинета и не раздался чёткий злой голос Лорана.

– Отец, как вы посмели взять фотографию моей матери?!

Фраза была сказана по-французски, но не быстро на парижский манер, а медленно, словно Лоран выплёвывал каждое слово в лицо графа. Настолько медленно, что даже я поняла её. Или наоборот, не поняла.

========== Глава 14 ==========

Кабинет стал совсем крошечным, и в нём явно не хватало места на нас троих, но шевельнуться я не могла, будто намертво приклеилась к полу. Граф дю Сенг тоже не шелохнулся. Он продолжал глядеть в моё помертвевшее лицо. Только губы потемнели и шевелились очень быстро, хотя не издавали и звука. Или я не слышала слов. В голове шумело, как в морской раковине. Шум то нарастал, то спадал, и было непонятно, то ли голоса Лорана и графа слились в шумовую завесу, то ли я оглохла от прилившей к голове крови. Граф продолжал удерживать меня взглядом, и лишённая слуха я рассматривала его лицо. Морщины тоже стали более глубокими, или же он просто нахмурился. Наверное, они ссорятся или обсуждают нечто не очень приятное.

Не важно, говорили они вслух или общались мысленно. Главное, они намеренно исключили меня из разговора, и оставалось надеяться, что из глухого слушателя я не превратилась в предмет разговора. Лицо графа приобрело нездоровый даже по мёртвым меркам оттенок, будто его обсыпали пеплом. С каждой секундой становилось всё страшнее и страшнее, и я мысленно умоляла графа отпустить меня. И наконец парижанин перевёл взгляд на сына, и я – тоже. Как зритель немого кино без субтитров, я бегала взглядом от одного бесстрастного лица к другому, пытаясь уловить смысл шевеления мёртвых губ. Накал страстей был нешуточным! Они кидались короткими фразами или в гневе перебивали друг друга. Я дрожала в прилипшей к спине рубахе, как осиновый лист, но граф отпустил лишь мой взгляд, не ноги.