Текст книги "Ночная духота (СИ)"

Автор книги: Zella

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 36 страниц)

Новинки и продолжение на сайте библиотеки https://www.litmir.me

========== Глава 1 ==========

Когда я ела в последний раз? Трудно вспомнить. Впрочем, пока двигаются по клавишам пальцы, это не важно. Сегодня пошла тринадцатая ночь, как я пишу дневник. Пишу, потому что обещала написать… Обещала тому, кто его никогда не прочтёт.

Вы когда-нибудь замечали, как после продолжительной работы на компьютере леденеют пальцы? От них будто отливает кровь. Порой мне кажется, они синеют и местами даже покрываются белыми пятнами, словно их посыпали крупной средиземноморской солью. Нет?..

Тогда причина в неправильно преломляющемся свете ночника. Каждый вечер я обещаю себе не включать его и тут же дёргаю за цепочку. Та звякает о железный остов лампы, и белая спираль вспыхивает, постепенно разгораясь мутно-жёлтым, словно луна, и таким же мёртвым светом. И горит за моей спиной всю ночь… Горит, потому что я боюсь…

Боюсь темноты. Только не на манер ребёнка, которому кажется, лишь погаснет свет, из-под кровати тут же вылезут жуткие монстры и утащат в подполье, далеко от мамы и любимых игрушек… Мой страх иного рода, потому что никакие монстры мне не мерещатся – слишком много реальных было в моей прошлой жизни, чтобы пугаться нынешних ночных теней. Мне вообще ничего не мерещится – просто я вижу в темноте так же хорошо, как и днём. И чтобы обмануть свой мозг, я включаю свет… и пью.

На столе всегда стоят два бокала, будто я ожидаю кого-то, а он всё не приходит и не приходит. Хотя я никого не жду, потому как знаю, что никто всё равно не придёт, а если и придёт, ему не будут рады. Просто я вновь пытаюсь обмануть свой мозг, отпивая кроваво-красную жидкость то из одного, то из второго бокала, точно говорю на два голоса, чтобы убедить саму себя, что я не одинока…

Я одинока до боли в сердце, до рези в глазах, до окончательного отмирания подушечек пальцев. Я касаюсь чёрных блестящих клавиш, чтобы на серо-белом экране появились ничего не значащие, никому не нужные слова, которые никем и никогда не будут прочитаны… Слова, которые лучше произносить вслух. Только страх нарушить могильную тишину комнаты намного сильнее желания услышать во мраке человеческий голос, в котором хоть как-то, хоть интонационно-наиграно зазвучат мелодии фальшивых по своей природе чувств.

Когда пальцы замерзают настолько, что перестают двигаться, я поднимаюсь из кресла и подхожу к распахнутому окну, потому что вдруг мне становится нечем дышать. Горло сдавливает спазм, будто его сжимает железное кольцо чьих-то невидимых рук. Мне даже слышится хруст шейных позвонков. При этом я знаю, что шея просто-напросто затекла от долгого сидения за столом в вымучено-балетной позе с плотно сведёнными лопатками. Поворачиваю голову вправо-влево, поднимаю подбородок вверх-вниз, и кровь вновь начинает свободно циркулировать в измученном теле, неся спасительный кислород. Всматриваюсь в темноту, вдыхаю полной грудью ночной воздух, будто желаю насытиться им до того, как взойдёт солнце, и проснётся людской муравейник.

Я научилась смотреть в окно и не видеть огней большого города, которые многим заменяют звезды. Я вижу одну лишь луну – её невозможно спутать с огромным фонарём – и вспоминаю один и тот же отрывок из детской сказки, написанной великим французским лётчиком: «И когда ты утешишься (в конце концов всегда утешаешься), ты будешь рад, что знал меня когда-то. Ты всегда будешь мне другом. Тебе захочется посмеяться со мною. Иной раз ты вот так распахнёшь окно, и тебе будет приятно… И твои друзья станут удивляться, что ты смеёшься, глядя на небо. А ты им скажешь: „Да, да, я всегда смеюсь, глядя на звезды!“ И они подумают, что ты сошёл с ума. Вот какую злую шутку я с тобой сыграю».

Только вместо звёзд у меня луна. Кажется, я могу смотреть на неё часами, не жмурясь от слепящей неестественной яркости, не меркнущей даже в серо-туманном питерском небе. Теперь я знаю все её фазы, все кратеры, всю лунную магию… Я слизываю языком горько-солоноватую влагу, мерно струящуюся, подобно реке забвения, из слёзных каналов по моим впалым щекам прямо сюда, в уголки губ… Закрываю старую створку окна, деревянную, пропитанную вечностью, лишённую молниеносности пластика. С шумом задёргиваю тёмную портьеру, будто театральный занавес. Только фарс моей жизни на этом не заканчивается, хотя в зале давно не осталось ни одного зрителя, и у самого актёра больше нет сил играть свой бенефис…

Всю жизнь я старалась быть кем-то другим, и если актёр за прожитые чужие жизни получает бурные овации, то над моим фиаско никто не уронил и скупой слезы. Да что там слезы, никто даже не позлорадствовал. В который раз я задаюсь вопросом, как же так получилось, что когда мне наконец позволили быть самой собой, я побоялась ступить даже на подмостки, не говоря уже о том, чтобы выйти под софиты на авансцену?

Наверное, я испугалась собственного отражения в зеркале, не желая больше быть собой, потому что за десять лет совсем разучилась импровизировать. Я привыкла разыгрывать чужие сценарии и довольствоваться ролью «кушать подано». Хотя скорее всего правда немного иная: я ждала, что меня пригласят в новый спектакль на главную роль. Только никакого женского персонажа в выверенном столетиями сценарии не предусматривалось. Или же я просто-напросто провалила пробы…

Мне казалось, что, вернувшись в Питер, я смогу всё забыть. Однако помню всё до мельчайших, никому не нужных, подробностей, словно пишу синхронный текст прямо на месте съёмок очередного сюрреалистического кино не для всех. Говорят, надо выговориться. В моём случае – выписаться, и тебя отпустит. Есть древняя мудрость, гласящая, что прежде чем открыть дверь, надо закрыть предыдущую. Но, кажется, я захлопнула позади себя все двери, но впереди так и не появилось ни одной новой. Лишь это одно-единственное окно, шагнув в которое можно полностью раствориться в старом, грязном, забывшем о прежнем величии городе Петра. Городе, который утопил в своей нынешней серости всё то, что три века хранил для него гранит величественной Невы… Только зачем?

Порой смотришь на ночную Неву, особенно во время противного холодного скользкого летнего дождя, и видишь перед собой море. Однако чем дольше вглядываешься в мелкую рябь, тем больше понимаешь, что вода реки стоит, будто болото. Вот так же и я стою посреди толпы людей, захлёбываясь их отвратительными жизнями, и всё глубже и глубже погружаюсь в трясину безысходности. Опустошённая, мёртвая внутри, я не верю, что все утешаются. Я давно уже не верю ни в детские, ни во взрослые сказки… К сожалению, я вижу даже в темноте, которая должна дарить глазам отдых. Глазам и душе, душе и глазам…

Я возвращаюсь к мерцающему в темноте экрану, читаю последнее написанное предложение и понимаю, что пора ставить точку. Все дневники когда-нибудь да заканчиваются или от них случайно или нарочно теряется ключик, который черепаха твоей памяти никому ни за что не отдаст. Только мой почти что окостеневший палец застрял на клавише с маленькой точкой в левом нижнем углу и с открытым ротиком-птичкой в левом верхнем. И когда я всё же смогла отлепить его от чёрного пластика, на белом листе остались три точки. Ну что ж, продолжение следует… Маэстро, музыку!

Тишина отзывается лёгким посапывание. На кровати вальяжно развалился сибирский хаски и игриво смотрит на меня преданными волчьими глазами, призывно сияющими в темноте, подобно жёлтой мутной пушкинской луне. Бедный пёс по привычке теребит ухо и кусает бок, хотя я давно вывела с его шерсти всех блох. Я его понимаю – от гнетущих воспоминаний ещё не придумали лекарства. Бросаю взгляд на цифры часов вверху экрана – самое время отправиться на прогулку. Хаски тут же вскакивает и бесшумно идёт к двери. На нём нет ошейника, он ему не нужен, он не убежит от меня, потому что мы в ответе друг за друга…

Я живу только ради тебя, но сколько ещё отмотали тебе старухи-мойры – пять лет, чуть больше? Что ты так преданно смотришь мне в глаза? Ты найдёшь себе замену? Ты научишь другого пса любить меня так, как любишь ты? Я опускаюсь перед тобой на колени, целую в холодный мокрый нос, и ты не отскакиваешь, не дёргаешься, а с радостью принимаешь мой поцелуй. Дёргаюсь я и бегу обратно к столу, чтобы быстро набрать перед многоточием другую фразу из бессмертного произведения, только в этот раз на французском: «Вы красивые, но пустые. Ради вас не захочется умереть».

Мы с хаски бесшумно сбегаем по лестнице, придерживаем железную дверь парадной и несёмся сквозь пустоту, духоту и темноту спящего города, чтобы сбросить наконец оцепенение нашей коморки… Жизнь научила меня не говорить, а тебя не лаять, и никто из соседей не знает, что мы живём рядом с ними. Даже если бы кто-то в тот момент выглянул на лестницу, то, увидев рядом с девушкой в потёртых джинсах и мятой футболке прекраснейшую холёную собаку, всё равно бы ничего не подумал. Всем абсолютно плевать, что скрыто за нашими двумя противоположными фасадами. Капля в море и чужой человек в мегаполисе никого не интересуют…

И я рада, что могу спокойно бежать вперёд, перепрыгивая глубокие выбоины, глотать ртом ночную прохладу, будто бы существует только ночь и мы с тобой… Только мы с тобой… Я не замечаю брошенную пустую пивную бутылку и лечу… Распластанная, касаюсь языком асфальта, чтобы поймать крупинки городской пыли…

Горячее дыхание хаски обжигает лицо. Я начинаю отплёвываться от грязи и громко и надрывно хохотать. Смех раскатами грома отскакивает от вычурных каменных домов, облепивших Сенную площадь. Я поднимаю глаза на светлеющее небо и улыбаюсь… Десять лет назад меня увезли отсюда в надежде на лучшую жизнь за океаном, а теперь я вернулась обратно с той же самой целью… Я хватаю хаски за ухо и тащу к себе, чтобы прижать к груди и зарыться лицом в длинную мягкую шерсть, чтобы даже пёс не увидел моих кровавых слёз. Как же быстро заканчиваются белые ночи. Вот и август, проклятая эта пора…

– Год прошёл, всего лишь год! – ору я в морду пса, оттягивая в сторону шерсть на холке, и тут же понимаю, что по привычке лишь беззвучно шевелю губами.

Хаски нежно и горячо лижет мне нос. Я поднимаюсь и медленно иду в обратном направлении, чтобы снова без скрипа отворить дверь парадной, бесшумно подняться наверх, закрыть внутри квартиры замок и ждать следующего вечера. Экран призывно мигает. Я вновь сажусь в кресло и закрываю файл, который надеюсь никогда больше не открывать. Файл, в котором осталась моя прошлая жизнь. Сразу же всплывает другое окно, и я вспоминаю, как тринадцать ночей назад взяла в руки бокал и сказала:

– Comme Ci Comme Ça (Так себе, франц.)

Не знаю, к чему это больше относилось – к вину, которое я тогда пригубила, или к главе бульварного романа, которую только что закончила переводить.

Полгода назад я прилетела в заснеженный, но всё равно хмуро-серый Питер. И все шесть месяцев переводила романы. В основном бредятину-бульварщину с лёгким налётом повседневной романтики, призванной убивать время и мозг читателя. Бралась за всё подряд и, не вникая в содержание, играла словами, составляя в более-менее удобоваримые предложения.

Нынешняя французская муть называлась банально до боли в мозгах – «Поцелуй вечности». Я на автомате перевела три главы, и неожиданно в моем словарном пазле образовалась брешь, причину которой я не могла понять, пока пальцы сами не застряли на клавиатуре. Уже в сотый раз я набирала это страшное слово, и только сейчас мой мозг считал его с экрана ноутбука – вампир.

Что? – чуть не заорала я в тот вечер. Что? Это роман о вампирах? Это роман о любви, возникшей между обворожительным бессмертным и прекрасной француженкой? И я, именно я, перевожу этот бред, хотя прекрасно знаю, что подобную любовь возможно создать только больной писательской фантазией, ибо нельзя любить монстра, каким бы «charmant» тот ни был. «Сharmant» – это слово непереводимо ни на один язык мира, ибо оно истинно-французское.

Мой растерянный взгляд упал на бутылку вина, коим по страшному совпадению оказалось французское «бордо»… Я откинулась на спинку кресла и прикрыла глаза. Воображение, перевозбудившееся от жуткого слова «вампир», рисовало Эйфелеву башню, которую я видела живьём первый и последний раз ровно десять лет назад, в пятнадцать лет, в Рождество. А в феврале родители увезли меня за океан в Сиэтл, насовсем. Почти насовсем. Однако образ французского вампира не вырисовывался. Совсем, даже со спины, даже в чёрном плаще и красном длинном шарфе… Пришлось вновь опустить руки на клавиатуру и дописать страницу, хотя описание первого поцелуя у меня получилось так себе. Как говорят французы, Comme Ci Comme Ça…

Отставив в сторону едва пригубленный бокал, я вставила в уши наушники, нажала кнопку на телефоне и рухнула на незаправленную кровать. Хаски тут же придвинулся ко мне и лизнул в щеку. Я отстранила от себя собачью морду и улыбнулась.

– Нет, мой милый, твой поцелуй вообще не похож на поцелуй вампира. Уж тебе ли не знать, как целуют вампиры, когда целых пять лет ты служил бессмертному индейцу.

Пёс тут же упёрся передними лапами мне в бедро и начал отталкивать, будто я олицетворяла противные воспоминания, которые он пытался забыть, как и его новая хозяйка. Только как там говорил Михаил Юрьевич: «Забыть – забвенья не дал Бог. Любить – не доставало чувства». Впрочем, любить мне никто и не предлагал… Нет, мне предложили полюбить тебя, мой милый хаски, и я полюбила всей душой, как никого никогда не любила. Да, я действительно никого никогда не любила.

Ты – единственный, кто держит меня в жизни, кто не даёт воспользоваться окном как дверью, потому что уйди я, тебя некому будет кормить и выгуливать. Лет пять мне точно придётся пожить. Твой мудрый хозяин видел, что я до конца размотала клубок жизни, не оставив себе даже последнего желания… Он подарил мне тебя, и я обрела наконец смысл, который искала в тот страшный август, ровно год назад.

«Когда ты поймёшь, что жизнь была напрасна…» Я вздрогнула от слов, проникших из наушников в моё подсознание, и пальцы быстро вызвали на телефоне новую песню. Я закрыла глаза, чтобы расслабиться, но через мгновение подскочила, как от удара хлыстом. «Скрип пера по бумаге как предсмертный крик…» Я бросилась к ноутбуку и создала в текстовом редакторе новый документ. «Я пишу стихи всю ночь напролёт, зная наперёд, что их никто не прочтёт», – бессмертный голос мёртвого Майка Науменко, лидера питерской рок-группы «Зоопарк», продолжал хлестать меня по мокрым от слёз щекам.

А так ли мне надо, чтобы мою исповедь кто-то прочёл? Так ли мне надо, чтобы он это прочёл? Быть может, это надо прочесть мне? Настоящий роман о вампирах, чтобы понять, как я проиграла свою жизнь. Как так получилось, что мой катарсис вместо перерождения закончился духовной смертью. Быть может, в этот раз получится собрать пазл собственного существования правильно, чтобы попытаться начать жизнь с начала. Ведь именно за этим я приехала сюда, в Питер. За смертью надо было лететь в Париж… Хотя, судя по этому дешёвому роману, французы ничего не смыслят в поцелуях вечности. Но всё же мне надо закончить перевод, ведь эти французские глупости обязательно прочитают, и какая-нибудь сопливая девочка, глядя из окна на луну, будет грезить своим клыкастым «Шарман». Завтра, после спектакля, я вновь вернусь к работе.

Я иду в театр, потому что устала вновь и вновь проигрывать свою жизнь. Я хочу посмотреть, как её проигрывают другие… Оторвав взгляд от экрана, я уставилась на стену, куда кнопкой приколола открытку с видом на парижский собор «Сакре-Кёр». А на столе которую неделю лежит открытка с видом Александровской Колонны. Только я всё никак не решаюсь её подписать и отправить в Париж. В очередной раз тянусь к блокноту и беру ручку, только как ни пытаюсь, не могу красиво написать своё имя ни латинскими буквами, ни кириллицей, словно оно уже давно не принадлежит мне.

Наверное, прошлым августом я действительно подписала себе смертный приговор. Такой красивой подписи не было даже в моем американском паспорте – и даже жаль, что она красуется на таможенном бланке и будет навсегда погребена в архивах Международного аэропорта города Сан-Франциско. Там, где самолёты, совершив над заливом круг почёта, ловко касаются посадочных полос, вырастающих из воды, подобно рукавам старого фрака.

========== Глава 2 ==========

«Я к вам пишу – чего же боле? …» Увы, в возрасте Татьяны я тоже ничего не читала на русском языке, да и вообще за последующие десять лет потеряла всякую связь с родными корнями. Однако дневник я должна написать именно на языке Пушкина. Даже то, что было передумано мной по-английски и ушло от меня опять же на английский манер, не прощаясь. Буду писать по-русски ещё и потому, что никакой другой язык не может в полной мере передать то, что переживает русская душа, ведь английский сплин не сравнится по мощи с русской хандрой, особенно если та помножена на безделье…

Именно в таком собственном соку я варилась в тот злополучный август, плавя мозг в калифорнийской жаре. Моё безделье постепенно перетекло в уныние, а за смертные грехи рано или поздно приходится расплачиваться бессмертием души, её полным сожжением… И кто станет твоим палачом, заранее не знаешь, и когда настанет для тебя судный день – тоже. Однако, я понимала, что со мной что-нибудь да случится, ведь когда служишь вампиру, твоим кредо становится строчка Тютчева: «День пережит – и слава Богу!»

В сказках кровопийцам прислуживают горбуны, которые должны ко всему прочему ещё и запугивать особо нерадивых жертв. В жизни все проще: мы – горбуны моральные, ведь оставаясь в здравом уме, невозможно жить рядом с нефольклорными убийцами. Все мы, избранные или приговорённые вампирами себе в услужение, немного сумасшедшие, немного влюблённые в своих хозяев, немного обречённые ими же на смерть… Рано или поздно. Сделали нас такими наши хозяева, переставив в голове кусочки пазла на нужный им манер, или же в нас изначально была какая-то червоточинка, которая подобно клейму привлекла к нам наших будущих хозяев, кто знает.

Лично я не верю в случайности, тем более, когда это касается вампиров. Случайных встреч с вампирами не бывает, как не бывает и пути назад в мир обычных людей… Как долго можно прожить вот так, провисая между миром живых и миром как бы мёртвых, зависит всецело от того, насколько повезёт с хозяином. Даже сейчас, через год, я не могу сказать наверняка – повезло мне с хозяином или нет. Слишком много хорошего сделал он для меня, чтобы все то плохое, что по его воле или попустительству случилось со мной в августе, перечеркнуло относительно счастливый год жизни бок о бок с моим белокурым тёмным ангелом.

Лоран дю Сенг в шутку называл себя моим младшим братом… Действительно, в мае мне исполнилось двадцать четыре, а ему оставалось всё так же двадцать три. Если скинуть два мёртвых столетия… Я могла лишь предположить, что хозяин успел родиться до рокового тысяча семьсот восемьдесят девятого. Лоран не делился со мной семейными хрониками жизни в Париже до великой и ужасной французской революции. Я никогда не задавала хозяину личных вопросов. Как давно он умер, по-моему, стал бы самым нетактичным из них… Меньше спрашиваешь, дольше живёшь – правило, которым не следует пренебрегать в общение с вампиром, даже если тот хорошо воспитан, в силу того, что вампирское воспитание немного отличается от общепринятого людского.

Я решилась задать хозяину лишь один личный вопрос. Почему он поехал в Калифорнию, а не во французский Квебек? Лоран отшутился. Сказал, что золотой штат притягателен для вампиров тем, что тут и ночью светит солнце. Нет, солнце тут садится довольно рано. И ночи здесь абсолютно чёрные. А ночная духота самая что ни на есть мучительная, особенно когда ты достаточно взрослый, слишком одинокий и маешься бездельем. Был, правда, ещё один вопрос, но его я не посмела задать вслух.

По чужим меркам мне чертовски повезло с хозяином. Во-первых, я никогда не видела его жертв. Во-вторых, все мои обязанности сводились к заботе о себе любимой и содержанию в порядке его гардероба. В-третьих… У хозяина была аллергия на женскую кровь, что обещало мне долгую и счастливую жизнь. До того страшного вечера я считала это отмазкой, прикрывающей пагубную страсть к мужскому полу.

Лоран вернулся с вечеринки раньше обычного, ещё до полуночи. В виде лепрекона, маленького зелёного человечка. В голове промелькнула тысяча мыслей. Как Лоран в таком состоянии доехал до дома? Почему его никто не подвёз? И главное – почему он не вызвал меня… Только это было потом, после сцены нечеловеческого ужаса. У меня тряслись ноги, руки, плечи – я чувствовала себя зрителем трёхмерного ужастика, который подавился попкорном.

Лоран ввалился из гаража на полусогнутых и рухнул на кафельный пол кухни, не издав и звука. Он не позвал меня, и у меня взяло минуту, чтобы отбросить книжку и вскочить с дивана, и ещё несколько секунд, чтобы шагнуть к этому чудовищу. Если бы хозяин не поднял голову и не взглянул в мои расширенные от ужаса зрачки своими синими глазами, сейчас с окровавленными белками, чтобы забрать мой страх, я бы ни сделала больше и шага в его сторону. Я потеряла всякий контроль над собственным телом. Оно существовало отдельно от моего сознания. Однако коснувшись босой ногой холодной плитки, я утратила чувство брезгливости и стала абсолютно спокойной и абсолютно равнодушной.

Сиреневая рубашка Лорана была забрызгана кровью, как и половина позеленевшего лица – его рвало… Я быстро отмотала полосу бумажных полотенец, смочила тёплой водой и принялась обтирать лицо и грудь зелёного существа. Сомневаюсь, что вампиры страдают удушьем, но по какой-то причине галстук оказался расслаблен и съехал в сторону, а ворот рубахи расстёгнут, и мне не составило труда справиться с остальными пуговицами. Его молочно-белая кожа, с нездоровой, если такой эпитет вообще применим к внешнему виду вампира, синевой, теперь напоминала крупнозернистый акварельный лист, по которому неумело растеклась мутная зелёная краска, ставшая вокруг сосков и в ямке пупка почти чёрной. Недавно ещё юное лицо покрывал толстый слой хэллоуинского грима, делавшего хозяина похожим на Франкенштейна… Такое сравнение заставило меня предположить, что на ощупь его кожа должна оказаться вязко-жирной, а на деле мои пальцы прикоснулись к сухой змеиной коже. Я испугалась, что лицо вампира сейчас начнёт осыпаться прямо под моими пальцами.

Сердце громыхало в висках от сознания того, что у меня на глазах подыхает вампир, умирает во второй раз, прямо тут, на кухне… Умирает монстр и убийца… Разум, который иногда говорил со мной как с нормальным человеком, бил в набат, требуя, чтобы я позволила бессмертному французу умереть и избавила мир людей хотя бы от одного из этих чудовищ… Но кто-то, то ли я сама, то ли умирающий вампир, гнал подобные мысли прочь.

Похоже, отвращение, которое нормальный человек испытывает к убийце, успело стать для меня абсолютно чуждым. Стараниями Лорана я перестала быть обычным человеком с привычной шкалой ценностей. Мозг больше не фиксировал убийства незнакомых людей. Я понимала, что моя жизнь связана с этим существом нитями, крепостью не уступающими морским канатам, и умри он сейчас здесь, у меня на руках, я не переживу следующий закат… Их много, и они среди нас – невидимые, но реальные, и если они вынырнут из темноты, от них уже не спасёшься – они будут играть вами, пока им не надоест… Минуту, день, месяц, год… Они не отпустят меня с миром обратно в мир людей. Они накажут, и наказание будет пострашнее любого фильма об инквизиции.

Я не понимала, что случилось с хозяином и как ему помочь. И если существуют какие-то действия по оказанию неотложной помощи вампиру, то меня им не обучили… Меня вообще ничему не обучили – мои знания о вампирах сводились к почерпанному из словарей мирового фольклора, и каждый день я убеждалась в ошибочности этих суеверий. Принимают ли вампиры какие-то лекарства? Да, в больших количествах и одно единственное… И, не раздумывая, я сунула под нос зелёного монстра своё запястье. Но не успела закрыть глаза и приготовиться к боли в руке, как боль пронзила голову. От сильного удара я оказалась в гостиной и ударилась головой об остов дивана. Ещё минуту назад Лоран не мог поднять себя с пола, а сейчас сумел выкинуть меня с кухни.

– Не подходи ко мне! – прохрипел он. – Меня от одного твоего запаха воротит…

Хозяин еле успел закончить фразу. Горлом вновь хлынула кровь. Лоран с трудом отполз от образовавшейся на полу лужи и замер подле холодильника. Я осталась у дивана, потирая выросшую под пальцами шишку, мечтая о льде, забаррикадированном зелёным монстром, в которого, по неизвестной мне причине, превратился обворожительно-прекрасный француз.

– Я не могу дотянуться до бара, дай мне бутылку, – прохрипел Лоран, утерев рукой рот и размазав кровь по светлым вельветовым штанам.

Я кивнула и пошла к бару. Тот всегда был полон вампирского вина, об источнике которого я старалась не думать. Обман давался легко, благодаря запаху бутилированной крови, очень схожему с малиновым вином – наверное, они использовали какие-то растительные консерванты. Я протянула вампиру бутылку из тёмно-зелёного стекла, тон в тон с нынешним цветом его губ. Хозяин, вытащив пробку зубами, в один миг осушил её до капли и потребовал вторую бутылку, затем третью и четвертую… Осталось выпить ещё пять, чтобы полностью приблизиться к количеству содержания крови в теле живого человека. Однако Лоран остановился и поманил меня к себе.

Страха я не почувствовала, как и отвращения от созерцания монстра, осталась лишь боль в затылке… Впервые Лоран поднял на меня руку. Теперь он заставил меня опуститься перед ним на колени, ледяной рукой коснулся затылка, а потом я почувствовала на волосах его губы. Первый поцелуй за целый год нашего общения! Боль мгновенно исчезла, и я даже почувствовала прилив бодрости. Так почему же он не может помочь самому себе и лежит здесь обессиленным кожаным мешком с кровью.

– Помоги мне подняться, – приказал Лоран всё так же глухо, но всё же уже с меньшей хрипотцой.

Я обвила руками его точёное тело и потянула вверх. На удивление, Лоран оказался лёгким, будто я поднимала не взрослого мужчину, а трёхлетнего карапуза. Опершись на моё плечо, всё ещё на полусогнутых, вампир заковылял в подвал, где хранился гроб, которым он пользовался в самолётах и раз в неделю, когда в дом приходили уборщицы. Мексиканские феи чистоты не должны были убираться в подвале, но боясь их любопытства, я запирала дверь на ключ. Зачем мы спускаемся в подвал сейчас, ведь в его обессиленном состояние разумнее сделать всего несколько шагов в сторону спальни…

Теперь вопросы пчелиным роем жужжали в моей голове, но вампир не желал давать на них ответы. Я побоялась зажечь верхний свет, который мог причинить боль глазам хозяина, и сняла с крючка фонарик, чтобы освещать себе дорогу и не оступиться на крутых ступеньках. Конечно, невозможно развить сумеречное зрение, но я, подобно слепому, уже научилась ориентироваться ночью в нашем доме, зная месторасположение всех крупных предметов, но подвал оставался неизведанным пространством, потому что я спускалась туда крайне редко и на считанные минуты.

Небольшой узкий гроб был задвинут в дальний угол. Мне стоило больших трудов дотащить до него Лорана и не столько из-за темноты, сколько из-за того, что вампир вдруг стал тяжёлым и до жути холодным. Меня даже начала пробивать дрожь, а когда свет фонарика случайно отразился от какой-то зеркальной поверхности и упал на зелёное лицо хозяина, я чуть не разжала руки и не уронила и свой единственный источник света и вампира. Наверное, почувствовав, что я готова заорать от созерцания его ужасного лица, Лоран схватил меня за подбородок когтями и развернул к себе, чтобы вновь впериться в меня взглядом. Похоже, он частично потерял свою силу, и гипноз оказался достаточно кратким, но через секунду я вновь дышала ровно и так же спокойно, как и в кухне, смотрела на Лорана, опиравшегося обеими руками о крышку лакированного белого, а в темноте темно-серого, гроба. Я стояла молча, высвечивая фонариком на тёмном бетонном полу солнечный диск.

– Помоги мне поднять крышку, – голос хозяина звучал уже без скрипа, но теперь с нотками простудной хрипотцы.

Я высветила фонарём замки, отперла их и откинула крышку к стене.

– А теперь помоги мне…

Он не закончил фразу, лишь опустил зелёную руку на бляшку ремня. Лишь сейчас я заметила, что пальцы его не сгибаются. Как же он удерживал бутылки с кровью?

– Кэтрин, умоляю, не смотри на меня так… Как будто мне будут приятны твои прикосновения! Поверь, ещё можно поспорить, чьё отвращение сильнее. Но я не могу остаться в этой одежде, её запах… Да мне сейчас вообще никакая одежда не нужна, потому что любое прикосновение к коже подобно полосованию ножом… Если в тебе есть хоть немного сострадания, не заставляй меня расходовать и так скудные силы на твоё убеждение.

Ну что ж, я выключила фонарик и решила, что вельвет на ощупь остаётся вельветом, даже если надет на монстра. Лоран даже хохотнул привычным добрым смешком, прочитав мои мысли. Я же поспешила закончить начатое, вспомнив, как спокойно брала в руки мёртвую кожу змеи.

– Выкинь все это, не смей стирать, – прохрипел Лоран, когда я скомкала в руках брюки.

– Да что случилось? – наконец я озвучила вопрос, который бил в гонг в моей голове и напрочь игнорировался вампиром.

– У нас, надеюсь, ещё будет время поговорить, а сейчас… Помоги мне залезть в гроб и закрой замки, чтобы я трое суток не мог из него выбраться. Я не уверен что буду пытаться, но вдруг… Через три дня я воскресну… Не надо так смотреть на меня, со мной такое бывало прежде… Правда, тогда рядом был отец и…

– Где был Клиф, когда это случилось? – озвучила я мучивший меня второй вопрос.

– Я ушёл, как только почувствовал, что мне плохо… Неужели ты думаешь, что я хотел бы, чтобы он увидел меня в таком виде… Разве тебе было приятно, когда он становился свидетелем твоих панических атак?

– Он был не свидетелем, а виновником, – оборвала я хозяина достаточно грубо, надеясь, что Лоран слишком слаб, чтобы разозлиться.

Я оказалась права. Он лишь рассмеялся, хотя, быть может, ничего, кроме смеха, мои прошлые отношения с его нынешним возлюбленным в нём никогда и не вызывали.

– Даже не думай проверять свои мысли на практике, – тут же сказал Лоран севшим, будто со сна, голосом.

– Я и не подумаю проверять, когда только излечилась.

Мысленно собравшись, я протянула вперёд руки, чтобы обнять Лорана и помочь залезть в гроб.