Текст книги "Ночная духота (СИ)"

Автор книги: Zella

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 36 страниц)

Каталина замолчала и слилась с темнотой, но разговор не был окончен. И через минуту она заговорила вновь.

– Я не должна говорить с тобой, но твоя боль настолько сильна, что не способна уместиться в твоём теле, и ты безжалостно даришь её окружающим. Находиться подле тебя мучительно больно, и я пытаюсь забрать от тебя хоть что-то, чтобы моя семья не мучилась кошмарами, насылаемыми тобой. Твой сон будет черён и спокоен. Мы подарим тебе целый вечер для подготовки к встрече с Габриэлем, а пока запомни одно: человек должен найти счастье в самом себе, только лишь потом он может поделиться им с близкими и получить от них счастье взамен. Никто не желает получать боль другого. Боли все бегут, она не может объединять, она разлучает людей.

Вновь тишина и тьма. Но Каталина оставалась подле дивана, и я ждала, когда она скажет то, что приберегла напоследок. То, с сознанием чего я должна уснуть.

– В твоей душе скопилось слишком много лишних вопросов. Забудь их, потому что ты не сумеешь задать их и не получишь на них ответ. Не следует знать больше, чем следует знать для жизни. Любопытство не ведёт к знаниям, оно ведёт к пропасти безверия в себя. А без веры в себя ты мёртв. И всё же на один вопрос я дам тебе ответ. Я расскажу, как умер сын дона Антонио. Он умер так, как веками умирали дети, которых не пожелали взять другие люди после смерти матерей. Он умер подле Марии-Круз, когда она больше не могла его кормить, и был сожжён вместе с ней. Такова традиция племени. А теперь спи, и пусть дух твой спит вместе с тобой. Он слишком устал метаться по всем сторонам света, чтобы отыскать для тебя жизнь.

И с последним звуком её голоса пришла тьма – беспросветная, но тёплая, не сравнимая с ледяной пустотой моих снов в доме Лорана. А темнота привела за собой свет и гам. Я открыла глаза и тут же села, оказавшись в центре боевых действий. Мальчик лет пяти сиганул на меня прямо со спинки дивана, но я не успела поймать его, так ловко кубарем он скатился вниз к двум другим детям, разрушая построенную из палочек башню. На детские крики никто не обратил внимания. Я попыталась подняться и дойти до кухни, в которой каким-то невообразимым образом разместились шесть женщин. Моника стояла ко мне лицом и живо работала чугунным прессом, расплющивая в лепёшки шарики теста. Она молчала, тогда как остальные тараторили что-то по-испански, перебивая беседу громкими взрывами смеха. Поняв, что со мной не станут разговаривать, я вернулась на диван, ставший для меня скамьёй подсудимых. Старый, продавленный, потёртый, днём он не казался таким твёрдым.

За окном было темно, но в гостиной не оказалось ни одних часов, чтобы указать мне точное время. Каталина не выглядела заспанной. Она оставалась в прежней одежде и могла вовсе не ложиться. Я закрыла глаза, чтобы попытаться увидеть свою душу, но тут же увидела лицо графа. Так явственно, будто тот выступил из темноты. Я тут же открыла глаза и зажмурилась от неестественно яркого света десятка торшеров, напиханных во все углы дома. Попыталась вновь закрыть глаза. Граф никуда не делся, и так продолжалось вечность. Как только я закрывала глаза, появлялась новая картинка, будто я перелистывала фотоальбом, и я могла с точностью назвать день, из которого был вырван очередной кадр. Неужели в моей голове не осталось ни единой мысли, не связанной с графом?

Что я покажу Габриэлю? Своё помешательство? И не расценит ли он это как просьбу отдать меня вместо Клифа графу? Отдать как вещь. Как куклу. Или как глоток живительной крови? Я даже не вздрогнула от проступившей в мозгу мысли, будто наконец добралась до сути нашей ночной прогулки. Как я могла в сотый раз поверить в искренность желания графа дю Сенга помочь мне? Нет, нет и ещё тысячу раз нет – он нагло меня программировал! Казалось, честным со мной оставался лишь Лоран, предупредивший, что на церемонии меня ждёт сюрприз, и я никогда не пойму мотивы собравшихся там чудовищ. Однако бывший хозяин меня не дооценивал. Я знаю их мотивы. Любые их мотивы обозначаются одним словом – эгоизм, и написано оно свежей кровью.

Я потянула носом, пытаясь удержать внутри очередную порцию океанской воды, но струя оказалась слишком сильной, и пришлось воспользоваться пальцем, на котором остался кровавый след. Вот, сам организм даёт мне подтверждение правильности сделанных выводов. Я сильнее потянула носом и размазала над губой кровь, почувствовав лёгкий укол в сердце: как же так получилось, что меня полностью опустошили? Граф высосал меня без единого укуса. Он и есть самое настоящее чудовище, и я согласна с Алехандро – с ним не хочется делить даже кукурузную лепёшку.

Неужели в моей душе не осталось ничего, кроме графа? И что же даёт ему такую силу, перед которой отступает даже Габриэль? Что?! Что может победить его? Что способно остановить перетекание моей воли в его?

– Возьми салфетку и пошли.

Я зажала нос тремя скомканными бумажными платками, которые тут же промокли, и осторожно двинулась следом за Каталиной. У меня возникло ощущение, что я иду по музею восковых фигур – все замерли, будто не только говорить, но и двигаться при мне им запретили. Никто с нами не вышел. Дверь захлопнулась сама собой. «Бьюик» оказался единственной припаркованной перед домом машиной. Свободной рукой я открыла дверцу, радуясь, что Каталина не предложила мне сесть за руль. Густой и душный воздух раскрасился запахами лепёшек и фасоли, но моим ртом окончательно завладел приторно-кислый привкус крови.

Я в страхе скосила глаза на Каталину, но та и вида не подала, что её как-то тревожит моя кровь, и я поняла, что страх мой скорее наигранный, чем животный. Головой я понимала, что рядом со мной сидит хищник, для которого истекающая кровью жертва является самым лакомым кусочком. Только сердце моё оставалось спокойным, будто инстинкт самосохранения, который пусть и с опозданием, но всегда срабатывал подле графа, куда-то делся. Я не могла понять причину такого разногласия между моей головой и моим телом. Быть может, от Каталины действительно не исходило никакой опасности, или же я просто из поля влияния графа плавно перешла под пресс воли Каталины. Воли, намного сильнее мне известных, способной подчинить даже инстинкты.

Сколько я не пыталась вздрогнуть, у меня не получалось. Я не жалась к дверце, как было всегда, когда за рулём сидел Клиф, которого я раньше вовсе не боялась. Как же обманчива человеческая природа, как шатка наша связь с землёй, как легко нас оторвать от привычных ценностей, лишив элементарного отвращения перед монстрами. Как же ничтожна моя воля перед чьим-то безапелляционным решением. Зачем только они разыгрывают передо мной весь этот цирк?! Жалкие клоуны…

Парк опустел. Я насчитала с десяток машин. Следов костра не осталось. Полные вчера мусорные баки оказались пустыми. Индейцы сидели под деревянными навесами за столиками для пикника. Двое сразу поднялись и, не сказав Каталине и слова приветствия, направились к машине забрать приготовленный завтрак. Мы пошли к крайнему столику. За всю дорогу Каталина не проронила и слова и сейчас даже не поманила меня рукой. Ни одного лишнего звука. Ни одного ненужного движения. Зачем, я и так знала, что она передаст меня из рук в руки. Только не знала в чьи: тянущихся ко мне рук было слишком много.

В склонившейся над столиком фигуре я признала Габриэля. Пять минут, что я простояла подле него, я наблюдала лишь макушку светлой бейсболки.

– Имен, утин, капан, катауас, мисур, – принялась считать Каталина. Я слышала, как мерно поднималась и опускалась на асфальтированную дорожку её босая стопа.

– Пире, – сказал, не отрываясь от работы, Габриэль. Ещё на празднике я догадалась, что это было приглашением присесть.

Каталина осталась стоять, и вождь сказал ей что-то на своём языке, продолжая долбить тонкой палочкой ветку, которой надлежало стать дудкой. Я проследила за взглядом Каталины и увидела Лорана. Он стоял под деревом, вытянувшись так, будто его растянули на прокрустовом ложе. На нём не было даже набедренной повязки. Из зелёного тело стало багровым, местами кроваво-ярким, а местами белесым – там, где начали подсыхать кровавые пузыри. Прикрытые глаза и плотно сжатые губы выдавали жуткую боль, которую вампир сносил с той же стойкостью, что и отравление. Кажется, прошла уже сотня лет с той ночи, когда он валялся зелёным змеем на кафельном полу кухни. На Лорана никто не обращал внимания. Индейцы играли в кости, смеялись и готовились расправиться с принесённой едой. Их праздник ещё не кончился, а праздник моего бывшего хозяина даже не начинался.

Клифа нигде не было видно, хотя я уже свернула шею, всматриваясь в каждый уголок верхнего парка. Он мог остаться у ручья или в бане до того самого момента, как его призовут. Габриэль продолжал увлечённо долбить дудку, будто вовсе позабыл о моем присутствии, а я не могла оторвать взгляда от покрывшегося буграми, как после страшной оспы, лица Лорана, и в душе радовалась, что граф не видит сына таким. Моё ненавидящее вампиров сердце сжималось от жалости, а в его любви к приёмному сыну я не сомневалась, сколько бы он не талдычил о своём эгоизме.

Граф. Снова граф. Опять граф. Я не могла перестать думать о нём, даже сидя подле индейца. Зачем выставили передо мной Лорана? Не для того ли, чтобы я вспомнила, ради чего тот не позволил мне умереть от очередной панической атаки. Я помнила и прекрасно понимала, что никто здесь не жалеет меня, все жалеют Клифа. Быть может, байкер ушёл, чтобы не видеть плачевное состояние француза? Конечно, он ушёл не из-за меня.

А я смотрела на Лорана и молила его открыть глаза и сказать хоть одно слово, чтобы развязать завязанный Каталиной язык. Мне было страшно, безумно страшно, но мне не позволяли даже дрожать, сохраняя весь ужас внутри. Это не был животный страх смерти, это был человеческий ужас перед моим равнодушием. Я глядела на жующих мертвецов и не чувствовала никакого отвращения. Я перестала видеть в них чудовищ, они были не более значимы для меня, чем обычные посетители парка. Со мной что-то происходило, это я понимала точно.

– Интонеме?

Я вздрогнула от голоса Габриэля, перевела взгляд на него и поняла, что обращается он ко мне. Только я не могла ответить. Я даже не могла спросить, что он хочет от меня. Мой язык оставался мёртв.

– Тилаксе, – индеец наклонил голову и ткнул палкой себя в грудь. – Габриэль.

Теперь он протянул палку через стол и коснулся моей груди.

– Екатерина, – вдруг сказала я и замерла, почувствовав, как язык стал ватным, словно распух от укуса осы. – Кэтрин, – вдруг выплюнула я в лицо индейца своё американизированное имя, поражаясь, что не произнесла «Джанет», как собиралась.

Габриэль так сильно затряс головой, что задрожал даже козырёк бейсболки, будто, как и хозяин, радуясь услышанному, и я тут же уткнулась взглядом в грудь индейца, где на светло-бежевом фоне красовались тёмно-коричневый медведь и неброская надпись – Калифорнийская республика, которую обычно пишут на футболках со старым калифорнийским флагом. Габриэль снова принялся долбить дудку, стряхивая осторожно труху между коленей. Я попыталась спросить о Клифе, но язык мой вновь помертвел. Индеец работал, а я вновь глядела на Лорана. Теперь перед ним стояла Каталина и что-то тихо говорила. Тот продолжал держать глаза закрытыми, но через какое-то время кивнул. Она осторожно взяла его за руку и заставила отойти от дерева. И в тот момент, когда Лоран почти повернул ко мне спину, он вдруг открыл глаза, и тот короткий взгляд, которым вампир одарил меня, я запомню навсегда. В нем пылала обида – так дети смотрят на сломанную игрушку, будто та предала их.

Лоран медленно пошёл за Каталиной, и она по-матерински заботливо приноровила свой шаг под его заплетающиеся ноги. Я смотрела на покрасневшую спину и понимала, что больше никогда не увижу бывшего хозяина. Никогда. И сердце сжалось ещё сильнее, будто я теряла кого-то очень дорогого. Увеличивающееся между нами расстояние будто растворяло ненависть. Да и была ли она раньше? Или мной тоже владела детская обида на то, что взрослые посчитали меня слишком маленькой, чтобы знать правду.

– Екатерина!

Габриэль слишком чётко, как могут лишь иностранцы, выговорил моё имя, но я вместо того, чтобы повернуть к нему голову, закрыла глаза, чтобы перестать видеть удаляющуюся фигуру Лорана.

– С ним всё будет хорошо.

Габриэль произнёс фразу на прекрасном английском, и я поняла, что теперь он точно говорит со мной. Я повернула голову и открыла глаза.

– Ему сейчас нужна ванна с овсом, – пояснил индеец и, не глядя вниз, продолжил долбить дудку. – Она поможет унять боль, он выстрадал свою новую кожу сполна. Теперь у меня есть время поговорить с тобой. Ты ведь никуда не спешишь, и я могу спокойно закончить дудку?

Я кивнула, глубоко в душе обидевшись на очередной риторический вопрос, которыми я насытилась сполна, общаясь с европейцами. Неужели индейцы ничем не лучше? Я хотела бы забрать свои мысли назад, но они не слушались меня, они сами наполняли пустоту моей головы, и оттого, что не находили выхода на языке, начали потасовку. Я представляла, что делает сейчас граф. Гадала, почему с уходом Лорана не появился Клиф. В общем страдала от того, что меня заставили молчать и разрываться от совершенно ненужных сейчас мыслей.

– Самая страшная трагедия нынешнего поколения, – неожиданно прервал молчание Габриэль, так и не подняв головы от дудки. – Это то, что вы разучились наслаждаться моментом. Ты думаешь, отчего мне не взять дрель и не закончить эту дудку в пять минут? Да? Оттого, что на смену этой дудке придёт новая. Ваши ноу-хау не берегут ваше время, они безжалостно крадут у вас жизнь минуту за минутой. Делая что-то одно, в мыслях вы уже ставите галочку в следующем деле по списку, которому нет конца, и постоянно страдаете оттого, что что-то не успели сделать. Вы разучились наслаждаться тем, что делаете сейчас. Радость от прожитой минуты омрачается утратой будущей.

Он побил дудкой по коленке и выдул из неё оставшуюся труху.

– У меня взяло неделю продолбить её, – Габриэль положил дудку на стол на расстоянии вытянутой руки от меня, но я не почувствовала желания к ней прикоснуться. – Погляди на эту «сопелку», я ведь верно произнёс русское слово? «Сопелка»…

Он повторил русское слово медленно, и я заставила себя внимательно прислушаться к его дальнейшей речи, чтобы понять, одно лишь русское слово он употребил, или же я вновь впала в транс, как во время прогулки с графом.

– Ещё недавно она была веткой можжевельника.

Габриэль говорил по-английски так же чётко, как выговаривал моё русское имя.

– Учти, Екатерина, мёртвой веткой. Запомни, живые должны жить, а мёртвые обязаны перерождаться в нечто новое, чтобы привнести в этот мир красоту. Например, музыку…

Его руки спокойно лежали на коленях, затянутых в светлые шорты. Он не жестикулировал, но голос взметался и опускался будто по мановению дирижёрской палочки.

– Дудка создана, чтобы рождать музыку, – продолжал Габриэль.

И тут я закашлялась, будто мысли комом подкатили к горлу.

– А для чего создана ты? – перекричал он мой невыносимый кашель. – Ты была куском мёртвой глины, но в тебя вдохнули жизнь. Для чего? Что ты должна привнести в этот мир?

– Не знаю.

Кашель мгновенно прекратился, и я ответила так быстро, будто знала вопрос индейца раньше, чем он произнёс его. Конечно, я ведь безуспешно искала на него ответ весь этот год и особенно последнюю неделю с графом.

– Дудка мертва, пока не издаст свой первый звук. Пусть тихий, больше похожий на писк…

Индеец приложил дудку к губам, и та вправду запищала, будто пойманная мышь. Тогда он принялся вновь долбить её, и в его руках тонкая тростинка прекрасно справлялась с работой шила.

– Только дудке труднее зазвучать. Ей нужен человек, чтобы родить музыку… И этот человек может оказаться неумехой. Вот, попробуй.

Я приняла из его рук дудку, но та даже не пискнула.

– Поставь её к губам под углом сорок пять градусов. Теперь дуй.

Дудка продолжала молчать. Индеец хотел забрать её, но мои пальцы будто приросли к можжевельнику. Габриэль распластал их между дырками. И они легли ровно, будто зарубки были сделаны по ширине моих пальцев.

– Я хорошо запомнил в театре твою руку, – улыбнулся индеец, совсем как добрый дед.

Моя рука упала на стол. Габриэль поднёс дудку к своему рту, и та запела.

– И у тебя получится, со временем.

Он вновь протянул мне дудку, но я не стала играть, я просто сжала её в руке. Он дарил мне время. Означает ли это время – жизнь? Или же знаменует вечность подле Клифа?

– Я делал эту дудку для тебя, тебе осталось вдохнуть в неё жизнь. Тебя же создал творец, заложив умение звучать самой по себе. Он лишь посылает тебе испытания, которые сродни долблению дудки, и с каждой новой каплей пота, с каждой новой слезинкой твой голос будет звучать сильнее…

– Но ведь можно и сломать дудку, если слишком сильно долбить.

Я вздрогнула. Подле меня тихо опустился Алехандро, и в этот раз его английский не был ломанным, если только он незаметно не перевёл разговор на испанский.

– Можно, – вождь по доброму улыбнулся, будто рассказывал детям сказку. – Если выбрать плохое дерево. Ты прекрасно знаешь, что не все ветки способны превратиться в сопелку.

– Да, – сказала я вдруг точно по-русски, – другие продолжают сопеть.

Габриэль улыбнулся, давая понять, что прекрасно понял меня. Алехандро тут же поднялся и молча пересел за пустующий соседний стол. Я попыталась обернуться и взглянуть на него, но не смогла пошевелиться. Габриэль не обрадовался стороннему наблюдателю, но отчего-то не гнал совсем.

– Откуда вы знаете слово «сопелка»? – спросила я, судорожно сжимая дудку: объём вампирских знаний заставлял меня искать спасительный панцирь, но глубокий тёмный взгляд приковывал меня к месту, а голос теперь звучал скрипуче, как у старого сверчка.

– У меня был русский друг. Я учил его отличать мёртвые ветки от живых, а он научил меня одной вашей премудрости. Если мы собираемся вместе, чтобы от горя перейти к веселью, то вы, русские, веселитесь до ссоры. Скажи, где твоя семья?

– В Сиэтле.

– Как давно ты не видела отца и мать?

– Больше двух лет не видела.

– Почему?

– Потому что Клиф бросил меня совершенно разбитой. Я не могла предстать перед ними такой, потому что не могла объяснить, что со мной произошло.

– Странно, – Габриэль смотрел поверх моей головы, явно на Алехандро, но я не чувствовала спиной взгляда брата Марии-Круз. – Всегда следует искать защиты в своей семье, а не в чужой.

– Я не искала защиты у чужих. Я пробовала вылечиться сама.

Я хотела сказать это гордо, но голос скукожился, став тихим и скрипучим, словно ржавая калитка.

– Нет, за тебя встала чужая семья: дон Антонио и его сын, но и они не признали тебя своей, а человек без семьи ничто, – продолжил Габриэль холодно, уже не как добрый дедушка, а строгий судья. – Даже эта мошка, что только что перелетела через наш стол, важнее человека, у которого нет семьи. Даже шампур и навоз важнее одинокого человека. По крайней мере ими обоими можно убить, а одинокий человек погибнет сам, ибо беззащитен перед врагами своими. Одинокий человек беднее новорожденного, беднее червяка. По одиночке мы не стоим ничего и лишь среди тех, кто родня нам по крови, мы сильны и значимы. У нас есть прекрасный обычай, коль человек плох, то глава семьи заплатит соседнему племени, чтобы убить его, чтобы тот не причинил семье вреда. И вот потому мы хороший народ, а каков твой народ, если ты спокойно живёшь без семьи столько лет?

– Я иногда звоню родителям, – отозвалась я ещё тише, не в силах отыскать голос. – А сейчас я хочу поехать к ним.

Я выкрикнула это в полный голос. Да, это то, что желал услышать от меня Габриэль. Это то, что научил меня сказать ему граф. Да, Антуан действительно встал на мою защиту, а я снова усомнилась в нём.

– Когда же ты едешь?

– В среду. У меня есть билет на самолёт.

Я разжала руку, испугавшись, что дудка не выдержит такого жаркого объятия.

– Удачного пути тебе, Екатерина. Только возьми с собой верного спутника. Алехандро!

Я резко обернулась, будто кто-то вывернул мне шею. Алехандро стоял у меня за спиной, держа на поводке огромного хаски, который изо всех сил рвался к Габриэлю. Я раскрыла рот, но не издала и звука – это была собака с картины графа. Нет, не срисованная мной с фотографии, а та, в которую француз превратил мой набросок. Алехандро выпустил из рук поводок. Собака бросилась к индейцу и подставила бок для ласки. Габриэль с улыбкой принялся теребить шерсть, всякий раз мусоля во рту пальцы.

– Остальных блох выведешь, – наконец поднял на меня глаза Габриэль, облизывая указательный палец.

Я с трудом сдержала рвотный позыв, сообразив, что он только что ел блох. Впрочем, индейцы всегда ели кузнечиков, так что собачьи блохи не далеко ушли от традиционной диеты.

– Он будет тебя любить. Никогда не предаст. И научит любить в ответ. Возьми поводок. Ступай.

Я сжала в одной руке дудку, во второй жёсткий поводок.

– Куда мне идти? – через силу спросила я, не веря, что аудиенция закончена, а я всё ещё жива.

Габриэль за это время успел встать, отряхнуться и направиться к лестнице.

– У меня ни машины, ни телефона, ни денег! – крикнула я ему в спину, и не получив ответа, бросилась бежать – вернее это собака рванула за своим старым хозяином, а я лишь полетела следом и ухватилась за дерево, чтобы остановиться и не налететь на древнего вождя индейцев. Собака прекратила вырываться и стала нюхать землю. Я принялась накручивать на руку поводок и, нагнувшись, увидела подаренные Клифом серьги.

– Где Клиф? – выкрикнула я раньше, чем поняла, что он последний, о ком я должна была спрашивать Габриэля.

Но индеец в этот раз услышал меня и обернулся, пригвоздив к месту тяжёлым взглядом.

– Прощается с Джанет. С тобой ему нет надобности прощаться. Он никогда не знал Екатерины. Дождись моей внучки на парковке. Моника приедет за тобой. Доброй дороги тебе, Екатерина. Береги собаку. И оживи дудку.

Больше он ничего не сказал и как-то совсем по-стариковски медленно, держась руками за перила, принялся спускаться по лестнице. Я перехватила поводок прямо у ошейника, чтобы собака не ринула вниз, но хаски не шелохнулся, только тихо заскулил, виляя хвостом. Тяжело прощаться с прошлом. Я знаю, как тяжело.

Переложив дудку в руку с поводком, я подняла с земли серьги, почистила их об юбку и сдула оставшуюся грязь, но не успела поднести к уху. Сильная рука сжала мне запястье. Я подняла глаза. Передо мной стоял Алехандро.

– Это не твоё. Отдай.

Я положила серьги в протянутую руку, и индеец отпустил меня.

– Всё остальное тоже.

– Что?

Когда он успел дёрнуть за юбку, чтобы та свалилась к ногам. На мне не было нижнего белья, и если я сейчас сниму кофту…

– Всё снимай. Брошенные тобой сандалии я уже нашёл.

Он вырвал из моих рук поводок, и я поняла, что никуда не денусь. Алехандро аккуратно перекинул через руку одежду Джанет и вернул мне поводок.

– Где Клиф?

Вопрос ударился в спину индейца, но Алехандро обернулся, и его улыбка мне вовсе не понравилась.

– С Джанет. Потому ей и нужна одежда.

– Как, с Джанет?

– Если не боишься, идём со мной.

Я понимала, что гляжу на него двумя блюдцами.

– Если не боишься, – повторил Алехандро медленно, осторожно приподнимая верхнюю губу.

Я вздрогнула, впервые за вечер. Но это не было проявлением страха. Виноват был ветер, стегнувший моё липкое обнажённое тело.

========== Глава 36 ==========

Я перестала ощущать холод снаружи. Он разлился внутри, когда Алехандро схватил меня за запястье, чтобы почти доволочь до того места, где прямо на земле сидел Клиф, сгорбившись, будто охранял что-то от ветра. Он не обернулся, зато индеец, сидевший по другую сторону от него в схожей позе, вскинул голову. Я признала в нём того, кто вступился на церемонии за графа. Моё появление удивило его, и на краткое мгновение мне показалось, что он не верит в мою реальность. Потом глаза его потемнели, и он перевёл взгляд на Алехандро и что-то сказал тому на своём языке. Клиф продолжал сидеть ко мне спиной, и я не была уверена, что он знает о моём присутствии.

Алехандро отступил мне за спину, будто отрезал путь к бегству. Но даже в самом глупом сне я бы не стала убегать от вампира. Я уже сделала такую ошибку в особняке миссис Винчестер. К тому же, я пока ещё не испугалась, ведь Алехандро пообещал просто утолить моё любопытство, а оно разгоралось с каждой секундой всё сильнее и сильнее, потому что я не увидела Джанет, а она явно была где-то здесь, только неясно в каком обличье. Призрак миссис Винчестер был осязаем и полностью напоминал живого человека. Здесь же нас на первый взгляд было всего четверо, покорно ждущих чего-то в тишине, нарушаемой лишь шелестом раскачивающихся на ночном ветру деревьев.

Отсутствие Габриэля настораживало, потому что я прекрасно видела, как тот спустился сюда по второй лестнице. Быть может, он забрал с собой Джанет, пока Алехандро срывал с меня одежду? Только никто из троих не желал ничего мне сообщать, и я стала покорно ждать. Нагота не смущала. Я вновь, как на пляже, превратилась в бесчувственную статую, став равнодушной к ночному холоду. Второй индеец больше не глядел на меня. Алехандро неожиданно отошёл в глубину парка, где будто бы для костра лежали сложенные пирамидкой сухие ветки, должно быть, оставшиеся после церемонии. Алехандро аккуратно разложил поверх них одежду, будто для бумажной куклы, расправил рукава кофты, одёрнул юбку и взглянул на меня, заставив задрожать, как после стакана фрапучинно. Он пытался проникнуть мне в голову, и я из последних сил потянула в сторону губы и сумела улыбнуться. Алехандро тряхнул головой и отвернулся. Неподвижная фигура Клифа вдруг пошатнулась, будто тот передавал что-то второму индейцу, но в другое мгновение уже стоял подле меня, вцепившись в плечи.

– Уходи! – процедил Клиф сквозь зубы, отрывая меня от земли. – Уходи, дура!

Он отпустил меня, и я оказалась на колкой траве, но даже не успела поднять руки к ушибленному плечу, как меня вновь оторвали от земли. Алехандро! Нет, то был вообще незнакомый индеец.

– Уведи её! – почти истерически кричал Клиф по-английски, и я бессознательно обернулась к индейцу и уткнулась в прикрытую футболкой грудь. – Уведи её!

Незнакомец поволок меня к лестнице, но каким-то неимоверным прыжком Алехандро оказался там раньше и вцепился в мою вторую руку. Он что-то кричал на языке племени – то, что явно не сулило мне добра. Я закрыла глаза и молча звала Габриэля, понимая, что тот остался моей последней надеждой, но вождь не появился. Меня рвали в стороны уже три пары рук, только я не знала, станет ли защитник графа и моим защитником. Ни слова по-испански они не произнесли, да я бы и не сумела со страха разобрать слова. Впервые я испугалась. Даже в спальне со змеями мне не было так страшно. Я знала, за что меня тогда наказывали. Сейчас же осталась один на один с неизвестностью. Одна среди монстров.

Три пары рук переплелись с моим телом, но вдруг появилась четвёртая пара, и я тут же упала на землю под ноги дерущимся. Я быстро подтянула коленки к груди и укрыла голову руками, хотя и не верила, что это спасёт. Я не плакала. Слёз не было. Они наконец иссякли или замёрзли у меня внутри. Неожиданно возня переместилась в сторону, и я откатилась под дерево, приоткрыла глаза и увидела Клифа, отчаянно сцепившегося с Алехандро. Оба были в крови с разбитыми носами и губами. Два индейца пытались растащить их, но Клиф ударом локтя отшвырнул защитника графа в сторону. Алехандро сумел воспользоваться замешательством того, кто был в футболке, и вырвался, чтобы вновь оказаться лицом к лицу с Клифом. Из-за чего они дрались? Я была объектом спора, но не причиной. Сердце в ушах выстукивало команду «бежать». Никто сейчас меня не остановит. Только я не могла оторвать взгляда от Клифа, сердце моё билось из-за страха за него.

И вдруг, перестав ощущать себя жертвой, я кинулась между двумя дерущимися вампирами и рухнула на землю, получив сильный удар в ребра. Я ахнула, схватив губами воздух, и замерла, потому что оказалась зажатой в тисках между землёй и телом Клифа. Он распластался на мне, полностью скрыв от Алехандро. Боль в грудине и попавший в нос песок не давали дышать, даже простонать я не могла, только слышала крики и шум, да чувствовала струйку крови, стекающую у меня по щеке. Это была кровь из разбитой губы Клифа, которой байкер прижался к моему уху. Когда же сумела подтянуть к лицу руку и растереть кровь, то поняла, что лежу на чьей-то груди, но ничего, кроме звёзд, тусклых от застлавших глаза слёз, не видела. Был ли кто ещё рядом со мной, я не знала.

– Перелома нет, но руку я не уберу. Тебе так будет легче.

Это был Клиф, его рука служила прекрасным компрессом, хотя дыхание всё же давалось с трудом, но я поспешила поверить, что со мной на самом деле всё хорошо – удар вампира я могла бы и не пережить. Вдруг перед моим носом появились тёмные пальцы, и я покорно открыла рот, чтобы зажевать какую-то траву. Вкуса я не почувствовала, но боль постепенно начала уходить. Меня укрыли одеялом. Сколько прошло времени с драки, я не знала. Одна ладонь Клифа лежала у меня на спине, вторая на лбу. Я скосила глаза, заметив чью-то тень, и встретилась с суровым взглядом Габриэля. Отвернуться не получилось, он приковал меня к себе, и я почувствовала неприятное пощипывание в глазах, я начинала плакать. Пальцами левой руки с подстриженными ногтями Клиф смахнул мои слезы.

– Время, – произнёс Габриэль твёрдо, и Клиф осторожно выскользнул из-под меня.

– Куда ты? – лишь сумела спросить я, потому что двинуться не смогла, меня удержали другие руки.

– Время отпустить дух Джанет на свободу, – раздался у меня над ухом голос защитника графа, затем его пальцы осторожно убрали с моего лица волосы и подтянули к шее одеяло.

– Что хотел Алехандро? – спросила я, надеясь, что индеец откроет мне глаза на происходящее.

– Он хотел, чтобы всё свершилось так, как планировалось весь год до того, как появился дон Антонио и вынудил Габриэля переменить решение. Но никто из нас не пойдёт против воли племени.

– Никто, кроме Алехандро, – послышался ещё один мужской голос с таким же странным акцентом.

– Алехандро простительно, – продолжал защитник графа. – Теперь она ассоциируется у него с доном Антонио. Это жалкая месть.

– Это не месть, – от голоса Алехандро по моему телу разлился холод. Он стоял совсем рядом, но я не в силах была подтянуть ноги, чтобы оказаться от него хоть чуть подальше. – Клиф принадлежит нашей семье, и мы должны стоять за него, а не подчиняться прихоти дона Антонио, которому приглянулась эта девчонка. Он приберёг её для себя, я увидел это в его взгляде. И вы все видели это и покорно склонили головы перед решением Габриэля, которым дон Антонио всегда крутил, как хотел.