Текст книги "«Книга Всезнания» (СИ)"
Автор книги: Tamashi1
сообщить о нарушении
Текущая страница: 38 (всего у книги 42 страниц)
Su al vento per tutto le nostre bandiere,
Su tutti col ferro, su tutti col fuoco,
Su tutti col fuoco – d’Italia nel cor.*
Лия продолжала петь, Тсуна насвистывал мелодию, сбивчиво и отрывисто, позабыв про свои тревоги и отстукивая ногой безупречный, идеально точный ритм, что ни разу не слышал, но запомнил до малейшей детали.
– Это гимн гарибальдийцев, «Inno di Garibaldi», – ответил Гокудера, окончательно переставший что-либо понимать.
– А ты его знаешь? – Подозрительно восторженный блеск в глазах Савады показался Хаято дурным предзнаменованием, но он кивнул. Этот гимн Ураган Вонголы безусловно знал: революция Гарибальди была частью истории его Родины, и обожавший музыку итальянец, отлично игравший на фортепиано, просто не мог ее не знать.
– Сыграешь? – воззрившись на друга фанатичным взглядом, попросил Тсунаёши.
– А ничего, что тебя вообще-то шантажируют? – подал голос Мукуро, которого такое поведение друга не только поставило в тупик, но и начинало выводить из себя.
– Всё потом! – отмахнулся Савада. – Кажется, я начал кое-что понимать!
Гокудера переглянулся с Ямамото и, пожав плечами, двинулся в музыкальный зал. Тсуна же, достав мобильный, начал быстро выискивать перевод гимна революционеров на японский. И ему повезло. Он нашел оба варианта текста – и изначальный, и измененный после прихода к власти конституционной монархии. Жадно вчитываясь в черную вязь слов, Тсуна брел за Гокудерой, натыкаясь на углы, и только благодаря Ямамото ни разу не упал. А когда текст гимна был прочитан шесть раз, Тсуна радостно улыбнулся. Никто не понял, отчего.
Может, он и правда свихнулся?
Гокудера сел за рояль и огляделся. Сестры, что всегда мешала ему нормально играть на приемах родителей, в музыкальном зале не наблюдалось, и только скрипки, гитары, да мандолины, покоившиеся на своих насестах, взирали на неудачливого пианиста с высоты собственного совершенства. Хаято встряхнулся. Пальцы с чуть желтоватыми, давно пропитавшимися табаком ногтями неуверенно легли на слоновую кость и замерли. Белые клавиши довольно скалились, ожидая ошибки пианиста. Гокудера вздохнул и закрыл глаза. Давно, очень давно он не играл этот гимн. С семи лет! И последнее воспоминание о нем было не самым приятным: перед выступлением Бьянки, как обычно, накормила брата отравленным печеньем, и парень не смог сыграть гимн нормально – он, мучаясь от болей в животе, играл нечто абстрактное, а гости поражались гениальности его неординарного видения мелодии. Только вот не было никакого видения – просто Хаято изо всех сил старался сыграть гимн правильно, но пальцы не слушались, и получалась абстракция.
– Ты сможешь, – донесся до него как сквозь вату голос босса. Гокудера взбодрился. В него верили, сестры рядом не было, а значит, он не мог оплошать.
Сухая, как папирус, украшенная мозолями от длительных тренировок кожа ласково скользнула по тут же разнежившимся белым клыкам рояля. А затем кости, затянутые кожей, уверенно и безапелляционно вдавили лишенные плоти белые пластины в черное дерево. Молоточки ударили по скрытым в недрах темного саркофага струнам. Первые аккорды итальянского гимна разлились по комнате. Но они были неправильными. Не бросали вызов. И Тсуна резко, громко, бросая вызов всем вокруг, отчеканил:
– All’armi! All’armi!*
Первая строка гимна революции придала пианисту уверенности. И в растерянных, напряженных, отчаянно боявшихся ошибки глазах подрывника наконец появились искры прошлого – сполохи его безумной любви к музыке, присыпанные пеплом времени и отравленной кулинарии. Ему снова было семь, и вокруг снова собрались гости, но на этот раз он мог сыграть мелодию так, как хотел. Пальцы замерли, мелодия поднялась к потолку, просочилась в щели окон и исчезла. Гокудера глубоко вздохнул. У рояля замер призрак, которого парень не видел, и который смотрел на его ладони как на неземное чудо. Вольфрам Фукс, вновь обменявшийся местами с Лией, впервые за долгие столетия снова вживую слышал безумно любимый им когда-то гимн. Гимн, который он пел вместе с первым своим Хозяином…
Хаято открыл глаза. Клавиши рухнули вниз, придавленные с отчаянной решимостью. Звуки настоящего гимна, написанного кровью на могилах, взвились ввысь. Мелодия кружила, как огненный вихрь, нарастая и падая, тревожа память, заставляя предвкушающе потеть ладони, и наконец слилась с голосом, отчаянно верившим в каждое слово, что произносилось.
– All’armi! All’armi! – немец пел гимн итальянских революционеров, поскольку их победы казались ему, заточенному в Книгу, воплощением его собственной мечты. Когда-то, еще будучи живым, он мечтал как Гарибальди вести свой народ в бой, без пощады уничтожать врагов, добиваться свободы! Он мечтал о победе. Но проиграл. А один из лидеров гарибальдийцев, которому помогали Стражи Книги Всезнания, победил, пусть и умер в бою. Вольфрам жалел, что погиб не так, жалел, что не добился того же. Но гордился тем, что хотя бы немного помог в революции, пусть даже не своей страны. Тогда в нем еще тлели прежние чувства, прежнее желание помогать народу обрести свободу. Вот только они быстро угасли, окончательно уничтоженные знаниями Книги и поступками новых Хозяев. Но окончательно ли? Или где-то очень глубоко, в самом потаенном уголке души барона, продолжал тлеть крошечный уголек, желавший свободы и мира простому народу?..
И сейчас его голос, голос погибшего, но не сдавшегося революционера, дарил Саваде Тсунаёши необходимую тому силу – силу сделать главный выбор в своей жизни. Ведь именно сейчас Тсуна должен был решить, сдастся он и вернет жизнь, о которой мечтал, пойдя на поводу у желаний, или подчинится собственной гордости, вступит в бой и в случае поражения погибнет, а в случае победы самолично завоюет для себя ненавистную роль босса мировой мафии. Навечно.
– Va fuora d’Italia, va fuora ch’e l’ora,
Va fuora d’Italia, va fuora, o stranier!*
Решение вертелось на кончике языка, пересчитывало позвонки мурашками, заставляло глаза лихорадочно гореть. «Чтобы побеждать, надо убивать». «Победителя не судят». «Что важнее, одна жизнь или сотни?» Глупые слова, справедливые. Лишние, но необходимые. Лживые, но истинные. Ты сдашься или поставишь на кон всё, что имеешь, ринувшись в бой с готовностью убить, если иного выхода не будет? «Сможешь победить, не убив?» – вряд ли, но он постарается. «Перестанет он приносить вред, оставшись в живых?» – нет, никогда и ни за что. «Кто из вас больше навредит мирным жителям, если выживет?» Кто? Кто? Кто?
Тсуна знал ответ. Тсуна знал, что нужно делать. В его глазах сомнений не осталось.
– Мы не сдадимся, – четко и уверенно произнес он, стоило лишь последнему аккорду древней решимости замереть под градом ледяной барабанной дроби. – Мы будем бороться до конца.
Эта сцена заставила Вольфрама улыбнуться. Он словно оказался в прошлом, таком далеком и таком притягательно-мерзком, когда его брат играл на рояле простенькую, но вдохновлявшую повстанцев мелодию, а он пел, и после завершающих аккордов, глядя на пламя свечей, произнес те же самые слова. Вместо свечей сейчас горели лампы. Вместо лживого брата, на чьих пальцах еще не просохли чернила доноса, за роялем сидел верный революционеру человек. Вместо проигравшей мелодии немецких повстанцев под сводами комнаты застывал гимн итальянцев – гимн, напоминавший барону о победах, а не о поражении. И дробь града, так похожая на трескотню солдат у эшафота, с безучастностью избивавших деревянными палочками кожу барабанов, нашептывала о возможном будущем. Об исходе, похожем на финал барона Вольфрама Фукса. Но тот надеялся, что на этот раз всё сложится иначе. Он погиб, но, может быть, Савада выживет?.. Может быть, он победит?
Вольфрам Фукс на этот раз не проиграет в любом случае. Даже если история повторится.
– Джудайме, это Вы из-за этой мелодии? – насторожился Хаято. – Ее один из Стражей напел, что ли? Это они Вас заставили?..
– Нет, – Тсуна с улыбкой перебил друга и, усевшись на подоконник, спокойно и уверенно начал рассказ: – Вольфрам всегда отбивал ногой этот ритм. И он заражал меня решимостью, сам не знаю почему. Этот ритм словно давал веры в свои силы. Но сейчас, когда Лия его напела, я понял кое-что. Почему Вольф отбивал этот ритм? Ради чего? Для чего призраку, неспособному извлечь звук, это делать? И почему он его не насвистывал, если хотел услышать, почему не напел? Он ведь мог!
Хранители переглянулись. Тсуна улыбался, сидя на белом подоконнике перед прозрачным стеклом, в которое эшафотным ритмом бились белые осколки.
– Я понял, когда Лия напела мелодию. Вольфрам просто уже не мог иначе, он делал это неосознанно. Этот ритм был чем-то безумно важным, частью его души, воплощением его стремлений, и потому он не мог от него отказаться. Ему не мелодия нужна была. Не слова. Ему нужен был ритм, заставляющий вспоминать не виселицу, а мечты, ради которых он взошел на эшафот. Мы все сражаемся ради чего-то, разве нет? Ради мира и спокойствия родных и друзей, – Рёхей кивнул, Такеши улыбнулся, – ради нашего дома, – Хибари отрешенно смотрел в соседнее с Савадой окно, но перевел взгляд, уже не безразличный, – ради наших принципов, ради того, во что мы верим, – Гокудера непроизвольно скользнул пальцами по клавишам, не извлекая звук, и искренне кивнул, Мукуро усмехнулся, но стоявшая рядом с ним Хром подарила боссу полный согласия взгляд – она стала переводчиком продолжавшего играть свою вечную роль иллюзиониста.
– Всегда есть что-то, что человеку дорого и ради чего он готов биться до самого конца, – продолжал Савада. – Хотя есть люди, которые больше всего на свете ценят свою жизнь и комфорт – они могут предать кого угодно и что угодно. Но ведь они тоже сражаются за то, что им важно. Пусть и нечестно, но это их способ сражения. Теперь я знаю, за что сражался Вольфрам: за свободу своего народа, за то, чтобы стать великим революционером, и за идеи, которые ему казались справедливыми – за очищение страны от гнета. А за что сражается Хоффман?
Вопрос поставил Хранителей в тупик. Савада, окруженный холодным молочно-белым светом, казался призраком, понимающе улыбавшимся суете смертных дней. Он больше уже ни о чем не волновался.
– Мы этого не знаем, правда? – спросил он, и трое кивнули в ответ. – Так давайте выясним. Знаете, есть еще кое-что, что я понял, когда Гокудера доиграл. Нельзя сдаваться. Никогда и ни за что. Так что мы продолжим бороться. Но у нас два варианта. Пойти к нему и начать бой, а затем воспользоваться правилом «победителей не судят» и предъявить Хоффману обвинения посмертно, – Мукуро и Хибари не сговариваясь нахмурились: слишком спокойно Савада об этом говорил, – или же перехитрить его. Я понимаю, что сделать это будет очень сложно, но, думаю, мы сумеем вывести Хоффмана на чистую воду, если придумаем такой план, который заставит его открыться. Он подал мне идею сам: камеры – лучшее средство добычи доказательств. И если мы надавим на то, за что он сражается, сумеем загнать его в угол, выбора у него не останется. Он пустит в ход артефакт. И камеры запечатлят происходящее. Но… те, кто будет в этом участвовать, сильно рискуют, – Тсуна внезапно нахмурился, и ореол белого марева разом потускнел. – Мы можем погибнуть, если будем играть в эти игры.
– С таким нерешительным пацифистом в качестве лидера – точно погибнем, – фыркнул Муккуро и, махнув на Тсуну рукой, обратился к Наги: – Мы в любом случае будем продолжать сражаться с Хоффманом. Он слишком сильно исковеркал относительный порядок. Его надо уничтожить.
– Ты считаешь, что здесь есть трусы, которые убегут с поля боя? – презрительно бросил комитетчик боссу, и Савада снова улыбнулся, а белые льдинки за его спиной заискрились на солнце сотней цветов калейдоскопа.
– Нет, Хибари-сан. Но я не имею права не оставить выбора, сказав: «Давайте все пойдем сражаться». Это каждый должен решить сам.
– Имеете, – Хаято поднялся и сложил руки на груди. – Здесь все уже приняли решение, причем давно. Поэтому просто скажите, что придумали, Джудайме. Мы все вместе поможем доработать план, а потом его исполним. Потому что здесь нет ни трусов, ни предателей, ни обманщиков. Ни тех, кто не способен драться до конца за то, что ему дорого.
Град притворился часами и начал отбивать секунды. Скрипки и гитары внимательно прислушивались к естественному шуму, непохожему на музыку, но такому приятному – как биение родного сердца. Словно враг вдруг превратился в друга и вместо похоронного марша сыграл подбадривающую мелодию. Вот только выйди на крыльцо, и он пробьет тебе череп камнем из воды. Потому что враги слишком редко на самом деле могут превратиться в друзей. И такие изменения уникальны. Одно на миллион.
– Простите, – вздохнул Тсуна. – Наверное, я и правда мог бы так сказать. Но для меня самое главное, то, за что я сражаюсь, – мои друзья и родные, их улыбки. Поэтому я не хочу и не буду ни приказывать, ни говорить что-то, не оставляя вам выбора. Я верю, что вы пойдете со мной. Но я предлагаю вам это сделать, а не заставляю. Если у человека нет выбора, ему трудно дышать, по себе знаю. Поэтому… я не хочу перекрывать кислород. Только тот друг настоящий, который сам решает быть рядом. И в любую секунду может уйти, но остается. Остальное – рабство, отношения начальника и подчиненного, даже, может, товарищество, но не дружба. Я об этом много думал. Поэтому простите, но… выбор всегда будет только за вами.
Тсуна спрыгнул с белого трона, и черные подошвы тихо врезались в серый мрамор. Хранители молча переглядывались, и напряжение, возникшее в библиотеке и немного ослабевшее здесь, но вновь возросшее после его неосторожных слов, начало исчезать. Окончательно и бесповоротно.
– В общем, помогите мне продумать план, ладно? – попросил Савада, подходя к роялю. – Давайте поймаем Хоффмана в капкан?
«Белые ходят первыми и выигрывают». Эта фраза несправедлива даже для шахмат. Выигрывает тот, кто делает последний ход, уничтожающий вражеского короля.
***
– В колодце было мало воды. Почти всю ее выжгло солнце.
Диана стояла у окна и, глядя на серое безразличное небо, вслушивалась в шум ветра. Клаус внимательно слушал ее, проверяя бухгалтерские отчеты: цифры никогда не казались ему чем-то сложным, и подсчитывать финансы он мог бы даже напившись и танцуя в молодежном клубе под «техно». Но Клаус Хоффман никогда не пил алкоголь, а танцевал последний раз на приеме по случаю вступления в права наследования – это был вальс, в течение которого молодой наследник нелегальной империи оттоптал партнерше все пальцы.
– Остатки, измученные жарой, медленно, но верно отравляли сточные воды где-то там, в глубине. По некогда зеленой пустыне давно уже никто не ходил, да и зачем? Когда-то здесь была богатая деревня, а теперь не осталось и головешек. Только мертвая земля, да вороны.
Грохот копыт по иссушенной земле всколыхнул остатки воды. Она с тихим плеском ударилась о скользкие серые камни. Солнце пробивалось под одежду путника, выжимая из него влагу, словно мечтало превратить его в египетскую мумию. Мужчина заметил колодец и дернул поводья. Конь всхрапнул, мотнул головой и нехотя остановился. Ему не нравилось это место. Эта голая земля без единой травинки, эти черные следы от давно исчезнувших домов… Солнце припекало. Конь всхрапнул и начал рыть копытом землю.
«Ну-ну, успокойся, парень», – погладив зверя по шее, пробасил воин. Ножны короткого меча сияли в желтом мареве россыпью кровавых рубинов. Мужчина спрыгнул на землю, сапоги подарили воздуху небольшой столб пыли. Колодец ждал. Конь всхрапнул и будто невзначай прихватил зубами штаны хозяина. Тот разразился руганью и отпрыгнул от животного. Янтарные умные глаза смотрели на человека со смесью непонимания и немой мольбы. Мужчина рассмеялся. «Ничего, вот сейчас напьемся и снова в путь!» Конь заржал. Пара шагов, и вот уже между его хозяином и колодцем осталось не больше метра выгоревшей земли. Голова животного ткнулась мокрым носом в плечо человека и оттолкнула того прочь. Человек возмутился. Намотав поводья на руку, он подтащил сопротивляющееся животное, начинавшее впадать в панику, к серым камням.
Вода продолжала ждать, привычно размягчая землю под собой. Старое ведро, чудом (или нет?) сохранившееся, касалось дна колодца деревянным боком. Вода в нем никуда не спешила. Лишь лизала темные изгибы древесины, не боявшиеся прогнить. Воин потянул веревку, конь заржал, ведро поплыло вверх. Мужчина наигранно-громко рассмеялся, а по его виску скатилась холодная соленая капля. Убежать или остаться? Отчего так неспокоен верный старый боевой друг? Отчего роет копытом землю, хотя ни разу не трусил перед врагом?
Ведро коснулось верхнего камня и подало сигнал о прибытии долгожданной влаги. Мужчина, не заглядывая в колодец и всё еще борясь с конем, попытался пригубить воду. Конь заржал и рванулся в сторону. Воин разлил часть драгоценной влаги и чертыхнулся. На дне ведра что-то заблестело. Натруженные рукоятью меча пальцы проникли в плен горячей жидкости и вытащили странное ожерелье. Металлические бусины напоминали миниатюрные черепки, скалившиеся на небо и будто смеявшиеся. Вместо центральной бусины застыл крошечный меч – меч без имени, ножен и господина. Воин рассмеялся. «Вот так удача! Смотри-ка, Гром, мы нашли еще один меч в помощь моему!» Похлопав по собственным бликующим алым ножнам, мужчина сплюнул и отправил ожерелье за пазуху. Небольшой меч скользнул по коже, и пот смешался с не менее соленой влагой. Мужчина вздрогнул, вытащил ожерелье, осторожно потрогал края «бусины». Они резали острее любого ножа! Снова сплюнув, он замотал опасную вещицу грязной тряпкой и спрятал за пазуху.
Конь взбесился. Вставал на дыбы, ржал, лягался, копыта взметали к небу комья земли, а воин кричал, кричал, кричал… Он сам не заметил, как руины вдруг окрасились в алый. Верный друг всхрипнул последний раз, янтарные глаза тоскливо посмотрели на хозяина. Конь упал. Меч выпал из рук воина. Тот сделал шаг назад, покачал головой, а затем кинулся к ведру и вылил на себя остатки воды. Снова мотнув головой, будто отрицая всё происходящее, мужчина рванулся к колодцу, стирая с лица остатки мутной жаркой плесневелой влаги, зачерпнул ведром новую порцию и пригубил. Вода оказалась мерзкой. Запах тины смешивался с чем-то приторным, привкус гнили сливался с чем-то липким. Словно тушканчик попал в колодец и умер.
«Черт, и как мне теперь до города добираться?» – спросил воин у трупа лошади. Верный друг не ответил. Мужчина с отвращением напился гнилой воды и опустил ведро вниз.
Черный провал колодца веял прохладой. Из его склепа воину улыбалась белозубая усмешка скелета.
Хоффман рассмеялся. Диана, поправив черные локоны, крутанулась на месте. Пасмурное небо за окном казалось ее естественной средой обитания.
– Мы с ним всё-таки дошли до города, представляешь? – смеялась она. – Правда, там он и умер. Донес мое пристанище, Меч Раздора, до города и умер. А нечего было воду из моей могилки прихлебывать! Мертвецам покой нужен.
– Но почему же ты не хочешь, чтобы я съездил и упокоил твои останки? – в который раз спросил Клаус. И получил ожидаемый, вполне искренний ответ:
– А зачем время тратить?
Они улыбнулись, и длинные столбцы цифр снова стали главным в залитой теплом камина мертвой комнате.
========== 41) Будущее ==========
Комментарий к 41) Будущее
*Черная кошка – символ удачи у моряков.
Город знавал многих известных людей. По его узким, как коридоры Великих Пирамид, улочкам когда-то гулял Адриано Челентано. Однажды в нем остановился на ночь Гульермо Маркони, наблюдавший за дрожью натянутых меж балконами веревок и размышлявший о звуке, что должен был резонировать от них. Джанни Родари пару раз бывал здесь проездом и, прищурившись, высматривал в старых окнах идеи для новых сказок. Даже Федерико Феллини как-то вынужден был остановиться здесь, пока пробитое колесо его машины неспешно отдавало свое место новичку! Город вбирал в себя идеи и мысли этих людей, пропускал их через жернова застывших оконной лепниной времен и выпускал на дорогу серой пылью. Город привык, что люди в нем не задерживаются. Ни великие, ни избежавшие подобной участи.
Синьор Марино плыл по залитым утренним светом улочкам, как пассажирский лайнер по каналу. Уверенно и неспешно он сворачивал за угол, обтекая его, и клубы серого дыма, вырываясь из-под пушистых русых усов, взлетали к небу, как из пароходной трубы. Трубка в фарфоровых зубах привычно похрустывала: синьор Марино любил слегка покусывать мундштук. Поправив мясистыми пальцами черный мех воротника и расправив белый уголок платка, отчего-то всегда выглядывавший из нагрудного кармана его длинного пальто, мужчина глубоко затянулся. Ох уж эти итальянки, вечно им в выходной день надо устроить на кухне плантацию сахарного тростника и заставить мужей играть роли рабов! Его женушка не была исключением – с самого утра она объявила, что вечером к ней придут подруги, и кинулась к разделочному столу. Вот только разделывать оказалось нечего, и синьор Марино решил сходить за хорошим, свеженьким куском говядины в самый дальний от их дома магазин. Он быстро оделся, с трудом застегнул ремень, подумав, что надо бы проделать в нем еще одну дырочку, и выпорхнул на улицу, будто ему было пятнадцать, а не пятьдесят. Вслед мужу из окна смотрела сухая, как жердь, женщина с ножом для мяса в руке.
«Ах, если бы все женщины были как японочки: скромные, добрые, слова поперек не говорящие!» – думал бывший боцман корабля дальнего плавания, свернув наконец за угол и сбавив ход. «Самый малый вперед» – это был его девиз на сегодняшнее утро. Пусть себе женушка занимается пастой да салатами, а он в свое удовольствие покурит трубку, наслаждаясь штилем воскресного утра на пустынной улице!
Жена раздраженно рубила зелень для салата и клялась устроить мужу отменную взбучку, ежели тот не принесет ей хорошей говядины. А синьор Марино не спеша плыл к магазину с парным мясом – единственному в городе. Отсутствие других лавок с товарами того же качества в опасной близости от дома бывшего боцмана и богатая жировая прослойка между скелетом и пальто обеспечивали синьору Марино надежную защиту от упреков в медлительности. Нет, они всё равно будут, конечно, но как же приятно досадить сварливой женушке, которая будет крутиться на кухне как белка в колесе и причитать: «Я ничего не успеваю! Санта Мария, я совершенно ничего не успеваю! Карамба!» Только его жена умела сочетать в одной фразе и молитву, и ругательство – казалось боцману, научившему ее еще тридцать лет назад крепким морским словечкам. И усы его топорщились, как у объевшегося рыбой, пригревшегося на солнце моржа всякий раз, как Матильда проклинала нехватку времени родными его сердцу словами.
Он неспешно плыл к магазину, тщательно следя за шириной шага, чтобы не дай Боже не вернуться домой слишком рано.
Прикупив всё необходимое, поболтав с продавщицей, перемыв косточки половине города с пьянчужкой, квартировавшим в коробках между магазином и складом стройматериалов, синьор Марино двинулся в обратный путь. Всё было рассчитано до минуты: за пять лет в отставке он отлично усвоил, сколько времени нужно Матильде на приготовление хорошо прожаренных отбивных. На нервы он ей подействует, но оплошать перед подругами не даст.
Внезапно что-то громыхнуло. Столб пепла взвился к сказочно-чистым, сияющим морозным солнцем небесам. Боцман присвистнул и побежал к месту взрыва. Или не взрыва? Да всё одно, карамба!
Жировые складочки на ровном, красном, как помидор, лице мелко подрагивали, отсчитывая каждый шаг. Пивное брюшко давило на ремень, сетуя его пряжке на обильные праздничные ужины. Трубка не заполняла прокуренные легкие дымом, лишь оставляя в холодном воздухе размытый белый след. Синьор Марино забежал за угол, ахнул и остановился. На месте недавно построенного, новенького супермаркета, где торговали слишком дорогим и слишком сухим мясом с жилками, осталась лишь груда обломков.
Серые бетонные плиты уступами скал пытались врезаться в небо. Словно остов давно почившего корабля тянулись деревянные балки к солнцу. Невкусное дорогое мясо, покупкой которого любила хвастаться жена банкира Кларисса, растаскивали плешивые собаки. Синьор Марино хихикнул: рыжая дворняга, воровато оглядываясь, тащила сочную косточку и приседала при ходьбе совсем так, как синьора Кларисса! Уж не она ли это разворовывает по ночам склады рынка, прикинувшись дворняжкой, хе-хе?
Новенький супермаркет по субботам не работал. Слишком высоки были цены, слишком необычен выбор, слишком консервативны жители старого города. И потому единственным, кто мог быть в эпицентре взрыва, являлся Марти – сын бакалейщика, служивший охранником и шептавший знакомым, что администрация магазина любит перебивать сроки годности на бирках. Нет, конечно, никто ничего подобного не делал, но они уволили его матушку с поста кассирши! А самому Марти должность охранника пообещала владелица рыбной лавки.
И вот сейчас высокий и крепкий, как молодой дубок, парень смотрел на руины, почесывая затылок и шепча: «От как оно вышло-то…» Место его работы было уничтожено без его помощи. И где справедливость?
Синьор Марино, отдышавшись и восстановив цвет лица, подошел к охраннику и важно спросил, что же произошло, но тот лишь пожал плечами: игра в покер с друзьями, собиравшимися в доме напротив, была куда интереснее бесполезной службы. Всё равно в запертый на все засовы магазин воры бы не прокрались… Вот только прокрался кто-то иной. Кто-то, за секунду превративший целое здание в руины, вокруг которых уже начинала собираться толпа. Здесь были и жители окрестных домов, и детишки, обожающие разнообразные приключения и происшествия, и женщины, спешившие по своим субботним «плантаторским» делам, и хозяйка рыбной лавки, скрывавшая торжествующую улыбку и косившаяся на свой магазинчик, что замер в паре сотен метров от почившего супермаркета. Здесь даже начали появляться старушки, что вечно норовят сунуть нос в чужое белье и выяснить, не припрятана ли там заначка от супруги! И только полиции пока не наблюдалось, хотя где-то вдалеке уже нехотя и будто лениво выла сирена.
А еще здесь было шестеро перешептывающихся с мрачным видом парнишек, которые явно не вписывались в обстановку. Во-первых, это синьор Марино подметил сразу, они были одеты не по погоде, да еще и как один будто собрались на похороны: черные строгие костюмы подчеркивали молодые спортивные фигуры. «Эх, и я когда-то тоже носил пиджаки, у которых талия была уже бедер, – подумал он. – Но ничего, подрастете, трудовую мозоль вокруг пупка натрете, и пиджаки отдадите соседским хулиганам, чтоб донашивали». Второй явной странностью была их национальность. Нет, боцман в отставке расистом не был, но встретить в крохотном итальянском городке японцев! Да уж, такого синьор Марино никак не ожидал. «Жаль, среди них японочек нет, – опечалился моряк. – Я бы хоть мельком глянул на идеальных дев из прошлого…» А впрочем, японцами были только четверо из шести, да и то лишь один казался настоящим японцем «без примесей» – остальные были слишком странными даже для своей национальности. И это было третьим фактом, привлекающим взгляд. Один пепельноволосый блондин с желтыми глазами чего стоил! А впрочем, стоявший рядом с ним хмурый итальянец мог похвастаться тем же цветом волос, и синьор Марино подумал, что, должно быть, это такая молодежная мода – красить волосы и надевать линзы.
Полицейская сирена приблизилась, парнишки в похоронных костюмах переглянулись в который раз, невысокий шатен, потерев виски, что-то шепнул, и они мгновенно смешались с толпой. Словно и не было этого дивного видения из прошлого, вернувшего боцмана к берегам островов Восходящего Солнца.
«Эх, было времечко, – посетовал он мясу в кульке. – А теперь что? Ни тебе японочек, ни тебе моря, ни уважения, карамба! А я ведь боцманом был! Меня весь корабль слушался! Матросы по струнке ходили, да честь отдавали! Куда всё ушло? Неужели осталось там, на дальних берегах, куда мне уже не попасть?..» Ветер играл редкими светлыми волосами, выжженными солнцем, изъеденными морской солью. Разносил он по городу пыль и бетонную крошку, оставляя мутно-серые разводы на идеально-чистом черном пальто. Синьор Марино промокнул лицо наконец пригодившимся белым платком и раздраженно выдохнул. Его лицо медленно багровело. «Я ведь не тряпка какая! Я боцман! Я ходил в плавания, когда вся эта мелочь еще на свет не родилась! Я пугал чертей морских, так неужто какой-то глупой бабы испугаюсь?!» И он со всех ног помчался домой.
Пот заливал складки на лице, словно машинное масло, проникающее в каждый изгиб детали. Ветер снова, как в прошлом, хлестал по щекам и заставлял прибавить ход. «Полный вперед!» Трубка могла бы выдуть огромный клуб дыма, если бы пароход дал гудок, но он, стиснув зубы, лишь хрипло дышал. Полностью вернуть прошлое не давали прокуренные легкие, трудовой жирок и пять лет сидячего образа жизни на шее у работающей еще жены.
Ворвавшись в квартиру, синьор Марино закричал:
– Матильда, поди сюда, якорь тебе в глотку!
Из кухни медленно показалась высокая сильная женщина с ножом в руке. Ветер стих, как и шум в голове. Жар бега остудил ледяной взгляд карих глаз. А килограммы, сбившие дыхание, напомнили о последних безработных годах с бутылкой пива в обнимку.
– Ну и где ты шлялся? – процедила женщина ледяным тоном. Тихо. Как пума перед броском.
– Я там это… – бывший боцман замялся. Супруга, в конце концов, столько для него сделала, да и любил он ее все эти годы безмерно! Что это ему в голову недавно стукнуло? Видимо, последствия шока от взрыва! – А я тебе лучшего мяса купил, пампушечка моя, – проворковал он.
– Ах ты ж крыса сухопутная! Живо тащи на кухню!
Скинув башмаки, но не пальто, мужчина шмыгнул в крохотную старую кухоньку, а вслед ему неслось зычное, боцманское:
– Разрази меня гром! Я готовлю, жду, а он там прохлаждается! Санта Мария, за что мне такой муж достался?! Я же ни черта не успею к приходу Клариссы: она явится на полчаса раньше остальных, чтобы мне досадить!
– Я тебе помогу, пампушечка, – ласково предложил, выгружая мясо на стол, никогда прежде не помогавший жене боцман.
– Как же! Иди уже, пришвартуйся у своего телевизора, не мешайся под ногами! Отрастил усы, а разума не прибавил. О, Санта Мария и все Святые! Сгинь уже с глаз долой, зелень подкильная! И так тошно!
– Так Клариссе-то теперь мясо по дороге брать тоже негде, – развел руками синьор Марино, уплывая прочь из кухни.
– Да ты что! – ахнула его супруга. – Не врешь?
– Чтоб мне медузу проглотить!
