Текст книги "«Книга Всезнания» (СИ)"
Автор книги: Tamashi1
сообщить о нарушении
Текущая страница: 36 (всего у книги 42 страниц)
Она ему поверила.
– Мукуро-са?..
На ее губы лег сильный палец с чуть увеличенными суставами. После ночи в подземелье они воспалились, и только Наги знала об этом, каждый вечер смазывая ладони иллюзиониста мазью и перебинтовывая их теплым бинтом с верблюжьей шерстью. Он подпустил ее к себе слишком близко. А она просто боялась поверить в истинную причину этого.
Наги улыбнулась. Мукуро ответил ей тем же. Осторожно и несмело она коснулась черных прядей, постриженных неровными ступенями, и, внимательно глядя в его глаза, ловя каждую эмоцию, расправила их по его плечам. Мукуро улыбнулся шире, и все тревоги стали абсолютно не важны. Для них обоих.
– Можно? – впервые попросил разрешения на что-то иллюзионист, и девушка кивнула. Она уже не боялась.
Его губы скользнули по ее щеке, поднялись к виску, ласково поцеловали дрожавшее веко. Быстро и аккуратно распутывая резинку, стягивавшую волосы Хром в прическу, слишком похожую на неуместные сейчас «иглы» Рокудо, пальцы с воспаленными суставами не чувствовали боли. Мукуро целовал ее лоб, щеки, скулы, и впервые в жизни ощущал странное, щемившее душу чувство. Абсолютное счастье. А Хром обнимала его, не замечая, как по щеке скатывались один за другим алмазные осколки счастья. Того самого, что заставляло Рокудо улыбаться, отстраняясь от ее лица.
Резинка упала на пол, черные волосы рассыпались по плечам таким же неровным каре, как и у Мукуро. Наги открыла глаза, а пальцы иллюзиониста зарылись в шелковые темные пряди. Она улыбнулась. И его губы наконец впитали в себя ее счастье.
Луна мертвым светом озаряла две фигуры, словно ставшие одной, полностью забывшие о мире вокруг. Двух иллюзионистов, наконец узнавших, что такое поцелуй любимого человека – реального, живого, настоящего. Только твоего. Луне не хотелось даже смеяться. Она сочувствовала смертным, поймавшим мечту за хвост. Сова ухнула, предвещая приход нового дня. И луна отвернулась, решив скрыться за горизонт.
========== 38) Честь, смерть и неизбежность ==========
Выжженное небо одиноким желтым глазом взирало на поседевший от жары песок. Египет любил белый цвет. Как и желтый. Казалось, что только они и были там уместны, разве что иногда синие ленты рек пытались разнообразить привычную цветовую палитру. Небо в полдень выгорало, и желтое солнце, завершив работу над ним, опускало взгляд на землю, пытаясь выбелить и песок. Иногда он, казалось бы, поддавался, но то лишь пот застилал путникам глаза, ослепляя их. Песок никогда не сдавался – он, как и сам Египет, был вечен и отказывался проигрывать.
Тсуна, одетый в уже привычные широкие белые хлопковые штаны и такую же рубаху, правда, короткую – лишь до середины бедра, старательно уворачивался от мощных ударов, наносимых товарищем, тоже выбеленным египетским солнцем. Люди, в отличие от песка, вечны не были.
– Хватит пацифизма, Савада! – раздраженно крикнул Хибари, когда Тсуна упустил возможность контратаковать, уйдя в глухую оборону. – На войне или побеждаешь, или умираешь, третьего не дано! Чтобы выживать, надо убивать!
– Но я так не хочу!
Тсуна отпрыгнул и погасил Пламя Предсмертной Воли. Его напарник цокнул языком и опустил тонфа. Фиолетовое пламя последний раз лизнуло холодный серебристый металл и исчезло.
– Я не хочу причинять кому-то боль, но если этого не избежать… – Тсуна замялся, но всё же нашел нужные слова: – Можно же просто ранить человека, обездвижить, вырубить – убивать не обязательно!
– Твой пацифизм тебя уничтожит, – зло бросил комитетчик и крутанул в руке оружие. Сталь привычно холодила кожу, забравший не одну жизнь стальной брус лежал в ладони словно влитой.
– Лучше уж так, чем убивать людей направо и налево! – Тсуна никогда не понимал, почему его Облако так спокойно относится к смерти. Почему забирает чужую жизнь без оглядки. И Небо Вонголы, как обычно, не подумав, проворчало: – Не понимаю я Вас, что хорошего в убийстве? Вам же самому это не нравится, тогда почему продолжаете?
Хибари поморщился и бросил косой взгляд на слишком понимающего зверька, не знавшего, когда стоит прикусить язык. А впрочем, Тсуна попал в точку, и комитетчик устало посмотрел на почти белое, раскаленное небо.
– Потому что иначе нельзя, – холодно ответил он, но Савада не принял такой ответ.
– Почему мне можно, а Вам нельзя? Все люди разные, да, но Вам же не нравится убивать! Если бы нравилось, Вы бы смеялись как Принц Варии, а Вы не смеетесь. Вы просто молча уходите. Вы победили – остальное не важно. Но зачем убивать? Победить можно и не убивая ведь!
Хибари бросил на надоедливого коллегу раздраженный взгляд, но тот не опустил глаз. Книга, война мафии и всеми силами пытающееся добыть из людей соль солнце его изменили. Он и сам еще не понимал, насколько…
– Победа – это когда враг сдался, – устало пояснил комитетчик, снова отвернувшись к горизонту. – Если он не сдается и продолжает вставать, это не полная победа.
– Но убивать-то зачем?
Раздраженный взмах руки – тонфа рассекла воздух с протяжным свистом. Тсуна даже не вздрогнул. А Хибари смотрел на горизонт и молчал. И правда, почему надо обязательно лишать врага жизни?
– Если враг не сдается, убить его – единственный способ победить.
– А что хорошего в такой победе?
– Победа – это главное!
Злой взгляд черных глаз, поджатые губы. Но Тсуна лишь подошел ближе и тихо спросил:
– Не знаю, почему Вам так победы важны, но как-то мне кажется, главное, чтобы все счастливы были, разве нет?
Хибари невесело усмехнулся, а небо продолжало манить его своей чистой, незапятнанной синевой.
– Ты не понимаешь? – саркастично бросил он. – Ты, убивший Бьякурана Джессо и Деймона Спейда, не понимаешь этого?
Тсуна вздрогнул.
– Но Бьякуран был жив в прошлом, я его только в будущем убил… Он теперь наш друг. Значит, я его и не убил вовсе… А Ди Спейд был давно мертв, еще со времен Вонголы Примо, он просто существовал как дух… как призрак, вселявшийся в чужие тела. Мы его просто… отправили на небо.
Жалкая попытка оправдать самого себя. Попытка разума защититься от неприятных мыслей, которые не хочешь признавать реальностью. Тсуна смотрел на Главу Дисциплинарного Комитета полными надежды и немой просьбы о поддержке тоскливыми глазами, но тот лишь фыркнул в ответ. И всё же посмотрел на свое Небо, отчаянно не желавшее признавать, что успело себя запятнать.
– Спейд был духом, но чужие тела давали ему настоящую жизнь. Не иллюзию. Ты отнял ее у него. Джессо прошлого остался жить, Джессо будущего умер. Ты убил Бьякурана, существовавшего в том времени в единственном экземпляре. Сжег Пламенем так, что пепла не осталось. Ты убивал, Савада. Иного выхода не было. И ты был прав.
Шаг назад. Тсуна отчаянно замотал головой, не желая признавать истину, с садистским наслаждением вспоровшую гнойники памяти. Белые волосы и залитый кровью мундир, исчезнувшие в воющем огне вместе со странной улыбкой – улыбкой облегчения. Слезы, давно высохшие, но вновь появившиеся в синих глазах, отчаянно жаждавших увидеть давно потерянную любовь… Они были живы. Но потеряли жизнь. И отнял ее Савада Тсунаёши.
– Нет… нет, я не…
– Да. И если бы ты их не убил, они убили бы тебя.
– Но я не хотел убивать!
– Ты убил.
Тсуна задрожал. Он с ужасом смотрел на комитетчика, а в душе появлялось мерзкое, отвратительное чувство. Ненависть и презрение к самому себе. И Хибари, никогда не считавший волнения окружающих чем-то важным, равнодушный даже к собственной боли, понял, что сейчас, в этот момент, осознав истину, его Небо может сломаться. И странный зверек станет жалким, трусливым травоядным.
Вмешаться или, как обычно, пройти мимо? Обойти чужую боль, как обходишь собственную, или протянуть руку помощи? А зачем? Это ведь всего лишь человек. Лживое, наглое, неправильное по своей природе существо. Зачем его спасать? Но он ведь не такой как все. Один из немногих, кого ты убил бы с сожалением. Просто потому, что умеет смотреть прямо в душу, но не причиняет боли, просто потому, что искренен даже тогда, когда это может привести его к гибели. Странное, нелогичное существо. Существо, которому хочется верить… как канарейке, мыши или хомячку. Как маленькому зверьку, что никогда не укусит руку, дарящую ему тепло.
– У тебя был выбор, – рука помощи была протянута. Зверек победил человека. – Либо остаться в живых и спасти сотни других жизней, но убить одного врага, либо оставить жизнь врагу, но погибнуть самому, позволить умереть друзьям и сотням неизвестных. Ты свой выбор сделал. А что бы выбрал сейчас?
Глаза цвета обсидиана на солнце казались прозрачными, блёкло-серыми, наполненными мутными желтыми бликами. Они не были привычно безучастны. И смотрели прямо в глаза Савады, хотя обычно предпочитали бросать косые взгляды. Тсуна перестал отступать. Потные ладони почувствовали прохладу ветра, и парень вздрогнул. Что бы он выбрал?
– Я… а если взять в плен и отправить в тюрьму Виндиче? – осторожно спросил он.
– Ты мог поймать Джессо или Спейда? – усмехнулся Хибари иронично. Он знал, что это было невозможно.
– Нет, – прошептал Савада и понял, что в подобном случае ему просто не оставили бы выбора. – Я… пришлось бы?..
– Ты бы убил врага ради спасения невиновных, или позволил бы им умереть ради жизни их убийцы, Савада?
Тсуна знал ответ. Он вертелся на кончике языка, окутывая его вязкой, липкой слюной. Он роился на кончиках пальцев, прокалывая их тончайшими иглами и заставляя подрагивать, как от электрошока. Он скатывался по виску маслянистой мерзкой каплей, не оставляя выбора. Тсуна просто не умел ставить свою жизнь выше чужой.
Соленая капля сорвалась со смуглой кожи и оставила на плавящемся песке черный круг.
– Я бы… убил… – хриплые слова камнем рухнули следом.
– И был бы прав, – пожал плечами Хибари, а затем в два шага преодолел расстояние до товарища и тихо, но отчетливо, без тени сомнения сказал: – Если встает вопрос, убить врага или нет, думай о трех вещах. Сможешь победить, не убив? Перестанет он приносить вред, оставшись в живых? Кто из вас больше навредит мирным жителям, если выживет? Если ответ на первые два вопроса «нет», а на третьем выбор будет в твою пользу, больше ни о чем не думай. Просто бей. Продолжай бить, пока не забьешь до смерти.
– Но…
– Никаких «но». Если тебе важнее десятки жизней слабых людей, неспособных себя защитить, сделай то, что должен.
– Или они, или враг? – тихо спросил Тсуна, с болью и обреченностью глядя на комитетчика.
– Да. Только так.
Тсуна выдохнул. Его трясло, но почему-то смерть давних врагов уже не казалась настолько неправильной. Ненависть к себе исчезла: он спас сотни невиновных. Презрение померкло: он сделал верный, единственно возможный выбор. Убил ради спасения других жизней.
Но кто дал человеку право решать, чья жизнь важнее?
«Бьякуран хотел уничтожить мир. Спейд – всех тех, кто ему мешал. Они хотели убить многих ради того, что считали верным. А я… я убил ради того, что казалось мне правильным, двоих. Это… меньшее из двух зол, да? Если без смертей никак, получается… я просто выбрал меньшее их количество? Черт… как же это всё… гадко!» Тсуна поморщился, невеселые мысли пробегали по нервам, как железный коготь по стеклу. Дело оказалось в количестве, а не в качестве. Убить двоих ради спасения сотен казалось более справедливым, нежели попытка оценить, кто больше достоин жизни.
– Почему люди не могут жить мирно? – едва слышно спросил он. Но, на удивление, получил странный ответ:
– А почему люди не хотят принять смерть как данность? Почему хотят жить вечно?
Тсуна удивленно воззрился на собеседника, впервые подошедшего к нему так близко не ради нанесения очередного удара. И в черных глазах он не увидел ни злости, ни раздражения, ни привычной холодной отстраненности. В них была тоска, усталость и абсолютное принятие обреченности фатума. Смирение перед смертью.
– Хибари-сан, а Вы… Вы что, готовы так просто умереть? – не веря собственным глазам, спросил Тсуна. В ответ он получил кривую усмешку и вопрос:
– А почему нет?
И правда, почему? Зачем цепляться за жизнь?
– Но ведь если живешь, – Тсуна окончательно запутался, однако попытался донести до собеседника упорно стучавшуюся в виски мысль, – можешь чувствовать, можешь делать что-то хорошее, радоваться… Ходить с друзьями в кино, гулять по парку, гладить кошек, сидеть на берегу реки… А когда умрешь, этого уже не будет. И жену не обнимешь, и не пробежишься по полю… Это грустно.
– Старая развалина не пробежится по полю, – саркастично ответил комитетчик, но сочувствие в его глазах говорило куда больше тона. Он жалел, что Тсуна не может понять главного… – У старика будет болеть всё, от пальцев до макушки. Радость жизни? Не смеши меня. Жизнь ему будет в тягость. Он даже не сможет любоваться цветением сакуры: если и сумеет сесть на землю, потом не встанет, и голову не поднять – шея заболит. Зачем это?
– Ну… в старости смотришь на внуков и радуешься их достижениям, – предположил Савада.
– И вкус жизни тот же, что и в молодости? – скептически выгнул бровь Хибари.
– Нет, наверное, но есть же что-то свое. Да и… Даже если старику жизнь в тягость, зачем умирать молодым? Что в этом хорошего?
– Ничего, – на удивление спокойно и апатично ответил взрывной Глава Дисциплинарного Комитета. – В смерти нет ничего хорошего. Как и в жизни. Есть жизнь – значит, надо жить. Пришла смерть – значит, надо умирать.
– Это фатализм…
Хибари криво усмехнулся и вдруг приставил тонфа к шее Савады. Тот не отпрянул, не испугался, не вздрогнул – он лишь удивленно вскинул брови и непонимающе воззрился на собеседника.
– Сейчас я могу выпустить шипы из тонфа, и ты умрешь, – безразлично сказал тот. – Умрешь за пару минут. Не сможешь ничего сделать, чтобы спастись. Так какой смысл, когда тебе пропырнули глотку, отчаянно цепляться за жизнь и пытаться крикнуть: «Помогите, я хочу жить!»? Ты уже труп. Так умри красиво. С достоинством. Прими то, что тебе выпало.
– С гордостью? – озарение. Тсуна наконец всё же понял…
– Именно.
– Хибари-сан, я тут недавно читал кусочек Бусидо, там слова были: «Самурай должен прежде всего постоянно помнить, что он должен умереть». Я не понял, почему они так рвались к красивой смерти в бою, но… это же из-за гордости? Из-за чести воина. Вроде как, если ты умер на кровати, старым и дряхлым, значит, избегал смертельных боев, был трусом. А если умер в бою, защищая страну, то это героическая смерть, и ею надо гордиться, да?
– Для самураев – да, – поморщился Хибари и убрал тонфа. Но без них он отчего-то вдруг почувствовал себя беззащитным.
– А для Вас?
Савада задавал слишком много вопросов. И слишком больно они били по памяти. По душе. По ранам, которые не хотелось ковырять гвоздем воспоминаний…
– Я принимаю то, что посылает жизнь, – коротко бросил он, но Тсуна не сдался. Упрямый, наглый, безответственный!.. Слишком заботящийся о друзьях.
– Но ведь если Вас убьют в бою, это будет проигрыш. А Вы ненавидите проигрывать! Как же тогда?
Японец поморщился и, отойдя от Савады, снова посмотрел на небо. Если бы этот вопрос задала канарейка, он ответил бы. Но она никогда не задаст его. А всегда молчать… это хорошо. Но почему бы и не ответить? Почему бы не рассказать зверьку, отчаянно желающему понять своего товарища, что смерть – это далеко не самое страшное?..
– Проиграть и умереть – не одно и то же. Ты меня не слышал, если не понял. Проигрывает тот, кто сдается. Тот, кто умирает, не склонив голову, не проигрывает. Просто его жизнь прекращается. Тот, кто его убил – победил, но не врага, а его жизнь. Он ее забрал. Если умру в бою – не проиграю. А если буду умирать долго, старой развалиной на кровати, это будет жалкий конец. Умирать надо так, чтобы принести пользу тому, что важно.
– Намимори? – осторожно спросил Савада.
– Да, – ответил почти белому небу Хибари.
– А если у Вас будет кто-то… Ну, жена или дети? Они ведь расстроятся.
Комитетчик криво усмехнулся и отчего-то решил ответить. Может, потому что солнце жгло слишком сильно?..
– Если они и будут, то поймут. Для жены воина честь не менее важна, чем для него. И она будет рада его смерти на войне, а не в тылу.
– И они не будут грустить? – удивился Тсуна.
– Что важнее: грусть или честь?
Раньше Тсуна дал бы ответ, не задумываясь. Потому что честь – понятие эфемерное, растяжимое, она у каждого своя, и ее критерии разнятся, у многих она вообще очень гибкая. А вот тоска и боль понятны каждому, и каждый в душе плачет, когда его ранят. Вот только…
– И то, и другое важно, но по-своему, – задумчиво ответил Тсуна, и на него бросили раздраженный взгляд. – Когда грустно и на душе кошки скребут, всё из рук валится. Это тяжело. Но это можно пережить. А если честь задета… Не знаю, меня часто называли бесполезным, били, деньги отбирали – это меня не задевало. Если я и правда глупый, что с того, что кто-то это озвучит? Но вот когда мы дрались с Бьякураном, я понял, что не могу проиграть. Если честно, очень хотелось убежать, спрятаться и не высовываться, чтобы не пришлось драться, чтобы не быть в опасности. А потом… Он ведь убил моих друзей. Он убил много хороших людей. Ни в чем неповинных. Просто потому что ему так захотелось. Я… не смог убежать. Потому что я должен был защитить тех, кто еще был жив. Я не знаю, что для Вас честь, она ведь у каждого своя, но для меня… Вот если меня назовут бесполезным идиотом, я буду грустить, и от грусти мне станет плохо. А если моим друзьям причинят боль, и я ничего не смогу сделать, чтобы им помочь, вот тогда заденут честь, наверное. И это будет в тысячу раз хуже. Поэтому я думаю, что важна и честь, и грусть, но по-своему. Грусть проходит, но если она очень сильная, то остается постоянным монотонным фоном, а если честь заденут, грусть уже не пройдет, да еще и изведешься весь – сам себя сгрызешь мыслями. Вот как-то так.
– Что-то в этом роде, – усмехнулся комитетчик, и стало ясно, что ответ Савады пришелся ему по душе. Всё же для доброго, наивного будущего мафиозного босса честь была очень важна – он и сам еще не понимал, насколько. Только вот она у него была очень своеобразной: он ставил на первое место жизни друзей, а не свою собственную. И это лишь еще больше приравнивало его к верным животным – существам, неспособным причинить боль тому, кто их ценит. Если только случайно…
– Хибари-сан, а кто Вас такому научил? Я вот как-то даже не задумывался, даже Бусидо прочитал, только когда Вольф предложил. А Вас родители этому учили? – зверьки порой причиняют боль, случайно задев когтем едва поджившую рану.
Хибари нахмурился и словно ощетинился. Казалось, вокруг него выросли сотни невидимых игл. Тсуна понял, что задал неправильный вопрос.
– Отец. Но тебе какое дело?
Савада поежился, но не стал уходить в глухую оборону: он отлично понимал, что дать Хибари замкнуться сейчас – значит потерять только что промелькнувшую нить доверия. А впрочем, он просто хотел понять своего товарища как можно лучше и помочь ему, если сможет…
– Ну, просто… – парень замялся и признался: – У меня вот отец дома почти не бывал. Я его видел раз в полгода, и то не всегда, но даже приезжая, он на меня внимания не обращал. Поэтому и интересно… Меня отец ничему не учил, Вам повезло, что Вас научили быть сильным…
Боль. Превращавшая горячий воздух Египта в воздух крематория боль. Глядя на Хибари Кёю, Тсуна понимал, что тот с удовольствием поменялся бы с ним местами и никогда не видел собственного отца… а впрочем, нет. Хибари Кёя был слишком сильным. А потому не поменялся бы с Савадой местами, даже если бы ему предложили вернуться в прошлое и прожить жизнь заново – в другой семье. Любящей, теплой, заботливой. Он бы не изменил ни единой секунды, потому что принимал от судьбы абсолютно всё. А еще потому, что сильные люди не бегут с поля боя.
– Мой отец – глава клана якудза Намимори и окрестных районов, – с лицевым спазмом, отдаленно напоминавшим усмешку, ответил слишком сильный для слабых помыслов человек. – Умер два года назад. Я его дела не наследовал. Но я унаследовал Намимори. Это – смысл моей жизни. Так что не говори ерунды. Меня не учили быть сильным. Я стал собой, потому что иначе было нельзя.
Слабаки в мире мафии? Смешно. Слабаки в одном из сильнейших кланов якудза? Еще смешнее. Если мафиози готов умереть за дело и босса, но всеми силами будет стараться сохранить свою жизнь, настоящий якудза пойдет на смерть в любую секунду, стоит лишь «отцу» приказать умереть. Он даже совершит харакири, если верен клану и боссу, заменившему всем «братьям» в клане отца. Босс – сюзерен, его «сыновья» – самураи, и они чтят измененный, подогнанный под законы якудза кодекс чести самураев. Они просто не могут иначе. И смерть за клан для них – наивысшая честь. Потому что они верят: «Самурай должен прежде всего постоянно помнить, что он должен умереть». И никак иначе. Впрочем, только в случае, если это настоящие якудза, воспитанные по всем правилам и живущие ради клана, а не ради себя. Пришедшие со стороны редко принимают этот образ жизни. Этот фатум. Но Хибари Кёя с рождения видел собственноручно отрезанные мизинцы провинившихся и улыбки, с которыми шли на смерть за честь клана настоящие воины. Он не боялся смерти. Он не боялся жизни. Он верил только в собственную честь.
– Я не знал, – пробормотал Тсуна, но не отвел глаз.
– Даже у своего артефакта не поинтересовался? – язвительность – отличный защитный механизм.
– А зачем? – наивность – лучшее оружие против нее.
Хибари вздохнул. Злиться уже не хотелось, как, впрочем, и продолжать этот бесполезный разговор. Да и тренировку тоже. Он молча отправился к городу, закинув за спину рюкзак; песчаные волны, пытаясь поглотить черные кеды, рассыпались кварцевым дождем.
– Хибари-сан, спасибо, – донес до него ветер. Благодарность Савады за то, что ему открыли глаза на его собственные поступки, за то, что ему помогли это пережить, за то, что подпустили на шаг ближе… за то, что не считали жалким травоядным и принимали. Со всеми минусами, не пытаясь ни уничтожить, ни втоптать в грязь.
– Лучше запомни, Савада, – бросил комитетчик, не оборачиваясь, – чтобы побеждать, надо забыть о жалости. Уничтожай врагов так, как они бы уничтожили тебя. Не задумываясь. Иначе замешкаешься и умрешь. Война не жалеет. Не жалей и ты.
– Не жалеть, – эхом отозвался Тсуна.
– Боги войны на стороне сильных, а сильные не сомневаются.
Савада замер. В пустыне словно резко похолодало. И Хибари резко обернулся, не понимая, почему его слова так изменили атмосферу. Тсуна стоял, как громом пораженный, и с ужасом смотрел на товарища. А затем губы, иссушенные жарким полуденным ветром, задрожали, и Тсуна, со всех ног кинувшись к рюкзаку, закричал:
– Я понял! Я нашел! Это был он!
– Кто? – нахмурился Хибари, цепко следя за судорожными движениями Савады, пытавшегося закинуть рюкзак на плечо и одновременно вытрясти из башмака песок.
– Арес!
– Конкретнее.
Тсуна взвыл и, наконец нацепив ботинок, бегом бросился к комитетчику.
– Я идиот! Но теперь понял! Вы когда сказали про «богов войны», я вспомнил: Арес – древнегреческий бог войны! А за два года до того, как Хоффман потерялся в пустыне, на одной из стен дома в Асуане появилась красная надпись греческими буквами: «Арес». Списали на вандалов, дело замяли. За день до этого была стычка, где пятеро погибли, причем один из них был боссом небольшой банды. Газеты шумели, но писали, что и до того дня эти две банды часто устраивали вооруженные драки, поэтому я внимания не обратил. Но как же! Сказали, что драка началась как всегда из-за давних распрей, начали писать о том, как эти банды не уживались, а ему это не понравилось! Тому, кто их столкнул. И он написал имя бога войны – мол, гляньте, это ж я сделал! Хотел напоследок сказать, что всё не так просто, что он избавил город от главаря банды… Ну или просто внимания хотел. Неприятно же, когда твои заслуги другому приписывают. А надпись свалили на вандалов и всего раз в газете упомянули. Обидно же! Надо проверить газеты еще раз, и, может, попросим помощи… не знаю у кого. Кто сможет достать информацию полиции?
– Мафия, – уверенно ответил Хибари, быстро взрывая песчаное море вихрями брызг. Он на полной скорости мчался к городу, и Савада едва поспевал, отплевываясь от песка и жалея, что на тренировку не надел «арафатку» – она бы сейчас явно пригодилась. А еще Тсуна жалел о том, что проворонил столь явную улику, правда, несколько дней назад она не казалась чем-то важным. И потому парень на полном серьезе бурчал что-то о том, какой он бесполезный и слепой.
– Заткнись, Савада! – раздраженно бросил комитетчик. – Ошибся – исправь! А хочешь, чтобы тебя унизили, иди к Реборну – он с удовольствием поможет! Не мешай думать.
– Но я же пропустил, – окончательно сник Тсунаёши.
– Ты вспомнил. Прекращай ныть. Все ошибаются.
– Все? – недоверчиво переспросил Тсуна и уставился на спину комитетчика как на ленту Мёбиуса – с подозрением.
– Все, – было ему ответом.
Савада на мгновение затормозил, вихрь песка, выхваченный ветром из-под ног комитетчика, стегнул по щекам острым дождем. Тсуна улыбнулся. А затем, сплюнув набившийся в рот песок, снова кинулся вперед – к городу, к библиотеке, к новым знаниям, радуясь тому, что даже бесполезный человек может стать полезным, исправив ошибки. А еще тому, что его наконец по-настоящему принял тот, которого он безумно уважал. Слишком сильный человек, больше похожий на тигра…
В эту ночь Саваде снились улыбка Бьякурана Джессо и глаза Деймона Спейда.
========== 39) Двое как один ==========
Конец января Рим встретил облаками, редкими дождями и температурой, отказывавшейся падать ниже нуля. Подарить итальянцам игры в снежки, лепку снеговиков и боязнь сосулек погода не решилась. Впрочем, как и всегда. Месяц назад Рождество оставило на улицах города пустые бутылки, пачки из-под чипсов, обуглившиеся останки петард и поблекшее от знакомства с десятками сапог конфетти, однако их быстро отправили на свалки. Индеек перестали расхватывать с прилавков, дети не распевали гимны во славу Господа, привычно читая на улицах рэп о гангстерах и кокаине, притягивавшие взгляд магнитом яркие гирлянды словно все разом исчезли. Улицы всё так же окутывала сеть разноцветных неоновых вывесок, зазывающих прохожих в магазины, бары и клубы, но от светлого праздника и его удивительных, пленительных огоньков не осталось и следа. Праздник прошел, оставив горькое послевкусие похмелья, итальянцы вернулись к привычным мечтам о длительной сиесте.
Усадьба Вонголы в этом декабре, как и всегда, на одну ночь пропиталась ароматами индейки, вина и смеха, но наутро все забыли о веселье, словно его и не было. Не осталось даже конфетти. А впрочем, его и не было: в этом году праздник мафиози радости не принес.
В лесу дожди размыли землю, решившую притвориться болотом, и солнце, отказывавшееся проникать сквозь густые ветви, помогало влаге с чавкающими всхлипами ловить ноги неосторожных путников в капканы. Птицы привычно смотрели на попадавшихся в ловушку бедолаг с чувством собственного превосходства и чистили перья. Бесконечные тревоги, уныние и возраставшее чувство безысходности, окутывавшие поместье, могли бы понравиться создателю Книги Всезнания, демону уныния, лени и праздности. Но он сюда не заглядывал, ведь унывали далеко не все. Большая часть мафиози обещала самим себе сделать всё возможное для исправления ситуации, однако с каждым днем их уверенность гасла. Вонголу всё же втянули в войну. И сразу после Рождества начались множественные вооруженные стычки с участием членов этой семьи. Впрочем, целый месяц Вонголе удавалось побеждать с минимальными потерями, и потому у Хранителей десятого поколения были относительно развязаны руки, однако так не могло продолжаться вечно. Когда все воюют против всех, победа одного клана становится вожделенной сказкой, которую не воплотить в реальность.
Утром двадцать пятого января, на следующий день после серьезной перестрелки членов CEDEF и элитного отряда молодой, но вооруженной по последнему слову техники семьи Висконти, три отряда сильного итальянского клана, заключившего с Висконти союз, вторглись на территорию Вонголы и начали сражения со всеми мафиози, что попадались им на пути. Ценой серьезных потерь их удалось уничтожить, но дон Тимотео отлично знал, что побеждать и дальше будет всё сложнее. Он понимал, что в конце концов проиграет. И все свои надежды старый мафиози возложил на наследника семьи, пропадавшего в жарком, душном, белом Египте, вымазанном алым дегтем войны.
Вернувшиеся с заданий Хранители десятого поколения подливали масла в огонь нервозности, отказываясь делиться информацией с кем-либо, кроме главы CEDEF, взявшего на себя роль координатора – без него найти общий язык взрывным парням было трудно. Вот только информация, присланная Тсуной и наконец позволившая CEDEF вычислить прежнего владельца странного артефакта, развязывающего конфликты, дала не много. Он был мертв уже около двенадцати лет: погиб в драке, разгоревшейся через две недели после того, как улеглась шумиха вокруг столкновения двух бандитских группировок, подписанного именем бога войны. Савада оказался прав: хозяин артефакта захотел славы и на этот раз сам ввязался в спровоцированный конфликт, вот только не рассчитал собственных сил и получил ножевое ранение. Спасти его не смогли. А участвовавшие в драке люди, сидя в тюрьме, разводили руками, отвечая на все расспросы: «Нашло что-то, непонятно что…» Дело о вандализме было прекращено ввиду смерти подозреваемого, оказавшегося двадцатипятилетним американцем, и в Асуане временно воцарился мир. Но зато Вонгола, наконец, узнала имя прежнего владельца загадочного артефакта. Что это был именно артефакт, не сомневался уже никто.
Банда Кокуё, Гокудера и Ямамото тут же вылетели в Америку и приступили к поиску хоть каких-то зацепок, связанных с Билли Джонсоном и его чудесной силой провоцировать скандалы, а на Рёхея, Нану и Киоко была свалена куча книг по эзотерике, черномагическим амулетам и демонологии. Столько ужасных иллюстраций и жестоких слов они не видели за всю жизнь, но усердно читали страшные книги.
Савада вернулся в усадьбу лишь к началу февраля: ему удалось найти немало информации о демонических артефактах и расспросить огромное количество археологов, мистиков и демонологов Египта. На самом деле, Тсуне очень хотелось задать вопрос Вольфраму и разрешить все загадки одним махом, но он не делал запросов. Страж не мог ответить сам, а просить помощи у демонической книги Тсуна отчаянно не желал, и с каждым днем его желание задать вопрос всё больше боролось с неприятием сущности артефакта. Неприятие побеждало. Савада решил победить честно.
