Текст книги "Иная Судьба (СИ)"

Автор книги: Steeless

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 36 страниц)

 – Что будет, если ты полюбишь? Если я полюблю?

Ты помнишь, кто она, Кронид? Та, которую ты сватаешь за сына. Ты помнишь, почему она улыбается тебе сейчас? Потому что ты – ее будущий свекр. Ты помнишь, что сейчас пир и дороги назад нет? Ты помнишь, кто ты, Кронид?! …да какая, в общем-то, разница. Я же просто сижу на пиру у Парнаса, любуясь самым прекрасным существом, какое мне доводилось видеть – куда там Афродите с ее томными взглядами и безукоризненной улыбкой! Я никуда не собираюсь, мне и здесь довольно неплохо, и я даже не понимаю, что это так стучится ко мне в виски запоздалым гостем… какие-то стихи… строки из закона… пророчество! Родное золото трона обожгло пальцы. Сверкнула в глазах безумная улыбка матери, похожая на улыбку отца, и отдалось внутри грохотом скорого обвала: «Тебя свергнет сын, сын, сын…» И я рванулся обратно к себе, к Владыке. К обреченному правителю, который скоро окажется в Тартаре и сможет еще раз поздороваться с отцом. У которого не может быть любви. Да и всего остального тоже. Выдохнул. Опустил глаза. Потом поднял. Оказывается, они все смотрели на меня. С вопросом. Танец кончился, и теперь Владыке следовало бы что-нибудь сказать в честь знакомства с невестой. Похвалить танец. Ободрить. Объявить, что браку быть. Долг обрушился на плечи так, будто я пытался поднять на них Олимп. Нестерпимо желая исчезнуть, я поднялся с трона. Вознес перед собой чашу. Убить дрожь и хрипотцу в голосе было трудно, но я не промахнулся. – Радуйся, юная Кора! Никогда не видел я такого дивного танца. Брат мой говорил мне, что ты прекрасна, и теперь я убедился в этом сам – и то, что я вижу, стократ лучше любых слов. Слова… слова – шелуха. Мелькнуло вдруг: почему шелуха? Откуда?! Порошат и порошат, будто легкий первый снежок на севере. Скрывают измученную землю, под которой таится источник лавы. Тронь – выплеснется огнем из груди.

 – Прими же этот дар, дочь Зевса, в знак нашего знакомства и в память об этом дне!

Гера набрасывает на твои плечи покрывало, которое они с Афиной ткали и вышивали вместе. На покрывале цветут червонным золотом неведомые цветы, и твои кудри загораются еще ярче. – Радуйся, о великий Владыка. И я слышала многое о тебе и всегда мечтала тебя увидеть. Благодарю за твой дар – он прекрасен. Прекрасна – ты. В свадебном покрывале, которое я сам тебе преподнес и которое почему-то не успел испепелить – а надо бы. Жаль, этот миг, когда мы стоим напротив друг друга, слишком короток, Кора – и я не успеваю как следует заглянуть тебе в глаза. Что там? Рассказы о великом Владыке, хозяине Золотого Века – на такого и посмотреть-то боязно? Бесконечные внушения Деметры: «Это же Климен Олимпийский, дочка, только не выкини что-нибудь, в своем духе!» Бестревожные дни на Элевсине, заполненные играми с нимфами и собиранием цветов, и осторожные вопросы: «А этот… ну, старший брат… он какой, очень строгий?» Так ты хотела увидеть меня? Жаль, я не успеваю выяснить – почему: ты прячешь взгляд под медными ресницами. И хорошо, что ты сама не умеешь читать по глазам, юная Кора. Иначе мне труднее было бы исполнить долг. Навязший в зубах, тяжкий долг – на двоих с Зевсом. Объявление, что свадьбе быть. – Здесь и сейчас говорю тебе, Зевс: свадьбе между нашими детьми быть! – Здесь и сейчас говорю тебе, Аид… «Будет. Будет. Будет», – ударило в виски. Глухо, раскатисто. Свадьбе… быть – отдалось полынным привкусом в горле. Юная Кора взглянула с испугом – наверное, что-то все-таки увидела на лице – и я торопливо махнул рукой, сел на место, отгородился золотым кубком…

 – Ты чего, брат?! Свадьбу празднуем, не поминки справляем. Хей! Чаши поднимем за Ареса Клименида и дочь мою, Кору!

Звякнули чаши. Вино хлынуло в горло. Полынный привкус остался.

*

Уйти удалось не сразу – ближе к закату, когда пыл пира прогорел, и начались состязания. До этого сидел, смотрел в кубок, отшучивался от Зевса. – Не жалко такую красавицу – и сыну отдавать? – А тебе своему Гефесту Афродиту – не жалко ли?! – А может, и не жалко. Как-никак, поближе будет. К слову, Гефеста так – это Арес? – Да уж, знаешь ли, не Гестия. Примириться я приказал. Извинения принесет. – Да какие там извинения, что я, не понимаю, что ли?! Афродита, опять же. Кора была с женщинами, в другом пиршественном шатре. Зато вернулся нахмуренный Арес. Зыркнул исподлобья на меня, Гефеста взглядом не удостоил. В ответ на поздравления Зевса – закатил глаза и подался на край стола. Там и сидел с уксусной миной, кого-то мне очень напоминающий. Не того ли, кто смотрит из отражений? Все-таки смог. Удержался, дотянул. Посмотрел даже на состязания лучников, где за первый приз схватились Артемида и Аполлон. Отказался показать свое мастерство: – Это было бы нечестно, брат, ты же знаешь, я не промахиваюсь. И уже потом побрел, сбросив с себя надоевшее величие, в сад Деметры. Нашел уютное озерцо с пригорком на нем. Над пригорком рос и золотился не ко времени тополь – не осенний, просто листья золотые почему-то. Над этим озерцом – кристально чистым, со светлой холодной водой, я и присел в до странного знакомой позе. Будто домой вернулся. Казалось только – протяни руку, возьми стилос и начни чертить по песку извилистый след своей памяти… Хотя сколько той памяти? Смешно же – ничего и совершить не успел. Так, побегал по Криту, пристрелил отца, создал Золотой Век, потом услышал пророчество, потом получил стрелу в сердце от лучницы, которой не ждал – невестки сына.

– Бездарно дерёшься, – слышится голос брата Гипноса, Таната Жестокосердного. – Ты стоял слишком близко. Это недостаток твоего лука: тот, кто стоит близко, может ударить до того, как ты натянешь тетиву и возьмешь стрелу. Раньше, чем прицелишься. Если хочешь оставаться Стрелком – держи тех, кто может ударить, подальше.

Я понял, Жестокосердный. Я понял, Ананка.

Я бездарно дрался.

Наверное, я просидел там долго, заглядывая в воду, где плавали воспоминания: ее танец, смех, взгляд…

Закатное солнце купало руки в алом. Не к месту золотило камни. Красило воду в цвет алой смертности, и в воде появлялись глупые, нездешние сны: кто-то в черном сидит, ссутулив плечи, над обрывом, прислонившись к дереву, и с пальцев его медленно падают капли, и дерево роняет ему на плечи листья, скованные не из золота. И там, за плечами у кого-то в озере – проступает фигура: высокая, статная, женская. Только вот из-за причудливой игры заката с водой не поймешь – какие у нее волосы, у моей Ананки – золотые или…

Нет, золотые все-таки. – Соревнование скоро закончится, – тихо сказала Гера, опускаясь рядом со мной на берег. – И опять начнется пир. Я не кивнул. Сидел, бездумно глядя в алую с золотом воду. Алую, как закат или вечная, изматывающая война. Соревнование – все против всех. Золотую – как листья царственного тополя в саду Деметры. Или как золотой кубок на пирах. Соревнование, соревнование, а в промежутках – пиры… вот она – участь истинного Владыки. Всего остального у Владыки не может быть. – Если ты не хочешь идти – я скажу им, – проговорила жена. – Скажу, что тебя позвал Олимп. Что прислали гонцов. Что твое царство не может ждать. Ложь – Ата, подруга по играм, порадовалась бы. Мое царство подождало бы царя с пира – до еще одного состязания. Подождет, пока я подниму кубок за расквашенный нос моего рокового пророчества (в том, что Афина одолела Ареса на арене – я не сомневаюсь). И пока багровеющее пророчество не забьется в угол и не начнет оттуда грозно сопеть над кубком. И пока пророчество не утешит мать…

Надо будет – и еще подождет. А уж потом полезут советы, мелкие дрязги, ссоры, суды, сплетни, недобитые титаненыши, заговоры и смертные кощунники…

Золотой Век. Пополам с кровью.

Кажется, я старался высмотреть в алой с золотом воде хотя бы вспышку яростной меди. Хотя бы отблеск летнего, смешанной с зеленью полудня.

Вода не желала мне дарить даже памяти.

– Ты полюбила, – пришло вдруг из ниоткуда. Гера рядом вздрогнула, дернулась, чтобы встать. Десяток лет назад нужно было с ней об этом поговорить, я же видел, как она глаза прячет, мог бы сообразить, что не только из-за сына.

А может, и не мог.

Пока меня самого не ударило с разлета стрелой. Не золотой стрелой – медной.

– Давно?

– Давно, – отрезала она сухо. Помолчала, нахмурившись. У отражения жены там, в воде, вздрогнули губы. Вышвырнули решительные, жесткие, давно продуманные слова: – Я останусь верной долгу, как говорила тебе. За двадцать лет я… не говорила с ним ни разу. Я буду до конца…

Померещилось вдруг, резануло под веками: солнечное утро, дымит костер, Эвклей чешет брюхо блаженно развалившейся на травке козе. Юноша смотрит в костер, рядом с ним прислонилась к деревцу девушка-лучница в одеждах лесной нимфы.

– Судьба прихотлива. Кто знает. Что будет, если вдруг ты полюбишь? Если я полюблю?

– Останусь тебе верна, – звучит ответ из прошлого – безжалостный, словно меч младшего сына Ночи. – Долг превыше всего. Очаг превыше всего…

Судьба прихотлива.

Тихо падают капли с пальцев… нет, со щек. С твоих щек, Гера, жена моя, которой я-юнец как-то опрометчиво бросил фразу: «Я думал, женятся по любви». Нелюбимая жена нелюбимого мужа. Мать моего пророчества. Получившая все, о чем может мечтать царица: почет, и славу, и золотой очаг, в котором ровно горит пламя долга – и ядовитое предназначение в придачу. Полюбившая… кого хоть полюбившая-то?

Кажется, какого-то юношу с кифарой, – я вижу это там, в твоих глазах, ты прячешь их от меня, но я могу различить и в отражении. Не тот ли, который помогал спасти Прометея? Что, тот самый? Кто там знает, может, если бы ты поддалась на его уговоры сразу и сказала об этом мне – все было бы стократ проще. Я отпустил бы тебя с твоим юнцом-кифаредом, сам попировал бы с Зевсом – и, можно даже не сомневаться, он попытался бы меня женить на своей дочери, раз уж я свободен.

Я не избавился бы от своей участи – ты уже носила ребенка в то время. Но Кора… двадцать лет…

Двадцать лет – столько ты ходишь на тот самый берег тайно? Слушаешь его песни из-за деревьев, прячешься за скалами? Ловишь его образ, впитываешь сквозь слезы на ресницах – и уносишь услышанные мелодии с собой под сердцем, чтобы напевать за сбором трав, за вышивкой… на супружеском ложе?

– Хватит, Аид!

Она закрыла глаза – прочитала даже в отражении моего взгляда что-то слишком острое. Сцепила зубы, проговорила сипло:

– Я говорила тебе – я знаю свой долг. Я не пойду туда больше.

Я вздохнул. Взъерошил волосы – те весело растрепались без венца. Сказал веско:

– Ну, и дура.

– Что?!

Не надувай щеки, женушка – лопнешь.

– Что слышала. Ну, правда, и этого кифареда не от большого ума угораздило – это ж надо, так втрескаться, что двадцать лет волнам мелодии выводить. Да еще в кого?! Но раз уж двадцать лет, то ты б к нему сходила что ли, хоть раз. Поговорила бы, а еще лучше… спели б дуэтом.

– Ты… мне?! Ты это – мне?! Богине домашнего очага?!

Казалось – Гера меня сейчас душить начнет. За пренебрежение ее великой жертвой и ее священной верностью. От этого было как-то пустовато и весело – эй, Ананка, ты такое видала?! Меня тут не свергнет сын, меня жена удушит за предложение пойти к возлюбленному. Давай, переписывай пророчество, только так, чтобы Пряхи твои не поперхнулись.

– Да ты хоть понимаешь, что будет, если кто-нибудь узнает, да ты хоть представляешь, как это на тебе отразится, да ты хоть помнишь, что у нас сын, да ты… ты развратник!

– Я?!

– Ты думаешь – я не видела, как ты на нее смотрел?! На свою будущую невестку? И сам ведь понимаешь, что не для тебя, и у самого долг, так ты решил меня спихнуть? На ту же тропу?!

Ананка там смеется, за плечами, – ей весело. Нет, ну правда, наверное, обхохочешься: сидит над озером муж и склоняет верную жену к измене, а она упирается. Деметре такое расскажи – а она день-деньской мужа от любовниц отгоняет – пальцем у виска покрутит.

А Гера, кажется, поняла, что лишнее ляпнула. Потому что притихла. Потому что – в цель, но не насмерть.

А что бывает с лучниками, которые добычу поразили, но не убили?

Правильно, добыча стреляет в ответ.

И я кладу ей руки на плечи и заставляю посмотреть в глаза. И шепчу:

– А сколько, по-твоему, мне осталось, Гера? Год? Два? Больше?! А когда меня… – мотнул головой туда, где взвился боевой клич сына. – После исполнения пророчества – что будешь делать, охранять очаг? Станешь любовницей Зевса? Он ведь не забыл твоей стрелы. Нужен новый щит, Гера. Старый вот-вот… поэтому иди. Иди сейчас!

Пока этот идиот-кифаред не бросился со скал, или не глотнул яда, или сошел в подземное царство живьем (я же его оттуда потом замаюсь для тебя выковыривать!). Или кто там вообще знает, что он может. Музыканты – отчаянный народ.

Иди, пока ждет. Вернуться всегда успеешь.

И если уж ты поймала золотую дрянь в сердце, то за все годы, что ты заслоняла меня – я могу подарить тебе хоть это. Короткий толчок – отстранить от себя. Короткий жест – почти что приказ.

Ты свободна, жена.

– Аид…

Проще наверное – чтобы ты ушла совсем. Чтобы я мог объявить: так и так, отпускаю жену на все четыре стороны. Может, даже замуж тебя выдать за твоего кифареда. Только вот сейчас так нельзя: сыну кто-то должен будет помочь удержаться на троне. После… Должен подсказывать, советовать… Иначе Зевс и Посейдон быстро передерутся из-за Олимпа, потом титанята подтянутся, и начнется опять.

Соревнование – все против всех.

Без перерывов на пиры.

Значит, ты должна пока что оставаться царицей. Прости меня, жена, я не могу отпустить тебя, могу только отвернуться и закрыть глаза – хватит ли тебе этого?

Лист упал на щеку – теплый, влажный. Нет, это скатилась слеза, когда Гера коснулась моего лба губами.

– Спасибо… брат, – прошептала сдавленно.

Прежде, чем уйти. Шагнуть куда-то, где шелестит песок под сандалиями и в такт кифаре подпевают волны.

К нему.

К своей кучерявой Ананке, не знаю, как там по имени.

Оставив меня – наедине со своей.

Моя, впрочем, тоже где-то загуляла – голоса из-за плеч не подаёт…

Вернуться на соревнования? На пир? Поднимать чашу, подогревать в очаге холодное пламя долга?

Шлем пришел в руку, как спасение. Невидимкой я поднялся с озера – и в воде больше не отразилось ничего, так, какие-то листья плавали. Невидимкой побрел сперва по саду, потом по горной тропе – просто так, куда глаза глядят…

Как будто закончилось соревнование, но пир никогда не начнется.

Все равно ведь сумею отговориться. Занятостью, царством, бунтом… просто солгу. Хотел бы я посмотреть на того, кто осмелится оспорить мои слова. Впрочем… Зевс так вообще решит, что я за нимфами всю ночь пробегал, могу поспорить – сам он так и сделает.

Что решат остальные – мне тем более наплевать.

Ноги вывели к пещере – темной, средней глубины. От пещеры слышалось ожесточенное чавканье, и неудивительно: неподалеку перед костерком примостился Эвклей и в одиночку сражался с кучей еды и легионом амфор с вином.

Армия противника терпела разгромное поражение.

Козы вот только не хватает, и еды многовато, а так вполне себе – праздник.

Амфору вина я подхватил, не останавливаясь. На ходу снял шлем, бросил Эвклею: «Ты меня не видел» – и прошел себе в пещеру.

– Ну вот, – только и сказал мне вслед жирный распорядитель. – Теперь мне запивки не хватит.

А я что? Я-то как раз на своем месте. Вот бы так… хлебнуть вино из горла раз, другой, вытянуться на волчьих шкурах, вдохнуть дыма от костерка… что еще нужно Аиду Отшельнику?

– Дядя… ой, а я… к тебе. То есть, не гневайся, Владыка…

Задремал, наверное. Или, наверное, вовсе уснул. Удачно уснул – подсуетил бог сна по старой дружбе!

Вот она – медноволосая плясунья, Ананка моя. Крадется в пещеру тихонько-тихонько, шепчет, сбиваясь:

– А я… я везде тебя ищу, а никто не знает, где ты, даже Гермес не знает, только сказал, что твой распорядитель знает, а я спросила у него, а он говорит – «Да в пещере он дрыхнет». Не гневайся… дядя. Владыка.

На такие сны еще и гневаться! Приподнялся на волчьих шкурах, пошарил вокруг – где гиматий? Во сне или не во сне, а приходится соблюдать хотя бы видимость величия.

Хотя какая видимость! Видок – как у пьяницы записного: хитон перекосился, в волосах травы из изголовья полно, вместо гиматия то амфора, то шлем подворачивается… А вот сновидение пришло как должно. Как полагается – укутанное с ног до головы, только медная прядь высовывается из-под капюшона да кончик любопытного носика.

Глаза она прячет – не осмеливается взглянуть на мятое величие.

– Подойди. Можешь смотреть.

Как, спрашивается, нужно разговаривать с собственным сновидением? Аэды – те, может, вернее сказали бы, а мне как-то ничего не воображается. Сижу на шкурах. Смотрю снизу вверх на закутанную в плащ дочь Деметры Плодоносной, мою будущую невестку, Кору… и в глаза – огненно-бронзовым маревом наотмашь. Каскадом волос, танцем, песней, улыбкой – из памяти.

И хихиканье – почему-то кажется, что торжествующее – Прях. А вслед за этим осознание: я не удержусь.

Она станет женой Ареса. Но быть с ней рядом, в одном дворце – да что там, на одном Олимпе – это будет слишком для меня, и однажды я не стерплю, дам себе волю, отберу у сына то, что сам ему и вручил сегодня – может, на час, но отберу, чтобы хотя бы час владеть чем-то, чем мне нужно по-настоящему…

И тогда все закончится. Перестанет рокотать отдаленное «Будет, будет, будет» в висках.

Арес никогда не простит мне – и меня свергнет сын.

Та, из-за плеч, предупреждала верно: мне не стоило видеть Кору, потому что я невольно сам запустил жернова, которые перемелют меня в труху.

Какими словами нужно приветствовать ту, из-за которой тебя свергнут?!

– Зачем же ты меня искала, о Кора?

– Я… дядя, то есть, Владыка… я, в общем… вот.

Тихо упал плащ с обнаженных плеч – проскользил по нагой, будто мраморной коже. Рассыпались медного цвета локоны – прибойной волной скрыли рифы – высокую грудь.

Вслед за плащом упала моя челюсть.

* * *

Никогда не задумывался – как первый мужчина мог бы смотреть на первую женщину.

Уран – на Гею, например. Когда вот она здесь, а что делать – вроде как и непонятно, в голову три тысячи идиотских мыслей толпой набежало, устроили потеху: скачут друг через друга, на ушах ходят.

Нужно сказать или сделать что-то – да какое вообще что-то, совершенно ясно, что нужно делать, мы боги женатые и нимф не избегавшие, но вот…

Се, внемлите: Владыка неба и суши примерз к полу пещеры и таращится на свою обнаженную племянницу, будто юнец, впервые узревший нимфу на купании. Нет, лучше. Охотник этот, Актеон, о котором рассказывали, что он еще обнаженную Артемиду увидел, за что она его в оленя перекидывал. Вот, наверное, охотник так и смотрел.

Когда уже стал оленем.

Я не удержусь?! В одном дворце, на Олимпе? После свадьбы?!

Да какое тут после свадьбы, когда только сговор был, а невеста – до утра в пещере у будущего тестя… откуда я взял, что до утра?

Вылезло как-то, когда посмотрел. Когда… представил.

– Я не нравлюсь? – прошептала она, потянулась было прикрыться – и отдернула руки. – Подруги говорят, я слишком худая… и еще не совсем вошла в расцвет… Может, у меня грудь маленькая? Или бёдра еще не совсем…

Совсем, о… совсем. Пальцы стиснули, скомкали волчью шкуру, и где-то неподалеку, наверное, полыхнул лес – потому что когда в крови Повелителя Неба кипит огонь – это не шутки.

А у меня в венах сейчас – Пирифлегетон, огненная река, и нельзя двинуться, нельзя шевельнуться, потому что она сейчас в двух шагах – смущенная и оттого вдвойне желанная, и слишком велико искушение ни о чем не спрашивать и ни о чем не думать, а протянуть руку, нырнуть в поток раскаленной меди волос, вдохнуть аромат, получить, что хотел – хотя бы на ночь, плевать, что там будет…

Говорят ведь – дают, так бери, и если судьба приходит к тебе сама.

Если она приходит к тебе сама – это дурной знак.

– Кто тебя послал? – выдохнул я. Остановил ее жестом – она начала было приближаться. – Зевс? Мать? Кто?!

Взглянул в глаза – и увидел следы слез. И страх пополам с решимостью.

Она опустилась на колени прежде, чем я успел запретить ей.

– Я… хотела просить тебя. Молить тебя, Великий Владыка… Потому что, кроме тебя, никто… а больше мне нечем отплатить. Прошу, прими мой дар. И выслушай меня. Прошу…

Тартар бы брал эту пещеру – какая же тесная. Не отстраниться, не отойти… не отвернуться. Только разве что навстречу податься.

Подался – и набросил ей на плечи ее плащ.

– Я бы выслушал тебя и так, Кора. Дочь брата, – невесткой назвать ее так и не смог. Почти дочь – это еще хуже. Дочь брата, дочь сестры, дважды племянница – куда ни шло, можно даже и ласковый тон подобрать – доброго дядюшки.

Заставил ее сесть на шкуры, сам отодвинулся подальше. Сделал знак – говорить.

Я и так сделаю для тебя все, что угодно, Кора… Лучник сделает все для своей стрелы.

 – Поведай же мне все без утайки. Не бойся. О сказанном тобою никто не узнает. Что у тебя за печаль?

– Все говорят, что ты справедлив, – она шептала и прятала глаза, это мешало. Не потому, что хотел читать по взгляду – потому что мне хотелось любоваться ее глазами, пока мы здесь, наедине. – Я уже давно… дядя, я правда давно хотела прийти к тебе, но мать не пускала. Говорила – у тебя сотни более важных дел. Я пыталась уйти тайно, но мои нимфы-подруги меня останавливали… А никто, кроме тебя, не поможет – ведь говорят, что ты еще и милосерден…

И стиснула кулачки, подняла взгляд – два острых изумруда. Отвердела линия подбородка.

– У меня есть избранник, о Владыка. И мы любим друг друга. И это…

– Это не Арес, – договорил я. Кора кивнула – не Арес. Взглянула украдкой – как я там, не разгневался, за луком не потянулся?

Добрый дядюшка все еще добрый. Просто у него тут в сердце какая-то дрянь впилась – ворочается.

Или, может, это ее поворачивают. Медленно, неспешно, безжалостной рукой.

– Мы любим друг друга, – сказала отважная Кора. Не побоявшаяся явиться к тому, кто сегодня объявлял: браку с Аресом быть. – Твой сын – лучший из лучших, Владыка… это честь… но мое сердце выбрало другого. И мы хотим бежать вместе. И пожениться.

– И об этом я слышу от тебя. Не от него. Кто же твой избранник – может статься, Гермес? Кто-нибудь из младших титанов? Или, может, смертный? Впрочем, нет, я знаю.

Она зарделась под моим взглядом – только зарделась, а ведь его многие и вынести-то не могут. Прошептала одними губами имя – хотя этого мне уже и не требовалось.

Я ведь видел, как сегодня Аполлон на пиру ёрзал. Да и здравицы в честь свадьбы, помнится, стыли у кифареда в золотом горле – натрудил, что ли, на других пирах?

– У Мусагета хороший вкус, – голос скрежетнул в узкой пещере, будто два меча – друг о друга. Кора взглянула боязливо, но я показал рукой – сиди, это дядюшке что-то в горло попало…

Это просто дядюшка готов слопать своего племянничка без соли.

– У тебя тоже хороший вкус… дочь брата. И все же – почему пришла ты? Мне казалось – Мусагет не так труслив. Та история с драконом…

– Твоего гнева боятся больше, чем драконов, Владыка, – эти слова она заучивала, потому что выговаривала слишком ровно и напевно. Пела – чужую мелодию, словно кифара в послушных пальцах. – Боятся больше, чем Тартара, чем холода Стикса. Горе тому, кто осмелится навлечь его на себя. Разве мог Аполлон осмелиться прийти и просить тебя, когда знал, что я уже сговорена за твоего сына?

Не знаю, не знаю. Явился бы ко мне в пещеру, предложил бы петь для меня до конца жизни. Или стрелять – тоже ведь лучник. Или еще что-нибудь предложил бы – знаю я о его похождениях! Может, я бы хотя бы посмеялся как следует.

И мне было бы легче.

Но Мусагет осторожен, и он отпустил навстречу моему гневу тебя, Кора… С твоей жертвой.

Выпустил – будто стрелу из серебряного лука: найдет ли цель – уязвимое место в сердце дяди-Владыки?

– И если ты… разгневаешься… – теперь она заговорила сама, вцепившись пальцами в край плаща. – Если прикажешь заключить меня в темницу… все равно выдать за Ареса… если не дашь нам сбежать… Он… Мусагет… он будет скорбеть, но будет свободен. Я же останусь на Олимпе с тем, кого не люблю. Моя доля тяжелее, потому и молить тебя пришла я.

Нужно заговорить – огненной стрелой мелькнуло в голове. Нужно заговорить сейчас, а то у нее слова кончились – значит, сейчас попытается опять одежды скинуть, вон уже плащ дергает… Дочь Деметры, пощади вотчину своей матери, сколько еще окрестных лесов сгорит сегодня из-за вспышек моей крови?!

– Многие женщины живут с нелюбимыми мужьями, – усмехнуться получилось, только криво. – Привыкают. Рожают от них детей. И имеют любовников. Даже если это… братья.

Или другая родня, – чуть не попросилось с языка, спасибо – комом в горле застряло.

А она взглянула двумя зелеными болотными огнями – обожгла наотмашь.

– Это мука хуже Тартара. Любовь и ложь плохо уживаются вместе, Владыка.

– Странно, о дочь Деметры – я-то как раз полагал, что они отлично уживаются.

Может, я знаю не ту богиню Ату. Или недостаточно опытен. Расскажи же мне о любви, дочь брата – что она такое?

 – Тебе ли не знать, что она такое, Владыка?! Тебя прозвали Мудрым…

 – Метиду тоже прозвали Мудрой. Спроси у нее – что она думает о любви.

Только уши потом не забудь заткнуть – когда Разумная начнет тебе описывать, как сильно любовь мешает жить. Афина говорит – мать настаивает, чтобы она приняла обет девственности. «Чтобы никакой пустозвон не покусился – покусился, отец, представляешь?!» Впрочем, дочка что-то не торопится в девственные богини. И все чаще пропадает на Олимпе, а не во дворце матери. Кора поглядывает осторожно. Тихо теребит медную прядь – та извивается змеей из меди. Взгляд – зеленый блик, пугливо скользит по лицу: не врет дядюшка? Неужто он, такой великий, такой справедливый, глава Олимпа… – И ты… ты правда никогда…? – Никогда, – сказал я, и слова отдались во рту раскаленной медью. – Я – никогда. И снова плеснуло – дымком от костра сгоревшего прошлого. Пророческими словами – жены? Сестры. – Аид, кого ты обманываешь, какая любовь… ты на себя-то посмотри. У тебя на уме, кроме трона, хоть что-нибудь есть? Кроме этого – как избежать войны? Как договориться с титанами? Кроме мыслей, как будешь править?

И – из глаз, приговором на годы правления: «Ты чудовище, Аид. Спроси у самого себя – кого ты любил, хоть когда-то?»

Я – никогда. Никогда раньше.

Никогда раньше до сегодняшнего дня – но ты, дочь Деметры, услышишь только первое слово.

– Владыкам нельзя любить, дочь Деметры. Слишком велик долг.

Нахмурилась, передернула плечами, будто пытаясь представить – как это, без любви?! Пробормотала тихо:

– Теперь понятно, почему отец все время… ну, знаешь, дядя, нимфы эти все. И юноши вот тоже. Да. Теперь я понимаю.

Наверное, потому и посматривает с жалостью – на великого, мудрого и справедливого. Как на тяжко больного. Интересно, отцу такой же взгляд подарит?

Нет, физиономию Зевса при этом лучше не воображать…

– Только это… это очень трудно высказать словами, Владыка… Когда ты это чувствуешь… Я вот, когда, знаешь… когда мы с ним увиделись впервые, он тогда тайком пробрался на остров, где я была, потому что мама не хотела меня никому показывать, а он поспорил, что увидит меня… Я сначала испугалась, а потом, когда он сказал, что прекраснее не видел, и улыбнулся, и стал петь – это было… будто сад, который распускается в сердце, Владыка. Когда тепло и цветут самые пышные, самые ароматные цветы с лепестками такими же золотыми, как его волосы. И ты будто вдыхаешь их аромат и теряешь голову, и хочется куда-то бежать, лететь в небеса, и тоже петь, как жаворонок, который встречает каждое утро Гелиоса-солнце. А когда он поцеловал меня – это… было как выпить лучшего в мире вина – самого сладкого и сделанного из лучей и утренней росы. А он говорил – для него это было как песня, лучше которой он все равно бы не сочинил и которую не смог бы выразить словами. И еще говорил, что сделает все для меня… и я для него тоже сделаю все. Возьми мой дар, о Владыка. Назначь любую цену… но позволь нам быть вместе… Влад… дядя?!

Наверное, я напугал ее. Усмешкой, или гримасой, или что у меня там получилось. Взглядом – потому что когда она начала говорить, я невольно шагнул в глубину – и провалился в солнечный день, в легкую рощу, увидел ее, легкомысленно кружащуюся в танце по лужайке, перекрикивающуюся с нимфами…

Увидел тень за кустами и испуг на ее личике, услышал мягкий голос:

– Не бойся… о, не беги от меня! Я не желаю тебе зла, красавица! Хочешь – я буду для тебя петь?

И когда в сердце из чужой памяти хлынула призывная сладость кифары – показалось вдруг, мелькнуло неверным отражением: она, смеясь, кружится по лужайке, а я стою за кустами лавра, отводя приставучие ветви, чтобы не мешали…

И показалось, что это был не их – наш поцелуй.

– Я… не то говорила, дядя? Мне говорят – я еще глупенькая, не то, что Афина или Артемида… или даже Афродита. Я рассказала тебе не так?

– Нет, – сказал я медленно и тихо. – Ты рассказала так. И теперь я знаю.

Теперь знаю.

Только вот моей любви никогда не быть – легкой и солнечной, не пьянить, не литься песней. Ей – ворочаться в сердце, вливать в кровь обжигающий яд с каждым ударом: «Не твоя, не твоя, не твоя!» Глыбой лежать за грудиной – даже тогда, когда я окажусь в недрах Тартара.

Потому что, едва не отдав только что тебя своими руками своему сыну – я отберу тебя у него. Но не для себя. Своими же руками я вручу тебя… возлюбленному? Любовнику?

Будущему мужу. Осторожному Аполлону-кифареду.

Потому что ты сказала правду, маленькая Кора: для той, кого любишь, сделаешь все, что угодно.

Особенно если ты Владыка, которому все равно осталось немного.

– Дядя, ты… только не печалься, хорошо? Мало ли это – можно, нельзя… а вдруг у тебя получится. Ты полюбишь и будешь счастлив…

Гера говорила – с маленькой Корой часто сидела сестренка-Гестия… Видно, это и наложило отпечаток: вот она, просительница. Смотрит на ужасного Владыку сочувствующими глазами, наклонилась вперед даже, за руку трогает. Дай волю – сама бы возлюбленную Владыке нашла.

– Кто знает, дочь сестры.

Вспомнил наконец о своем драном величии, кое-как набросил на себя, вернул вид доброго, заботящегося дядюшки.

– Теперь вижу, что ты пришла ко мне не по пустякам. И за твою отвагу я не могу не вознаградить тебя. Иди. Успокой своего возлюбленного, скажи: свадьбе с Аресом не бывать. Я сделаю так, чтобы ты стала женой того, кого любишь.

Задохнулась, просияла благодарностью, всплеснула руками, казалось: на шею сейчас кинется. Потом запунцовела, только в улыбке расплылась.

Не кинулась на шею. Это хорошо. Вряд ли я смог бы ее отпустить из объятий.

– Однако это решение может вызвать недовольство многих. Ты и он – дети Зевса, только он может распоряжаться вашей судьбой, и если он прогневается… будьте готовы к тому, что ему придется тебя похищать. К изгнанию. К скитаниям на конце света. Я сделаю, что могу, но я не всесилен.