Текст книги "Иная Судьба (СИ)"

Автор книги: Steeless

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 36 страниц)

*

 – Зачем? – спросил я. У Посейдона я «зачем» не спрашивал. С ним как раз всё было ясно. Ясно было даже – почему он не полез в эту кашу сам. Видно, проверял. Или понимал, что даже двузубец может не выстоять против лука Урана. Потому он просто выделил заговорщикам самую исполнительную часть своей свиты. Решение тоже было ясным – с самого начала.  – Убирайся в свою вотчину, – было сказано Посейдону устами Афины. – Убирайся сейчас. Полстолетия тебе запрещено появляться на поверхности. Потом я решу. Средний, конечно, расхохотался: «Девочка, ты в уме или нет?!» Смеялся до тех пор, пока понял, кто говорит с ним через Афину. Потом заявил, что и так собирался в подземный мир. Что его дворец уже достроен. Что всё готово. Надо думать, заговор – это был такой маленький прощальный привет. Но у второго – у этого – я спросил. Спросил не то, что должен был. Спросил при всех: в зале была Гера, Афина, и Пэон, и Зевс, и Гестия с Деметрой, да и второстепенные божки тоже. Гефест дрожал и всё порывался сказать что-то. Он молчал. И в голубых глазах его тлело фанатичное пламя: так нужно. Прометей Провидящий не склонился, когда его привели. Не сказал, почему сковал сетки, которые могли бы удержать Кронида. Не назвал никого из подельников. Он спокойными, полными жалости глазами смотрел за моё левое плечо. Не на брата Эпиметея. Не на отца – вещего Япета. Только туда – за мое левое плечо. Нестерпимо хотелось обернуться и спросить – что ж он там видит.  – Тебя покарают, – сказал я. Прометей кивнул коротко, спокойно.  – Это твоё право, Аид. Назвал не Клименом, надо же. Казнь я предоставил выбирать остальным: Гера первой высказалась за Тартар. Титаны молчали угрюмо, морские боги тоже. Зевс предложил приковать непокорного к скале – чтобы одумался. С этим я согласился. Приковывать приказал Гефесту – тот сгоряча кинулся защищать друга. Гефест поник головой, но оспаривать не решился. Потом я сделал короткий жест, и все убрались из зала, даже Гера. Остались втроём: я, Прометей… и эта, молчащая за плечами. И тогда я задал настоящий вопрос. Глядя в голубые глаза, полные жалости ко всему сущему.  – Что ты видел? Пришлось усесться покрепче, вцепиться в теплые, ободряющие подлокотники трона. И постараться не вспоминать, как я ненавижу прорицателей. И понадеяться, что я угадал неверно.  – Я видел того, кто тебя свергнет. Золото трона смялось, скомкалось под пальцами. Ну да, как будто я не знал.  – Кто? Прометей усмехнулся. Опустил глаза. Так, чтобы я не мог доискаться даже взглядом.  – Ты не узнаешь. – Тогда зачем говоришь? Он опять взглянул – не выдавая взглядом ни лица, ни имени. Только ужас от того, что увидел. От бездны, в которую заглянул. От… меня. Это… очень… страшные…строки… Тряхнуть бы его – проклятого провидца. Спросить: что там настолько жуткого, что ты полез свергать меня сам?! Какое противостояние видишь? Что – я кого-то уничтожу? Открою Тартар, выпущу Гекатонхейров? Истреблю людей Золотого века? Нюкта родит новых чудовищ?! Что я такого сделаю, пытаясь удержать трон, что ты…  – Можешь пытать меня, – шепнул Прометей устало. – Я готов.  – Пытать? – переспросил я безразлично. – Я не палач. Владыки карают. Не всегда тех, кто виновен. У тебя есть жена, сын, брат… племянники, так? Что, если я… Вот когда он вскинулся – а ведь я даже обещать не начал. Ничего жуткого – ни огненных колес, ни орлов, выклёвывающих печень (кто-то даже и такое предложил, помнится), ни других мук. Прошептал с ужасом, не веря в то, что говорит:  – Ты этого не сделаешь!  – Почему нет? Это было бы мудро. Ты ведь поделился своим видением с Посейдоном, так? Поделился с остальными. Рассказал, что меня нужно убрать, потому что моя власть не вечна, потому что однажды придет тот, кто сможет… Ты не назвал им имени, да, вещий? И теперь каждый будет думать, что это он. Он может. Он там, в роковом для меня пророчестве. Посейдон, Зевс, Атлант, морские, может, даже подземные… Скажи, разве не мудро было бы – отправить тебя на вечные муки, использовать всё – и всех! – чтобы ты назвал мне имя, чтобы я мог избежать судьбы, обмануть Ананку, которая так сочувственно молчит за моими плечами? Было бы мудро. Только вот мысль об этом отдает нежданной оскоминой и изогнутым клинком у горла: «Бездарно дерешься!»

– Ты поклянёшься Стиксом, – сказал я.

Прометей заморгал. Видно, такого вещий не мог предвидеть.

– Что?

– Ты дашь клятву Стиксом, что не назовёшь этого имени… не укажешь на того, кто может, никому. Никому и никогда. Даже мне. Я не хочу знать.

Крон знал – много радости ему это принесло? У этой, которая дарит смешки из-за плеч, крылья быстрее крыльев Таната.

Провидящий глазел с изумлением. Потом решился – спросил осторожно:

– И тогда… ты покараешь только меня?

– И тогда я вспомню, что меня прозвали Милосердным.

Он смотрел мне в глаза – и не мог понять, лгал я или говорил истину. Наверное, решил, что всё вместе – всё равно выбора я ему не дал.

Провидящий склонил голову, уставясь в промытые от крови плиты пола.

– Стикс, услышь мою клятву.

На следующий день Гефест приколотил своего друга к скале над Океаном – всем напоказ. Громко и горестно стеная. Повергая в ужас любого, кто поднимет заговор против Владыки.

Первый месяц на бунтаря ходили смотреть. Рассматривали грудь, пробитую адамантовым клином. Тело, выставленное палящим лучам. Гефест ходил и стенал к другу часто – так что и на него можно было посмотреть.

На второй месяц любопытство стало утихать.

На третий я решил, что пора уже действовать. Прометей получил за глупость достаточно, а ссориться с титанской роднёй бунтаря – мне не хотелось (в Тартаре и без того хватало жильцов моими стараниями). Прямодушный Атлант и без того чуть небо не обрушил в ужасе от участи брата. Япет был осторожнее – или дальновиднее, тоже ведь вещий. Он не высовывался.

А от Гефеста, как оказалось, толку мало: Гера вела при нём мимолетные, сладкие речи о том, что вот… бедный Прометей, как же его жалко… да, конечно, супруг сердится, но вот если бы нашёлся какой-нибудь смельчак, который освободил бы титана… разве Прометей не скрылся бы на краю света от гневного взора Климена Мудрого? Разве Климен Милосердный стал бы его вешать на скалу вторично?

Видимо, Гефест и Эпиметей полагали – что стал бы. А может, просто оказались до отвращения законопослушными. Стенали, сочувствовали и драли волосы, но вот снимать Прометея со скалы не спешили.

Пришлось искать другие пути.

– Афину я послать не могу, – сказал я в тот день Гере. – Сам тоже не возьмусь. Если ты знаешь кого-нибудь, кто мог бы…

Она улыбнулась улыбкой союзницы («Брось! Разве я не найду? Разве мало глупцов?»)

Ушла, сбросив царские одежды и забыв про высокие прически. Ушла – облекшись в мужской хитон с капюшоном, взяв лук и небрежно подобрав волосы. Похожая на лесную нимфу-охотницу.

Поохотилась знатно.

Супруга вернулась к вечеру, когда мне уже доложили о том, что кто-то неведомый дерзко похитил преступника-Прометея со скалы. И когда я уже успел махнуть рукой и сделать всеведущее лицо – мол, не уйдет от меня бунтарь, не будь я Эгидодержец.

Пришла, задумчивая, в маленькую комнату возле талама, где ждал её я. Откинула капюшон, распустила волосы…

– Кто? – спросил я.

– Какой-то мальчик, – негромко отозвалась жена. – Из морских, кажется. Подмастерье Прометея. Смешной, горячий мальчик. Так жаждал подвигов. С такой готовностью откликнулся на предложение спасти друга.

– Провидящий узнал тебя?

– Да. И понял, кто освобождает его. Он не явится больше. Заберет жену и детей, уйдет на край света. Кажется, он был тебе благодарен.

Она была какой-то не такой – Гера. Усталой, отрешённой, устремлённой в себя. Кажется даже – чем-то испуганной, а может – обреченной.

Подумалось – что ей мог ляпнуть Прометей перед прощанием?

Опять колыхнулось тяжкое чувство – вязкое, холодное, липкое предчувствие.

– Что не так?

– У нас будет ребёнок.

Сказал ей это Провидящий, или она сама догадалась? Или знала раньше – просто не хотела говорить?

Тяжкая волна схлынула, откатила. Кажется даже – впервые за последние три месяца.

– Ну и хорошо, – выдохнул я. Опустился – почему-то показалось, на трон – нет, не на трон, просто на скамью, потёр лоб, взъерошил волосы, натыкаясь на царский венец. – Что, ты не рада?

Гера скривила губы. Показалось сейчас – фыркнет, вздёрнет нос, сварливо заявит свысока: да что ты вообще понимаешь, муженёк, это тебе радоваться надо…

Но она махнула рукой. Подошла, села рядом. Придавленная, нерадостная, отстранённая, глядящая – словно в какое-то видимое ей одной далёко, то ли в прошлое, то ли… Что там у нее в глазах? Впрочем, зачем смотреть. Пусть скажет сама. У союзников ведь нет тайн друг от друга.

– Это всё… невовремя. Ребёнок. Невовремя. Это покушение, заговорщики. Прометей, Посейдон. Коза эта. И тут… не ко времени. И я ведь знала, за кого иду замуж – и не должна была…

– Нет, – сказал я.

Не постарался сделать голос мягким. Она бы не поверила.

– Знаешь что, ты роди мне сына, а? Я его стрелять научу. И на колеснице стоять. Всегда мечтал завести колесницу, может, ему тоже понравится.

– Если вдруг будет дочь…

– Тоже неплохо. У меня вон одна уже есть – Афина. Скажешь, плохая дочка? Знаешь что? Я обещаю – родится сын или дочь… в любом случае пир будет радостным. Радуйся, Гера. Нам с тобой не только воевать. Нам с тобой жить.

Она улыбнулась – слабо, устало и недоверчиво.

Золотой Век – место для пиров, для танцев, радости, счастья. Время детей и их игр.

Не время для страшных пророчеств.

Не время.

*

– За первенца! За продолжение славного рода Кронидов! Хей!

Чаши блеснули, взлетели к потолку, радостно звякнули – насытили воздух ароматом крепкой медовой браги. Брага хмелила немного – осознание хмелило больше: первенец, наследник…

Гукает в колыске, пока без имени. Я еще и на руках-то пока не держал, и не видел как следует – не дала решительная Деметра. Она с Гестией на пару выставила меня из гинекея: «Все, царь богов, иди заниматься мужским делом, пировать».

Пошел заниматься.

Здравницы и поздравления летят со всех сторон – не хмелят. Сколько там в них искренней радости? Плевать, не измеряю. Зевс хмыкает, вздымает чашу с амброзией – «Ну, наконец-то!» Да, да, наконец-то, можно понять. Вон выводок младшего, добрую половину стола занимает. Гермес, Аполлон, еще какие-то – от смертных… там вообще есть кто-нибудь от Деметры, к слову? А, ну да, Гефест. Уже не такой скорбный – видать, получил весточку от Прометея.

Посейдона нет: брат таки ушёл в подземный мир и вестей не шлёт. Гипнос (вон он за столом, вместе с Момом) говорил – устроился там, во дворце. Пиров закатил штук десять – подземный мир до сих пор похмельем мается.

Ну, и ладно, ну и плевать.

Сознание – наследник! – пьянит слаще музыки. Понимающе улыбается Афина – и я чувствую себя неловко из-за того, что не ощутил такого же упоения, когда узнал о рождении дочери…

Дурак был, впрочем. Молодой. И на руках ее не держал, обучать ничему особенно не смог – без меня выросла умница и красавица – достаточно мудрая, чтобы не обижаться ни на что…

Метида тоже здесь, сидит рядом с замужними, кивает и искренне радуется – и мне приятно видеть ее, куда приятнее, чем того же Аполлона. Или Гермеса. Или Япета вещего с сыновьей печалью в голубых глазах, будто мне тут не наследника – неизвестно что родили.

Деметра и Гестия тоже уже появились, кружатся в танце с остальными, только немного устало – роды у Геры были тяжелы…

Деметра еще шепчет что-то, даже всхлипывает от избытка чувств, ломает танец. Шепот за музыкой не разобрать, легче прочесть по глазам: ах, если бы это видела мать, если бы видела…

Ананка, наверное, совсем расщедрилась сегодня. Пустилась во все тяжкие, опорожнила над моей царственной башкой сосуды со щедростью.

Только Деметра успела пожелать – как…

Тяжелые двери царского пиршественного зала – нараспашку. Распахнулись легко, крыльями бабочки.

Она вступила в зал медленно, делая каждый шаг словно наощупь, но глаза ее нашли меня сразу же – светили двумя звездами. Безумными, не путеводными звездами – пойдешь за такими, не выберешься…

Рея Звездоглазая была в изодранном рубище. Худа и словно изглодана ветрами – серая кожа собралась складками, как выветренный камень в скалах. Ввалились щеки, истончились пальцы. Ноги изранены – оставляют следы ихора на плитах пола…

Сухие губы крепко сжаты, берегись, если откроются…

Как быть, когда к тебе на пир приходит Судьба? Если пир превращается – в суд? Превращается – в казнь, а тебе нужно вместо обвиняемого быть радушным хозяином?

Я поднялся из-за пиршественного стола.

– Радуйся, Рея Звездоглазая! Великая честь – принимать тебя в моем доме. Сядь же на почетное место. Пируй со своими детьми, раздели нашу радость – рождение моего сына!

Голос у нее был сух и ломок, как высохшие под солнцем травы.

Но колол больнее.

– Благодарю за честь… Климен Милостивый. Я явилась не пировать сюда. Пришла вестницей. Чтобы провозгласить пророчество Мойр. Мойры послали меня, чтобы сказать…

Я понял раньше. Наверное, понял до того, как она переступила порог пиршественного зала – сразу же, как увидел ее глаза, безжалостные звезды. Увидел на губах отзвук насмешливой улыбки: «Пей ту же чашу!» И уже тогда захотел закричать: «Мама, за что?! Ты любила его, я знаю, но разве мог я поступить иначе? Для чего же ты тогда спасала меня – чтобы я жил? Чтобы прятался веками? Чтобы наплевал на братьев, на сестер и спасал только себя?! Так почему ты пришла, чтобы бросить мне это в лицо, почему вызвалась поставить на меня это клеймо, почему от тебя?! Именно от тебя я должен услышать это – проклятое, роковое, незыблемое…»

Чуть согнутые в безумной улыбке губы дрогнули луком – выпустили влёт страшную стрелу.

– Тебя свергнет сын.

Клеймо Уранида прижалось чему-то живому, болящему там, внутри, в груди. Бесстрастно въелось – раскаленной бронзой. Припекло, прожгло, осталось, перекатываясь громом в ушах: «Тебя свергнет сын, сын, сын…»

Кажется, я даже кричал. Какие-то глупости, что-то вроде: «Почему я? Почему меня?! У меня ведь только что родился первенец, он совсем еще маленький, ну, какая ж это угроза, нет, нет, нет, заглохни там, внутри…» Кричал – и не мог перебить отдачу, неотступный рокот: «Сын, сын, сын, сын…» И спрашивал у Ананки: «Они ведь ошиблись?! Скажи, что твои дочери ошиблись, скажи, что Рея солгала!» – и понимал, что всё правда.

Потом понял, что молчу. И с самого начала молчал, а кричал только – глазами.

Я сидел на троне, и золото ласкалось ко мне – словно знало, что мы расстанемся.

Как скоро?

Рея ушла. Улыбнулась на прощание безумной улыбкой, сухими губами. Так, будто я был виноват в том, что услышал.

Будто, натягивая лук тогда, у Олимпа, свивая свою стрелу из ненависти, не додумал чего-то или недопонял.

Например – что ты чувствуешь, когда слышишь это: «Тебя свергнет сын».

«Наверное, ты знаешь, на кого похож, – смеялась в памяти бабушка-Гея. – Может быть, ты похож на него даже больше, чем тебе самому хочется».

«Жрать своих детей я не собираюсь», – отмахивался из памяти я. И знал, что услышу, и готов был упиться вусмерть – только бы не слышать: «Ну, мало ли, чего ты там не собираешься. Ты вот царем не собирался быть…»

Не собирался – а потом собрался.

Не хотел – а если вдруг надо?!

Если вдруг в ушах отдается пророчество: «Ты или тебя. Сын, сын, сын, сын…»

Пир кончился. Я не заметил, когда. Говорил что-то, даже чаши поднимал. Советовал Деметре и Гестии пристальнее следить за сошедшей с ума матерью. Вроде бы, даже смеялся.

Сестры смотрели испуганно и молчали – будто видели кого-то другого на моем месте… другого.

Пировавшего в этом же самом зале – остроскулого, черноглазого и черноволосого. Радостно вздымающего чашу за здоровье жены и будущего наследника.

Он, наверное, тоже был счастлив, – мелькнула мысль. До того, как его ударило в спину непрошенным пророчеством. До того, как он решил сберечь трон. Сберечь себя, сберечь выстроенное царство… род титанов. Что он хотел еще сберечь?

Слуги шарахались от меня, когда я брел к гинекею. Обегали, старались не заглядывать в пустое лицо. В глаза – два Тартара.

Две бездонные глотки.

А эта, из-за спины – она куда-то подевалась. Не смогла, наверное, вынести взгляда – хотя разве из-за спины она могла бы увидеть взгляд?

Потому за спиной болтался призрак прошлого. Порубленного на куски и сброшенного в Тартар. Призрак был безумен, хихикал и бубнил, сначала тихо, потом все яснее:

– …на клочки ее проклятый свиток! Что, сынок? Понял теперь – каково это? Наглотался, а? Рассказать, как мне было глотать своих детей? Какая это боль в первый раз, потом, правда, полегче… ты там не промахнись, сынок, вдруг камень подсунут. А надо надежно. И надо сейчас. Понимаешь, потом оно вырасти может. Вырастет, станет лучником, явится по твою голову к твоему же дворцу… Ты же этого не хочешь, сынок? Не хочешь?!

Не хочу.

О, Хаос Животворящий, лучше бы у меня никогда не было детей. Вообще. Пусть бы братья смеялись, а мне было бы спокойнее, потому что Владыке всегда спокойнее, когда он один…

Когда никто не может поставить на его сына клеймо – «воплощенное пророчество».

Перед гинекеем мелькнула мысль – пусть бы она успела сбежать, захватив ребенка…

– Стой!

Она не успела.

Стояла возле колыбели – вставшая с ложа, с растрепанными золотистыми волосами, с красными полосками на щеках. Целилась в меня из лука – дрожащей рукой.

– Аид, я тебе не позволю, я не отдам, я не пущу… не подходи к нему!

Видимо, поняла, что трюк с камнем не пройдет. А нового придумать не успела. Например, взять чужого ребенка – чем плохо?

– Отойди.

– Я не отдам его!

Рея Звездоглазая, свою дочь ты тоже прокляла? На собственную участь? На собственный выбор – муж или сын?

Порадуйся за дочь – она тверже тебя. Она не побоялась выступить в открытую, когда бежать некуда.

Пейте ту же чашу!

– Я хочу увидеть его.

Она вся тряслась, когда делала шаг назад. Продолжала в меня целиться – наверное, она в Циклопа бы не попала с пяти шагов в таком состоянии, но она продолжала. Целиться, кусать губы… если вдруг я соберусь заканчивать сразу же.

Я прошел мимо нее. Подошел к колыбельке – царской, искусно вырезанной из дерева, украшенной самоцветами.

Посмотрел на свою маленькую участь.

Участь смотрела в ответ черными глазами. Серьезно, с чувством выполненного долга пускала пузыри. Надувала мягкие щёки, на которым предстояло обозначиться острым, отцовским скулам. Волосики у участи тоже были черные. Руки – маленькие, лихо машущие по воздуху.

Когда я взял свою неизбежность на руки – она… он засмеялся. Помахал кулаком перед лицом – видал, мол, я боец! Широко открыл рот, лукаво на меня посмотрел – ам? Да, ам?

Я поднёс его к лицу. Коснулся губами маленького лба, пахнущего молоком.

Сын не заплакал – скрипнул недовольно – о бороду укололся. Захлопал ладошкой по моим губам, когда я приподнял его, размазал по моим щекам что-то мокрое, соленое, упавшее с ресниц.

– Будет похож на меня, – сказал я, не слыша слов. – И будет красавцем.

Первенец – значит, первый. Значит, за ним могут прийти другие. Которых тоже. Которые – тоже…

Гера опустила лук – наверное, поняла, что бесполезно. Теперь она плакала, вцеплялась в колыбель пальцами – словно могла вернуть туда ребенка только силой мысли.

– Аид, пощади. Умоляю, пощади, я уйду с Олимпа, я выращу его сама, я сделаю так, что вы никогда не увидитесь, я…

– Нет.

Нет – потому что дети, выросшие без отцов, потом становятся их роком. Лучниками, безошибочно свивающими стрелы из застарелой ненависти.

– Тогда я сброшу его с Олимпа. Он будет калекой. Будет жить со смертными. Он не будет противостоять тебе, он не…

– Нет.

Сколько выходов предложила Рея своему мужу, прежде чем он понял, что выход на самом деле один, самый страшный?

– Ну тогда я, – она захлебывалась, она не знала, что предложить мне, – я унесу его на край света, я смогу, я…

Выход на самом деле один. Самый страшный.

– Нет, – сказал я. Голос лег мягко – словно нежное покрывало Нюкты. – Нет… он вырастет красавцем. Я научу его владеть колесницей. Научу стрелять – если он захочет. Я буду на его свадьбе – я надеюсь, я буду на его свадьбе, даже если вдруг не увижу его первенца…

Гера забыла дышать, смотрела остановившимся, неверящим взглядом.

– Нет, – сказал я, опуская сына в колыбель, – я не мой отец… Если ты родишь мне еще сыновей – никто из них не вырастет в страхе. Никто не будет проглочен. А тот, кто попытается… когда-нибудь… моего сына – с тем я поступлю, как с Кроном.

Я опустил младенца в колыбельку. Нагнулся – поцеловать еще раз.

– Арей – хорошее имя. Воин. Воинственный. Смотри, как кулаками машет – мечом владеть будет на заглядение…

– Но как же… – задохнулась она шепотом. – Если когда-нибудь…

– Пусть, – сказал я, и клеймо полыхнуло, доставая до горла – и вдруг улеглось, стихло. – Тогда – пусть. Я принимаю свою Ананку.

И та, что за плечами – зашелестела своим свитком и охнула от изумления.

====== Монодия. Ифит ======

– Мама, а мама? А Ананка-Судьба – какая?

Плещет море. Сонно бормочут волны, почесывают берег, перекидываются бликами со звездами.

– Никто ее не видел, милый.

– А ее дочки? Ну, Мойры?

– И дочки тоже.

– Бедная. Наверное, знаешь… страшная такая. Как тетка Лисса, которая мои песенки любит слушать. А эта же наверное еще страшнее, ее даже Крон боялся. Да?

Смех в памяти – тихий, словно раковины стукаются одна об одну.

– Говорят, что Судьба может ходить в разных обличиях. И иногда является сама или шлет своих гонцов – только вот встретиться со своей судьбой лицом к лицу – мало радости…

– Почему? Они всегда тоже как тетя Лисса?

– Нет. Они как подводное течение или омут. Заплывешь – и тебя потащило, и не выплыть, не повернуть.

– А эти… Ну, омуты… Они говорят, кто они такие? А как узнать, что это мой? Ну, моя Судьба? А если вдруг я не пойму, или отвернусь, или…

– Если твоя судьба придет к тебе – ты обязательно ее узнаешь.

– Да? А точно? А то если она будет страшная, или, ну не знаю, вот если ей не будет нравиться кифара – пусть тогда лучше вообще не приходит… Мам? А к тебе приходила? А ты узнала?!

– Узнала, милый. Узнала…

Мать ласкает ладонью волнами – задумчиво купает руки в серебре, отчего они кажутся листьями диковинного дерева. Мать поет печально – наверное, какую-то нехорошую судьбу встретила.

Нужно встретить хорошую, – решает Ифит. Такую – чтобы красивую, и узнать сразу.

Трогает кифару – подарок дяди Прометея.

Интересно – можно судьбу приманить песнями?

Песня складывалась плохо. Складывалась – из рук вон. Струны кифары то трепетали пугливо и норовили гнусно задребезжать, то набрасывались с остервенением, ранили пальцы.

– Гинаика, – пробормотал он укоризненно, и кифара сварливо тренькнула под пальцами. Он звал ее «женой» – за то, что она была похожа на жен смертных из рассказов кузнецов и пастухов.

Матери он говорил, что никогда не женится – зачем ему, если есть такая вот своенравная кифара?! Еще есть кузница, и друзья, и учитель… был учитель.

Я должен петь о море, – повторил себе Ифит. Мать всегда говорила: лучшие песни – о море. Просто позволь ему омыть твои губы родной солью и выплеснуться музыкой. Только позови песню нереид – разве она не откликнется?

Он закрыл глаза, ударил по струнам, надеясь окунуться в прохладные волны мелодии – и волны вздохнули, раз, другой, всей необъятной грудью, словно диковинные кузнечные меха, и ударили молотами в скалы – раз-два, раз-два, раз…

Весть тогда принёс Гефест – нелюбимый сын морского Владыки. Явился – огромный, пропахший медвяным вином, но пьяный не от него – от горя. Хромая и рыча, метался по кузнице – и Ифит в недоумении переглядывался с другими подмастерьями, вслушиваясь и разбирая редкое: «Заговор… Прометей… спра-вед-ли-вость… Громовержец… мне… к скале… а я не стану! Не стану! Вот не стану!!!»

Вздыхали меха – надрывно, остро. Хромец хватал то один молот, то другой, в неистовстве обрушивал на сталь – будто на чью-то голову. По закопченным щекам ползли, прятались в бороде полоски слов, искусанные губы шептали: «Не стану – и все! Не стану…» – а из-под молотов разного размера медленно вытекал, рождался, обретал форму клин…

Адамантовый клин, которым нужно прибить к скале Провидящего Прометея.

Об этом Гефест рассказал только Ифиту – потому что только Ифит остался рядом после вспышки неистовства божественного кузнеца – когда над ухом свистели наковальни, а молот крушил доспехи, оружие, заготовки – все подряд. Просто Хромец в какой-то момент опомнился. Тяжко дыша, вгляделся в чад кузницы. Сказал сипло:

– Что? Не ушел? Значит, узнаешь первым.

И рассказал: Прометей Провидящий участвовал в заговоре против Климена Громовержца. Заговор был раскрыт, и Провидящий приговорен к ужасной каре: быть вечно прикованным к скале над океаном.

– Мне, мне приковывать, – шипел Гефест и глотал из меха вино пополам со слезами. – Мне Громовержец сказал приковывать! За то, что я за друга попросил. И я – знаешь что? – я пойду. Я лгал, что не пойду. Не могу я против его воли, это же Громовержец, он же…

Хотелось спросить – он что? Он же – что?! Что вы его так все боитесь, этого олимпийца, что ты готов приколотить к скале лучшего друга?

Но Ифит не спрашивал. Сидел, бездумно трогал остывающий адамантовый клин. Скованный из боли и горечи.

В мысли будто загнали сотню таких клиньев: толкались, распирали, кололись… не укладывались – хоть убей. Прометей Провидящий. Участвовал в заговоре. Против Климена Громовержца.

– Это ложь, – первое, что сорвалось с губ.

Думающий Наперед не мог пойти на низость. Не мог ударить в спину. Подразумевалось само собой – он честнейший и добрейший из богов и титанов. Защитивший мать от тирана-отца, имя которого она до сих пор не осмеливается произносить. Взявший под опёку маленького Ифита, обучивший его кузнечному ремеслу, и умению играть на кифаре, сковавший ему стрелы…

И сеть, – подсказала вдруг память. Тонкую, гибкую, прочную сеть, которой можно удержать бога. Ты любовался искусной ковкой и гладил пальцами легкие, почти невидимые нити. И спрашивал: «Для чего, учитель?»

Провидящий молчал или отвечал: «Чтобы поймать Судьбу». И потом улыбался. А в перерывах между работой просил спеть – и ты пел, и кифара вторила тебе, и отзвуки твоей песни путались в нитках остывающей сети для Громовержца…

– Его заставили, – вот, что он сказал после. И тут же подумалось – кто? Сын Япета был известен своей непоколебимостью. Нежеланием идти на поводу у кого бы то ни было.

Значит, он пошел на это сам. Значит…

– Так было надо, – прошептал Ифит едва слышно, но Гефест содрогнулся могучим телом, замахал руками: молчи! Молчи! Не смей о таком! Как это – надо, для чего – надо?! Это же Громовержец…

Ифит промолчал. Упрямо тряхнул головой – пусть Громовержец. Пусть кто угодно. Провидящий что-то знал. Что-то, что заставило его поднять руку на недосягаемое – на Кроноборца. И почти что стать Клименоборцем – чтобы отвести что-то страшное – от кого?

Наверное, от всех.

– Я пойду к нему, – сказал тогда Ифит, выслушав Гефеста до конца.

Хромец, который как раз делал глоток вина из меха, поперхнулся. Долго кашлял, разбрызгивая вино. Выкашлял:

– К кому?!

– К Владыке Климену. Пойду и объясню всё. Я не отступлюсь. Если он мудр – неужели он не поймет, что что-то важное толкнуло Провидящего на такой шаг? Если он так справедлив, как о нем поется в песнях – разве он не заменит казнь хотя бы на изгнание? А если так милосерд…

Тогда он сказал это зря. Потому что Гефест опять принялся размахивать руками. Объяснял с надрывом – это же сам Громовержец! Это его слово, его суд, его кара! Царь никогда не берет слов назад. Царь не станет слушать взбалмошного юнца, особенно если тот – еще и подмастерье осужденного на муки титана. Царь сказал – значит будет…

Будет. Будет.

Он тогда не видел казни: Гефест запретил идти с собой. Понесся на своей колеснице куда-то к Олимпу, а куда потом – не поймешь. И Ифит долго сидел на берегу у моря, жадно вслушивался в соленые вздохи, и пытался сложить песню, в которой была бы – надежда. Потому что вдруг Милосердный смягчится и возьмет слова назад, вдруг выяснится, что это все же не учитель, вдруг Гефест решится…

Песня не сложилась, и Хромец, заливаясь слезами, прибил учителя к стене – выставил обнаженного на потеху лучам Гелиоса, жестоким ветрам, хищным птицам. В тот день Ифит не явился посмотреть на кару. Не смог пересилить себя, взглянуть в глаза учителя. Сидел на берегу, ненавидя себя за собственную трусость, и стоны кифары сплетались со стонами чаек в песнь скорби.

Потом он пошел к Зевсу: Морской Владыка хорошо относился к матери, даже когда не был Морским Владыкой. Уважал деда, привечал Ифита на своих пирах, почти как сына. Иногда казалось – Зевс рад был бы, чтобы вместо Гефеста у него был Ифит.

– Разве нельзя как-то повлиять, – спросил Ифит шепотом, когда очередной пир начал клониться к закату, и по залу неспешно, плавно задвигались танцовщицы-океаниды. – Разве нельзя сказать ему, объяснить…

И Зевс утратил свою всегдашнюю бесшабашную веселость. Сверкнул серыми глазами остро и печально, ответил, нахмурившись:

– Мой брат непреклонен. Я говорил с ним, но переубедить не смог: его решение о Прометее осталось неизменным. Брат гневается на него за то, что тот поддержал Посейдона. Я пробовал настаивать – и знаешь, что он мне ответил?

Покачал вином в кубке, как бы думая – говорить или нет. Понизил голос, поверяя тайну только одному Ифиту:

– Он ответил, что избрал самое мягкое наказание. Потому что покарал только Прометея, не тронув его родных.

Вино пролилось внутрь уксусом, отдалось оскоминой. Провидящий был прав, помогая заговорщикам, – захотелось крикнуть гневно. Если тот, на троне, действительно настолько слеп и настолько жесток – он хуже Крона, которого сверг.

– А разве ты… – задохнулся Ифит.

Зевс прижал палец к губам, улыбнулся рассеянной улыбкой. Благосклонно кивнул виночерпию, который наполнил его чашу опять.

– Будь осмотрительнее в речах и даже в мыслях, о юный Ифит. В этом мире нет силы, способной противостоять Климену Великому, Климену-Стрелку, Климену-Мудрому, обладателю лука Урана. Хей! За брата моего, непобедимого и милосердного!

Ифит слушал, как осоловевшие от сытости и вина гости дружно подхватывают тост – и чувствовал, как там, в груди, медленно рождается тетива. Свивается из тонких струн бессилия и горечи, чувства потери и несправедливости. Крепнет и натягивается.

– Это пока что, – шепнул он, и Зевс Морской сделал вид, что не услышал этого.

…кифара поет гневно, звучит не песней нереид – яростным призывом. Вы все трусы – поет кифара. Все трусы, неспособные выступить против этого, который засел на золотом троне. Что с того, что у него – лук Урана? У меня тоже есть лук. Его сделал мне Гефест, а стрелы – Прометей, прибитый к скале, и придет час – я напитаю эти стрелы ядом, который…