Текст книги "Иная Судьба (СИ)"

Автор книги: Steeless

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 36 страниц)

Ифит опомнился, тряхнул головой, укоризненно глянул на кифару – опять завела в воспоминания, гинаика! Пальцы дрогнули, и вернулся дрянной, тревожный, неровный напев.

Он знал, что нужно делать – и не решался. Откладывал каждый день, надеялся отчаянно: может – решился Гефест? Или может – Зевс? Или Эпиметей? Япет? Ну же, кто-нибудь? Но все они – могучие и властные – отсиживались во дворцах и боялись пойти против воли Кроноборца, и Ифиту наконец начало казаться, что он боится тоже: говорят, тот, что на золотом троне, на Олимпе, знает всё и читает в душах. Что, если он найдет Прометея после освобождения? Каким мукам подвергнет его освободителя? Впрочем, это все равно, это не то… но мать? Дед?

Было противно от собственной мысли, от слабости, от неспособности сделать первый шаг – и кифара всхлипывала сегодня особенно…

– Тоскливо.

Струны вздрогнули под пальцами пугливо. Ифит нахмурился, оглянулся.

Женщина в костюме охотницы сидела на нагретом солнцем камне, пристроив на коленях короткий лук. Смотрела задумчиво, чуть склонив голову, увенчанную золотым венцом волос. Улыбалась ласково его кифаре, которая – предательница – тут же зазвенела струнами, будто сама решила родить песню.

Подумалось вдруг: пусть бы улыбалась так мне. Хотя что ей во мне? Юнец с сине-голубыми глазами, кудри черные…а плечи узкие, пальцы – тонкие, подмастерья учителя говорили – не выйдет из него кузнец, и воин тоже не выйдет. Может, выйдет музыкант, может – любовник для какого-нибудь божка.

– Отчего ты перестал играть, морской?

– Потому что не играю для чужих.

Это было правдой. Играл он для матери, деда, учителя – иногда для друзей.

Это было ложью. Песня рвалась из-под пальцев, норовила вытечь морской водой, забыв, что перед ней – чужая… Песня хотела, чтобы была – не чужая.

Ифит убрал пальцы со струн и уткнулся взглядом в песок.

– Отчего ты не смотришь на меня? – прозвучало тут же. – Я тебя смущаю?

Еще чего. Вскинул брови, пустил стрелу – из синевы своих глаз в синеву ее, из синевы моря – в синеву неба.

– Нет, о Киприда. Не смущаешь. Просто я слышал, что ты коварна. Любишь играть со смертными и богами. А твоя стихия может помутить разум – и потому с ней нужно быть осторожным.

Видеть Афродиту на пирах у Зевса ему не довелось: Деметра Плодоносная её не любила. Зато наслушался он о ней изрядно: Гефест говорил о ней много, и другие кузнецы, и титаны тоже, так что он знал, что у неё золотистые локоны и синие глаза, и от неё невозможно оторвать взгляд. Еще слышал, что перед её красотой цепенеешь.

Так что все признаки налицо.

– А ты хочешь быть осторожным? – в голосе у нее прозвучала ласковая усмешка.

– Безумен тот, кто бросается в омут с головой, – задорно отозвался Ифит. Провел пальцами по струнам кифары. – Почему нет?

– Потому что я думала, что ты хочешь быть отважным, морской. Когда услышала твою песню.

Стало неловко. Так, будто эта, синеглазая, распахнула его одежды и уставилась. Хуже – будто она влезла внутрь, неспешно пальцами перебирает сокровенное: мысли, чувства, мечты…

Подумалось: нырнуть бы в волны. Обрызгать ее водой на прощание – и пусть бы сидела со своей стихией…

Но упрямство – конечно, только упрямство! – держало на месте.

– Что тебе до моих песен, Пеннорожденная?

– В них боль. И гнев. И тоска о справедливости. Разве не о Прометее Провидящем ты пел сейчас?

Подумалось с облегчением: ну, вот и все. Афродита – из свиты того… который якобы Милосердный. Ошивается у золотого трона. Так стоит ли скрываться дальше, если она уже слышала? Все равно он не собирался прятаться до бесконечности.

– Я пел о моем учителе. Я – Ифит, подмастерье Прометея и его ученик. И я считаю, что с ним поступили несправедливо. Ты услышала, Пеннорожденная? Теперь можешь идти, доносить.

«Только не сразу, – вздохнула под пальцами проклятая гинаика, – Лучше задержись на час, год… столетие. Чтобы услышать мою песню».

Своенравная кифара вечно наигрывала что-то свое.

– Прометей помогал выковывать? – с уважением спросила златоволосая Киприда, покосившись на инструмент. – Нет. Я не пойду доносить. В конце концов, если бы у меня была кифара, она бы наигрывала те же песни. Только вот что может слабая женщина? Вытащить клинья? Снять титана со скалы? Пойти против воли Эгидодержца? Разве что – искать.

Сердце прыгнуло в горло, забилось и заметалось отчаянно. По грусти в синем взгляде Ифит понял: не лжет. Но неужели тогда…

– Ты… знаешь Прометея?

– Знаю достаточно, чтобы понять: Провидящий не пошел бы против Эгидодержца без веской причины. И чтобы осознать: наказание слишком жестоко.

– Да, – сказал Ифит шепотом, – слишком. И ты ищешь…

– И я – ищу, морской. Вот уже три месяца я ищу. Ищу среди сильных и бесстрашных, которые на поверку оказываются слабаками и трусами, – фыркнула презрительно, как дикая кошка. Интересно, мурлычет ли? – О чем ты думаешь, морской?

«О том, из какого золота скованы твои волосы».

– Об… учителе. Знаешь, я тоже искал. Я спрашивал у Зевса…

Усмешка у нее стала такой ядовитой, что Ифиту как-то сразу подумалось: не Афродита. Может, Эос-заря, сестра светлого Гелиоса? Артемида-охотница? Не может же она быть просто нимфой? А если может – тогда…

Тогда он сочинит для нее мелодию, перед которой померкнут все песни Аполлона Кифареда, этого любимца муз.

– Зевс. О, я была у Зевса – он боится поднять глаза на своего великого брата. Готов чахнуть в его тени, только бы не высовываться из морского царства и не навлечь на себя гнев. «Мой брат мудр!» «Мой брат справедлив!» «Мой брат вездесущ!» Япет и Эпиметей не лучше, Гефест и все прочие способны только оплакивать несчастного Провидящего. Кажется, скоро они начнут ходить к его скале наперебой. Чтобы принести к нему то, что могут – сожаления! «Мы все скорбим о тебе, не нужно было посягать на Климена Великого» – вот что они могут принести тому, кто был им другом, братом, готов был для них на все!

Фыркнула снова, поднялась по камню, принялась неспешно прохаживаться по песку. Ифит смотрел на нее со смесью ужаса и восхищения.

Как на подарок Мойр. Может ли быть, что Пряхи создали это дивное создание, чтобы избавить его от сомнений? Клото выпряла ей красоту, Лахезис наградила умом и смелостью, Атропос – стремлением двигаться вперед… Пандора – одаренная всеми.

Стало радостно оттого, что их судьбы теперь свиты.

– Они боятся Эгидодержца, – сказал, только для того, чтобы услышать, как она фыркнет. – Ты разве не боишься его?

– Климена Отшельника? – она наклонила голову, подумала плечами, нахмурила брови и сказала ровно: – Нет, не боюсь.

И мир Ифита стал на место. Успокоился, будто море в штиль. Вот так, Климен Криводушный, – сказал мысленно Ифит, обращаясь к тому, кто сидел там, на золотом троне на Олимпе. Есть кто-то, кто не боится тебя. Почему? Может, ты причинил ей зло?

Если так – берегись, олимпиец, потому что я тоже тебя не боюсь.

– Я тоже, – сказал он вслух. – Не боюсь.

Она засмеялась. Тихо, с горечью. Натянула лук, не доставая стрелу из колчана.

– Все, с кем я говорила, не боялись. Стучали себя в грудь: «Мы сильные! Мы бесстрашные!» Пока я не заводила речи о Прометее, прикованном к скале. Тут они сразу же становились из бесстрашных – осмотрительными. Нет, конечно, они его не боялись, но кто пойдет против Климена Непобедимого? Не хочешь ли ты сказать, что безумец, который осмелится на такое – ты?

Конечно, ей смешно, – подумалось вдруг. Юнец из морских – хрупкий музыкант, у которого из оружия – лук и неуступчивая кифара – против непобедимого Владыки, одолевшего Крона, против Вездесущего, Мудрого и Гостеприимного… я ли этот безумец?

– Да, это я.

Внутри плеснула веселая злость, хмельной волной достала до горла. Говорят, Судьба-Ананка любит поиграть – почему бы и не сыграть вместе с ней? Не выступить против сильного мира сего, когда сильный мира об этом и не подозревает?

Не свалился б с золотого трона сильный мира. От удивления.

Он бы, наверное, сказал, что это скверная песня.

Мальчик-музыкант распрямляет плечи (все равно узкие!), светит бездонной пучиной глаз, протягивает ладонь златоволосой судьбе.

– Пойдем. Провидящий ждал слишком долго.

И она принимает ладонь, глядя на него пристально, неотступно… будто что? Какие черты пытается угадать? Что старается рассмотреть?

– Для тебя я сделал бы это даже если бы не знал Прометея, – говорит юноша-музыкант. Зачем говорит? Непонятно. Наверное, юноша безумец – говорят, в морских вечно живут отзвуки прихотливого моря. – Одаренная всеми, Пандора – скажи, кто ты на самом деле?

– Можешь звать меня Зигией, – долетает до юноши сквозь плеск волн.

Когда их пальцы сплетаются – будто проделывали это тысячу раз – и они двое шагают вперед, изламывая мир вокруг себя.

В судьбу.

*

За тихим морем

Воздвигся остров

Там – край без плача,

Приют смиренных

Иди же, воин,

И будь спокоен —

Покой да будет

Тебе наградой…

Серый песок заскрипел под ногами, расступился, обхватил сандалии. Ветер рванул волосы, сорвал с кифары жалобные звуки – и Ифит поскорее убрал кифару в заплечный мешок.

Море бесилось совсем близко – исступлённо колотилось о скалы, будто в приступе вины желало расшибиться о них в мелкие брызги.

В приступе вины перед тем, кто висел на самой высокой скале. Напевая песню так, будто недавно явился домой с пира.

Обнаженный, проткнутый адамантовым клином, прикованный нерушимыми цепями, открытый для издевательств холодным ветрам, и лучам безжалостного Гелиоса, и насмешкам мелких божков.

Одежда на Провидящем успела истлеть. Солнце сожгло кожу дочерна, так, что она бугрилась ожогами, и ветра безжалостными резцами прошлись по щекам. И лен волос выгорел до седины – но глаза под обожженными веками были ясными, насмешливыми и светлыми – как раньше. Полными мудрого знания.

С запекшихся губ не срывались стоны – неслась песня о тихом острове: полумечта, полупредвидение.

– Радуйся, учитель, – тихо сказал Ифит.

И вздрогнул, поразившись тому, как изменилось лицо Провидящего: словно все муки сначала отступили, притаились за скалами, а теперь выпрыгнули, разом обрушились на тело титана.

– Ифит… – сорвалось с почерневших губ. – Зачем ты… я просил Гефеста, чтобы он тебя не допускал… а ты… зачем пришел?

– Ты видишь, – сказал Ифит все так же тихо, настраивая струны кифары. Оковы Провидящего не отомкнуть хрупкому музыканту. Не вынуть клина из груди у страдальца – если ты не могущественный герой.

Я – не могущественный герой, – подумал Ифит без сожаления. Но волны тянули ко мне руки, когда слышали звуки моей кифары. Выкидывали на берег дары – в награду за песни: серебристую рыбу, и ракушки, и осколки кораллов… Притаскивали даже – нереид, чем очень их веселили.

Может ли музыка сдвинуть камень?

Может ли хрупкий кифаред пойти против призрака величия на золотом троне?

Легко. Только настроиться и выбрать мелодию, но мелодия уже настойчиво бьется в сердце – влилась в ладонь, которая только что сжимала хрупкие пальцы той, златоволосой.

У мелодии имя – «Зигия».

Гинаика вздохнула под пальцами, выплеснула из себя первую, ласковую волну, потом вторую – прибойную – и рассказала камню и металлу, как хорошо в море – вон в том, совсем недалеком море, полном соли и белых пенных барашков – и камень и металл поверили.

Как просто… я – море… ты – скалы…

Оковы истончались, камень тихо проливался водой – слишком заманчивой была песня, адамантий тянулся за звуками – и выходил из тела Прометея. Стремился туда, к прекрасным, переливающимся волнам, чтобы принять их ласки.

Цепи, извиваясь змеями, скользили по песку к воде.

Я – море, – пели струны кифары. – Ты – скалы. Разве море и скалы могут прожить друг без друга – и не тосковать? Разве можно находить смысл существования лишь в том, чтобы быть бездушным камнем, разве не хочет каждая скала оказаться в нежных морских объятиях, и слушать томные вздохи прилива, и столетиями таять от ласк, разве любовь не выше всего и разве ты не хочешь любви? Потому что я готов подарить ее, выплеснуть себя до дна, стать вечными волнами у твоего подножия, потому что не может же быть, чтобы твое сердце было тверже всех камней, что не устояли под напором волн за тысячелетия, скала моя… судьба моя…

Стрела моя.

Собственная песня вдруг вонзилась под дых оперенной стрелой. Ифит вздрогнул, услышав себя, очнулся, стиснул пальцы на кифаре – умолкни! Не выдавай. Взглянул с тайной надеждой: может, она не слышала?!

Златоволосая Зигия стояла рядом с ним, глядя вдаль – на море. В синих глазах плескалась тоска. Неизбывная, страстная.

О чем-то, чего не было. И чего никогда, наверное, не будет.

«Не будет. Не будет?» – застучало сердце.

Ифит хотел подойти. Взять златоволосую за руку, утешить, сказать: все будет. У нас всё с тобой будет, потому что я тебя узнал. Узнал свою судьбу и свою песню, и теперь никто больше не посмеет сделать так, чтобы на твоем лице появилась печаль. Я, сын моря, не позволю.

И тут ударил кашель – густой, надрывный. Прометей сползал со скалы, к которой был прикован, держась пробитую адамантием грудь. Страшная рана тихо зарастала плотью. Ифит бросился к учителю, помог ему, поддержал. Подумал с дрожью: Зевс ведь говорил, что наказание должно было быть страшнее. Что Климен Криводушный хотел послать орла, который бы терзал Провидящему печень – день за днем, а за ночь она бы снова отрастала. И если бы не вмешался сам Зевс с просьбой пощадить…

Прометей оперся на плечо ученика тяжело, сделал два шага, не удержался, сел на песок. Спросил горько и безнадежно:

– Зачем?

«Потому что такова моя Ананка», – попросилось с языка.

– Потому что таково мое решение, – сказал Ифит, чеканя слова. – Прости, что шел так долго, учитель. Мне нужно было прийти сразу же после того, как тебя покарали.

И вдруг понял, что Прометей спрашивает не у него. Провидящий обращался к Зигии, которая все так и смотрела на море, будто силилась рассмотреть что-то в дали.

Или ждала, пока высохнут слезы.

Ответ долетел еще слышно – море слишком тревожно стучалось в скалы.

– Потому что тебя покарали несправедливо. В этом уверены все, ты знаешь, Провидящий?

– Все? – хрипло повторил Прометей.

– Все, – донеслось с порывом ветра. Зигия повернула лицо к титану, и Ифит вдруг понял: она не нимфа, она – неизмеримо больше. – Я говорила с твоей женой. Она будет ждать на острове Грай. Забирай ее и уходи туда, где гнев Эгидодержца будет тебе не страшен.

– Такие места есть?

– Проверь.

– Мои братья… племянники…

– Их не покарают. Не забывай, что его прозвали Справедливым, – и когда Прометей вскинулся, чтобы спросить еще что-то, добавила тихо: – Ты понял верно.

И – умолкла, снова став златоволосой нимфой в охотничьем костюме. Бездумно трогала тетиву лука: натягивала и отпускала. Провидящий молчал. Наконец прошептал:

– Зачем тебе мой ученик?

Губы Зигии тронула слабая улыбка. Ифит отчаянно ловил ее взгляд – но она смотрела только на Прометея.

– Слабой женщине не вытащить адамантовый клин. Не разбить оковы. Это под силу лишь могучему герою – и я его нашла. Никто не узнает, Провидящий. Ты можешь не бояться за ученика.

Ифит вслушался – с насмешкой ли его назвали героем? Так и не разобрал, впрочем, какая разница. Мать всегда говорила – думать нужно о важном. Важное – она говорит так, будто прощается… не прощается же она, в самом деле?

И еще важно это неотступное, тревожащее чувство – будто в молчании между этими двумя больше, чем в словах.

– Что взамен? – упало с губ Прометея. Златоволосая Зигия взглянула устало. Словно подставила синеву глаз под взгляд Провидящего – на, смотри, ищи, что я могу скрывать. Махнула рукой и медленно побрела по серому, слишком мягкому песку.

К морю, – понял Ифит. К морю, чтобы вода омыла ей ноги, как омывает подножия скал. А потом она разведет руки и исчезнет, а я…

Я не смогу спать, и играть, и дышать.

Он все ждал – вдруг обернется, позовет, но она не оборачивалась. Тогда крикнул: «Постой!» – и кинулся следом.

Она не взглянула, когда он оказался рядом. Бросила тихо:

– Что тебе, морской?

– Ты ведь придешь еще? Туда, на берег?

– Нет.

– Тогда скажи мне, как найти тебя. Скажи мне, потому что я все равно буду искать тебя – годы… столетия… сколько бы не потребовалось.

– Смешной мальчик… зачем тебе меня искать?

– Чтобы смотреть на тебя. Петь тебе. Быть возле тебя!

– Ты безумец.

– Безумие истинно – так говорит Лисса. Я не боюсь ее, она любит слушать мои песни. Это безумие вернее многих. Я буду искать тебя, потому что никогда не буду искать никого больше. Никакого… другого.

Тени ползли по песку. Две – стремительные и легкие, убегающая и догоняющая.

И первая замедляла шаг.

– Я искала героя, не возлюбленного, мальчик. А если я скажу, что не хочу твоей любви? Не хочу, чтобы ты искал меня?

– Кто не хочет любви?

– Та, у кого ее не может быть.

– Те, кто твердит себе, что у них чего-то не может быть, обычно желают этого вдвойне. Разве не так?

Она обернулась, взглянула на него с искривленными от боли губами – и он торопливо коснулся этих губ, чтобы у него осталось на память хоть что-то.

– Я не буду искать, если ты не хочешь, – шепнул, когда она рванулась назад. – Но я все равно буду тебя ждать. На том самом месте.

– Я не приду.

– Потому что я противен тебе? – он не дождался, пока она солжет, вгляделся в глаза и ответил сам: – Потому что боишься. Себя. И не только себя. Скажи, у твоего страха есть имя?

– У моего страха не одно имя, – проговорила, задумавшись и устремив взгляд в себя.

– Значит, я угадал и ты несвободна?

– Ты угадал, морской. Титаны в Тартаре свободнее меня.

– А твое сердце?

Она молчала. Смотрела, как настойчиво бьются о скалы волны. Как гордо возносят в надежде однажды прижаться – и никогда не отхлынуть назад.

– Я всегда буду петь для тебя, – сказал Ифит. Поднял ее ладонь к губам. Коснулся полосы от тетивы, врезавшейся в кожу. Она не отняла руки, и он отпустил ее сам – словно звук с кифары. Выдохнул: – Теперь всегда – только для тебя.

Перехватил кифару – и гинаика выплеснулась в переливчатой мелодии о золотых волосах и синеве глаз. О том, что красота Афродиты – ничто, и о лучнице, которая шлет стрелы любви и сражает наповал с первого выстрела-взгляда.

Как просто, – пела гинаика. – Я – море… ты – скалы… Разве есть скала, которая не мечтала бы услышать песню моря?

Ифит играл с закрытыми глазами. Чтобы не видеть, как она шагает в волны, словно в бой. Изламывая мир вокруг себя, возвращаясь туда, откуда пришла.

Наверное, в мечту.

 – Безумец, – сказал подошедший Прометей.

Учитель жадно вдыхал морской воздух. Растирал грудь, на которой теперь виднелся глубокий, не до конца заживший шрам. И смотрел с жалостью, с горечью… с ужасным предвидением.

– Пойдем. Тебе придется сопровождать нас с женой в скитаниях на краю света – если Аид узнает, кто…

– Я его не боюсь, – легко возразил Ифит. – И я никуда не уйду. Здесь она.

– Ты не знаешь, кто она.

– Мне все равно, кто она. И кто он. Который с ней. Я буду там, где она.

– На Олимпе?!

Прометей скрипнул зубами. Махнул рукой, как бы говоря: «Пусть все идет как идет». И выговорил с болью:

– Это Гера, дочь Крона. Жена…

Ифит вскинул брови – но удивление не пришло. Гера, дочь Крона. Жена Климена Отшельника, Климена Мудрого, Справедливого и Милосердного. Эгидодержца. Криводушного.

Мать говорила – смотреть нужно на важное…

– Да, – сказал он и тихо засмеялся. – Она его не любит. Я видел – она не любит его.

Тот, на золотом троне, представился неудачником. Мелкой сошкой, неспособной завоевать сердце собственной жены. Ничтожеством, которое не может никого сделать счастливым.

Бессильная, скудная помеха.

– Она носит в себе войну, – пробормотал Провидящий, глядя туда, где стояла Зигия. Полными прозрения глазами.

– Мне все равно, – легко отозвался Ифит. Засмеялся, почувствовав себя легким, будто ночная рыба, выпрыгивающая из воды. – Кто она, кто он. Особенно – кто он. Я все равно буду петь для нее, учитель.

Наверное, Провидящий хотел спорить. Но взглянул в глаза Ифиту – в бездонь, искрящуюся веселым смехом – и только безнадежно махнул рукой еще раз.

Гинаика в ответ рассмеялась струнами.

*

«Не придет, – шептало море. – Не придет, безумец. Она супруга Эгидодержца. Климена Милосердного, который настолько милосерден, что его все боятся. Не придет, не жди».

Ифит улыбался морю. И пел. Так, будто златоволосая Зигия могла его услышать. Пел о солнечных лагунах и нереидах, катающихся на волнах, и о ночах, высеребренных луной, и о тягучих криках чаек на рассвете.

«Кто ты, а кто он? – кричали чайки. – Ты вздумал украсть жену у Владыки? А когда он явится за ней – что будешь делать?»

Ифит пожимал плечами, улыбался. Пел о стрелах летящих без промаха – взглядах красавиц. О жарких ночах на берегу, когда нереиды водят хороводы. О гибких телах, сплетающихся в диковинный узор страсти.

Нереиды заслушивались песнями, мать не спрашивала – почему он приходит на тот самый берег и для кого поет.

Прометей исчез на краю света, и никто не смог отыскать – какой герой пошел против воли Климена Справедливого? Какой опасный бунтовщик нарушил порядок?

Наверное, почему-то и не особенно искали. У того, на золотом троне, были свои заботы: над ним грянул долгожданный рок, ударило пророчество: «Тебя свергнет сын». И родился бог войны – неуступчивый, строптивый, со сквернейшим характером, как уверяли нереиды.

Ифит пожимал плечами и пел о штормах, когда волны в самоубийственной ярости бросаются на скалы, расшибаются в пыль, в клочки, в мелкие брызги. О том, что любые штормы стихают – и блики солнца ярче играют на угомонившихся волнах.

Он не считал песен, не считал дней.

Не считал лет.

Не желал считать – сколько раз море, ветер, небо – все кричало ему насмешливо: «Одумайся, она не придет!»

Гинаика говорила обратное.

Она пришла, когда последний луч летнего солнца пролился на берег, подмигнул и пропал. В одеждах лесной нимфы-охотницы шагнула на песок. Сжимая лук – как будто в нем хотела найти ободрение.

Прошла по песку и села рядом. Сказала так, будто не прошло двадцати лет со дня их встречи.

– У тебя ядовитые песни, мальчик. Они словно занозы – вцепятся, и не вынешь, и слышишь их в снах. Можешь считать – они победили, и я пришла.

– Хочешь – разобью кифару? Петь можно и без слов, о Зигия. В таких песнях бывает еще больше смыслов.

Колесница Селены-Луны неспешно взбиралась в небо. Лошади сыто поглядывали по сторонам: ничего интересного. Музыкант и нимфа сидят на песке.

Звездами выбрались полюбоваться.

– Провидящий сказал тебе, кто я?

– Да. Сказать, что я ему на это ответил?

Она молчала, и в молчании была ответная песня – за все двадцать лет. О том, как хочется рвануться и стать птицей, летящей на берег моря, о том, как трудно беречь чужие очаги, когда в твоем собственном горит холодное, хоть и чистое пламя долга, только долга… О сыне, отмеченном страшным клеймом пророчества, о муже, который смирился с Судьбой – или только сказал, что смирился? О проходящих словно в сражениях годах, и о том, как она приходила, крадучись, на берег – двадцать лет, чтобы послушать песни… Сегодня вот пришла не крадучись – потому что даже скалы устают.

– Спой для меня, морской, – попросила шепотом, склоняя ему голову на плечо.

Луна вплетала серебро в ее золотистые волосы. Путала лучи в его черных кудрях.

– О чем мне спеть для тебя, прекрасная? – спросил он, вбирая глазами ее образ.

И разобрал почти неслышно.

– О скалах в объятиях у моря.

Море вздыхало, вторило предвечной песне – для двоих.

Комментарий к Монодия. Ифит *Гинаика – жена (греч.).

====== Сказание 5.1. О любви и отравленных стрелах предназначения ======

Нет, это не я. Не Аид Громовержец, Владыка Олимпа. Не Эгидодержец, Гостеприимец, Щедрый Дарами, Справедливый и Мудрый. Не хозяин Золотого Века, у которого всё началось правильно.

Не я сижу там, под серебристым тополем, в любом отражении, не я стряхиваю с плеч серебро тополиных листьев – и роняю с пальцев алые капли. Слышишь ты, в отражении? – кричу я вновь и вновь. Это не я.

Потому что у меня все началось правильно. И продолжилось, наверное, тоже правильно. И закончилось… почему мне так хочется знать, чем у тебя там закончилось, не-я из отражений? Ты ведь – не я…

Отражение дарит короткий, хмурый кивок. Смотрит пасмурно исподлобья: воин, дурак, вор… невидимка. У которого все началось неправильно. И потому у него всё – не как у меня.

Всё ли?

Жаль, он не может говорить. Может, я спросил бы его – как у него там. Идёт по новой дороге, проторённой, неизведанной… или все спотыкается об узлы, связанные старухами-Мойрами?

В снах приходят вспышками – скрученные, намертво связанные нити. Разных цветов.

Шепот за плечами. Перекошенное лицо отца. Скрещённые клинки двух взглядов – черного и серого. Танец в вихре огненных волос – на солнечной лужайке…

Во сне я, кажется, кричу. Обращаясь к тому, над озером. Кричу одно и то же: скажи, есть ли у нас с тобой, что-нибудь общее? Что-нибудь вечное? Может, там, в твоем списке Мойр все переписано не полностью? Может – есть строки, которые нельзя переписать?

Начинаешь ты правильно или неправильно. Идешь по прямой дороге или по кривой. А они, эти строки – не стираются. Оказываются впечатанными навеки. Незыблемыми вехами стоят на твоей дороге, только и ждут – когда их узнаешь.

Ты не даешь ответа, воин, дурак и вор. Не-я, у которого все началось неправильно. Отворачиваешься, прежде, чем я задам тебе новый вопрос.

Может, у тебя там все продолжилось как следует? Не как у меня? Может, у тебя были правильные вехи?

И почему мне так сильно хочется – чтобы так и было?

– Особое блюдо, – сказал царек. Хихикнул подобострастно, блеснул зелеными, рысиными глазками. Изогнулся в пояснице погибче – а как бы еще свою любовь к царю богов проявить. Я хмыкнул – особое и особое, неси себе.

Памятную утку в меду это блюдо все равно не перебьет. Что она вообще ко мне привязалась, эта утка?

Наверное, виной всему день. Бывают такие дни – суетливые, дрянные. Дни-сундуки, в которые месяцами складываются неурядицы и дурные вести. Придет утро такого дня – а неурядицы в очередь выстраиваются: давайте, мол, можно!

Вот и этот денек складывался из мелких, ненужных дрязг, дробился, вцеплялся каждой мелочью… С утра что-то не поделили Сила и Зависть, твердолобые сыночки Стикс. Разворотили полдвора, прислугу перепугали. Потом заявился Мом-насмешник – с радостной вестью: «Радуйся, Владыка, я нашел Прометея, теперь можешь его карать!» И пришлось напоказ хмурить брови, отряжать отряд воинов, давать наказ – не упустить преступника! – а потом втихомолку отправлять Гермеса к Прометею, чтобы тот успел уйти подальше.

Потом Гермес что-то опять украл. После того, как слетал к Прометею. Это недавнее пополнение зевсовой коллекции побочной сыновей вообще крало постоянно и вдохновенно. Начал в пеленках, со стад Аполлона, а закончить попытался моим луком (после чего приобрел легкое косоглазие и утонченную горбинку – нос после перелома не сросся). Вот и сейчас утащил у Фемиды Правосудной ее весы, а Правосудная явилась ко мне за мерой справедливости. Меру я выразил тем, что поставил Гермеса провожать тени в подземный мир – и ему полезно, и я буду знать, что там творится. От Гипноса ничего не поймешь: лет двадцать является окосевшим после Посейдоновых пиров. Пиры вошли в песни, Посейдона, как и меня, прозвали Щедрым и Богатым, а я того и гляди полезу в подземный мир сам, потому что не понимаю – как это брат успел так хорошо спеться с тамошними жильцами.

Потом день разбуянился и подкинул мне братский визит: Зевс сидел до полудня и говорил о том, что в подводном мире не все ладно. Мол, какой-то рыбак решил с голодухи травкой закусить, а травка оказалась волшебной, ей еще Гелиос своих коней кормит… Ну, и появилось новое божество, какой-то Главк. Подчиняться, мол, не желает.

Я кивал с мудрым видом и замечал, что да, бывает всякое: у меня-то вон Кой, из титанов второго поколения, распоясался. У него, знаешь ли, подрос сынок Лелантос, так этот сынок, говорят, все вспоминает, как я жестоко поступил с Прометеем. К великанам наведывается вместе с папашей.

Да и остальные – Крий, Астрей, его сыновья-ветры – как-то не наведываются на Олимп. И к себе не зовут.

Боятся, что ли, моего милосердия и моей справедливости?

Да и смертные…

Царек Аркадии ухмылялся. Расписывал в красках: какое блюдо приготовил царю богов. Сыновья царька стояли тут же – почтительно подхихикивали папеньке.

Впивались глазами – желали посмотреть, как Великий, Гостеприимный, Грозный Кроноборец будет есть человечину.

– И откуда вы только лезете?

Царек моргнул. Смеха в рысиных глазах поуменьшилось.

– А?

– Лезете, говорю. Откуда. Вот поверишь на слово? За лунный цикл штук пять кощунников каких-нибудь объявится. Финиками не корми, дай богов принизить. Ты, например, слышал про Арахну, сын Пеласга?

Царек Ликаон молчит и трясет головой. Сыновья безмолвно моргают. Блюдо с искусно приготовленным телом несчастного заложника из другого города тихо стынет на столе передо мной. Дразнит аппетитным парком.

– Была такая лидийская ткачиха, которая как-то вызвала на состязание Афину Мудрую. Ты вот знаешь, что с ней произошло?

Спроси Ату – она тебе с удовольствием распишет, как Афина превратила Арахну в паука, да еще по лбу челноком пристукнула. На самом деле… не знаю, что там изобразила ткачиха из Лидии, но дочь убила ее на месте. И после несколько дней ходила хмурой и развлекалась в основном, побеждая Ареса на поединках.

Ликаон не знает. Он вообще стоит и моргает недоуменно, потому что Владыка должен проявлять гнев по-другому. Хмурить брови, голосом с высоты своего роста греметь. Всяко уж не болтать, будто пастушок с Крита.

Какая тебе разница, как я говорю и как веду себя, сын Пеласга? Ножницы Атропос над твоей нитью уже раскрылись.

И неужели ты в самом деле думаешь, что ты первый, кто попытался проверить мое всеведение, покормив меня человечиной?

Об остальных просто никто не знает. Значит, я сделаю так, чтобы о тебе узнали все.

– Кто ж вас так учил человечину готовить? Чеснок положили. Еще, небось, и в вине как следует не вымочили. Да ни один себя уважающий олимпиец такое в рот не возьмет!

Хотя за Эвклея я не ручаюсь.

«Ик!» – выскочило у горла Ликаона. «Ик! Ик!» – помогли ему сыновья.

Я сделал последний глоток вина из кубка. Поставил кубок. И продолжил тихо:

– А сам-то ты пробовал, сын Пеласга? Раздели же со мной чудесное блюдо. Отведай первым – в знак моей особой милости. Я окажу эту милость и твоим сыновьям – пусть и они насладятся божественной трапезой.

Смолкло хихиканье. Намертво. Страх мгновенно выбелил лица.

– В-владыка…

– Ешьте.

Под моим взглядом – холодным, пристальным, владычьим, царек протянул трясущуюся руку к блюду. Взял кусок, измазав пальцы мёдом, прилежно стал пихать в рот.