Текст книги "Иная Судьба (СИ)"

Автор книги: Steeless

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 36 страниц)

«Они все равно бы не смогли править на Олимпе. Устроили бы междоусобицы. Они не смогли бы договориться с Геей и ее детьми…»

«Так скажи мне – где теперь Гея, Кронид? Ждёт, что ты освободишь ее детей из Тартара? Или уже поняла, что ты не сделаешь этого? Скажи, она думала о предательстве, когда вручала тебе твоё оружие? Где твоя мать – не она ли шатается в безумии над волнами Океана? Скажи, Кронид, чего, кроме предательства можно от тебя ждать? Скажи, как скоро ты ударишь в спину моего брата? Или свою жену? Или любого, кто доверится тебе?»

Танат Жестокосердный не умел говорить. Зато умел наносить удары. Разящие. Беспощадно достигающие цели.

Губы Кронида дернулись, полыхнули острые скулы, вспыхнули гневом глаза. Осталось недолго, подумал бог смерти. Осталось – всего ничего.

«Все прозвища, которые тебе дали, лживы, олимпиец. Подходит одно: Криводушный. Как у твоего отца. Потому что ты…»

Когда лицо Кронида словно окостенело, и в пальцах сам собой возник лук, бог смерти подумал только: наконец-то. Вот оно, твое истинное лицо, Гостеприимец. Наконец-то можно сражаться по-настоящему.

Лук Неба – достойный противник для крыльев смерти. Проверим, что быстрее?

Тетива уверенно шагнула назад – и на ней стремительно возникала, сплеталась из воздуха стрела. Серая, холодная, из колючей, брошенной в лицо истины…

Которую не прощают цари.

Стрела сплелась, хищно блеснула наконечником – где там черные перья? Проверить бы на прочность!

– Бездарно дерёшься, – сказал Танат негромко. Слегка надавил клинком на горло царя царей. – Ты стоял слишком близко. Это недостаток твоего лука: тот, кто стоит близко, может ударить до того, как ты натянешь тетиву и возьмешь стрелу. Раньше, чем прицелишься. Если хочешь оставаться Стрелком – держи тех, кто может ударить, подальше.

Кронид сверкнул глазами коротко, зло. Дернулся назад и почти сразу пропал – чтобы появиться за двадцать шагов впереди – уже держа лук и стрелу наизготовку, прицеливаясь…

Острие хищно клюнуло воздух. Жестокосердный увидел блик – и нырнул под него, что-то мгновенное и страшное чиркнуло по крылу – может быть, более острое, чем его меч.

Гнев Владыки.

Вторую стрелу Кронид наложить на тетиву не успел.

– Бездарно дерёшься, – холодно повторил Танат, и верный меч прижался к шее царя царей – там же, где и в прошлый раз. – Ты слишком привык не промахиваться. Однажды ты встретишь того, кто умнее тебя. Быстрее тебя. И не успеешь выстрелить во второй раз.

На сей раз Кронид скрыл взгляд за ресницами. Опять шагнул – ушёл в пустоту, чтобы появиться… где? – спросил себя Танат.

Далеко. И за спиной.

Верные крылья спасли от первой стрелы – рванули в воздух, и небесная вестница непринужденно превратила в пепел случайно встретившийся ей на пути дуб.

Целился между лопаток – мелькнуло в мыслях быстрее стрелы, быстрее крыльев. Теперь уже только – скорость на скорость.

Удар на удар.

Крылья смерти – против стрел Урана.

Взмах – мир, побледнел, выцвел, застыл скопищем бездарных амфорных рисунков, размылись в линию кусты, трава сделалась расплывчато-зеленой; взмах – фигура Кронида резко прыгнула навстречу, пальцы отпустили тетиву – и Танат сломал полёт, уходя вбок.

Вспышка почти коснулась его лица. Стрела забрала с собой пару прядей волос – как бы в насмешку над мечом.

Мы еще посмотрим, кто чьи пряди возьмет в конце, – подумал Танат, делая последний рывок.

Мы еще посмотрим – кто из нас промахнется.

– Бездарно дерёшься, – сказал Танат. Неутомимое, мягко поющее, верное лезвие уткнулось олимпийскому царю под подбородок.

– Правда? – спросил тот.

Его третья стрела касалась горла бога смерти.

Пальцы готовы были отпустить тетиву.

– Потому что однажды тебе встретится тот, кто решит пожертвовать собой. И ты проиграешь, даже не промахнувшись.

Олимпиец усмехнулся – сухо, неприятно. По-владычески.

Кончик ядовитой стрелы царапнул горло богу смерти.

Помедлил. Убрался.

Показалось вдруг: сейчас Эгидодержец закроет глаза, откинет голову – и шагнет вперед, с упоением подставляя горло под острие.

Что-то проламывалось из взгляда олимпийца. Продиралось сквозь лживую мудрость, лживое спокойствие, лживое величие. Выплескивалось, выпускало из себя:

«А меня спрашивали?! Меня – спрашивали, хочу ли я быть этим?! Воплощенное пророчество! Выросший на Крите всеобщий смысл! Спрашивали меня – когда Крон собирался глотать своих детей?! Думаешь – я хотел быть Владыкой?! Сесть на Олимпе, взять в жены Геру, думаешь – я хотел душить их из невидимости?! Зная, что произойдет иначе?!»

И почудилось дальше – две армии, рвущие друг друга на части, плачущее огнем небо, кричащая Земля, сторукие тени…

«Думаешь – я мог сделать хотя бы шаг в сторону от своего предназначения?!»

– У тебя нет предназначения, – выговорил Танат. – Ты бог. У вас – судьба.

– Судьбы нельзя избежать, – сипло бросил Кронид. Казалось – сейчас он наплюет на величие и заедет смерти кулаком по скуле.

– Судьбу можно выбрать или изменить. Или попытаться взглянуть ей в лицо. Чудовище ничего не может сделать со своим предназначением. Можешь поверить. Я знаю.

Убрал клинок от горла олимпийца.

Отвернулся, сделал несколько шагов перед тем, как свести крылья – и поспешить к своему предназначению.

Он мог бы поклясться Стиксом, что, когда крылья уже закрывали ему лицо, увидел то, что не должен был. Вместо зелёной поляны, вместо железных перьев, вдруг пришло, будто всплыло из памяти – две нити, связанные в узел.

Прочный, нерушимый – разве что мечом разрубить…

Слышал он тоже то, что не должен был. Не мог слышать – и все же слышал прорывающийся откуда-то из-за спины прерывистый, ласковый женский шепот.

– Попроси меня – и стану, какой пожелаешь…

====== Сказание 4. О несвоевременных пророчествах и страшных выходах ======

Всем, кого порадовала встреча Таната и Гестии в монодии Таната – вот такенная картинка в подарок http://steeless.livejournal.com/9851.html (в главных ролях: Танат, Гестия, финики).

– Терпеть не могу пророков, – говорю я. И стараюсь не смотреть в воду или в зеркала.

Но он все равно стоит перед глазами – остроскулый, черноглазый… Ухмыляется понимающе, скотина – ну да, а то как же.

Хотя у него ведь иначе все началось. И иначе закончилось.

Наверное, ему тоже приходило в голову, что хорошо бы залить в глотки вещим раскалённый свинец.

Заткнуть Мойр, Япета, правдолюбивую Фемиду, старца Нерея, Прометея Провидца… заставить умолкнуть всех смертных прорицателей. Сказать – умолкните раз и навсегда, ваши пророчества еще никому хорошего не принесли.

Зачем знать о том, от чего тебе не дано убежать? Чтобы смириться? Чтобы попытаться сделать невозможное? Чтобы пытаться избежать – и через это прийти к предначертанному вернее, чем если бы ты не пытался…

Кажется, я видел уже все ответы. Иногда даже сам был – ответом. Только так и не понял – зачем.

«Это же так просто, маленький Кронид, – воркует голос из прошлого. – Есть пророчества, без которых не будет Судьбы. А есть то, что может сбыться не так, как ты думаешь. А есть пророчества-испытания – примешь ли? Хочешь, я предскажу тебе что-нибудь, маленький Кронид?!»

И каждый раз изнутри рождается крик – неосознанный, глупый, детский: «Нет, не хочу! Уходи, я не хочу!»

И я взглядываю в воду. Взглядываю в зеркала, откуда на меня хищно, с выжиданием щурится этот – от которого я взял скулы, и глаза, и прямые черные волосы.

– У меня все было иначе, – шепчу я. – Ты понял?! Всё было иначе!

Можно шептать долго – он не поверит. Так и будет ухмыляться с отвратным пониманием – мол, конечно-конечно, совсем иначе. И повторять губами неслышно одно и то же – запечатлевшееся в нем навечно, как и во мне.

Тяжкое, неотступное, роковое…

– Тебя свергнет…

– Посейдон, – сказала Гера и запустила ожерельем в угол.

За дверями вспискнули всегда готовые услужить нимфы. Я присел на ложе – с волос капала вода после омовения, хотелось блаженно вытянуться и ни о чем не думать.

– Что опять Посейдон?

– Затеял спор с Афиной. Кому покровительствовать над Аттикой. Приглашал быть в числе судей.

– А ты, конечно, спросила у брата, когда он уберется в подземный мир?

Супруга гневно фыркнула носом, как бы говоря – ну, ты-то не спрашиваешь, муженек. Тебе-то, видно, наплевать, что дворец у Посейдона – на поверхности, у Парнаса. Зевс, царь морской, в подводном царстве, а Посейдон…, а Посейдон через день на Олимп в гости. Как к себе домой.

– И что ответил?

– Грхм, – отозвалась Гера, свирепо сражаясь с высокой прической. Прическа сопротивлялась героически – такую крепость без армии не взять.

Ясно. Опять, значит, поинтересовался, какое до этого дело Гере.

Нужно сказать, средний братец неплохо устроился. Вроде бы, царь. И даже пирует с подземными. Только вот пирует на поверхности, у себя во дворце – там и Гипнос бывает, и Стикс с сыновьями, и Ахерон захаживает, и кое-кто из Стигийских. Вроде бы – наведывается в вотчину, смотрит, как дворец строится… А вот на трон как-то и не торопится. Почему нет: нимфы на поверхности красивее, пиры – пышнее, а на подземных можно и так полюбоваться.

Волосы сдались, распустили войска – золотые пряди разбежались по плечам, легли легкими завитками, подмигнули медовыми отблесками из глубины. Пряди нужно было усмирить гребнем – и царица олимпийская взялась за это с рвением. Если не с остервенением.  – Это же ты ему посоветовал. Посейдону. Самому б ему мозгов не хватило. Я растянулся на царском ложе – с трудом сдержал сладостный стон. Всего-то два пира, три с лишним десятка судов и новый сын у Зевса – а усталости столько, будто мне на плечи гору Олимп навалили. Впрочем, когда еще с женой разговаривать, как не в спальне. Эта традиция завелась еще со свадьбы, когда первое, что Гера заявила мне в гинекее: «Дочери Атланта говорили – он что-то задумывает там, на краю земли. Ты слышал?» Я тогда ответил в тон, стаскивая с нее праздничный убор: «Да он против Зевса планы вынашивает, Майю на свадьбе видела? Нет: беременна она». Так и повелось.  – Почему не Зевс? Брат тоже бросается… советами. Иногда просто хочется упомянуть Зевса, чтобы услышать еще раз, как она фыркает. На Зевса – отдельный звук: презрение пополам с пренебрежением.  – Этот делатель детей? Он вообще выныривает из своих глубин для чего-нибудь другого? Не знаю, женушка, ой, не знаю. Младший брат тих. Покладист, мирен, открыт. Никуда не лезет, ни с кем не ссорится. Кроме жены, конечно. Так что меня это всё начало здорово настораживать за последние три десятка лет.  – Видела Деметру? Гера недовольно засопела и дёрнула гребень яростнее. Ойкнула и с возмущением глянула на прядь – мол, будешь так себя вести – вообще отрежу.  – Ты ее, что ли, не видел?  – Только с утра. С утра Деметра заявилась ко мне с очередной жалобой на муженька. Рассказывала о каком-то мальчишке, похищенном морской тварью и взятым Зевсом в виночерпии. О фиванской царевне. Еще о ком-то. Смотрела с просьбой, требовала: уйми его!  – Половину дня сестра мочила пеплос слезами мне, – процедила Гера. – Вторую половину, думаю, – Гестии. До того, как вцепилась в волосы Афродите.  – Почему я этого не видел?  – Потому что был на первом пиру, у эфиопов.  – Оно того не стоило, – буркнул я в полудремоте. Гера наконец сняла одежды, нырнула под одеяло, улеглась на ложе рядом. Хихикнула.  – Мы вовремя их разняли. Но Пеннорождённая завтра точно явится с жалобой. Ах, о Мудрый, твоя сестра разодрала мне одежды и поцарапала плечико, вот, взгляни… Я застонал сквозь стиснутые зубы. Киприда пыталась соблазнить меня за последние полвека не менее тысячи раз. Не говоря уже о сварах с Деметрой и плачущей Амфитрите-океаниде, жене Посейдона.  – Выдам её замуж за Гефеста – и в Тартар.  – Думаешь – ее это остановит?  – Думаю – нет. Что ты решила с Деметрой? Кто-то сказал бы – безумие, бред. Аэды глотки сдирают в кровь, когда живописуют – как оно там у Климена Гостеприимного в спальне. Вот золотые светильники искусной ковки, вот ковры, затканные драгоценными узорами. Вот царское ложе – да уж, царское, плясать можно. А что между царем и царицей можно пару титанов положить – о том аэды как-то и не догадываются. Или о том, что царь и царица засыпают вот так – перекидываясь фразами, поглядывая в сумрак спальни. Правда, иногда и придвинуться приходится. Чтобы голос не напрягать. Нет, в самом деле, кто выдумал это ложе, а главное – для чего выдумал? Чтобы муж с женой могли веками не видеться? Гера как-то высказалась, что на этом ложе мог бы возлечь Зевс со всеми своими любовницами.  – С Деметрой? Успокоила как всегда. Сказала, что твое терпение на исходе, и скоро ты подвергнешь Зевса страшным карам. Отберешь трон, самого в Тартар сошлешь за неверность… Или… как с Ураном… Деметра любит мужа, она перепугалась. Месяц жаловаться не будет. Я не выдержал – сонно засмеялся в темноту.  – А, да. Девочку ее я пристрою к Афине в обучение. Деметра хотела к Фетиде… но Фетида не защитит ее от… пролетающих мимо настырных птиц. Мне пришлось учиться стрелять.  – Угу, – сказал я. Перед глазами мелькали лица, вздымаемые кубки, смеющийся младший, почему-то Мом-насмешник… – Какую девочку?  – Кору. Рыжую.  – Не помню такой.  – Ты был на пиру в честь её рождения. Шестнадцать лет назад. Тут фыркнул я – от жены научился, наверное. Да если вспомнить все пиры в честь отпрысков Зевса…  – Они в пеленках все одинаковые. И вообще, у Зевса что – есть дети от Деметры?! Гера придвинулась еще чуть ближе, устало хихикнула мне в плечо. Ну, ты так-то уж не притворяйся, – звучало в ее смешке. Всем известно, что Климен Мудрый – еще и Климен Всеведущий. Лучше всех знает, кто с кем в родстве, кому сколько лет и у кого с кем тайные связи. Внушает своим всеведением уважение и страх. Так-то оно так, только треть этого всеведения – шлем-невидимка, а вторая треть… вон вторая, в плечо дышит, щекочет волосами руку.  – Сестре тяжело. Зевс не простил ее за первенца… за Гефеста. За его уродство и за то, что она попыталась от него избавиться. Или за то, что не избавилась до конца. Неудачно сбросила с Парнаса, где рожала – так, что Прометей подобрал. Отнес тельхинам, обучил мальчишку всему, что знал… видел его сегодня – Хромца. Зевс изо всех сил делает вид, что гордится сыном. Не верится ни на миг.  – Теперь она страдает от его измен и опасается за дочь… ты говорил с ним сегодня?  – Говорил. Что там говорить, если пир – в честь рождения очередного отпрыска от очередной нереидки? Тритоном назвали, мне только и осталось, что поздравить счастливого папашу и напомнить: у тебя вроде как и законная жена есть, может, на нее поглядишь? Зевс глянул чистейшими глазами, развел руками: ничего не делаю, почитаю жену. Но как же не отпраздновать, сын же родился. И вообще, Владыка Олимпийский, вот есть кое-что, что удержать не так-то просто.  – А ты ему?  – «Уран тому свидетель». Правда, сказал я это тихо, но младший сам повторил, заливаясь смехом. И пообещал примириться с женой. Он всегда так делает, когда я начинаю говорить о верности. Иногда добавляет еще: «Тебе повезло, у тебя-то Гера!»  – Владыка, – насмешливый шепот обжигает плечо. – О чем думаешь? О чем думать Владыке перед сном, когда наконец добрался до ложа, согрелся и лежишь, окутанный уютом? Конечно, о делах государственных.  – Хочу утку в меду. И сбежать в пещеру на Коркире.  – Угу, – хмыкает жена. – С козой. И этим своим распорядителем. И чтобы просителей не пускали.  – Особенно Афродиту. Только вот какие козы, какие пещеры. У нас тут Золотой Век. Нет войн, нет ссор, Климен Мудрый стоит на страже закона и справедливости. Твердой рукой наводит порядок. Судит, устраивает судьбы, щедрой рукой сыплет благоденствие из сосудов на головы смертных и бессмертных… Если вдруг Владыка куда-нибудь – как пировать, как суды решать, кто на соревнования смотреть будет?!  – О чем думаешь, царица?  – О наследниках, – призналась тихо, вздохнула в плечо. – Деметра говорит: как это, пока ни одного? Да и все остальные тоже. Зевс мне сегодня то же самое говорил. А до того еще лет тридцать, не меньше. Смеялся – мол, где твои-то, или от мудрости великой не знаешь – как оно там, с женщинами?  – Надоели сплетни? Гера передернула плечами. Отвернулась спиной. Голос у нее зазвучал чуть приглушенно.  – Если ты – жена Климена Мудрого, Гостеприимного и Милосердного – ты должна привыкать к сплетням. Я привыкла. Я отвечаю, что Климен Мудрый ничего не делает просто так. Что мы родим наследника, когда ты посчитаешь нужным. Просто… у тебя есть дочь, Афина. А у меня… Я старался не скрывать от жены ничего – союзникам в битве говоришь правду. Не говорил только о Метиде. О шлеме-хтонии и о том, за что он был получен.  – Давно догадалась?  – Я богиня семейных очагов. Я могу узнать, чья передо мной дочь. Нужно только вглядеться как следует. Просто мне тоже хочется… Наверное, она впервые заговорила о том, чего хочется – ей. До того были только мы и наш союз. Она устраивала свадьбу, предоставив мне разбираться с началом правления и с заключением союзов. Принимала жен союзников, выслушивала их жалобы и всегда говорила только: нужно. «Нужно будет помирить Майю с её отцом, это добром не кончится». «Мне нужно погостить у Деметры, она того и гляди засуху устроит». «Тебе надо бы что-то сделать с этим Гермесом – крадет же что ни попадя!» Аэды – самые смелые – поют на земле, что у Владыки Климена очень властная жена. Она, якобы, даже осмеливается поднимать перед ним голос на советах. Только вот до этого я не разу не слышал от нее – «хочется». Но уж если хочется…  – Ты что? – шепнула она, когда я взял ее за плечи и развернул лицом к себе.  – Наследника будем делать, – заявил я, смаргивая сонливость с ресниц. – Раз уж хочется. А то действительно непорядок – тебя там ещё не измотали вопросами, что со мной не так?  – Измотали… – жена шептала в потолок, уже поверх моего плеча, уже прижимаясь, обхватывая руками, принимая поцелуи и шепот – равно.  – А ты им – что?  – А я: «Так ведь он не Зевс, у него всё в ум ушло…» Даже как-то обидно. Даже как-то и хочется отомстить за такое (а потом отдохнуть и ещё раз отомстить). И доказать, что в ум у меня как раз ушло не всё, и ежели нужно – я ещё и Зевса могу уделать (только не хочется добавлять к моим многочисленным титулам еще и Приапоподобный). И вообще, не так уж редко мы с Герой делим ложе, не знаю, кто виноват, что у нас нет наследников. Может, нам слишком мало пока что этого хотелось. Может, было мало страсти: вон, Посейдона недаром Жеребцом прозвали, уже полцарства заключает ставки – что ж у него в подземном мире родиться может. А может, с союзниками обычно не спят. Долг исполняют. Хотя, нужно сказать, долг исполняется очень даже… побольше бы, в общем, таких долгов. Так и хочется сказать: Кронид, что тебе ещё нужно? Вот, лежишь ты в царской спальне, обнимаешь жену, с которой только что делали наследников, жена пытается отдышаться и слегка улыбается и даже не против – чтобы ты ещё раз отомстил за её слова про Зевса и ум. А до того был ещё один день, и золото трона было нежным и податливым, как тело супруги, и глаза тех, кто был в зале, сияли от восхищения, и на земле стоит мир – твоими усилиями, Кронид, вот уже пять десятилетий. Стоит, не дёргается. Золотой век – время мудрости, любви и поэзии. Детей расплодилось, скульпторов и архитекторов развелось – плюнуть некуда. Смертные если и воюют – то помаленьку, грешники объявляются – так где их не было, титаны, боги и смертные племена живут мирно. В море все довольны владычеством Зевса, в подземном мире все исключительно озадачены тем, что Посейдон владычествовать так и не пришёл… Так что тебе ещё нужно, Кронид? Может, чтобы в ушах перестало греметь непрошенное – «Бездарно дерёшься!» И горла перестал бы касаться воображаемый меч – почему-то мне кажется, что этот меч изогнутый, хотя я расспросил Гипноса специально – нет, у его братца прямой. Какое мне вообще дело до слов младшего сына Нюкты и до его меча – вот что непонятно. Может – чтобы Зевс стал менее мирным и перестал вызывать подозрения своим дружелюбием. Может – чтобы мать перестала скитаться по краю света: она сбегает из-под присмотра верных нимф, а поместить её под стражу я не могу, скажут, плохой сын… Может – чтобы перестало греметь оружие в коридоре. Тихо, вкрадчиво. Почти совсем неслышно. Можно даже сказать – беззвучно, как шаги тех, кто идёт по коридору к спальне. Если бы царь и царица вдруг спали – точно, наверное, не услышали бы. Вот только царю с царицей вдруг взбрело в голову делать наследника как раз в глухой час: Ананка к заговорщикам немилосердна.  – За нами? – шевельнулись губы у Геры. Жена побледнела: это видно было даже во тьме.  – Угу, – ответил тихонько. Не меньше десятка здесь – а сколько их всего? Решили захватить тихо или будут брать дворец? По коридору почти неслышно пошёл второй десяток. Божки, лапифы, сыновья титанов… кто ещё может быть? Неважно, важнее – что делать. Ответ явился сам собой: пришёл гибким, капризно изогнутым, теплым металлом, втиснулся в левую ладонь. Не промахивайся.  – Аид, они что-то подготовили, – супруга шепчет очевидное, но хорошо, что она понимает. – Иди один. Женщине они ничего не сделают. Второй ответ явился незванным, непрошенным. Шлем толкнулся в правую ладонь: как, невидимка? Если уж не промахиваться – то из пустоты… Дверь-предательница распахнулась беззвучно, пропуская незваных гостей. Жена улыбнулась краешком губ. Шепнула, верная союзница: «Я задержу». За миг до того, как подскочить на кровати с пронзительным визгом. Ко всему готовились заговорщики – но вот узреть царицу олимпийскую совершенно нагой, с растрепавшимися золотистыми волосами, в ослепительном свете загоревшихся светильников и истошно орущую – к такому их подготовить не могло ничто. Бедолаги челюсти обронили. Не на миг, не на два – надолго обронили челюсти. Мне хватило. Скатиться с ложа, одной рукой надевая на голову шлем-невидимку. Нырнуть в широкий дверной проём, шмыгнув мимо хлынувших в спальню заговорщиков – те так и не поняли, что их растолкало… Гере тоже хватило времени. Чтобы призвать колчан (свой лук она позвала ещё в темноте, сразу же). И выстрелить дважды. Не прекращая визжать. Я схватил это зрелище краем глаза – ослепительное зрелище! Обнажённая лучница, стоящая посреди разметанных одеял, натягивает тетиву – и ближайший к ней воин опрокидывается со стрелой в глотке. После второго выстрела на неё упала сеть – прочная, ковкая, от такой никакой лук не спасёт, почему-то показалось – произведение тельхинов или этого сынка Зевса, который хромой… А уже ещё через мгновение тишина, потревоженная воплем Геры, взорвалась окончательно: бряцанием оружия, грохотом, ругательствами, воплями. Весь дворец – и во внутреннем дворе тоже закипела схватка. Заговорщиков было точно не три десятка. Вспомнилось, что к завтрашнему дню прибыл сын Понта, Тавмант, младшее поколение титанов, а с ним свита… вот, значит, какая у него свита. Впрочем, возможно, там ещё сегодняшние якобы просители, не дождавшиеся встречи с царём. Да и не так уж сложно проникнуть на Олимп – Золотой же век! Не время для войн, не время для заговоров… …не время для раздумий. Верный лук вздохнул под пальцами с укоризной: давно не виделись! Я стрелял с конца коридора, быстрее, чем стучало сердце: стрелы летели дробнее капель – одна стрела, не настоящая стрела, стрела циклопской ковки… Белый мрамор коридора стал розовым, алым, серебристым от разной крови. Загремели вопли:  – Где? Где он?!  – Тут только она!  – Он убивает со спины! В чем дело, заговорщики? Не нравится, когда вас так – исподтишка? Со спины, не предупреждая и из невидимости? Вы бы лучше не связывались. У меня большой опыт, вы просто этого не знаете. Те, кто в Тартаре – могли бы рассказать.  – Где он?! Где-е-е-е?! Новая игра: поймай невидимку. Игра без выигрыша – как с Атой. Поставите ваши жизни, а, заговорщики? Я не промахнулся по четырём главным – лапифу, божку и двум титанским сыночкам. Потом посмотрю, кто это. Остальные затоптались, соображая, что делать: бежать? искать? затыкать царицу, которая в сетях, но которая так и продолжает орать?! Овцы без пастыря. Ягнята на алтаре. Этих трогать – только тратить время. Мне нужно – дальше. К тем, кто командует, к тем, без кого эта суматоха заглохнет, ночь угомонится, остальные тупые бараны потеряются окончательно… Бой кипел во дворце – во всех коридорах. Кто-то уже вопил: «Горю!» – видно, полез в спальню к сестрёнке-Гестии, а она спросонья тоже вспоминает про кровь Крона в жилах. Я бежал, на ходу выцеливая нужное – главных, нудно и быстро убирал их с моего пути – и подобие действий сменялось растерянными воплями. Крики. Кто-то на плече тащит прочь Афродиту. Пусть тащит хоть в Тартар. Труп с раскроённой секирой головой. Кентавр встал на дыбы – стоп, он обороняет комнаты вместе с местными нимфами. Золотоусый и громкоголосый командир отряда – прочь. Вон тот, с длинными волосами иззелена – прочь. Пропустить копье, которое случайно может сделать мне дыру в спине. Не промахнуться ещё три раза. С кухни заговорщики уже бегут – от души надеюсь, что Эвклей не посчитал, что они на его вотчину покусились, его ж потом придётся мне удерживать… Не промахнуться. И ещё не промахнуться. Стрела летит легко и празднично, лёгким бликом поражает глупые мишени – словно нанизывает на солнечные лучи. Ещё. И ещё. И ещё. Взглянуть в окно: там уже слышен клич Афины, дочери проще принимать бой во внутреннем дворе. Мелькает копьё, унося тела. Не промахнуться ещё по трём, которые отдают распоряжения – что лучше делать со строптивой богиней. Теперь Афина всё закончит сама.  – Где?! Где?! Где Климен Милосердный и Мудрый? Вот уж не знаю. Наверное, исчез. Стал Аидом-невидимкой. Где те, кто начал всё это ночью? Конечно, там, где стоит золотой трон правителя Олимпа. Они ведь уверены, что если поместить на трон своё седалище – станешь Владыкой. Думают, так куются настоящие цари. Куреты – те самые, которые когда-то хранили меня на Крите – лежат в крови у дверей моего тронного зала. К ним уже явился этот младший сын Нюкты, который мнит себя таким хорошим воином. Жаль – явился и тут же ушёл: получил бы от меня стрелу до того, как успел бы сказать, насколько я бездарно дерусь. Я не дерусь. Я – не промахиваюсь. У дверей зала они приготовили ещё одну сеть. Я проскальзываю под ней, падаю, выпускаю стрелу ещё дважды – по тем, кто держит сеть, по двум шестируким великанам. Потом не промахиваюсь ещё и ещё – по всем, кто стоит в зале, переступая и уходя за троны, огибая сети, которые могут поймать меня, будто драгоценную рыбу… Тетива звенит и звенит, и от моей стрелы не спасают щиты. Выживают те, кто падает на колени. Кто стонет, и молит, и вопит: «Пощади, Владыка… Повелевай, Владыка…» И я слышу в их голосе правдивый страх – и правдивое желание повиноваться. Тогда я снимаю шлем – всё еще скрываясь за колонной зала. Испаряю его из руки. Иду, на ходу облекаясь в хитон – совсем забыл об одежде. Эта – не праздничная, царская, а пастуший хитон, короткий. Я ступаю по полу моего тронного зала босыми ногами. На мне нет царского обруча, и волосы встрёпаны. В опущенной руке – немыслимо потёртый лук. Почему же вы отступаете и боитесь смотреть на меня, заговорщики?! Вот ваш командир – расселся на золотом престоле. На тёплом троне, который мне пришлось греть пятьдесят лет. Сидит и смотрит. Сглатывает. Он, ведь, наверное, царь Олимпа – раз он на троне-то?! Тавмант, сын Понта. Могучий, грозный, сереброволосый, в руке – тяжёлое копье. Почему же он его не метает? Или считает, что копьё не тратят на пастухов-лучников? Не боится же он, в самом деле. Крон, помнится, не испугался такого пастушка. Хотя у Крона пастушок был юнее.

Или, может быть, Тавмант, сын Понта, вдруг осознал, что занял чужое место и его сейчас попросят подвинуться?

Потому что он не просто не царь. Он тут даже не главный заговорщик.

 – Кто? – тихо спросил я, останавливаясь в середине зала. Он сидел неподвижно. Молчал. Вздрагивал губами. Смотрел на то, что было за моей спиной: тела тех, кто дерзнул и преклонившие колени – те, кто уже не дерзнёт никогда, одного раза хватило. Губы силились выговорить и не могли – ложное «это я». Владыкам не лгут. Даже взглядом. Я увидел их в его глазах. Два образа. Двоих заговорщиков – неожиданного и ожидаемого. Явного и тайного. Кивнул. Поднял лук, плавно оттягивая тетиву, свивая в первый раз за ночь настоящую стрелу – из усталости, и крови тех, кто лежит за мной, и холодного раздражения настоящего Владыки. Я не промахнулся. Тавмант, сын Понта, не охнув, стёк с золотого трона. Слегка запачкал трон ихором, отчего тот ещё больше просиял. Подмигнул даже, кажется. Мол – как мы их, да? Ага, кивнул я в ответ. Увидимся завтра. Повернулся к горе-заговорщикам, которые так и стояли на коленях, не смея взглянуть.  – Можете смотреть, – может, и могут, но не решаются. – Этого вместе с остальными телами – во двор. Оповестить остальных, что всё кончилось. Сделаете так, чтобы другие остановились – вспомню, что меня назвали Милосердным. Кончилось всё довольно быстро. Может, заговорщики бывшие постарались – объявлять о конце заговора они понеслись на редкость шустро. Может, это был мой лук. Или мои сторонники – те из них, которые успели схватиться за оружие, сражались отчаянно. Некоторые, правда, не успели. Тела после сносили во внутренний двор – все, только раскладывали по разным концам, как я распорядился. Во дворе я нашёл Афину: с царапиной на щеке, щит во вмятинах, пеплос подран, по руке сбегает струйка ихора.  – Сильно? – спросил я. Дочь усмехнулась, махнула рукой: глупости. Коварная прядь весело запрыгала по разрумянившейся щеке, ускакала на нос. Афродита рыдала неподалёку, заламывая руки: Пеннорождённую почти что успели умыкнуть из дворца, копьё Афины остановило похитителей, когда они уже грузили добычу на колесницу.  – Гестия…?  – С ранеными, там ещё Пэон и Фемида, – отозвалась дочка.  – Ты вообще тут как оказалась?  – Ну, во-первых, десяток они направили в мой дворец…, а во-вторых, Гера орала так, что и до меня долетело. Гера вышла во двор, постояла, махнула – мол, жива, цела, ты как? Махнул в ответ. Прошёл вдоль рядов, перешагивая через ручейки разноцветной крови: нимфы, сатиры, кентавры, полубоги, лапифы… богатая жатва для младшего сына Нюкты. Разнообразная. Посреди мёртвых, с краю двора, растянулась Амалфея. Огромная, совсем седая, в тёмной крови. Рог обломан – торчит в боку вон у того лапифа, на другой стороне. Бока чуть-чуть вздымаются – волнуются, как море в штиль. В последние годы старость брала своё: коза была долгожительницей, но не бессмертной. Ходила всё медленнее, видела и слышала всё хуже, и амброзия не помогала старой кормилице. Вот и жила она в почёте в прекрасном стойле, где вдоволь было любой еды, на выбор, где под хорошее настроение можно было погонять рогами приставленных слуг (те ходили, потирая бока и подумывая: когда ж околеет «зверюга жуткая»?). А тут, видно, в козе пробудилась боевая юность – вот она сорвалась с привязи (на шее привычно болтается обрывок веревки), понеслась во двор – слепо, защищать выкормыша… Успела убить двоих и потоптать третьего – копье которого, обломившись, застряло у неё в боку.  – Защитила, – сказал я тихо, поглаживая козу между рогов. Амалфея слабо мекнула: «Ме-есть?» – потянулась зажевать мой хитон – мол, я тебе ещё покажу! Не дотянулась. Отправилась, наверное, куда-то на козьи асфоделевые поля: гонять пугливых зверей, жевать душистое сено, зловредно топтать цветы. Оставила пастуший хитон нетронутым – да и зачем теперь пастуший хитон? У пастушка-невидимки была коза когда-то. Теперь вот есть трон. Я распрямился – и багряный гиматий пал на плечи, привычно закутал алым. Дочь стояла рядом – ждала. Смотрела вопросительно.  – Литос? – так она называла меня только когда дело было плохо. Почти не называла. – Кто начал это? Ты остановил их?  – Остановлю, – сказал я сквозь зубы. – Будь моей вестницей… дочь. Эос-Заря шагнула в небо – подкрасила его багряным, в тон гиматию. Пролила золотые краски на двор – в тон веку. Золотому Веку. Веку без войн и заговоров.