Текст книги "Иная Судьба (СИ)"

Автор книги: Steeless

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 36 страниц)

Владыки не останавливаются. Пока не добиваются своего.

Золотые глаза леденили страшнее золота трона. Приказывали – стой. Не двигайся. Ляг и прими свою судьбу – и будь покорной. Потому что никто не осмелится заступить дорогу Зевсу Всемогущему. Кроме, может, разве что…  – Брат, не смей! Змей был уже совсем близко, у ее ног, у подола – когда раздался знакомый голос, а потом Персефону пушинкой отшвырнули в сторону. И перед царственным змеем возникла фигура Таната – во второй раз за день, нелепым отражением совсем недавней сцены: перед воином теперь был не лучник – воплощение Владыки. Бог смерти стоял с пустыми руками, без меча, потому что какой меч может противостоять тому, за кем сила Олимпа?!

Показалось вдруг, пригрезилось: у воина ссутулены плечи, черный гиматий, в пальцах сжат двузубец... Видение размылось маревом: какой двузубец, какое оружие, чем можно бить, когда перед тобой царь царей?

Тут только бежать… бежать!  – Хтоний, царица! Голос у Таната Жестокосердного был жестким и хриплым, и Персефона не успела подумать, что шлема нет при ней: пальцы, судорожно вздрогнув, схватили из воздуха пришедший ниоткуда шлем. Холодный металл скользнул по щекам, разрывая оцепенение – бежать!  – Беги! – резанул голос тетки Гестии, ее Кора так и не увидела – увидела только, как на месте змея клубятся тучи, из которых возникает дышащая гневом и величием фигура с трезубцем. И повернулась, отчаянно изламывая мир, не зная – куда можно сбежать от гнева Олимпа. Падая – в темноту.

====== Монодия. Афина ======

Немного пояснений. Цикл «сказание-монодия-сказание» сбился, потому что Невидимка пропадает невесть где. Потому тут еще одна монодия, а за ней будет еще одна – Персефоны. Такие дела)

– Ты Мудрая, – сказала ей мать однажды. – Ты должна.

Сказано о чём-то, что не помнится. Помнится только – должна.

Мудрость всегда должна кому-то.

Обязана примирять метким словом склочных олимпийцев. Блюсти мир на земле и в небесах. Быть идолом для смертных, снисходя к их просьбам. Покровительствовать наукам и ремеслам. Изрекать то, от чего будут ахать: «Ух, и сказала!» Прорицать будущее, толковать предсказания – и чутко улавливать пожелания тех, кто над богами – Прях.

Знать, куда ведет твоя нить – и следовать по ней.

Быть Мудрой – значит вечно быть должной что-то Ананке-Судьбе.

Быть Мудрой – значит быть одной. Потому что ничто не должно затуманивать холодный и чистый разум.

Быть Мудрой – быть как та.

Та приходит редко и только в дурные, холодные ночи. Глядит грозно и обвиняюще, потрясает эгидой, с которой слепо пялится чья-то голова. Вскидывает голову и шевелит губами, и ее слова по губам прочел бы даже глупец.

Я – дочь Зевса Громовержца, вышедшая из его головы. Я – Афина Мудрая и Воинственная, любимая дочь своего отца, покровительница наук и ремесел, олицетворение рассудочной войны. Та, к чьим советам прислушивается сам Эгидодержец, чье почетное место – на Олимпе… Я та, кто слышит волю Ананки. Я – та, кем ты могла бы стать, если бы не изменила своей мудрости…

Она стоит, опершись на копье, и глядит с презрением. И от серых глаз веет ледяным, завораживающим, вечным одиночеством.

Отвечать снам глупо, но единожды изменив показной, выхолощенной, придуманной кем-то мудрости – можно изменить и второй раз.

– Да. Ты та, кем я никогда не позволю себе стать. Вечная должница и вечная пленница, для которой Мудрая – не прозвище, а клеймо. Так пусть меня не будут звать Мудрой. Пусть будут звать Невидимой. Или пусть не зовут вовсе. Я – дочь Метиды Разумной и Аида Невидимки, и одного этого было бы достаточно для меня сейчас… всегда.

Мудрая глядит с издевкой, с пренебрежением. Словно на грязь. Колко спрашивает взглядом: не слишком ли мало? За ней, мудрой, стоит призрак – безграничное величие Олимпа, и слава алтарей, и город, названный ее именем…

– Иногда мудрость в том, чтобы отказаться от чего-то – и обрести большее. Глядя на семечко – можешь ли ты предсказать, какие плоды оно взрастит? Можешь ты предсказать мне – что я обрету и кем стану?

Мудрая в снах кривит губы и молчит. Бросает упрямый взгляд, стараясь скрыть досаду от незнания. Выплевывает через силу:

– У тебя неправильно началось. И теперь даже Ананка не сказала бы – чем закончится.

– Так не в этом ли и есть мудрость? – спрашивает она тогда.

Смотреть на ту, в доспехе, с копьем, с эгидой, овеянную славой – все равно что глядеть на полуденное, злое солнце. Больно от искушения, больно от сомнения, больно от вечного вопроса: так у кого же закончилось правильно?!

– У кого? – шепчет она, и сама слышит, что ее голос прорывает пелену сна, и мечется, пытаясь разрешить загадку. – У кого правильно? У кого всё… правильно?

У тебя? Нет, нет, у меня? Нет…

– У нас.

Это не та, из сна. Это другой шепот – живой и настоящий, щекочет висок.

– У нас будет правильно, – уверенно повторяет кто-то шепотом. – У нас с тобой все будет правильно, моя царица.

И тогда Мудрость во сне уходит, краснея от зависти.

Утро подкатилось под щеку румяным яблоком. Яблоко пощекотало алым боком нос, к плечу скатилось. Афина улыбнулась сонно, вдохнула яблочный запах. Захотелось опять закрыть глаза – слетать во сне к материнским яблочным садам, пусть мать будет хмуриться и ворчать, и говорить, что она должна…

Протянула палец, тронула яблоко тихонько. Плод был золотисто-алым. Прекрасным – пальцы попросили ткацкого станка. Выткать золотисто-алые яблоки.

Утро же, в отличие от яблока, было неправильным.

Фальшиво безмятежным. Полным слишком заливистого птичьего пения: давно рассвело.

Одиноким.

За последние годы она привыкла просыпаться от ласк мужа. Арес поднимался всегда с рассветом, на неуловимую минуту раньше нее – и частенько старался продолжить то, на чем закончили вечером. «Не хватило тебе, что ли», – ворчала Афина, когда он прижимался сзади, начинал играть с разбросанными по ее плечам волосами, покрывал поцелуями плечи, стискивал грудь… «Не хватило», – отзывался муж охотно. Говорил: мечтал о ней столько лет, что теперь насытиться трудновато.

А я сколько-нибудь лет мечтала? – задавалась вопросом Афина – и не могла ответить. Потому что не помнила – когда из вздорного, раздражающего юнца с Клеймом Кронида Арес успел стать большим. Мыслей о нем она стыдилась, чувства – глушила, порывы – убивала боями на арене. Когда все думают, что ты мудра – легко убедить себя в том, что так и есть.

Признаться себе, что ты полюбила брата, которого все прочат на трон, гораздо труднее.

Афина приподнялась. Села в постели, покатала задумчиво в пальцах чудесный плод. Наверное, из сада титана Атланта, из сада Гесперид. Откуда только взял?

Мужа рядом не было – только выемка в постели, хранящая след его тела. Небрежно брошенное на стул стрекало: не взял колесницу. Спешил? Просто не хотел будить?

Колесница. Вспомнилось на миг: летит смоляная квадрига, и ветер весело рвет одежду с плеч, намекает: зачем?! И вздымаются клубы пыли, и пьянит аромат близкого моря, и сильнее него опьяняет аромат свободы: все, хватит, я больше не должна…

И где-то в бесконечной дали остаются проклятый Олимп и проклятое пророчество. И звучит, ободряя, только для нее: «Хорошо сделано, дочка».

С отцом она советовалась часто – не прибегая для этого к словам. Достаточно было полувзгляда, полужеста. Иногда и этого было не нужно: она знала, что он сказал бы.

Знала, что он смеялся, когда услышал – о том, как Арес похитил ее, безмятежно танцующую на лужайке. «Безмятежно?! – взмахивал руками Арес. – Да ведь даже Деметра не поверит. Вот если ты охотилась или тренировалась в метании копья…» – «И каким образом ты меня похитил, дорогой братец, если у меня было копье?» – «Уклонился от твоего броска. Или мы схватились, и когда копья переломились, уволок. Аполлон эпическую поэму об этом сложит, царица моя!»

Своей царицей он назвал ее в первый же день – когда кони начали выдыхаться, и пришлось прекратить бешеную гонку почти на краю света. Она тогда взглянула на пещеру, возле которой они остановились. Хмыкнула насмешливо:

– Не сожалеешь, царевич? Вместо пророчества – изгнание, вместо трона – камни, дворец – пещера…

– Зато у меня в царицах – Афина Мудрая, – отозвался он и протянул руку – помочь ей сойти с колесницы. – Что мне троны?

Потом еще всё не решался подойти: разводил костёр, подстрелил пару зайцев, пока она набрала диких яблок, распрягал коней, устраивал немудрящее ложе – и поглядывал недоверчиво. Будто полагал – взбалмошный мальчишка – что Афина Мудрая способна сбежать от Олимпа понарошку.

– С Афродитой ты тоже робок? – спросила она, распуская волосы и скидывая хитон. – Или полагаешь, что ты сможешь в изгнании уклониться от своих обязанностей? Или, может, хочешь подождать настоящей свадьбы, с обетами и благословениями родителей? Ждать придется несколько веков, так что ты…

Осеклась, присмотрелась к ставшему столбом Аресу. Слишком восхищенно смотрит – подумалось. Афродита что – и не раздевалась перед ним никогда? Или нимфы, с которыми он убивал время, были так уж уродливы?

«Просто я думаю, что это сон», – сказали черные глаза незадачливого похитителя. Афина усмехнулась. Выбросила из-под ресниц ответный взгляд: «Так я бы на твоем месте не медлила, Клименид: вдруг проснешься».

Потом было жарко и тесно, и он приподнимал ее бедра и сцеловывал с губ шепот: «Если бы ты… так владел мечом… у меня бы на арене… не было ни шанса», и в волосы набивались сухие травы, и он смешно боялся причинить ей боль («Хаос, ты что, правда? Вспомни арену»), и звезды дружно прикрывались от смущения облаками Нефелы – будто покрывалами.

И все было правильно.

Потом она учила его драться на мечах: «Ну, есть же у тебя способности, ведь ты же его сын». Он узнавал соседей, заводил слуг, начинал постройку дома. Рвался назад на Олимп, когда прошли слухи о бичевании Геры: «Я знаю, что он не станет, я верю, но там что-то началось, и я должен… должен!»

«Не должен», – сказала Афина, угадав желание отца. Взъерошила мужу волосы. Сказала тихо: «Он не хотел бы, поверь. Отец не первый год играет с Ананкой: как бы там ни было, он справится. Но ему трудно. Он – на виду. И потому надежда на нас: нам нужно скрываться и наблюдать».

– Наблюдать за чем?

– Чтобы понять.

– Понять – что?

– Кто начал это. Войну нельзя выиграть, если не знаешь – против кого воюешь.

– Войну?

– Да. Ты знаешь, что мать-Гея снова родила для себя? Безобидного ребенка, Офиотавра. Кто-то умертвил его. Кто-то, кто хочет, чтобы Гея ненавидела Кронидов. Кто незрим даже для Владыки Олимпа – и потому мы должны оставаться здесь и наблюдать. Собирать союзников. И ждать.

Арес нахмурился было – ждать у него получалось плохо.

– Помни о пророчестве Мойр, – напомнила она тогда. – Не нужно тебе быть рядом с отцом в такой момент.

Арес кивнул, принял игру, смирился. Он часто позволял себе соглашаться с женой. Когда они уже обзавелись домом, слугами и хозяйством, когда в их дом начал заходить и советоваться с Афиной Прометей Провидящий – Афина краем уха смогла услышать обрывок разговора между Аресом и Эпиметеем. Брат Провидящего тогда только-только женился (по слухам – жену ему в наказание за неуступчивый нрав подкинули боги Олимпа) – и вот теперь хмыкал о том, что Арес как-то уж слишком покорен жене.

– Ты, значит, свою не слушаешь? – уточнил Арес спокойно. Дождался кивка и обрубил: – Потому что моя – Мудрая, а твоя – дура.

– Ты не Мудрая, – бессильно шептала мать, к которой Афина осмелилась наведаться только через три года после побега. – Иногда мне даже кажется – ты не моя дочь. Променять все на мальчишку, которому предназначено…

– Ты растратила всю свою мудрость, кувыркаясь с Аресом в постели, – презрительно фыркала бывшая подруга Артемида. – Стоило оно того?

– Да какая уж теперь мудрая! – отмахивалась молва.

Афина кивала. Подтверждала матери: да, я не только твоя дочь. Усмехалась Артемиде в лицо: может, и стоило.

Вслушивалась в молву.

Подхватывала, будто нити, все, что случилось, ткала единое полотно: вот являются заговорщики, которых незнамо кто подначил… впрочем, ясно кто – Мом Злонравный. Почти удавшееся свержение отца – каким-то чудом заговорщики оказались поверженными, а Аид Невидимка освободил себе руки и едва было не посадил на трон Олимпа своего сына – и любовника Геры.

– Двадцать лет, – процедил Арес, когда услышал о том, как свергали Климена Олимпийского. – Двадцать лет думал, что это я… Тартар бы взял этих Прях!

Возвращаться на Олимп они не стали. Даже когда чаши качнулись было: вот она – война с Посейдоном! С подземным миром! Вот – война…

Не та война.

– Будет другая, – тихо сказал Прометей.

Он пришел в тот день, когда Аид должен был нарушить клятву Стиксом. Афина знала: нарушит. Значит – конец Посейдону… или кто там в его теле. Значит – этой войны не будет.

Хотелось отбросить проклятую мудрость – которая говорила, что и здесь отец поступил правильно, выбрав самую малую цену. Неправильно. Неестественно. Не так, как любой из Кронидов – не так, как кто угодно.

Впрочем, разве кто угодно сойдет с трона сам? Или оставит в живых сына, о котором сказано было – свергнет отца. Или добровольно отпустит жену к любовнику. Или…

– Другая, – сказал Провидящий тихо.

– Кто начнет ее? – спросила Афина – и не получила ответа. Тогда она кивнула. Спросила иначе:

– Кто ее начал?

– Любимчик, – шепнул Прометей, задумавшись. Вздохнул тихо: – Со щитом было бы легче. Но он стал лучником… а стрела может обратиться против кого угодно. Теперь у него нет стрел – остановит ли его это?

Афина молчала. Думала об отце, который нынче шагнет в ледяные воды, предотвращая войну. Думала о том, что всю свою жизнь он старался предотвращать войны: сперва с Кроном, потом между братьями, потом с титанами, со своим сыном, теперь вот – с подземным миром. Наверное, это мудро, вот только – долго ли бегать от неумолимого? Рано или поздно, сколько ни отворачивайся, война явится на порог. Рано или поздно…

– Можно ли избежать? – спросила она. Провидящий качнул головой. Потом вдруг прибавил тихо:

– Однажды я попытался свергнуть Климена Олимпийского. Участвовал в заговоре вместе с его братом, Посейдоном. Заговор не удался, и Климен спросил меня – что я такого видел… Я видел его, творящего расправу над моим учеником. Видел войну между ним и Ифитом. Видел безумного тирана у власти…

– Мойры тоже видели, – сухо сказала Афина. – Как сын свергает отца.

Подумалось вдруг: что они видели обо мне? Обет девственности? Эгида с оскаленной головой чудовища? Вечное соперничество с братом?

– Пророки видят лишь тот исход, который ближе всего, – проговорил Прометей задумчиво. – Видела ли ты их полотно, дочь Метиды? Я видел и касался его – осязал призрачные шансы нитей. Чтобы предсказать один исход, нужно помнить о том, что настоящих исходов сотни.

– Так почему Судьбы не избежал Крон? Ведь и ему дали то самое пророчество? Почему он схватился за те нити, которые ведут к его свержению – почему не смог? Почему не предусмотрел?

Сорок тысяч почему – выплыло откуда-то, то ли из прошлого, а то ли так – из мыслей. Сорок тысяч почему – и всего один ответ: потому что это ты, моя Ананка…

Голубые глаза Провидящего прятались за длинными, как у женщины ресницами. И Афина вдруг поняла: его мучают те же вопросы. Нет. Наверное, те же вопросы мучают всех Мудрых.

– Прях – тоже, – тихо промолвил вдруг Прометей. – Думаю, и Пряхи не знают ответа на это, дочь Метиды. В конце концов, Мойры не вездесущи. Говорят, даже их мать…

Замолчал, устыдился великого кощунства, которое чуть было не полезло с уст. Потому что разве не Ананка Неотвратимая знает все и обо всех? Разве не она видит все будущие, какие только могут сложиться? Ведь должна же была та, которая где-то вращает ось мира, прозреть это все: двое, бегущих от Олимпа на колеснице, сына, не свергающего отца, жену царя, сбегающую с любовником-кифаредом, и сломанные крылья бога смерти, и его сватовство к огненной богине… Должна была?!

Должна была предусмотреть и предвидеть, что вдруг треснет и вывернется наизнанку привычный уклад, что песни начнут стыть у аэдов в глотках, что Лисса-безумие сама признается: ей до такого не додуматься… должна?

Ананка – вечно мудрая, а мудрость всегда – должна предвидеть.

Потому что если бы вдруг не предусмотрела и не предвидела – она посчитала бы нас всех, вышедших за грань, слишком непонятными, слишком спутавшими пряжу ее дочерям… что делают с паразитами, путающими пряжу?

– Будет война, – шепотом повторила Афина. – Другая.

Промахос вздрогнула, очнувшись. Потянулась к мужу мысленным зовом – и словно ударилась в глухую стену. Словно зовешь не просто далекого – того, кого и нет вовсе.

Ногти вонзились в яблоко – плод брызнул золотистым, пахучим соком. Афина, опомнившись, вскочила. Отшвырнула одеяло. Прислушалась слухом воина – по утренней привычке.

За стенами спальни перекликались служанки, пахло мясной похлебкой. Утро было в разгаре: звенели птицы, где-то дробно стучал нож. Промахос нахмурилась. Отбросила яблоко, проводя по телу ладонями – облекаясь в короткий, боевой хитон и дорожный хламис.

Муж исчез неспроста. Яблочный сок отдавал горечью извинений. Мнимой беспечностью («Я ненадолго, не беспокойся»). Ложным призывом не тревожиться («Кушай яблочко и не волнуйся, женушка!»).

Афина призвала яблоко обратно в ладонь. Задумчиво покрутила так и сяк, пораздумала: послать, наподобие метательного диска, в голову? Достойно Деметры, а не Мудрой. Я еще сделаю так, что ты на яблоки не сможешь смотреть, муженек. Особенно за то, что усыпил – а что усыпил, в этом нет сомнений: она привыкла вставать с рассветом.

Осталось решить, куда мог отправиться блудный муж. Промахос неспешно прошлась по двору: в последние годы хозяйство разрослось. На поклон являлись не только племена с краев земли – и старые знакомцы: боги, лапифы, кентавры. Недовольные тем, как правит Зевс Сияющий на неизменном Олимпе. Вкусившие правления нового тирана и готовые вернуться к старому – явись сейчас Аид, они бы пали ему в ноги и покаялись всем хором. Но Аида не было, и притекали по старой памяти – к ней… и к тому, кто был так похож на отца, о ком все привыкли думать, что за ним и для него трон Олимпа. И тут уже – откручивайся, не откручивайся, а союзников в новой войне приходится приобретать. Пусть даже эти союзники думают, что война будет – против Зевса и за трон. Набежало столько – Арес шутил, что впору города строить… «Построим», – соглашалась Афина.

А теперь – глядя на послов, ждущих у крыльца дома, на сам дом, обнесенный чередой построек (скоро придется дворец строить, чтобы уместить гостей-послов-прислугу!) – гадала, куда бы мог деться муж.

За отцом? За отцом он бы позвал ее с собой, только вот – как найдешь того, кто невидим среди смертных… К дружкам? Тоже вряд ли: гостем в доме Афины и Ареса был разве что Гермес. За умение молчать, когда требуется, всюду пролезать и болтать… тоже, когда требуется. На разведку – так какая разведка посреди ночи… К любовнице? Всплыли в памяти жалобы Деметры на неверность Зевса. Афина фыркнула носом. И тут же неприятно кольнуло внутри: вчера была свадьба Гефеста и Афродиты, гремело основное пиршество, так что если бы вдруг…

Фыркнула носом еще раз и пошла – разговаривать со служанками и на всякий случай удалять со двора посторонних, послов… меньше глаз, меньше ушей – меньше пищи для стоустой Молвы.

Служанки позевывали, терли глаза. Перекрикивались зычно: «Будто песку кто насыпал!» Афина кивнула коротко, выслушала рассказы-близнецы: никто не видел, как Арес ушел. Распустила служанок, освободила от дел, сказала: должно быть место и для отдыха.

Кажется, это сочли еще одной мудростью. Как и то, что она сказала следом: что хочет побыть в одиночестве, ибо Мудрость никогда не одинока. Иногда Афине казалось, что стоит только сделать серьезное лицо, произнести любую чушь, пусть бы и что-то из бессвязных фраз Лиссы – и все заахают, достанут таблички, увековечат на сырой глине, понесут потомкам…

Мудрость никогда не одинока, – повторила Афина, проходя во внутренний двор, обустроенный для тренировок. Даже если рядом есть лишь небо с безмятежными овцами Нефелы. Мудрость всегда найдет собеседника. Себя. Или прошлое. Или…

Промахос сделала ещё три шага. Мгновенным движением призвала в пальцы копье – и отточенная тяжелая бронза в тот же миг свистнула и ушла в безмятежные небеса.

– Сдурела, Мудрая?! – возмутились небеса в ответ.

Расщедрились и послали гонца: белые перья встрепаны, физиономия перекошена, в руках – чашка с сонным зельем. Брат смерти кривился и потирал лоб – на лбу набухала изрядная шишка.

– По делу пролетал… – шипел Гипнос, обнимая чашку. – А если бы ты чашу у меня из рук выбила? Или к овцам Нефелы бы приколола?

– Мало чести для овец, – отрезала Совоокая. Призвала копье обратно – покачала в пальцах. – И если бы я хотела ранить тебя – я метала бы копье острым концом.

Бог сна уставился сердито – но в серых глазах нет-нет, да и мелькала опаска.

– Так это ты на овец Нефелы охотишься, от великой-то мудрости? Или развлекаешься – сбиваешь с крыльев случайных путников в небесах? Мог быть Гермес – или Чернокрыл…

– У твоего брата нет крыльев, – Афина говорила холодно и тихо, на бога сна вроде бы и не глядела – рассматривала копье. На деле же – ловила боковым зрением: не попытается ли Гипнос удрать? Бог сна бурчал и примерялся к своей чаше, но пробовать воинственную дочь Метиды на скорость не пытался. Ждал – что скажет.

– Я не люблю соглядатаев.

Вздрогнул, заполошно захлопал крыльями. На себя принялся указывать: я?! Соглядатай? Да кто тут вообще…

– И не люблю лжецов, сын Нюкты. Для того, кто просто пролетает по делам, ты летишь слишком неторопливо. Сколько ты следишь за мной – час? Два?

Копье хищно дрогнуло в пальцах, уставившись богу сна в переносицу. Тот забормотал было: «Овечки же… уж и отдохнуть нельзя? И вообще, у меня с Нефелой…»

– Мудрость терпелива, – задумчиво проговорила Афина. Поправила упрямую прядь. – Но про меня говорят, что я лишилась мудрости. Стала обычной слабой женщиной…

– Слабой, – фыркнул брат смерти и потрогал набухшую на лбу шишку. – Тьфу ты, вот и в кого ты удалась, честное слово. Или от мужа нахваталась? Этот сразу на подходе – душить…

Раздул щёки, выдернул перо из белоснежного крыла. Буркнул – «Совсем облезу с вами». И заговорил, не дождавшись вопросов – потому что увидел, как взгляд Афины оборачивается копьем.

– Я к вам сюда ночью с вестями – только подлетел еще, а он сам из дома выскочил. Я еще рот раскрыть не успел, а он за горло хватать. Молчи, говорит. Глазами, говорит. Ну, я пикнуть не успел, а он уже в глаза, до донышка, а потом только кивнул… Говорит – давай свой настой, чтобы жена уж точно до утра не заметила. Плащ сгреб, меч сгреб, копье хватанул, говорит потом: посматривай тут. А за кем посматривать, что делать, куда сам ушел…

И развел крыльями, лучась честностью. Ничего, мол, не знаю. Хочешь – Стиксом поклянусь?

Афина упрямо тряхнула головой.

– Ты направлялся к нам ночью? С вестями? От кого и с какими?

– Так от Чернокрыла же, – охотно пояснил Гипнос. – У них там, понимаешь ли, Персефона пропала. Ну, дочка Деметры…

Кора. Невеста Ареса, – вспыхнуло внутри невольно. С которой вместе танцевали тогда, у Парнаса, на помолвке. Нет, Мудрая, – это глупо.

Не невеста Ареса. Жена отца. То есть, Кора говорит, что она жена Аида – и ей почти никто не верит… только вот даровавшие Коре новое имя Мойры вряд ли ошибаются.

– Пропала?

– Да, после пира. Сама история – на триста песен, а если в двух словах, то сбежала с олимпийского пира… можно сказать, от любящего папочки.

– Сбежала от Зевса? – усомнилась Афина.

С Персефоной они не виделись с мнимого похищения Афины. Теперь Промахос знала о бывшей подруге немногое. Знала – что та ждет возвращения Аида и ищет его. Знала о жалобах Деметры на отбившуюся от рук дочь: Гера говорила, что сестра часто ей жалуется… Знала то, что говорили мать и Гипнос: что Персефона пытается разыскать своего мужа среди смертных. Не знала только – как ей удается оставаться незамеченной. И потому догадывалась – кому перед уходом отец мог отдать подарок, полученный от Метиды. Цену рождения Афины.

Но неужели же правда…

– Так ведь там Чернокрыл вступился за царицу, а за Чернокрыла вступилась его невеста – ну, и пошло… В общем, они теперь скрываются от гнева Эгидодержца. Не во дворце Таната, конечно: так ведь недолго и на материнский гнев напороться, а уж Нюкта Чернокрыла выдаст Зевсу с удовольствием. Нашли убежище, словом. Персефону не нашли – вот в чем дело. Сгинула – будто бы с концами. Может, конечно, где между смертных… только кто знает, куда ее могло вынести, с перепугу-то.

Афина нахмурилась. Шагнуть с Олимпа по-божественному не так просто. Против воли царя Олимпа – еще сложнее. Пусть себе царя шутливо и по углам называют Зевсом Полувладычим, путь опасливо шепчутся, что левая сандалия Климена – и та правила бы лучше…

Трон – это трон.

Вынести Кору, теперь уже Персефону, могло где угодно.

Только вот это порождало сотню других «почему». «Почему» лезли друг через друга, попискивали, толкались – вот еще, я первее! Почему все же ушел Арес, почему за Корой, почему услышал ее – если, конечно, он ее услышал, почему ушел так, что его не дозваться…

Сотню «почему» задавливало одно неуклонное «неужели».

Персефона говорила, что она жена Аида. До этого говорила, что любит Аполлона. А до того была обручена с Аресом.

Но неужели…

– Кхм, – напомнил о себе Гипнос. – Делать-то что? Если, конечно, ты раздумала убивать меня, Мудрая.

– Трудно убить того, кто бессмертен, – выплюнула Афина. – Держи подальше от меня свою чашу. Лети, разошли своих сыновей, если только уже этого не сделал. Кору нужно найти.

– А… а ты?

Брови понадобилось сдвинуть совсем чуть-чуть – нашел ту, которая будет перед ним отчитываться! Бестолковый братец смерти шарахнулся, захлопал крыльями, буркнул что-то о том, что вот – что муж, что жена в одном Тартаре деланы…

Афина осталась исполнять самое трудное.

Ждать.

Ждать сложнее, чем биться. В сотни, в тысячи раз сложнее. Отец никогда не говорил об этом, но она знала: перед тем противостоянием с Кроном ему сложнее всего было – ждать.

Ждать, когда ничего не можешь сделать. Потому что сделано все: лишние глаза и уши спроважены, гонцы разосланы. И осталось вязкое, тревожное ожидание, в котором больше всего хочется метаться, кричать, разрубать кого-то мечом…

Как ждет Деметра своего мужа от его многочисленных любовниц? Гера как-то признавалась: она не спустила бы измен. Отомстила бы, отыгралась за ожидание. Деметра только плачет – и ждет.

Только вот нынешнее ожидание нельзя разбавить даже и ревностью, потому что против ревности восстает проклятая, текущая в крови мудрость. Доставшаяся от матери. Подаренная отцом. Мудрость гасит пламя Флегетона в крови и шепчет, что к любовницам – даже к возлюбленным – не уходят так. Подложив жене под щеку золотистое яблоко, которое хранит тепло твоих пальцев. Усыпив ее – чтобы не рванулась за тобой.

Так уходят в ловушку. Так идут в пасть Тартара. Шагают туда, откуда нет возврата, где тебя никто не услышит, рассуждая по пути: я-то пропаду, но ведь будет война, и у войска должен быть предводитель, и Афина должна остаться здесь – принять бой, если вдруг…

Должна. Должна. Должна.

Афина сомкнула губы, стиснула пальцы на копье. Стояла – статуя самой себя – отвернувшись от своего дома, на площадке – той самой, где учила мужа биться на мечах. Не вглядывалась – вслушивалась.

В Ареса – и не слышала его совсем. Слышала только прошлое: вот он приподнимает голову, тихо выскальзывает из-под одеяла… торопливо бросает кому-то на пороге: «Кропи!» Касается ее плеча, кладет под щеку душистое яблоко, шепчет – «Прекраснейшей…» – и шагает торопливо, не оглянувшись… куда?

В мать – и слышала только отдаленную, вечную укоризну: «И ты поверила словам мужчины! Ты – Мудрость, ты – должна…»

В отца – и голос того, кто скитается между смертными, сказал строго и ясно: «Ждать. Только ждать».

Жены ждут мужей с битвы. И потому я не хотела становиться ничьей женой – чтобы не узнавать этого чувства беспомощности.

Гера говорила: Кора ждёт отца. Как она вынесла это – столько лет? Если даже несколько часов – неопределённости, скованности…

Ты – Мудрая, – искривились губы. Ты должна.

Так будь мудрой и жди.

Секунды показались днями. Минуты – годами. Час – столетием.

Арес шагнул из воздуха прямо на арену – на выглаженный, ждущий нового поединка песок. Афина открыла глаза и рванулась было к мужу, но – Мудрая – остановилась и вгляделась.

Он шел с усилием – стиснув зубы, глаз не видно из-под черных, спутанных прядей. Брел, подволакивая правую ногу: на ноге была глубокая рана, воздух тут же пропитался запахом ихора. Оружия при Аресе не было. На руках безжизненно лежала Кора… Персефона.

Бывшая подруга, теперь уже мачеха.

– Война… началась, – сипло бросил Арес, не доходя до нее. – Уже началась.

Передал ей Кору: руки Афины – руки воина – легко приняли ношу. Шатнулся, удержал равновесие, опершись на плечо жены, она взглянула коротко – и увидела оставшееся: очень измотан, дышит тяжело, по острым скулам сползают капли пота. И еще бледность, и еще что-то страшное, о чем лучше – потом…

Остатки гнева на взбалмошного мальчишку, который ночью кинулся не пойми в какую ловушку, рассеялись.

– Что с ней?

Кора тоже была бледна. Гиматий и хитон порваны, испачканы в ихоре и грязи. На руках – царапины. К груди она крепко прижимала знакомый шлем – легкий, стрельчатый, серебристый. Еще сжимала какие-то листья или траву.

И – то же самое, что у Ареса, только отчетливее, звонче. Печать ужаса от увиденного.

– Испугалась, – скривился муж. – Устала… Обессилела.

– А с тобой?

– И со мной.

Остановился, перевести дыхание: казалось, даже идти к дому – и это отнимает силы. Усмехнулся слабо.

– Вижу, слуг убрала. Хорошо, царица моя. Может, твоей мудрости хватит на то, чтобы справиться с этим…

В доме Афина сразу же затолкала мужа на женскую половину. Пристроила Кору на ложе в гинекее, Ареса заставила сесть. Раненым воинам – особенно тем, которые принесли дурные вести – помощь всегда важнее, чем случайным жертвам.

Призвала полотно, втиснула в слегка дрожащую руку мужа кубок с нектаром, сама стала промывать и перевязывать рану: ихор не желал униматься. Попросила тихо:

– Теперь подробно. Все как было.

Арес длинно выдохнул сквозь стиснутые зубы.

Рассказывать он не любил, не умел: сказывался порывистый нрав. Рассказ разлетался, будто куски щита под ударами копья. Дробился, рассыпался.

Ночью не спалось. Почему? Потому что. Может, мысли, может, предчувствия, может, скорбь об Афродите, которую где-то там выдают замуж. Не смотри так, моя царица, это шутка. Так вот, не успел еще задремать, как услышал зов Коры. Не зов – просто отчаянный крик, полный ужаса. Крик тянул, звал за собой, и воздух с готовностью изламывался под шагами, готовился пропустить – Хаос знает, куда. Он понял – нужно идти. Понял – может быть опасно.