Текст книги "Иная Судьба (СИ)"

Автор книги: Steeless

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 36 страниц)

Невидимка стоит, смотрит пристально. Медные волосы текут по плечам, заполняют ароматом узкий домишко (смешно – ей ли в таких чертогах стоять!). Одежды темно-зеленые, а пояс изукрашен гранатовыми зернами.

Такие же зерна, как на фибуле, которая скалывает шерстяную хлену на плече старика.

Только прекрасная невидимка на фибулу не глядит. Смотрит на самого старика. На лучника с трясущимися руками. На серебро, которое победило черноту в волосах. На впалые щеки, трясущуюся от кашля грудь.

И алые губы приоткрываются, выпуская шепот:

– Радуйся, царь мой… муж мой.

* * * Не радуюсь. Не могу. Сижу в своем доме – крепком, из тёсаных бревен, соседи поставить помогли. Человек с говорящим именем Ойтис*. Бродяга, огородник, стрелок немного. Сижу, захожусь кашлем, от холода внутреннего в плотную хлену пытаюсь завернуться. Смотрю на эту, медноволосую невидимку, кто она там, богиня, наверное. Исподлобья смотрю – пытаюсь узнать. Не могу. В памяти – прогрызенная дыра. Сперва что-то черное, ледяное, внутри, снаружи, повсюду – вечная стужа, пролезает повсюду: в сердце, в крови ледяными кристалликами колет, раздирает нутро холодом. Будто бесконечный сон на дне кошмара: где? Зачем? Кричал я, что ли? И только далеко-далеко – воспоминание, отзвук: тебя кто-то ждет, за зимой приходит… что-то приходит там, нужно просто ждать, ждать… Потом – смутно, как сквозь пелену – какой-то зал, я хриплю и откашливаю жидкие комки черноты, извиваюсь на плитах и пытаюсь выкашлять легкие, и трясусь, и жадно тянусь к огню. А на меня набрасывают что-то теплое, к губам подносят кубок, что ли, и шепчут: «Пей, пей же скорее», и я глотаю, внутри становится теплее, потухает выворачивающий нутро холод…

Две женщины – одна хмурая, строгая, брови сдвинула. Вторая странная какая-то – плавает по чертогу, в глазах троится. Разговаривают… обо мне, наверное, разговаривают.

– Это всё, что я могла сделать для тебя. Слышишь? Все, что я могла. Тебя ищут, и не только друзья. Ты понимаешь?

Я тут из ледяного мрака вышел, трясусь, ничего не соображаю, а меня, оказывается, еще и ищут.

– Х-холодно…

Кто они вообще такие. Те, кто ищут и эти вот тоже. Мелькает мысль – меня же ждали, она сказала, что будет ждать… расплывается, уходит. Правда, кошмары, терзающие изнутри, тоже отступают: пропадает память о страшном, сжирающем холоде… остаются трясущиеся руки да надсадный кашель.

– Ты добавила в свое снадобье воды Леты?

– Добавила, Ужасная. Вместе с соком золотистого лотоса. Смертные хрупки. Чтобы он не лишился рассудка – он не должен помнить о твоих водах…

Водах, да. Я, кажется, где-то тонул. Очень долго тонул в ледяной черной воде, и не мог вздохнуть, и бился в безумном, немом крике, и пытка длилась бесконечно, кажется даже – годами.

– …и о себе самом. Когда он вернется… если он вернется по-настоящему – память к нему вернется тоже. Но до тех пор…

Ласковый шелест голоса – будто струи ручьев на землю падают. И шум воды – той самой, проклятой воды, скользящей вдоль стен. Хочется кричать.

А эти двое, кто они там, – они, кажется, спорят.

– Отпускать его вот так, когда он смертный, куда бы то ни было… беспамятного… девять лет…

– Беспамятность хранит его лучше, чем что бы то ни было. С телом я сделала, что могла, но… самые сильные снадобья… впустую. Твои воды коварны: они позволили только уберечь его рассудок, но не исцелить его самого. Ему придётся отбыть срок кары без чьей-либо помощи.

Отлично, я еще и преступник. То есть, постойте, кто вообще – я?! Никто, никто – шепчут коварные воды, текущие вдоль стен. Кем бы ты ни был до нас – после нас становишься никем. Пустотой. Твоя нить в свитке Мойр почернела и иссохла, твоих строк больше нет в строке Ананки. И тебя больше нет.

Совсем нет.

Только за что же тогда – такая кара?!

– Я… прогневал богов? – спросил я, задыхаясь от кашля. Пытаясь представить – где вообще нахожусь и почему в глазах начинает троиться, только когда гляжу на эту – в черном одеянии и красных сандалиях.

Вторая – строгая, с вечно поджатыми губами, покачала головой. Сказала тихо:

– Опасаюсь, ты прогневал кого-то, кто страшнее.

Не помню – говорила она еще что-то. Кажется, предостерегала о том, что меня ищут. И чтобы я не высовывался.

Я не высовывался.

Проснулся потом на солнечной поляне, завернутым в теплую хлену. Рядом – дорожный посох. В наплечной сумке – мех с вином, лепешки, жареная козлятина, серебро и золото – на три-четыре месяца скитаний хватит. Рядом лежит лук, колчан. Смешно – много ли настреляешь, когда руки трясутся? Натянул тетиву, неуверенно наложил на нее стрелу, прицелился в ствол ближайшего дерева…

Промахнулся.

Шататься по Криту у меня выходило не в пример лучше. Казалось почему-то – привычное это дело – шататься. Раз переночевал в какой-то пещере. Потом еще к пастухам пристал: они все удивлялись, говорили – здорово у меня получается коз пасти, звали с собой остаться.

Не остался все-таки.

Плечи болели сильно, особенно вечерами – сами по себе сутулились, будто не сумку тащу, а гору. Донимал кашель – от него избавиться так и не удалось. Отходил слегка – а потом коварно набрасывался приступами, жестоко терзал. Да ещё пальцы тряслись, но пастухи сказали – так и надо.

– Тебе сколько – за пятьдесят ведь уже будет? И жизнь, видать, помотала? Ну, а чего ты хочешь, старик же уже.

Действительно, вон и седины в волосах полно. В бороде тоже. И морщины, и щёки ввалились – пора где-нибудь осесть, век доживать, что ли.

Сколько там эти две сказали… девять лет? Пожалуй, столько не получится, но хоть сколько.

Осесть получилось в одной деревне, на которую повадился нападать леопард. Откуда только взялся, шустрый такой. Еще и сына старосты решил зарезать. А я как раз было собирался попроситься на ночлег в один из домов, и пожилая хозяйка начала говорить, чтобы я заходил, омылся и подкрепился, потому что Зевс Громовержец милосерден к тем, кто принимает гостей…

Омыться и подкрепиться я не успел. А выстрелить – успел.

Главное – сам не понял, как вышло. И леопард, и мальчишка были слишком далеко, а я еще ни разу в мишень не попал, хоть и пытался по пути (ну и смеху было у пастухов)! Только пальцы вдруг перестали дрожать, стрела будто сама прыгнула на тетиву из колчана, показалось – сверкнет легкая, серебристая…

Нет, просвистела обычной стрелой. Воткнулась леопарду в глотку.

Так что ночевать пришлось уже в доме у радушного старосты, терпеть объятия, уверять, что столько вина я точно не выпью и пытаться отовраться: да, просто путник. Был мореходом, потом рабом, потом кораблекрушение потерпел – тут-то мне память и отшибло. Вот, скитаюсь, иногда коз пасу, а приюта нигде и нет, потому что я и не помню: а где мой приют-то?

Староста вот радушным оказался и благодарным. Осыпал милостями: дом на окраине деревни все разом ставили, к сыну своему приставил – учить, мол, стрелять, хотя какой я учитель. Это Дий оказался понимающим: на лету схватывал, будто и родился лучником. Только что парнишка нерешительный, а как только объяснишь что к чему…

Не промахивался он отчаянно и взахлеб. Потому и на соревнование это так рвался. Впервые забыл, что он – материнский пестунок, робкий и нерешительный, вышел во всей красе: «Да я! Да тут же, у порога… тут же такое! Да если не пустите, я убегу!»

– Ойтис, это ты, что ли, его так натаскал?! – обомлел староста. – Так еще совсем мужиком станет.

А я, заходясь кашлем, помотал головой – нет, мол, тут я ни при чем. Глаза бы мои это состязание не видели.

Лучше бы, наверное, правда не видели.

Правда, тогда глазам не довелось бы увидеть эту, медноволосую, которая… кто она там. Которая считает, что мне с чего-то нужно радоваться.

А я не могу.

«Тебя ищут, понимаешь? – сказала та, с холодным бледным лицом и суровым взглядом. – Тебя ищут, и не только друзья».

Нет, о великая Стикс (а кем ты еще могла оказаться?). Меня не ищут. Меня, кажется, нашли.

И сбежать опять не удастся. Жаль. Я так хорошо бежал все эти три года. Так удачно прятался. От вопросов – кем я могу быть. От руин храмов, заросших полынью, от разрушенных алтарей и песен аэдов об одном проклятом боге, который предал брата, коварно отсек ему голову, нарушил священную клятву… От памяти о ледяном ужасе и шепотков: «А вот интересно… если тот уже очнулся от этого сна… где-то теперь скитается, а?» От упоминаний о ледяных водах Стикса, от намеков, которые услышал в речи тех двух женщин – воды Леты, девять лет кары… Прятаться было сложно – я ведь, к несчастью, не дурак все-таки. Но я очень старался. Прикрывался забвением, зарывался в дела, уходил подальше, когда слышал песни о том, как рухнул Крон Временщик, сраженный стрелою своего сына (да какое мне дело, что в этих песнях тоже лучник!).

Что угодно делал – только бы избежать вопроса. Избежал. А тут явился ответ – во плоти, вон, рыжие волосы по плечам струятся. Смертному бы положено радоваться. В ноги, наверное, кидаться положено – богиня все-таки, хоть я и не помню, какая.

Я вот не могу. Могу только – задать запоздавший вопрос, от которого бежал три года.

– Я – это… он?

Что я спрашиваю, в самом деле. Знаю ведь – он не я. Черные воды нашептали в снах. Нашептали: после нас становишься никем.

Кем бы ни был в прошлом.

Она подошла тихо, будто боясь спугнуть. Коснулась броши, которую я так упорно и таскал на плече, хоть и не помнил, откуда она взялась.

– Я подарила ее тебе в тот день, – сказала тихо. – Ты помнишь? Помнишь, как я клялась, что буду ждать тебя, столько лет, сколько понадобится? Гранат… клятву…

– Нет, богиня. Стикс и Геката… думаю, это были они… дали мне выпить снадобье. Из вод Леты. Чтобы сберечь от безумия. Теперь я не помню.

Хороший у него был вкус. Ну, у этого, клятвопреступника. Я слыхал все эти песни о том, как его свергли с Олимпа (вроде бы, туда явился Ифит Морской, сыграл на кифаре так, что вся гора в одночасье на колени грохнулась, а потом с размаху выполнил пророчество – папашку пинками, с позором…). Так вот, в песнях говорилось, что царица богов Гера стала женой своего любовника – нового Владыки Олимпа (ненадолго Владыки – до того, как на трон сел Зевс). А этот, свергнутый, значит, когда-то успел обзавестись новой женой, еще и такой – глаз не оторвать. Глаза – два изумруда, медные кудри, губы стиснуты – сейчас в бой кинется… Тартар знает, что за мысли в голову лезут: смертному ли о богинях мечтать!

– Как тебя зовут теперь?

– Ойтис, – губы поползли в кривую ухмылку. – Никто.

– Хорошо, – сказала она вдруг равнодушно. – Я тоже забыла прежнее имя. Была – Кора. Стала Персефоной.

– Аэды поют – тебя похитил Аполлон. С Элевсина, где ты танцевала.

– Похитил… ненадолго. Потом я вернулась. Чтобы назвать своим мужем другого – на берегу Стикса, куда он шагнул после наших клятв.

А скотина он был, этот Кронид. Взять с девочки такую клятву перед тем, как в черные воды сигануть – затмение, что ли, на него нашло?

Хотя если на нее долго смотреть – и разум помутится, и дыхание остановится. И, вроде бы, лезет под веки закатное солнце: огни костров, и зеленый хитон бьется вокруг ног, плещут медные волосы в танце…

Кашель подступил неожиданно. Все сдерживался: неудобно же, перед богиней… А тут накатила изнутри распирающая грудь волна – не выдержал, зашелся в полную мощь, прикрывая рот ладонью и чувствуя, как внутри растут колючие иглы холода. Как будто этого мало было – разошлась, заныла поясница…

Потом повеяло нарциссовым теплом, коснулась спины горячая ладошка, потом погладила ссутуленные, сгорбленные плечи.

 – Не надо, богиня, – выговорил с трудом. Встал, отошел к очагу. Отдышался. Зажмурился, подбирая слова – как сказать, что вместе с памятью две подземные богини окончательно убили того, его самого, потому что нет ничего важнее памяти. Что остался… Никто. Никого не осталось.

– Я ждала тебя. Помнишь, я говорила, что буду ждать тебя? И я тебя искала. А ты…

– Пас коз, скитался, учил мальчишку стрелять. Огород вот развел.

А теперь ответь себе самой, богиня – что ты делаешь в жилище у смертного огородника?!

Вслух, конечно, не сказал – к чему. Да и она, кажется, услышала без слов – по глазам прочитала.

Усмехнулась, поднялась с грубо тесанной деревянной скамьи.

– Принадлежу тебе, что же еще. Место жены там, где ее муж.

Да. Есть, конечно, песни о том, что Афродита или Эос – то с охотниками, то с сыновьями басилевсов…

Но чтобы с огородником!

Спрашивается, и как ее переубедить? Упрямая, – подумалось почему-то с нежностью.

– Так посмотри на меня, богиня. На смертного по имени Ойтис. Разве ты искала и ждала меня?

Посмотри – у меня дрожат пальцы, и я не могу взять кружку не расплескав. У твоего мужа дрожали пальцы?

«Нет, – улыбнулись зеленые глаза. – Но, может, это от холода. Нужно просто согреть – смотри, я беру твои руки в мои ладони… нужно согреть, и всё пройдет».

Так посмотри на мои волосы, богиня – они седы. Посмотри на морщины у глаз, на запавшие щеки. Разве твой муж был стариком?

«Нет, – шепнули алые губы. – Но это, наверное, просто зима. Изморозь прошла по волосам, морозные узоры – по коже. Смотри, я прижимаюсь губами к твоим щекам, и на них вспыхивает румянец – слабый, но все же…»

Слышишь – опять подступает кашель, богиня. Надрывный, терзающий. И ломота в суставах, и вечный, не отступающий холод, от которого мне не избавиться. Неужели твой муж вечно трясся от холода?

«Нет, – шепнули теплые руки, растирая плечи. – Но всем иногда бывает холодно. Даже земле. И тогда прихожу я, и земля оттаивает, потому что…»

Подожди, богиня. Загляни в мою память, богиня. Загляни в мою память – и ты увидишь выгрызенную дыру, Тартарскую безвозвратную черноту. У меня есть только три года – а прошлого нет совсем, ты понимаешь? Прошлого-его больше совсем нет, я о многом догадываюсь, но ничего не помню…

«Но ты догадываешься о самом важном, – шепнули медные волосы, щекоча плечи. – Я слышу, как колотится в груди твое сердце и знаю, что оно догадывается о твоей любви ко мне. О том, что мы с тобой – единое. И мне достаточно этого, чтобы быть твоей. И сделать настоящее лучше прошлого. Потому что в твоем прошлом – слишком длинная зима. А за зимой…

– Приходит весна, – прошептал я, и отдалось внутри – далекое-далекое, продравшееся сквозь ужас Стикса и сладкие воды Леты: «Думай о весне, мой муж, а весна будет думать о тебе…»

И когда губы Персефоны, богини весны, коснулись губ смертного по имени Ойтис – весна, неотступная и упрямая – пришла и укутала обоих теплом.

Комментарий к Сказание 9.1 Об упрямой весне и многих встречах *Отис, Оутис, Ойтис – мало ли какие варианты произношения. Имя, которым назвался Одиссей. Никто, да.

====== Сказание 9.2. Об упрямой весне и многих встречах ======

Хей, я тут обещала трэшак на головы читателям... Ну... аэд сказал – аэд сделал, вот начало. Кхм, эмоции можно не глушить)

– Нам надо уходить, – шепнула она.

Уходить не хотелось. Хотелось – наоборот. Лежать, чувствовать, как ее дыхание обжигает плечо. Погружать пальцы в ковкую медь, любоваться бликами – прогоревший очаг давал последние отсветы, взблескивал – и ее волосы мерцали с ним. Перемешивать медь с черненым серебром своих волос.

Ощущать ее всем телом рядом с собой – юную, гибкую, горячую…

Чувствовать, как согрелся наконец – в первый раз за три года. И кашель отступил, скрылся вдалеке, и иголки холода растаяли от ее поцелуев, и пальцы, конечно, дрожали… только – от нетерпения.

Вот оно значит, каково – когда тебя любит богиня. Не зря аэды глотки надрывают в песнях: а вот Афродита с каким-то сыном басилевса, а вот Геба, а вот Эос… Не зря захлебываются слюной в описаниях.

Об этих часах, правда, аэды не узнают и не споют. А узнали бы – головы бы расшибли себе о кифары, возопили бы до небес: да он же! Старик, огородник, изгнанник, проклятый…

И тогда я сказал бы им, чтобы они заткнулись.

Пусть себе – смертный и старик. И с женщиной за все три года не был ни разу (староста, конечно, рабынь предлагал… даже невест предлагал, да вот, не сложилось). Но, видно, прежние навыки подсказали, а может, повело вспыхнувшее от ее прикосновений пламя – таилось внутри, будто в старом очаге под спудом пепла, ждало ее шепота и рук, и запаха кожи, и полыхнуло до небес, я думал – дом сгорит.

Видно, он долго желал ее – этот Кронид. Долго о ней мечтал.

Потому что испугался я только потом, когда вернулось дыхание. Когда она прижалась к плечу, лепеча что-то ласковое и бессвязное – и я понял, что до меня у нее никого не было, и что я, кажется, торопился и мог быть груб… Тогда оледенел на миг, вслушался в ее шепот… выдохнул и понял, что все сделал правильно. Тоже прижался к ней, осоловелый – то проваливался в дремоту, слушая ее голос, то приоткрывал глаза – осторожно гладил по плечам, по груди, обнимал за талию… любовался то вспыхнувшим на щеках румянцем, то заалевшим от тепла маленьким ушком.

Думать о том, что придется ее отпустить, было немыслимо. Говорить тоже не хотелось. Но вышло так, что заговорил я.

– Каким он был? Каким я… он был раньше?

Кора завозилась и притихла у меня на груди.

– Лучшим, – услышал я потом едва слышный шепот. – Ты всегда был лучшим. Самым-самым. Благороднейшим, добрейшим, мудрейшим из богов.

– В песнях иначе.

– Песни лживы. Ифит говорит – сейчас совсем не осталось хороших аэдов, потому что все поют ту истину, которую хочет слышать толпа. Ту, за которую дают миску похлебки… Не верь их песням, ты был лучшим. Ты… ты спас от войны мир.

– Какой мир?

– Подземный. И морской. И небесный. Наверное, совсем весь мир. Закрыл собой, как щитом, а они…

Пальцы сжались на груди, впились в кожу. Сверкнуло во взгляде зеленью отравленное воспоминание, показалось на миг – испепелит совсем.

Тогда я отвернулся – чтобы не встречаться с разгневанным взглядом своей богини. Попросил тихо:

– Расскажи мне о нем.

И она тихо засмеялась из-за спины – тревожно знакомым смехом. Сказала: в первый раз, когда я увидел ее, она танцевала. А теперь, видно, петь придется. И заговорила нараспев – о Климене Страннике и Климене Стрелке, о Владыке Олимпа, Мудром и Многомилостивом, о том, котором сейчас не поют аэды.

Наверное, я плохо вслушивался в ее слова. Может, потому что образ этого – ну, самого лучшего и самого мудрого… потому что он был чужим. Словно неверное отражение на поверхности темных вод. Или моя богиня ошибается, или этот Кронид был не так прост… впрочем, откуда ей-то знать, что у него там было в голове, она все больше росла на Элевсине, в материнских объятиях. Сказки про него, наверное, слушала.

А этот… сплошные загадки: взял в жены сестру – потом отпустил ее с любовником. Влюбился в женщину – опять отпустил ее. С ее любовником. Получил пророчество – оказалось не о том сыне. Назначил брата наместником – сам против него пошел. Дал клятву Стиксом – нарушил…

Он вообще что-нибудь сделал правильно, этот Кронид?! Или только и делал, что сворачивал не туда?

Я вдруг засмеялся, и очарование песни прервалось. Жаль: так хотелось дальше слушать, как теплый голос из-за плеч рассказывает прекрасную сказку о мудром-премудром правителе, который начал Золотой Век. Кажется даже, я ее слышал когда-то… вот так, из-за плеч.

А потом певунья обиделась и умолкла – тоже, что ли, невовремя заржал?

– Прости, богиня. Просто подумалось… Не знаю, какую нить для меня там свили Мойры на вашем Олимпе. Но что-то кажется – непростую какую-то.

Или, может, там вообще даже несколько нитей намешалось. А закончилось все чем? Правильно, смертным огородником Ойтисом.

– Мойры, – гневно фыркнула богиня из-за спины. Я заглянул ей в лицо – глаза горели гневным зеленым пламенем. – Я не боюсь мойр – они тряслись, когда дали мне новое имя! Я тогда сказала, что хотела бы убить Ананку…

Я не выдержал и засмеялся опять. Богиня обиженно надула губки.

– На месте Ананки я спрятался бы за… что у нее там, ось? Свиток? Сосуд, как в доме у Япета? В общем, от такой воительницы куда-нибудь спрятался бы. Чем Ананка так разгневала тебя, о моя богиня?

– Тем, что была жестока к тебе.

Она перестала дуть губы. Стиснула, как воин, идущий в бой, показалось вдруг – мраморная статуя, не живая женщина на ложе. И заговорила иначе, отрубая слова будто острейшим клинком.

– Ты теперь не помнишь. Но помню я. Куда она привела тебя. Это пророчество. Свержение. Междоусобица, восстание Посейдона… Стикс. И я не дам ей – пусть у нее ось мира, пусть у нее свиток, но я не дам ей больше…

Я прикрыл ей губы, чутьем смертного догадавшись, что нужно сделать это. Что есть такие слова, которые нельзя произносить даже богиням. Спросил глазами – усталыми глазами смертного старика: а что можно сделать с Ананкой, о богиня? Она над богами. Она над всеми. Ось мира вращает. Олицетворяет собой неизбежное.

И в ответ ударила гневная стрела зеленого взгляда: ну, а я олицетворяю собою весну, так что еще посмотрим, за кем будет последнее слово. И вообще, хватит думать об Ананке: тут ее нет. Есть я, понятно тебе, царь мой?!

Я улыбнулся криво – царь-огородник. Склонил седую голову: готов подчиняться своей новой Ананке. Меднокудрой и воинственной. Какие приказания будут?

– Нам надо уходить…

– Куда? – спросил я, поднимаясь на постели, все равно ведь ложе на двоих не рассчитано, приходится моститься, повернувшись и тесно прижавшись друг к другу. И впрямь, что за безумие накатило: сколько часов мы здесь, вдвоем? Очаг вон совсем прогорел, скоро вечерняя прохлада накатит, замерзнет моя богиня…

Накинул хитон.

Она осталась сидеть на кровати, подобрав ноги.

– Пока что не знаю. Но уходить нужно – пока они не заметили моего отсутствия и не обнаружили тебя…

Я кивнул. Подошел, покормил очаг сухим хворостом – дымок заструился в отверстие в крыше веселее, и медные отблески ярче заскакали по ее плечам.

– Они – это… Мом Злонравный? Ты говорила, что он теперь правит в подземном мире.

– Не только.

Ну да, Стикс же говорила, что меня ищут не только друзья. Интересно бы знать, кому этот Кронид еще успел напакостить. Ну, Аполлону так точно, Зевсу – кто знает…

– Мом хочет только власти, мой царь. А те, которых я опасаюсь… они хотят того, что ты делал всегда. Твоей помощи в начинающейся войне. Чтобы ты не промахивался. Забывая, что один удар – одно случайное попадание…

Стало вдруг холодно, и я подбросил еще веток в костер. Накинул поскорее теплую хлену на согнувшиеся плечи, утробно закашлялся. Да уж, боец… Плохо, должно быть, дела в мире бессмертных, если они ищут такого стрелка, как я. Какой, в самом деле, из меня помощник?

– Что будет, если вдруг? – спросил я, почти не слыша. – Если – попадание? Если я не проживу последних шесть лет?

Она закусила губу, и я понял – зря спросил. Будет – то же, что и у смертных. О чем поется в погребальных песнях, которых уже успел наслушаться: сперва явится Танат Чернокрылый, отсечет пряди безжалостным клинком, Мойры перережут непрочную нить смертного… потом – прямо по тропе, куда поведет Душеводитель Гермес, к Стиксу, ко дворцу Владыки Мома… который определит мне загробную участь. Интересно, какую? Может – вечное забвение на полях цветущих асфоделей. За время моих скитаний мне как-то думалось – это не так уж и плохо. Куда лучше, чем не иметь возможности согреться, и задыхаться от кашля, и бояться, что тебя нагонит прошлое, о котором ты не помнишь, но о котором догадался. Думалось – забыть бы захлестывающие черные воды, которые так и мелькают в снах, и трясущиеся пальцы, и ломоту в пояснице, и постоянные, невесть откуда взявшиеся кошмары…

Иногда не-жизнь лучше, чем жизнь. Особенно если тебе нечего особенно помнить.

Теперь все иначе, конечно. Ее я забывать не хочу.

– Они… они готовы сделать так, чтобы ты опять пожертвовал собой, потому что смертному идти туда… туда, на Флегры… они готовы жертвовать – а я нет. Пусть они ищут других лучников, а мы уйдем. Я отдам тебе шлем невидимости… найду, где скрыть тебя, нужно будет подождать только шесть лет, и никто из них… никто из них…

Прорвало все-таки. Я смотрел с недоумением, как она стискивает кулаки, как задыхается, даже глаза слезами сверкают. Не понимал – о чем она говорит, кроме того, что, кажется, теперь мне и друзей нужно остерегаться. Или кого там – родичей? Ну, значит, и их тоже. Значит, теперь – быстро собрать немудреный скарб: отыскать лук, который где-то то ли в сарае, то ли в кладовой, взять сумку, посох – спина болит, опираться придется… Сказать – веди, моя Ананка, чего уж. Я три года скитался, проскитаюсь еще шесть, скажешь под невидимостью – буду под невидимостью. С Ананками не спорят.

Только сначала успокою ее – скажу: не бойся ты так, главное – не плачь. Конечно, мы подождем, и никто нас не найдет…

В дверь постучали. Странно, что Аргус голос не подал – мелькнуло в голове торопливо. Персефона подхватилась на кровати, заворачиваясь в одеяло, обрисовала губами – не открывай…

Я и сам не собирался. Повернулся, взглянул на серебристый шлем, лежавший на столе – как, выручит, скроет ли под невидимостью двоих?

Второго стука не было. Только из очага вдруг выметнуло сгусток пламени – будто расцвел диковинный цветок. Скрывавший девушку в середине.

В руках у девушки был сосуд, волосы пылали – будто от пламени, а по носу разбежались мелкие и яркие укусы огня – конопушки.

– Фух, – сказала девушка. – А я вам вот нектара принесла. Хотите?

Поставила на стол сосуд и мимоходом просияла улыбкой на весь огородничий дом.

– Радуйся, брат.

– Э-э, – сподобился я в ответ. Помимо воли поближе к двери дернулся. Не знаю, может, у этого Кронида каждый день на глазах из очагов женщины выходили – у огородников и лучников с этим делом хуже.

С меня на сегодня одной зеленоглазой невидимки хватит.

Ананка моя, к слову, стоит настороженно и смотрит хмуро.

– Гестия. Кто еще знает, что мы здесь?

– А кружки где-нибудь есть? – осведомилась улыбчивая и недоуменно покрутилась вокруг. – У тебя хороший дом, брат… Нет, где я – никто не знает, а где ты – тоже, кажется. Ну, может, если только Гера – она тоже умеет слушать очаги – но они с Ифитом ведь где-то на другом Состязании, так что вряд ли.

– А твой…

– Он трудится.

Не знаю, о ком они сейчас говорили. И почему-то не стремлюсь узнать. Застыл, перевожу беспомощно взгляд: эта вообще – она кто? Она зачем сюда? Ну, то есть, я слышал о Гестии, богине домашних очагов. Только… и впрямь – зачем?

Неужто просто вот нектара напиться принесла?

– Я не отдам его им. Ты слышишь? Я не отдам его на Флегры! Пусть что угодно, пусть война, пусть… ты видела – как он стреляет? Ты видела, что он… что с ним сделали воды Стикса, ему нельзя туда, он не проживет там минуты, даже под невидимостью…

Губы у моей Ананки искусаны вконец. Голос прерывается, а пальцы сжаты в кулаки. Только эта, Гестия, не особенно тревожится – вон, порылась, кружку нашла.

– Ага, – сказала, распечатывая сосуд. – Я тоже так думаю. Не тревожься, я не стану вам мешать. Но сюда скоро придут – поздравлять брата из-за его ученика. Позовут на пир… Нужно как-то сделать так, чтобы он на пир не попал, а подозрений бы не было, понимаешь? Чтобы никто не удивлялся, что он вдруг исчез. Вот сейчас мы – немножко нектара, чтобы брат согрелся. А потом уйдете, ладно? Под невидимостью. Потому что там сейчас такая неразбериха из-за этого чудовища! Юношу этого чествуют, и никто не понимает, куда делся старый Ойтис. И ведь кто-то может догадаться…

Буль-буль, – полилась ароматная жидкость в кружку. Моя воинственная Ананка, кажется, немного угомонилась. Ослабила плечи, поправила покрывало, а то оно совсем сползло.

– Ты… нас не выдашь?

– Ну, конечно, нет, я же люблю брата, – и маленькая богиня обратила ко мне смеющийся взгляд. – Я вам помогу – только надо спрятаться побыстрее…

Во дворе раздался гавк Аргуса. Одинокий и оборвавшийся тут же.

Тук-тук – постучались в дверь. Я оглянулся на богинь – обе замерли. Напряженно покачали головами: не открывай. Эта, как ее, Гестия, еще обрисовала губами: может, это на пир, гонцы…

Очень может быть, что и гонцы. Тот, который распахнул дверь (второй раз решил не стучаться), выглядел вполне себе как гонец. Рыжий, наглый такой, глазки мутные, усмешечка глумливая. Не знаю, правда, кто таких гонцов посылает.

Разгневанные Мойры, наверное.

– Вот я тебя и нашел, – улыбаясь гнусненькой улыбкой, пропел Мом-насмешник. – Радуйся, Владыка!

И холодный клинок с размаху полоснул по горлу.

* * *

Женский крик сверлит уши – настойчиво, неотступно. Это кричит моя рыжеволосая Ананка – и пытается вырваться, оттолкнуть чужие руки, но руки держат крепко, только лицо у богини Гестии совсем что-то белое, а может – это просто кажется…

Может, оно белое по сравнению с моими пальцами – они все в черной густой жидкости, я снова захлебываюсь водами Стикса, только теперь – кипящими: вскипятили, залили в глотку, и вот я уже плююсь теплой чернотой, и она льет по пальцам, и мне холодно, холодно, холодно, и я бьюсь на полу своего дома и скребу пальцами по земляному полу, и захожусь булькающим кашлем – последним.

Наверное, у меня осталось мало времени, а потом придет оно – забвение. Хотел – получи, приперлось нежданно-негаданно. Только вот что делать с моей Ананкой, которая бьется там, в чужих объятиях? Найти взглядом, губами успокоить, богине этой… сестра она мне или кто? Богине сказать: уведи ты ее, не надо ей видеть, пусть…

Сказать не получается – в горле поселился вулкан. Булькает, клокочет, исходит черно-алой лавой на пол. Получается только – что-то изобразить губами, пока зажимаю ладонью кровавую рану на шее. Просипеть вдогонку невнятное: «Прости» – за что, не знаю, наверное, за что-то.

И богиня вздрагивает, отпускает Персефону, и я чувствую теплые руки, аромат нарциссов, шепот: «Сейчас, царь мой, сейчас, ты только не уходи теперь…»

– Нектар и амброзия! – доносится над головой. Вскрик сестры – той, которая Гестия. И смешочек Владыки… который не Владыка:

– Это какие нектар и амброзия? Эти, что ли?

Густой сладкий аромат разливается в воздухе вместе с женским плачем и звуком бьющегося кувшина. Плач – это значит, мне не помочь, это значит – уже близко, значит – не шесть лет, не пять лет, нисколько лет…

Разбивается клепсидра. Летит, выплескивается черной жидкостью из горла на земляной пол. Кажется, кто-то все-таки вливает в меня благовонную жидкость – нектар это? Амброзия? Все равно выливается через рану в горле: Мом знал, куда бить. Он отпихивает Гестию: та попыталась встать у него на пути. Подходит и смотрит, как я бьюсь в объятиях у Персефоны, как пытаюсь поймать губами крупицу воздуха.

– Ну, – говорит почти что сочувственно. – Хотите секретик? Вы в него ведро амброзии сможете влить. И ведро нектара! А ему не поможет, клятвопреступничку. На таких как он нектары с амброзиями и не действуют – до девяти лет смертной жизни положенной, то есть. Вот если бы потом…