Текст книги "Иная Судьба (СИ)"

Автор книги: Steeless

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 36 страниц)

Клейма Кронидов.

Наверное, все примутся выть, что это позор для несостоявшегося жениха.

– Ясно, – сказал Арес.

– Ты волен выбрать себе жену сам. Кого угодно. Пусть даже… Афродиту, – губы дернулись еще сильнее.

– Ясно, – сказал Арес опять. Подумал – может, опять к щиту вернуться? Раздумал.

– Но если ты решишь мстить Аполлону или Коре – это вызовет мой гнев.

– Сильный?

– Достаточно сильный, чтобы найти для тебя подходящую кару. Ты понял, сын?

Арес посмотрел на отца с удивлением. Даже и так? Даже и до кары великой, грозной, ужасной. Да после того, как я тебе перечу на глазах у всех, по каждому поводу… сколько раз ты уже должен был скинуть меня с Олимпа?

Кое-кто даже помочь предлагал, я слышал.

И вот теперь, из-за свадьбы, из-за этой рыжей… так? Даже до угроз?

Впрочем, все, наверное, правильно. Это ведь позор. Оскорбление – невесту отобрали, отдали другому! Жениху положено быть оскорбленным, топать ногами, во всю глотку орать, что он не допустит.

Такое вообще-то и не прощают. Ты все-таки дал мне повод, отец.

Ты рад? Нет, вижу по твоим глазам, полным обречённости. Ожидания, что я нанесу удар. В спину, когда угодно, но нанесу…

По закону. По пророчеству. По Ананке.

– Я понял, – сказал Арес. Увидел, как недоуменно прищурился отец. К чему подготовился? Что он бросится на него сейчас? Начнет кричать? Угрожать?

Наверное, хоть что-нибудь скажет.

– Мы поговорим, отец. Мы поговорим… потом. Хорошо?

Что угодно, только не это.

Решение стукнуло под сердцем. Созрело, упало, покатилось, можно в ладонь брать.

Холодное и сладкое, будто вино.

Сколько ты всего сделал для меня, отец. Подарил мне детство – наплевав на роковое клеймо. Научил стоять на колеснице. Подарил главное – ясное и выверенное, как решение.

Нет, это не я.

Так что ты хочешь от меня в ответ, отец?! Что хочешь, чтобы я сделал?

Хочешь – исчезну?!

Пока шел по коридорам дворца, пока запрягал лошадей в колесницу, думалось об одном. Жаль, с матерью не попрощался. И интересно, какая физиономия будет у Афродиты. На свадьбе с Гефестом. И интересно, будет ли гневаться Зевс (он уже привык к зятьку – будущему повелителю Олимпу… чем его брат не устраивал?).

Жаль все-таки – не сошлись с Мудрой в последнем поединке. Может, хоть взгляд…

Когда он обернулся – Афина стояла в пяти шагах, опершись плечом на стойло. В белом пеплосе, волосы заплетены в сложную прическу – так и хочется растрепать. Только одна прядь никак не успокоится – смеется на лбу.

Черный взгляд – напротив серого...

Бронза против адамантия.

– Аполлону мстить? Или к Зевсу – жаловаться?

Ненависти не было, ярости тоже. Будто вдруг волны на море улеглись.

– Давно хотел спросить тебя, – сказал Арес, выводя жеребца из стойла. – Ты же его дочь? Потому так… за него.

Хмыкнула, тряхнула головой. Выметнула насмешливый взгляд – адамантовое копье: «Дошло – трех веков не прошло. Что, братцем тебя теперь называть?»

– Говорили, я буду войной, – сказал Арес, оглаживая вороного. – Неистовой войной, безжалостной. Только теперь ведь не век для войн, так? Золотой век – куда в нем войне-то. Разве что на край света. Великаны, чудовища, волны океана… Самое место – в изгнании.

Фыркнула презрительно – ну да, как же, поверила.

– А эта история с Корой и Аполлоном. Так и оставишь?

– Так и оставлю. Я люблю другую.

– Надо же. И кого?

– Ты же Мудрая. Попробуй угадать.

– Ах ну, конечно, – и сквозь зубы, с неизмеримым презрением. – Афродита…

Арес усмехнулся. Качнул головой.

– Достойнейшую из достойных. Прекраснейшую из прекрасных. Самую воинственную…

– Неужто Артемида? Тогда ты несчастлив, Арес – ее обет девственности…

– …и самую мудрую.

Насмешка застряла у Мудрой в горле. Схлынул румянец, и Арес впервые увидел ее испуг. А вслед за тем впервые встретил взгляд – настоящий.

Не как на него-будущего. Как на него самого.

Затрепетали ресницы. Она молчала и смотрела долго. Он не мешал. Смотрел в ответ. Если тоже дочь отца – она, конечно, читает по глазам…

Пусть читает.

– Ты с Гефестом… поэтому? – наконец спросила она тихо.

Он кивнул. Сказал просто:

– Попытается еще взглянуть – еще накостыляю. Я знаю, что ты сражаешься лучше меня. Просто накостыляю.

– Дурак, он же весит, как два тебя, а когда в неистовстве – его разве что отец удержать сможет, а ты на него с мечом…

Осеклась, замолчала. Арес стоял, путая пальцы в черной гриве вороного.

А хотелось – в черных длинных волосах. Уложенных в прическу.

– Ты скажи отцу – я никогда против него не выступлю, – нашлись наконец слова. – Хочешь, прямо сейчас поклянусь. Стиксом. Никогда. Плевать на пророчества. Я не буду мешать ему править. Только если он обидит мать… или тебя… тогда буду защищать. Но только – защищать. Против него я никогда не встану, передай ему это. Передай всем – Война нынче в добровольном изгнании. До скончания времен на краю света. Передай всем – и будь счастлива, Мудрая.

Больше он на нее не смотрел. Вывел остальную тройку вороных. Сам запряг квадригу в колесницу. Огладил, любуясь лоснящимися шкурами. Вскочил на колесницу.

И почувствовал, что она стоит за левым плечом.

– А как же надсмотр? – спросила – как прежде насмешливо, но насмешка была другой – мягкой. – Узникам, даже добровольным, нужны надсмотрщики. И Война надежнее всего будет заключена под присмотром Мудрости.

Тогда он повернулся, пораженный – и успел увидеть в глазах осколок прошлого:

«…Мудрая дура, полюбившая сумасбродного мальчишку с Клеймом Кронида!»

И озорную усмешку. И ямочки на прежде строгих щеках.

– Тетка Ата… которая нас часто навещала… сказала бы – это будет прекрасная игра. Мы даже можем придумать свою историю. О том, как я безмятежно танцевала на лугу, а ты влюбился и похитил… скажем, на колеснице. А потом увез на край света, сделал своей женой…

Тихо засмеялась и толкнула в плечо – ну же, гони, а то соскочу, и ты свое счастье точно не догонишь.

– На мечах подучу – так и знай. Как бы тебе, сын Невидимки, не пожалеть, что связался со мной!

– Не пожалею, дочь Невидимки, не дождешься.

Губы сдержали улыбку, и она вылилась только – в перестук копыт квадриги, в скрип колес колесницы, в кличе – вперед, скорее!

Узник торопится в свое драгоценное изгнание, и под колесами стонет недоумевающая Судьба.

И, высвобожденные из высокой прически, весело развеваются на ветру черные волосы.

====== Сказание 6.1. О похищениях на колесницах и просто похищениях ======

Очень-очень извиняюсь за то, что так вот тяну. Но это как раз та ситуация, когда скоро пойдет веселуха и серьезный замес, а тут надо подготовиться… и глава идет как через мясорубку, гррр.

Будет. Будет. Будет. Слышится в снах – сквозь черную, ледяную воду, в котором вижу его лицо. Неотступный стук в груди. Будто припев надоевшей песни: пристала – не выкинешь. Общий для двоих стук ледяной капели в груди – тягучий и вязкий. Летит одна капля: будет. Летит другая: непременно. И хочется растереть пальцы ладонью, ударить по черной воде, в которую превращается даже вино в кубках. Так, чтобы расшибить губу своему хмуро глядящему из отражений двойнику. У которого все так неправильно началось. Хочется спросить: у тебя – тоже будет? Или у тебя – все уже было? Ты знал – что придет именно это и именно так? Ты пытался сбежать от этой – с бесшумным смехом из-за плеч? Отражение тонет в черной воде – стоит только моргнуть. Будто во мрак вод Стикса погружается. Прежде, чем я успеваю метнуть последний вопрос: «Ты что – смотришь на меня с жалостью?!» Будет… будет… будет, – проливается чёрной ледяной капелью ответ.

Говорят – Крон Криводушный мог управлять временем. Комкать его небрежным, брошенным в угол плащом. Растягивать – липкой паточной нитью. Мог даже – поймать в свою ловушку: провалишься во время, будто в яму – и век проживешь за день, так что не заметишь.

Кто говорит? Не знаю – наверное, все. Я не спрашивал у отца о времени, когда рубил его на куски и сбрасывал в Тартар. Теперь, наверное, спросил бы. Спросил – он тоже чувствовал это? Слышал за плечами? Ощущал на висках, на плечах… Ледяные касания судьбы. Крючья пальцев вцепившегося тебе в плечи времени. Время утекает с ладони, только вот слишком медленно… скользит вовне тяжкими, медовыми каплями. Время готовит мне свою ловушку, такую же – как ему. Отцу, для которого оно когда-то закончилось. Мне, для которого оно так правильно началось. И бьет в виски неотступное: «Будет, будет, будет…» Есть дни – будто миги. Есть дни-недели и дни-года. Есть дни, которые тянутся веками. Этот день будет жизнью. Восходящее солнце позолотило склоны Олимпа – родным золотом. Будто краски царского трона выплеснуло: наслаждайся, Владыка! С этого уступа – узкого, клином вдающегося в небеса – можно хорошо рассмотреть – и облачных овец Нефелы, и неспешно поднимающуюся от дворца Гелиоса колесницу… кони, обленившиеся после сна, бегут медленно. А вот Эос – приготовила кувшин, на траву брызгать. Ветер шевелит волосы под царственным венцом, сжимающим виски. Мне не идут венцы, как не идут шлемы, только один так и просится на голову – даже оттуда, где он остался лежать сегодня, из спальни. Шепчет: хочешь, исчезну? А я отмахиваюсь, потому что хочу еще посмотреть на утро. Последний день, в конце-то концов. Ананка помалкивает из-за плеч, и Мойры не суются с предсказаниями, но от Владыки трудно что-то утаить. Свой собственный конец от Владыки утаить труднее всего. Мне кажется, я вижу его отсюда. Того – другого, над которым в одно такое утро-жизнь повисло острие «Будет». Сверкнуло льдистым – «Почти». Наверное, он старался тогда растянуть то свое последнее утро. Смотрел на розоватых от отблесков Эос овец Нефелы, впивал губами ветер, щурился на колесницу Гелиоса… и длил, комкал, вытягивал минуты, будто нити паутины, разматывал, как клубки… Чем ты начал тот день, отец? Я вот, например, выхожу из дворца. В подвал, знаешь ли, спускаюсь – высеченный в ребрах Олимпа. Глубокий подвал – Гефест долго орал на своих подручных, пока вырубил, все еще шутили – до Тартара, небось, прокопается. До Тартара не докопался, но вполне… Для узников хватит, а тиран, которого свергнут, должен навещать узников. Поиздеваться на прощание. Уколоть словом презрения. Отобрать надежду, которую, по слухам, титан Япет зачем-то упрятал на дно кувшина – ей, мол, незачем шататься по Золотому Веку… Точно – незачем. К тиранам она не заглядывает. К тиранам и узникам, которые таятся за окованными адамантом дверями. Без стражи – зачем стража в таком подвале? Вот тьме, в ужасе, в томлении и страхе – вот сейчас зайдет злобный тиран, как начнет измываться! Вот… сейчас… Вспыхнули факелы по стенам подземелья. Осветили насмешливо поблескивающие по стенам цепи. Фигуру, сидевшую на одинокой лежанке с поджатыми ногами. Растрепанные золотые волосы. – Радуйся, муж мой… брат мой, – тихо полетело из темницы навстречу. * * * День-жизнь начался, как положено начинаться такому дню: с позднего вечера, с визита Мома-Насмешника. И добро бы еще – в одиночку подловил… так ведь наверняка же выжидал, когда гости на пир соберутся. Гостей набралось – титаны, брат Зевс, вожаки кентавров, вожди Золотого Века… Пировали, правда, мужской компанией, так что отсутствие Геры было незаметно, а только… Вспомнился почему-то тот пир. Пока поднимал заздравные чаши одну за другой – вспомнил сестер, кружащихся в танце, и звонкие здравницы: «Наследник!» Не хмелящее вино. Оно и сейчас не хмелило – горчило воспоминаниями. Думалось некстати: вот сейчас откроется дверь. Вырастет на пороге фигура безумной Реи. И рванется с губ далекий, полный ненависти отзвук: «Пей ту же чашу!» Роковое, незыблемое пророчество… – Владыка! К ногам твоим… Судьба редко дарует одно и то же дважды. Даже проклятия. Ждал изглоданную ветрами Рею в рубище – а тут упитанный Мом в желтом хитоне. Выворачивает губы, бросает опасливые взгляды, стучит себя в грудь: хотел… донести… Ай-ай, невиданное дело. Думал – опять роковое пророчество услышу. А тут тебе по макушке трижды известной истиной: ты рогат, Владыка. Да-да, как тот самый олень, в которого Артемида охотника превратила. Только Артемида рога охотнику нарастила за то, что ее купание видел, а тебе твоя жена наставила… да вот, непонятно за что. Потому что Владыкам ведь не изменяют. Тем более – так не изменяют. – Неслыханная подлость! Гнусное вероломство! С морским… сыном нереиды, Ифитом… О, хоть имя узнал, а то был какой-то безликий кифаред в кудряшках. Ты плохо прятала своего кифареда, Гера. Плохо пряталась сама. Плохо для тебя, плохо для кифареда… для меня тоже плохо. Потому что мегарон, где собрались подвыпившие мужчины, начинает гудеть. – Как посмела?! Гул набирает силу, пожаром охватывает пирующих, и подробности из уст Мома щедро сыплются в пожар: каждая фраза – вязанка хвороста. История – залюбуешься. Танцевала как-то Гера на зеленой лужайке, а юный Ифит увидел ее и воспылал. А воспылав, приехал на колеснице и утащил. А утащив, задуманное осуществил. А Гера, стало быть, была не так уж и против, потому что вскоре принялась наращивать наставленные супругу рога – так, чтобы уж до Олимпа достало… Зевс неистовствует больше всех: «Покарать неверную!» Не забыл сестриной стрелы… поборничек верности. Остальные, впрочем, тоже поборники: вино расплескивают, глазами сверкают, по столу стучат… и все ловят, ловят выражение лица Владыки – что-то он, обретший рога? А я все сижу и понять пытаюсь: чем у них там Геката поит подземное царство, для такой-то фантазии?! Вот что Гера делала на этой самой зеленой лужайке и почему танцевала? На кой-морскому кифареду колесница с похищением? И наконец – хотел бы я видеть того, кто попытается похитить Геру. Особенно – когда при ней лук. Впрочем, колесница как раз бы для бегства и сгодилась… – У-у-у-у, неверная! И взгляды – на Владыку-рогоносца, который должен сказать, должен покарать, должен… Быть Владыкой. Которые, как известно, рогоносцами не бывают. У Владык в семье все просто. Бывают жены или любовницы. Если жена настолько безумна, что изменяет Владыке – ее карают. Карают так, чтобы другим было неповадно. Или бросают в Тартар, или глотают, или швыряют в раскаленную лаву… Только вот – не изгоняют. Не бросают плащом с плеча – «Ну что ж, иди к своему любовничку». Потому что сделать так – это проявить слабость. А когда под тобой трясется и качается трон, когда тебя вот-вот свергнет сын, когда… Слабость иногда – роскошь, право на которую сложнее заслужить, чем на силу. – Приведите ее, – сухо бросил я Силе и Зависти. Туповатые близнецы как-то разом встали по обе стороны трона. Подтянулись при виде холодного гнева на моем лице. Тяжко зашагали вон из зала. Казалось – за ними тронулась невидимая Молва, разнося поразительную весть: Гера, хранительница очагов, попрала свой собственный! Изменила мужу – ох, и поплатится за это. А Владыка-то грозен – он, конечно, Мудрый и Тихий по старой памяти, но чтобы такое… Да. Я сейчас грозен. Пальцы впились в подлокотники, во взгляде – отблески стрелы, пронзившей отца. Вот-вот совьется из гнева – найдет кого-нибудь острием. Во взгляде – отчаянное «Чем ты думала?!» Да, я отпустил тебя… но от Владык не уходят. И Владыки не отпускают: отпускать – всегда слабость. У них не бывает даже – бывших жен. Только те, о ком они сказали: моя. И кто навеки потерял право изменять им. Я дал тебе это право – и не могу об этом сказать, потому что это будет все равно, что признать свою слабость, а стоит мне показать ее – и поднимется восстание. Кто-то слишком плотно обосновался за моей спиной, жена. Там не только Арес. Там еще кощунники, ненавидящие меня титаны… и младшие братья. Может, и кто-то еще. Так что же мне с тобой делать, Гера?! «Покарай меня, Владыка…» Губы у нее не шевельнулись – вспухшие, слишком алые, как после поцелуев. Только блестели сквозь растрепавшиеся волосы глаза. Она стояла передо мной – в мужском хитоне – и в глазах у нее было то самое понимание, что и у меня: Владыки не отпускают. «Я виновата, Аид… я должна была остаться. Должна была поставить выше всего – долг, как и говорила. Не должна была слушать тебя тогда… и вот теперь они будут считать тебя слабым. Потому что, будучи всеведущим, ты не узнал об измене жены, потому что позволил измену… Но еще более слабым они посчитают тебя, если ты оставишь преступление без наказания». – Правда ли то, что ты осмелилась изменить мне? Так спрашивает Владыка – с нахмуренными бровями, с суровыми складками на державном челе. Величественный и грозный. – Мом-Насмешник не может лгать, правда ведь, Владыка? Что значит слово слабой женщины против его слова – даже если она царица? Так отвечает царица – с гордо вздернутым носом, поднятым подбородком, насмешливая и непреклонная. И шумят возмущенные изменой мужчины, и где-то на земле разгуливает, разнося новости, стоустая Молва, и никто не замечает другого разговора – разговора заговорщиков, отчаянных, скрещенных взглядов: «Кара…» «Да, кара. Такая, чтобы они поверили в твою силу, такая, чтобы неповадно было никому… Аид, сейчас они потребуют от тебя суда, и тебе все равно придется…» – В подземелья её, – звучит грозный глас царя. – В темницу. Кару я определю позже. Такую, чтобы каждому было неповадно. Владыкам не изменяют. Они не отпускают. Владыки в этом отношении менее свободны, чем последний смертный свинопас. * * * – Я ждала тебя раньше… брат. Не знаю, плакала ли она – глаза кажутся сухими, только воспаленными. В углу стоит нетронутый поднос с фруктами и нектаром с амброзией – царицам полагается, даже в заточении. – Было много дел. – Суд? – Да. Затянуть не получилось. Как они загорелись мыслями о суде! Еще кто-то все утверждал, что преступления нужно карать по горячим следам – и никак иначе. Вытащили Фемиду Правосудную из постели. Япета приволокли. Он было заикнулся о том, что вот, где же сама изменница, чтобы и ее выслушать… куда там! Мужское общество замахало руками: изменница в темнице, всем и так все ясно, дело только за тем – как покарать… Иногда Владыки бывают беспомощнее смертного. Когда неписанные правила, по которым мы обязаны жить, берут нас за шкирку и тащат не пойми-куда. Потом тыкают носом, будто провинившегося котенка: эй, Владыка, а ты помнишь, что обязан? Слушать мудрые советы, и устраивать суды, и прислушиваться к воле своего народа… А когда мы пытаемся перешагнуть через эти правила – нас называют тиранами и ищут сыновей, которые бы нас свергли. – Твой кифаред, как там его… Ифит. Хватит ему ума отсидеться? Мом не рассмотрел его лица, знает только, что он из морских. Откуда вообще знает? – Мы… были на берегу моря. Купались… Щеки у Геры наливаются алым – нелегко рассказывать мужу об измене. Я махнул рукой – можешь и не рассказывать. Ясно и так, что вы с ним там не на лужайке танцевали.  – Когда Сила и Зависть явились – я… просила не следовать за мной. Просила спрятаться, не показываться… Его тоже…? – Зевс обещал поискать в своих владениях. Кто там знает – найдет или нет… лучше бы не нашел, конечно. Я, например, не нашёл. Впрочем, долго и не искал – дел было уж слишком много… но под невидимостью по морским берегам пошастал. Даже порасспрашивал нереид и учеников Прометея – где этого самого Ифита найти? Как воды в рот набрали – а кто там знает, может, ее и набрали. Жаль. Я бы познакомился с этим похитителем чужих жен на воображаемых колесницах. Может даже, посоветовал бы ему – куда получше зашиться, чтобы не нашли. – Кто он хоть такой и откуда взялся? Чей сын? Гера взглянула недоверчиво, остро. Так, будто подумала: вдруг да я решу перевалить на кучерявого кифареда вину за измену. – Мать – нереида, имя он не называл. А отец… он не говорит об отце. Говорит только, что тот был подлецом. А заглянуть ему в глаза и воспользоваться своими силами ты, конечно, не могла. Богиня семьи и очагов, которая когда-то так быстро поняла, что Афина – моя дочь. Потому что и не смотрела. Потому что тебе было наплевать – кто там его мать, кто отец… И вообще, вы там были другим заняты. – Ладно. После пошлешь кифареду весточку с требованием носа не высовывать. – После…?

После кары, конечно, о чем ты спрашиваешь, сестра.

– Бичевание.

Не знаю уж, кто и предложил. Предложений было много – от изгнания на край света, до извержения в Тартар… кто-то предлагал даже – выдать замуж за Таната Жестокосердного, считая это какой-то особой разновидностью жуткой участи.

Для кого это будет жуткая участь – при этом не уточнялось.

– Ну?

Голос у Геры спокоен, в нем отстраненный интерес. Стоим у разных стен темницы. Друг на друга глядеть избегаем – вовсю любуемся закатными отблесками факелов по стенам.

Я объясняю – словно о постороннем. Толкую приговор: повесить за руки и за ноги между небом и землей. Обнаженную, словно провинившуюся служанку. И подвергнуть бичеванию. – Это хорошая кара. В назидание другим женам-изменницам, – голос богини очагов чуть заметно подчеркивает: женам. Мужей не бичуют за измены. – А после? Какое «после» будет для меня, жена? Стоит Аресу узнать, какой каре я подверг его любимую мать… Это мой последний день – вот, чего я добился этим решением. «После» ты будешь обсуждать уже с новым Владыкой – думаю, он позволит тебе взять нового мужа. – Увидим. Что же ты не спрашиваешь меня о действительно важном, сестра? О том, кто будет тебя бичевать. О том, сколько народу увидит это? О том, как долго продлится кара и дадут ли тебе послабление в виде нектара на раны? Ты молчишь, жена-сестра. Молчишь и смотришь в себя – отрешенно. А там, у тебя в глазах – звездная ночь, и поцелуи, и песни, и шепот, и полнота жизни, которой мне никогда не видать. И я не спрашиваю – стоил ли этот десяток ночей с кифаредом Ифитом вот этого – позора, бичевания, суда… Потому что знаю твой ответ. Вижу по твоему лицу, на котором ясно написано: шел бы ты готовить свою кару, муженек. А меня оставь хоть на немного с моими воспоминаниями. Что ты вообще тут расселся в темнице? – Когда? – вот все, что ты спрашиваешь. – В полдень, – и удовлетворенный, короткий кивок. На воспоминания хватит времени. На то, чтобы сладостью прошлого заглушить и позор, и боль настоящего. – Они будут смотреть? Они – это Зевс, Афродита, божки, сатиры, титаны… Киваю – будут. Казнь должна быть публичной. Такой – чтобы каждому впечаталось, чтобы было – кому передать аэдам. Конечно – они будут смотреть… – Ты не спросила – что они там увидят. Затрепетали ресницы. Гера недоверчиво вперилась в мой шлем – легкий, стрельчатый шлем Аида-невидимки, который я протянул ей. Перевела взгляд на меня недоверчиво. – Предлагаешь бежать? – Предлагаю стоять. Или сидеть. Можешь, конечно, и в темнице отлежаться – выспаться после встреч с любовником… Но ты разве хочешь пропустить собственное бичевание?! Если уж тебя однажды назвали Мудрым – у тебя одна беда: никто тебя не понимает. Скажешь что-нибудь – а вокруг все глазами хлопают: ты что вообще такое завернул? Афина вот жаловалась, что нечасто можно хороших собеседников найти… Посмотрела бы она на меня сейчас. – Климен, муж мой… не посетила ли тебя Лисса-безумие? – Она хотела и даже напрашивалась на визит. Но я его отложил – на прошлой неделе, ты что, забыла? – Тогда какая-нибудь из муз? – Музы – это удел Аполлона, женушка. – Тогда, о муж мой, скажи – не посетила ли тебя покойная твоя кормилица Амолфея и не ударила ли она тебя во сне… куда-нибудь? – блеснула гневной синевой в глазах. – О чем ты говоришь, Аид? Что ты собрался делать? Как маленькая, в самом деле – столько лет прожили, а она будто бы меня не знает. – Лгать. – Поставишь вместо меня служанку? Или набросишь морок? И ждешь, что все поверят?! Муж мой, ты самоуверен: Зевс мигом раскусит обман. Как и Фемида, и остальные… Ну вот, вернулась Гера, куда, спрашивается, отлучалась? Брови нахмурила, расхаживает по камере и вовсю держит речь – какой я неосмотрительный и как именно следует ее казнить, чтобы никто не подкопался. Я молчу и хмыкаю, проворачивая в пальцах толстый флакон из черного вулканического стекла. Все на Олимпе слишком привыкли, что Климен Милосердный на самом деле – безжалостный. Об изворотливости Аида-невидимки все на Олимпе давно успели позабыть.

*

– Радуйся, Прополос. Слово сползло с губ змеёй – шипящей, холодной. Затрепетало язычком, кануло во мрак. Здесь, на тайных тропах возле Стигийских болот, даже слова оборачиваются змеями. Надышишься здешнего тумана побольше – и сам брякнешься на пузо, поползешь, извиваясь, в трясину. Под ногами кишели гадюки. Разевали пасти – приветствовали Владыку от всей своей змеиной души. А может, не приветствовали. Может – спрашивали: ты что тут забыл, Милосердный и Справедливый? Тебе положено – на Олимпе. А здешние тропы вообще-то никому особенно неведомы. Может, только одному отшельнику-лучнику, который когда-то взял это себе за правило – шастать по тайным тропам. Или Трехтелой Гекате – когда она направляется куда-то без свиты, по своим колдовским делам. Идет… плывет… и гадюки стекаются к ней ручейками – лизнуть трепещущими язычками ноги в алых сандалиях. Прыгает язычок факела в воздетой руке. Усмехаются два тела – кровавые улыбочки под вуалями… Третье серьезно и почтительно – рассыпает жемчугом ложные приветствия.

– Как мне не радоваться, когда такая честь… сам Владыка Олимпийский… в нашей скромной вотчине… не заблудился ли ты, Владыка? Может – ты спешишь к своему брату, Великому Посейдону?

Его Владыкой назвать – язык отсохнет, Трехтелая?

– Нет. К нему я не спешу.

– Тогда ты здесь, чтобы узнать будущее?

– Оно известно мне.

Да чего там – нужно спросить, кто этого самого будущего не знает. О нем после памятного пира с предсказанием последние сатиры на пьянках рассуждают: «Так это когда Арес папашку-то?»

Три смешка свиваются один, скользят и плавают по туману.

– Ты и правда велик, Владыка. Потому что я не вижу твоего будущего… не вижу в гаданиях и огнях. В моих котлах – чернота, похожая на воды Стикса. Поэтому ли тебя назвали Аидом? Чего же ты хочешь, Аид-невидимка? Чтобы я увидела любовника твоей жены? Рассказала – кто он? Чтобы я дала тебе яд, который убьет его в мучениях – все мужья просят яды, чтобы смазать ими хитоны неверных жен, а жены – просят для неверных мужей… Ты пришел сюда за моим варевом, Кронид?

– Да. За твоим варевом.

Расхрабрившаяся гадюка попыталась кусануть за пятку – и была жестоко бита пяткой по зубам. Тоже, нашла… уязвимое место.

– Мне нужно зелье, которое отведет глаза богам и титанам. Обморочит их и заставит видеть то, что они хотят видеть.

Скользят змеи – гладкие тела. Уползают с тропы, будто шелуха – со слов. Остаются – взгляды.

Два призрачных, один колдовской… против черной оперенной стрелы, не знающей промаха.

«Что ты задумал… Кронид?»

«Собираюсь солгать. Это разве неясно?»

«Разве Владыки лгут? Тем более – разве они лгут, чтобы спасти изменницу-жену?»

«Владыки лгут как дышат. Себе, подданным, врагам. Любовницам. Иногда Ананке. Спроси у Зевса. Или у Аты – она многое тебе может порассказать. О том, каким хорошим оружием может быть ложь».

«Олимпийцам теперь не зазорно брать мысли у подземных?»

«Мы с Атой играли еще когда я не был олимпийцем».

Что там у тебя во взгляде, Трехтелая? Острие следующего вопроса? Яд насмешки?

Тревога?

– Зелье нужно мне к утру. Ты дашь его мне?

Конечно – она даст. Все, что угодно, хоть все зелья. Владыка ей прикажет, – шепчут тела, а доносится – гадючьим шипением. Правда? Владыка прикажет, хотя… здесь ведь свой царь, так что, наверное, нужно будет сперва попросить приказа у Великого Посейдона – он сейчас пирует где-то там, на поверхности. Ибо без его разрешения – кто осмелится в подземном мире сделать хоть что-то?

Гипнос, небось, порхать не осмеливается. Ходит пешком, пока Посейдон не разрешит. В компании всех сыновей.

– Я пришел не с приказом, Трехтелая. С просьбой. И готов платить. Чего ты хочешь за свое зелье?

А в особенности – за то, чтобы никто о нем не узнал. Это и глазами добавлять не стал – сама поймет…

Смешок вспугивает болотных гадюк, они свиваются в клубок и стараются уползти в туман подальше. Недовольно шуршат по тропе.

– Слышал ли ты о Ехидне, Кронид? Она не так давно сочеталась браком с Тифоном. С тем, которого вы низвергли в Тартар – порождением… чьим порождением?

Молчу. Пожимаю плечами. Мне-то откуда знать – чье он там порождение. Мое дело – стрелять и в Тартар такое порождение скидывать.

– Ехидна родила чудовищ от этого брака. Говорят, их никто не видел, даже в подземном мире… – трясина глотает еще один смешок. – Но некоторые здесь. Гидра. И Химера. И Цербер…

Ясно теперь, откуда на поверхность всякая дрянь лезет. Зевс в последние годы заикался даже о новой расе – расе героев. Мол, не все же нам самим разгребать: то дракон откуда-то вылезет, то еще какая-то странная зверушка, а шею ей сворачивает кто? Правильно, невидимый кто-то.

Не могу сказать, чтобы это было обременительно – хоть какой-то отдых от пиров. И все же…

– Ты знаешь о Цербере, Владыка? О, это ужасный пес с хвостом-драконом. Он изрыгает пламя, и слюна его ядовита… и еще он все время голоден, и не каждый осмелится подойти к нему, чтобы утолить этот голод. А воет он просто ужасно – крылатые волки из моей свиты волнуются… Укроти Цербера. Утоли его голод – и я посчитаю, что зелье оплачено с лихвой.

В подземный мир собираться – собак кормить… Пожал плечами. Я знаю, что твоя просьба – с подвохом, Трехтелая: может, ты пригласишь зрителей, которые поглазеют на мое унижение, а может – ты этого Цербера уже напоила каким-нибудь из своих зелий. И теперь у него даже глазные яблоки ядовиты. Или, может, ты собираешься всучить мне отравленную еду, а потом доложить Посейдону, что я истребляю местную живность.

Но все-таки – кормить собачку?!

Прежний пастушок с Крита властно влез в шкуру олимпийского Владыки.

– Еду с собой не брал, – предупредил пастушок. – Может, снабдишь хоть чем-нибудь?

Зашипела придавленная ногой гадюка. Зашептала Трехтелая. Ах, да-да-да – конечно, сейчас. Цербер – он ведь только медовые лепешки ест, он ведь такой привередливый… да, Владыка, он обитает на Темных областях. Твой державный брат пока что ничего не сделал с Темными Областями, ты знаешь? Так вот, пес еще и пугает строителей, которые пытаются доставить материалы к почти уже отделанному царскому замку в кольце Флегетона. Да, о Владыка, то строителей сожрет, то материалы пометит, такой уж скверный характер, в папочку и в мамочку… Но ты-то, Владыка, конечно, его укротишь, притом, не пользуясь невидимостью… И тогда въезд твоего брата во дворец будет пышен и бестревожен.

Да, кажется, Гипнос говорил о том, что Посейдон наконец решил переселяться. Что дворец наконец построен, и уже идут последние приготовления.