Текст книги "Иная Судьба (СИ)"

Автор книги: Steeless

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 36 страниц)

– О, отмер, – порадовалась, – давай, муженек, хоть двузубцем своим поспособствуй. Только за Серп Крона не хватайся, а то мы на него уже насмотрелись.

Смертность поменяла Геру не особенно.

Сжал зубы – какой смысл словами бросаться. Поспособствовал двузубцем – крутанул оружие в пальцах, указал на того самого, летающего, приказал: взять… взять…

И услышал отдаленный рык черного пса – тот кинулся терзать теперь уже смертную добычу. Вон, за горло кусанул, Гигант с небес валится…

А Гера уже – стрелу на тетиву и выцеливает нового. Афина схватилась на копьях с трехтелым великаном, Арес сразу двух сдерживает… а да, там еще с ним Танат завяз. И над всем – нежные, кифарные переливы волн, которые налетают прибоями, бьют и топят саженцы Геи…

Армия моя, армия… ну, вот зачем сунулись? Отличная же была сказочка – про малую кровь, про одного против всех, а может за всех – кто там знает. Я только хотел… чтобы это был я один. Одному легче выполнять предназначение.

Гигант грохнулся совсем близко, тяжко рухнул на обожженные камни. Порыв ветра от кожаных крыльев взметнул волосы с лица златоволосой лучницы – игриво разбросал в воздухе…

Открывая насмешливые глаза.

«Только вот всё это время ты шел не один, невидимка, – сказали глаза. – Как-то так получилось, что ты с самого Крита шел не один – а теперь в одиночки решил затесаться?!»

Да. Из прошлого тянутся бесчисленные ряды войск: куреты, нимфы, коза, толстый распорядитель, сестра-сообщница, Метида…

Много – не пересчитать.

– Ты хоть знаешь, кого я шел сюда убить? – углом рта спросил я. Готовясь бить во второй раз – вслед за стрелой Геры. – Что я пришел сюда убить?!

– Так вместе и прикончим, – отозвалась старая сообщница. Прицелилась – и еще раз не промахнулась. Хмыкнула по-знакомому, по-старому – вот-вот за уткой в меду побежит…

Как только более крупная дичь закончится.

– Я-то думал, вы тут за другим.

– Мы тут за тобой. И с тобой. А ты бы, братец, глаза бы пошире раскрыл.

И я раскрыл – только не глаза. Всего себя, всё божественное естество – нараспашку, чтобы вглядеться в поле боя…

Понять изболевшуюся, заколоченную истину – ее б только слепой не увидел.

Защитники Ананки? Хороши защитники… Вон, Ананка бродит по полю, перепрыгивает из-за одних плеч за другие. Цепляется за падающих Гигантов, умоляет: вставай! Ты не должен, это неверно, это же неправильные строки, все было не так! Во всех вариантах – было не так! Ананка мечется от одной неумолимой фигуре к другой – пытается нашептать, объяснить, умолить…  – Это все неправильно, – шепчет она коварной лучнице с золотыми волосами, – ты – Гера, славнейшая из богинь Олимпа. Жена Владыки и хранительница очагов, это написано во всех твоих строках – так куда же ты, что же ты…  – Нет, – мотает головой лучница, – я не богиня. Я смертная. Стреляю вот хорошо – меня этому брат учил. Люблю мужа-кифареда, песни и море. Ты ошиблась. Ты говоришь не с той. И отравленная смертностью стрела летит – вслед за другими. С ядом ли? Или и яда там не нужно? Мелькает легкой птахой, клюёт шестирукого Гиганта в одно из мясистых предплечий – а вслед за ним приходит копье Стикс, и Гигант падает и умирает, нелепо загребая руками воздух. Лучница коротко кивает Стикс. Накладывает ещё стрелу на тетиву. И за её спиной кричит, умирая, Судьба.  – Всё не так! – слышится в истошном крике. – Всё не… Неправильно, – шепчет Судьба юноше с чернью кудрей и бирюзой глаз. Ты не должен быть здесь, о Ифит. Ты, коварное и почти воплощенное пророчество… ты кифаред, только кифаред – и посвящаешь свои песни волнам, мальчик. И нимфы любуются бездонными лагунами твоих глаз. А может быть, ты не только кифаред, но еще и лучник – я знаю много вариантов! Свергнувший отца, отвернувшийся от трона, желающий только мирной жизни вместе со своей женой… Я знаю много шансов, но этого в моих строках никогда не было.  – Верно, – кивает юноша и сжимает в тонких пальцах тяжелый трезубец, и дарит своему непутевому отцу ободряющий взмах – тремя лезвиями. – Ты просто ошиблась, ибо я – не тот, о ком ты говоришь. Смотри, у меня нет кифары. Смотри, лук тоже не со мной. Смотри на мою жену – разве похоже, что мы с ней сейчас желаем только мирной жизни? Я не знаю тебя, Ананка. Знаю только – свой выбор. И бирюзовые глаза темнеют – на лагуну надвигается шторм. Сжимаются губы и твердеет подбородок, и трезубец с пальцами – единое целое, и летят вместе с морскими брызгами по ветру волосы – не кифареда, не лучника, но Владыки Моря. Море бросается в атаку на сушу с новой силой. Замедляет Гигантов, заставляет нелепо скользить по камням и барахтаться в налетающих волнах. Море поёт грозную, боевую песню – никакой кифаре такую не выпеть. Морской Владыка стоит в своей стихии – нерушимо, незыблемо… А за его спиной кричит, умирая, Судьба.  – Всё неверно! Кричит так, будто это ее ударили в спину непрошенным пророчеством.  – Пророчество, – хрипит она черноглазому воину, орудующему ксифосом. – Ты – пророчество. И еще ты – война. Там, в твоих строках… любовница – богиня любви, и реки крови, и долгая вражда с отцом и с сестрой… Воин фыркает, умело уходя от булавы высокого Миманта. Перепрыгивает через камень, бросая короткий, победоносный взгляд куда-то… на дерущуюся сестрицу.  – Эй, ты все же подучила меня на мечах! – и уже потом отвечает, не переставая отражать и наносить удары: – Оно мне надо? Пророчество, ненависть, крови реки. Спасибо, конечно, только это же дрянь, а не строки. Посмотри лучше, какие я написал. Воин – и не война, муж самой мудрой жены, упер сестру на колеснице… и с отцом не враждую. Самая лучшая сказка. А твои все – в Тартар. В Тартар такие строки. В Тартар такую Ананку. Несбывшееся пророчество дожидается стрелы, принесшей Гиганту смертность (прямо в живот принесшей). Втыкает в живот Миманту вслед за стрелой прямой, сурово блеснувший медью клинок. Не впадает в боевое неистовство, только смеется коротким, радостным смехом упоения: а ну давай еще! А за его спиной – крик бьющейся в агонии Судьбы.  – Неправильно! Неправильно, ненормально, глупо…  – Глупо, – пытается докричаться Ананка до высокой копьеносицы в суровом шлеме, – это глупо, а ты – ты Мудрая. Ты, рожденная из головы родителя… в твоих строках – стены города, носящего твое имя, и герои, которым ты благоволишь, и песни аэдов, в которых славят твою Мудрость… поступи же… Мудро, – хочет сказать Ананка – и понимает, что ее не слушают. Копьеносица шагнула за обломок скалы – ищет взглядом мужа, сошедшегося с еще одним Гигантом в поединке. Хмурится – все-таки, надо было еще мальчишку подучить! Дротик холодит ладонь – ну, подождите, твари…  – Не нужно слов – я видела, что там, в моих строках. Одиночество. Девственность. И слава. Мудрой бы понравилось, но я – не она. Мудрая не пришла бы сюда. Не согласилась бы на отчаянный план. Мудрая не стала бы помогать отцу в том, что мы делаем. Свист копья – и Гигант, который только-только собирался повергнуть Ареса на землю палицей, валится на бок. Тут же встает, преодолевая удары морских волн. Отрывает глыбу от ближайшей скалы. И с ревом запускает в воздух.  – Арес! – кричит копьеносица, бросаясь в сторону. – Бей по тем, в кого попали стрелы! И ее крик тонет в крике умирающей Судьбы за ее плечами.  – Всё неверно! Судьба смешно рысит по полю от одного Гиганта к другому – может, любимчика нового себе выбирает? Пугливо отпрыгивает от плечей Стикс – какая там может быть Судьба, там же Предназначение… С размаху, отчаянно щемится за плечи того, кто орудует факелом, как мечом.  – Маленький Эребид, – ядовито нашептывает оттуда, – я знаю, ты слышишь меня, Маленький Эребид. Твое предназначение сломали – и выплавили из него Судьбу. Он переписал твои строки – ты же не хочешь, чтобы они стали ничем?! Остановись, маленький Эребид – и я… стану такой, как захочешь. Как попросишь.

Но губы мечника немы – не шевелятся, не дают ответа. Сжаты, изломаны – будто осколки железного клинка.

Вы убиваете меня, – вскрикивает Ананка там, за его плечами – и его губы стискиваются ещё плотнее: «Убийца не может не убивать».

И объятый пламенем факел кажется страшнее любого меча. Все станут чудовищами, – кривляется позади мечника Ананка. Ты сам говорил это! Ты хотел идти сюда… спасти меня! Но в скривленных губах – память о разрезанной ладони и двух схлестнувшихся волнах крови: «Я хотел спасти брата, на тебя мне плевать». Я дам тебе крылья, – заходится в крике Судьба. – Ты же скучаешь по небу, да?! Я верну их тебе, я… И железные губы размыкаются. Делая шаг навстречу грузному Гратиону – Танат Железносердный бросает в сторону Судьбы сквозь зубы:  – Бездарно дерёшься. Но Судьба, кипящая от ненависти, не собирается умирать там, за его спиной. Вскидывает голову и визгливо хохочет, обретая сходство с Лиссой-Безумием. «Бездарно? Ах, бездарно?! Погоди, ты меня еще не знаешь…» Ананка-Судьба очень любит бить в спину. Это знаю я. Потому не удивляюсь, когда посреди боя вдруг взвивается теплое домашнее пламя. Приносящее с собой Гестию. Сестра взбудоражена, взволнована. Первым делом находит меня глазами, размахивает руками, кричит:  – Брат! Брат! Потом еще что-то, только вот ее не услышать: крик сестры заглушается радостным ревом Палланта. Козлоногий Паллант к Гестии близко. Потому что он еще и крылатый. Потому что – хищно падает с небес. Все остальные – далеко. Словно фигурки на доске бесконечной, причудливой игры. Вот оно – поле: черное, с серыми, мокрыми, островками скал и возвышенностей, между которыми бурлят волны. Вот – разбросаны Гиганты: Гестия и Порфирион – на соседних клетках… через несколько – Афина схватилась с Эхионом, и ей не успеть. Еще дальше – Арес сплелся воедино с драконоподобным Даматором, и ему не успеть ни за что… Черная фигура – Стикс – в одиночку удерживает двух Гигантов: до того ли ей?! С краю – очень важная фигура Владыки Морского: вот он взмахнул трезубцем, волны в атаку на Палланта послал. Только куда там волнам воевать с небом – рванулись ввысь в бессильной ярости, да и на землю рухнули. Отползли, пристыженные, к своему Владыке, которому тоже не успеть. Какой-то странник сорвался с места и несётся опрометью – куда, смешной?! Выше головы не прыгнешь! Постоял бы, посмотрел: это же такая интересная игра… Гигант Паллант с радостным визгом тянет руки вперед. Пикируя, как орёл на пугливого зверька. Гестия пятится, в горстях слабо, смешно, испуганно, всхлипывает пламя. Сейчас одну из пешек сметут с доски – важный ход! Вот златоволосая фигура лучницы выпускает новую стрелу – успеет ли хотя бы эта?! А самая интересная – далекая фигура мечника. У которого, правда, нет меча, зато есть факел. Непоправимо, невозможно далекая фигура, которой ни за что не успеть. У которой есть только попытки – изломать вокруг себя мир и шагнуть… куда?! И возможность смотреть. И Судьба за его плечами – вконец спятившая, бросающаяся меленькими, радостными смешками: «Хе… хе… кто теперь бездарно дерется? Хе… тебе нельзя вмешиваться, ты же помнишь об этом, Железносердный?!» И все это я, вроде бы, не должен видеть. Потому что бегу. Отшвырнув в сторону двузубец – чтобы было легче. До предела напрягая мышцы ног – до разрыва икр и груди, потому что Флегры лежат вокруг меня мертвыми складками: их не сломать, не сдвинуть, не пройти по дороге, ведомой богам… Только бежать – наперегонки со стрелой, которую выпускает из лука Гера. И надеется, что мы оба успеем и оба не промахнемся. Не успеваем и промахиваемся. Сперва Гера: ее стрела скользит по чешуе Гиганта, почти царапает приплюснутое ухо – и летит себе дальше, солнечным бликом – в воздух. Потом я: остается меньше десяти шагов, когда Паллант камнем падает на добычу – и рвется с ней в небо, оставляя на земле упавший диплакс да пронзительный женский вскрик. Выдох рвет грудь на части, в горле – не по-божественному сухо и солоно: Паллант слишком близок от того, чтобы уйти в небо совсем, скрыться от глаз за облаками Нефелы. Пальцы вновь стискивают двузубец, пришедший на зов. Удар, которого Гигант не замечает – ну да, у него же еще нет смертности, где там вторая стрела Геры?! Запаздывает. Не успевает – потому что с гоготом уносящегося прочь Палланта уже не догнать стреле, не догнать ветру, крыльям птиц, потому что он несется быстрее всего, кроме, разве что… Вместо стрелы Геры приходит иная – яркая, огненная, спущенная с тетивы неизвестно кем. Или, может, с неба свалившаяся – мгновенно упавшей зарницей. Сносит Палланта с крыльев. Процветает ослепительной вспышкой в небесах. Миг – нет, неуловимая часть мига, и вот уже земля содрогается под ногами от звука тяжкого падения. Гарью начинает вонять сильнее, а откуда-то стонет голос Палланта: «Да чем меня…»  – Вот же Тартар, – хрипит какой-то недобитый Афиной Гигант. – Эта плесень еще и летает.  – Да мы сами… того… удивляемся, – отвечает на это Арес, перерезая Гиганту глотку. Говорят, есть такая богиня победы – Ника. Летает по полю боя, распахивает над победителями белые крылья. Только вот Стикс не взяла свою дочурку на бой на Флегры. Вот и пришлось выкручиваться как получится. Потому в небе над садом матушки Геи – не белые крылья. Огненные. Распахнулись во всю ширь – пылают, с нехорошим намеком для Гигантов. Говорят, увидеть крылья Смерти – нехорошая примета. Паллант, например, увидел: когда поднял голову из пепла, в который воткнулся при падении. Тут же получил стрелу в глаз и помер от копья Афины. Такое увидеть – это же не шуточки.  – Как мне звать тебя теперь? – выпалил я, когда он опустился рядом, держа на руках Гестию. – Танат Огнекрылый? Крылья медленно гасли за плечами бога смерти. Оставляя волосы чуть подпаленными, а физиономию – слегка удивленной. За спиной Таната стихал глухой, болезненный вой умирающей Судьбы. А Гестия даже не удивилась. Сиганула с рук мужа и схватила меня за плечи.  – Аид, я за тобой! Тебе сейчас надо… к Япету надо, туда, в дом Эпиметея, там… там Кора, и эта, которая в сосуде, и… Глаза сестренки распахнулись широко и доверчиво. Впустили – внутрь. В недавнее, истекающее соленой болью прошлое. «Прости, – тихо и строго сказали оттуда другие глаза – зеленые глаза, глядящие с нежностью. – Я должна. Они идут останавливать тебя – там… я иду вместе с тобой – здесь. Да. Теперь я поняла нашу клятву. Вместе… во всем. Ты ведь уже понимаешь, что иначе нельзя, да? Прости меня, мой муж… мой царь. Я ухожу». По древней глине под ее пальцами медленно, издевательски медленно ползли трещины. «Я знаю», – шепнул я ей – так, будто она могла слышать. «И ничего не скажешь напоследок?» «До скорого свидания».  – Она… она не придет, – сказала Гестия, отчаянно цепляясь за меня – иди же! Останови, верни, исправь…  – Нет, – тихо сказал я и осторожно передал сестру в руки ее мужа. – Она придет обязательно. Кивнул Танату – не сворачивай крылья, Огнекрылый, они тебе понадобятся. Отвернулся, безразлично ступив вперед. На прямую дорогу. Предугаданный, единственный, верный путь. В неистово бурлящие волны – как на ровную тропу. Мимо кипящей битвы – отметая ее, как неважное. Проходя сквозь нее, как игла сквозь ткань. Как стрела сквозь спокойный воздух. Нацеленная, оперенная стрела – глядящая в лицо Ананке. Она поняла это, потому что – испугалась. Потому что я снова услышал ее – далекий, раздирающий вой, издалека: «Чем будешь бить, Кронид?!» Ты ведь не можешь снять с пояса Серп (под пальцами разочарованно и нетерпеливо вздыхает щербатое лезвие). Тебе слишком дорога твоя армия. Так чем же ты вознамерился сражаться со мной? Неужели – своим двузубцем? Нет, – мотаю я головой и испаряю скипетр власти из своей ладони, и собачьи морды, истаивая, глядят укоризненно. Так чем же, – задыхается Судьба. Возьмешь меч? Пустишь стрелу? Ударишь копьем?! Не знаю, – пожимаю я плечами, бредя по колено в морских волнах. Наверное, я могу тебя ударить всем. Или уже – ударяю. «Ты! – заходится в крике Судьба. – Ты выковал из них оружие, ты!» Не только ты можешь ковать оружие, – киваю я. Ты сковала из меня копье над миром. Кажется, я нечаянно наковал много больше тебя. И теперь у меня есть лук, и меч, и копье, и дротик, и факел, и даже трезубец. Разящие одновременно. Ты видишь это? Понимаешь это. Проходишь через этот бой – но не так, как я. Ты ведь бежишь. Судьба, оголтелая, мечется по полю. Не знает, из-за чьих плеч кричать: все равно ведь поразит копьё… стрела… клинок. Судьба, кажется, встретилась с Неотвратимостью и умирает разом в несколько глоток: вот один Гигант в воздухе нанизывается на полыхающий клинок, взятый в случае надобности («Нет! Не так!»). Вот второго ударяет отравленная смертностью стрела под колено, а копьё заканчивает ударом в печень (Это неправильно!). Вот бьётся третий в конвульсиях – дротик угодил в горло («Да не так же!!!»). И надо всем этим – над предсмертными хрипами Гигантов, и свистом стрел Геры, и нежной музыкой волн… Над всем – страшный треск рвущейся ткани. Истирающихся, уходящих в небытие строк. Чем будешь бить… Судьба отворачивается и пускается вприскочку. Так, будто можно остановить неумолимо надвигающееся лезвие Неотвратимости. Так, будто есть щит от этого меча. …бежит. Бежит. Пока не оказывается за нужными плечами. За плечами подоспевшего к полю битвы Алкионея. И ухмылка неуязвимого Гиганта скрещивается с ухмылкой древнего Серпа.

====== Сказание 12.2. О неправильных исходах и умении промахиваться ======

Можно ли оказаться – наедине в битвенной свалке?

Должно быть, можно. Как в толпе людей на базаре ты различаешь только лицо нужного тебе торговца.

Как-то раз мы остались один на один с Кроном. Хотя вокруг него была куча титанов, а перед ним – безутешная мать и плачущие дети. А со мной вот коза.

Теперь вот отец вряд ли когда останется в одиночестве. В Тартаре всё же довольно тесно.

Я вот как-то наедине с одной зеленоглазой на ее помолвке оказался. На шумном пиру, где был я, была – она, и танец, один на двоих, первый и последний…

Та зеленоглазая, с двумя именами, на утро нашей ночи (тоже первой и последней) обещала мне станцевать еще. Обещала – ждать. Обещала – быть.

Только вот я видел в глазах сестренки-Гестии: это не сбудется. Теперь зеленоглазую зовут иначе.

Видно, мне теперь – если и оставаться наедине с кем-то, так только со своей Погибелью.

Вон, вырастает передо мной, любимчик всех: мамочка подарила неуязвимость, бабушка расстаралась и припасла Лук Урана, Ананка снабдила полезными советами и погладила по плечу на прощание. Грозный, яростный призрак величия: высокий, черноволосый и черноглазый, о скулы порезаться можно. Скользкие извивы тулова и ясная улыбка – он умеет улыбаться гораздо лучше, чем я, этот Алкионей…

Потому что вот я стою перед ним, ничей не любимчик: мать подарила проклятое пророчество, бабушка отняла свой дар и отдала другому… а Ананка вообще померла: такой уж я невезучий, что даже за плечами у меня небезопасно становиться. В волосы опять прокралась зима – это она пока мы с Серпом знакомство сводили. Двузубец в руках, Меч… на поясе ли вообще? И если на поясе – отчего же в моей улыбке – отблески пыльного, древнего адамантия?

Вдвоем – среди безбрежной свалки битвы, среди умирающих, скулящих Судеб… сколько их ещё осталось в этом саду матушки-Геи?

Втроём. Потому что за спиной Гиганта-лучника съежилась испуганная Ананка, а её непременно нужно защитить, нужно сделать – правильно, нужно – исполнить…

Только вот защищать Алкионей умеет не очень-то. Он рожден Погибелью, а не щитом.

Потому он берёт лук. Оттягивает невидимую тетиву.

И первая стрела свивается, трепещет на ней. Язычком невиданной гадины трогает воздух. Ощупывает наугад: куда бы лучше… сердце? Так говорят, что его у этого Аида нет. Голова, может? Так мозгов у него тем более нет – раз ещё не нанёс свой удар…

Владыки ведь всегда бьют первыми.

Только лезвия двузубца заносчиво смотрят вверх. Будто желают наколоть немного Урана-неба на невиданные вилы.

А пёсьи морды кривятся лениво, с презрением – мол, лучника, что ли, не видали?

Лук Урана – древняя, выплавленная Геей из себя игрушка – лежит в пальцах моей Погибели как единое целое. Алкионей улыбается светло и радостно, и даже, вроде бы, приглашающе: мол, не хочешь ли попробовать? Меч против стрелы?

«Не так! – помогает ему Ананка – будто дальнее эхо, которое едва можно различить. – Это неправильно! Неверно! Бей же, рази! Миром! Как бог! Собой! Он сейчас выстрелит – и ты не успеешь отразить удар!»

Да, киваю я, и расслабляю пальцы на двузубце. Наверное, не успею.

Глупый мальчишка, – шипит Судьба из-за спины моей Погибели. – Чем же ты будешь бить? Чем защитишься? Ведь у тебя нет даже щита…

Правда? – удивляюсь я. Разве?

Ещё как, – по-живому режет улыбка молодого Гиганта, – смотри: все твои приспешники завязли в бою с моими братьями, а я не промахнусь…

Ага, – киваю я – не-любимчик. – Уж наверное не промахнёшься.

Его пальцы отпускают тетиву.

Он не промахивается, и стрела пронзает меня насквозь – свитая из мощи, гордости и уверенности в своей победе.

Колет куда-то в сердце – и бьёт в тело молнией, ослепительной и всемогущей, прокатывается по костям мгновенным громом, порошит глаза безумной вспышкой… и гаснет.

Навстречу молнии в крови волной поднимается Крит. Детство.

Становится щитом от величия и мощи – изнутри меня. Зеленые холмы и сердитые нимфы, и все мои наставники, и драные хитоны, стертые сандалии.

На зелёном щите – вереница куретов. Пещера. Костерок с толстым распорядителем. Вина вот будрюк.

А в центре – драчливая коза. Забралась на щит, оскалила зубы, рога выставила: где тут гордость, где тут мощь? Никаких таких не знаем. И вообще как вдарю сейчас!

Стрела ломается о внутренний щит. Развивается, растворяется. Тонет в волнах памяти о Крите, как раненая птица в бурном море.

«Чем же ты…», – срывается с губ Алкионея, едва не утративших улыбку.

Нет, удержал. Не договорил только.

Чем же ты бьёшь? Нет.

Чем же ты закрываешься?

«Чем же ты…»

Осекается, натягивает тетиву усмешки потуже. Сжимает крепче лук – и вытаскивает из прогорклого, пыльного воздуха, выплетает, свивает вторую стрелу.

Из неистовой ярости, и весёлого шального бешенства, и упоения боем, и истошного, с привизгом смеха Судьбы за плечами.

Алкионей – дивный лучник, и он не промахивается.

Стрела пронзает мне лоб – входит глубоко, цепкой занозой – и вливается в тело огнём, прокатывается по венам неистовым пламенем тысячи драконов, занимается мгновенным пожаром… и гаснет, сходит на нет.

Потому что там, внутри, навстречу огню горой вырастает Олимп. Правление.

И становится ледяным щитом против ярости, и бешенства, и смеха.

На холодном золоте щита – сложно расставленные фигуры, которыми нужно играть, править… удерживать. Жена-советница вот пришла – никак, опять всё о серьезном говорить! Угрюмо притулился с краю Посейдон – с собственной головой в руках.

В центре щита – фигура крылатого мечника, вот-вот заявит: «Бездарно дерешься…»

Точно ли бездарно?

Точно. Потому что я не дерусь.

И потому что вторая стрела канула в небытие, не оставив ни следа на коже. Гулко стукнула о внутренний щит – и стыдливо погасла. И псы на моем двузубце глядят всё глумливее.

А моя Погибель – глядит всё тревожнее, и пальцы у нее что-то торопливы.

И губы вышёптывают, пополам с проклятиями: «Чем же ты закрываешься, чем же ты…»

И улыбка становится оскалом, полным ненависти, и он поспешно свивает свою третью, чёрную стрелу. Из злобы, из самых чёрных пророчеств, из вечной истины: один над другим, один убивает другого…

И толкает ее в полет с силой – будто мать птенца из гнезда…

Конечно, не промахивается.

Стрела ударяет в спину (как она туда залетела?!). Подкрадывается – чтобы уж наверняка, в незащищённое место. И растекается внутри – волной полынной горечью, тяжким осознанием своего выбора, желанием во что бы то ни стало, любой ценой победить…

И растворяется, оставляя после себя почему-то яблочный привкус.

А те, кто сражается за моей спиной – приходят и становятся щитом внутри меня.

Лучшим из щитов, самым нерушимым. Укрывают от ненависти и пророчеств.

На бирюзовом щите – разливы волн, бьющихся о скалы. Бредет вот кто-то на Олимп… или с Олимпа?! Не поймёшь – отдал трон, забрал трон…

А в центре щита летит колесница с похищенной девушкой. Весело развеваются освобожденные волосы. И воинственный клич дочери там, за плечами, и радостный отклик Ареса – они тоже тут, на щите.

Что тут какие-то стрелы…

Раскалывается, как пустая скорлупка. Распадается на ниточки. И губы моей Погибели начинают трястись. Так, что не сразу можно различить: «Чем же ты так… чем?!»

В шёпоте у него – отчаяние, а потому следующую стрелу он вьёт из него.

В серебристый, разящий лёд сплетаются безысходность и боль, и страшное осознание проигрыша, и невозможность бежать…

Он почти промахивается.

Но я делаю шаг вперед – чтобы не промахнулся.

Стрела пробивает мне левую ладонь – и входит в пальцы, в кровь, в кости, ледяным холодом Стикса. Прорастает неистовой стужей, отдаёт кашлем и ломотой костей.

Но навстречу стуже изнутри поднимается весна. Обнимает теплыми руками – мягкий щит, обволакивающий, с цветочным ароматом…

На медном щите – ее первый танец, и робкие взгляды при первой встрече. По краям щита кудрявятся цветы – дельфиниум, фиалки, нарциссы…

А в центре – разбросал зёрна гранат. Разлёгся символом вечной клятвы: ты – мой, я – твоя, за зимой всегда приходит весна, помни это…

Помню, – шевелю я губами, и кажется даже – это привкус граната на них, только разве гранаты бывают такими солеными? Я… помню. Я… понимаю.

Ты, которая – мой щит, мой смысл, моё всё. Которая уже не Кора и почти не Персефона. Которая – та… то… третье имя, для которого еще не место здесь.

Я понимаю и все равно буду ждать.

Стрела стыдливо становится лучом. Плавится от слишком теплого щита, вплетается в весенние разливы солнца там, внутри, в моей памяти.

Они слишком яркие, потому Алкионей что-то размыт перед глазами. Или это он там так трясется?

Надо же – и впрямь трясется. Выкрикивает, оскалившись:

– Чем? Ты?! Закрываешься?! – и когда я делаю еще шаг навстречу, он успевает выпустить в меня еще одну стрелу.

Серую, железную. Свитую из страха. Из ужаса перед небытием, и ощущения конца, и стылого чувства неизбежности.

На этот раз он целился хорошо – и он не промахивается.

Стрела пропарывает мне горло.

Проливается внутрь соленым вкусом смертности – самого страшного, что может испытать бог. Осознанием: Ананка – над тобой, тебе ее не победить, нет пути… Любые выходы – хуже. У тебя правильно всё закончилось, но вот теперь – просто не может не закончиться неправильно…

А в ответ – щитом…

Что-то иное. Могущественное и рождающее внутри уверенность, нет, веру.

Что всё закончится правильно.

Что-то, принесенное и подаренное в мир весной, возродившееся в этом мире…

То, что способно пережить богов и умереть последним.

Сильнее стрелы – которая ржавеет и опадает в прах. Острее меча.

– Чем ты… будешь бить? – спросил он, когда я шагнул в его сторону. Вскинул лук Урана, предупреждая: как совью сейчас, как не промахнусь…

Лучше бы не надо, – ответил я взглядом. Ты мало стрелял из Лука Неба, мальчик. Иначе знал бы секрет этой игрушки.

Он убивает тем, из чего свит. Изнутри. Если тому, в кого попала такая стрела нечем ответить или не хватает сил ответить.

Крону, например, нечем было отвечать своему сбывшемуся пророчеству.

Ты же видишь. У меня слишком много щитов там, внутри. О них расколются любые стрелы.

И вообще, хватит уже, моя Погибель. Надо бы и мне ударить – хоть для приличия.

– Чем… ты бьёшь?! – слились воедино два вопля: Алкионея и какой-то так… из-за плеч будто…

– Ничем, – ответил я, отбрасывая двузубец.

Все равно мы бьемся собой, чем бы ни бились.

А я сейчас – ничто. Не смертный. Не бог. Не Владыка. Не любимчик.

Прямо-таки небытие во плоти.

Ойтис-никто, я же не зря себе выбрал это имя.

Аид-невидимка – меня тоже не просто назвали так…

Эй, Погибель, ты меня видишь?

Мотает головой – где там это небытие подевалось? Был – и будто нет, или у него там шлем невидимости…

Нет. Это у него там очень быстрый рывок вперед. И очень быстрый удар своей Погибели в зубы.

Устраивали вы своей Ананке звездопад из глаз? Вот вам совет от того, кого когда-то считали мудрым: устраивайте почаще.

Зубопад изо рта тоже подойдет.

Погибель валится на спину – в мутную кашу из горелой плоти Флегр и морских волн. В пепел, полынь и соль, перемешанные между собой. Свивает кольца, напрягает мускулы, отплевывая зубы, готовится встать…

Только вот поздно: коварный противник стал коленом на грудь. Придавил к земле и готовится бить.

В кои-то веки – не из невидимости и не в спину. А в упор и в лицо.

В кои-то веки – не стрелами: лучники все же иногда промахиваются.

Небытие промахивается реже.

А потому оно покидает мой пояс – и нависает над лицом противника: диковинным клювом, а может, жалом. Древний адамантий жадно тянется к капелькам крови на разбитых губах Погибели. Подмигивает каждой щербинкой: что, не хочешь ли узнать – кто там чья теперь Погибель? Кажется, у нас самую малость все перепуталось.

Кажется – время исполнять предназначение. Хочешь узнать – что посоветовали нам Мойры, а, Алкионей?

Хочешь вообще сказать хоть что-нибудь? Перед тем, как все закончится правильно?

– Бей!

Глаза у него были горячими. Чёрными. До отказа налитыми запредельной ненавистью: пригубишь такую чашу – поперхнёшься. Давай же, – кричала ненависть из глаз. Бей! Рази! Что ещё может меч?! Давай же, исполняй своё предназначение!

Бей, – шептала древняя, истертая, родная рукоять под пальцами. Перережь ему глотку. Так поступают смертные («Ты же помнишь, – откликалась ледяные капли Стикса в крови»). Искалечь его, чтобы сбросить в Тартар, или чтобы навалить на него гору, или чтобы пленить. Так поступают боги. Главное – не думай. Уничтожь.

Победи.

– Бей же!

Бей! – звучало там за плечами, вылеплялось из грозного гула битвы. Из ровного, непоколебимого пения стрел Геры. Из звуков кифары, вторящих стрелам, и из свиста факела, разящего как клинок. Из стройного хорала дротика Афины и меча Ареса – и вторящих криков умирающих Гигантов.

Казалось – это шепчет даже голос за спиной. Давно не раздававшийся, забытый, ненужный голос – или, может, он это шепчет не мне?

Всё предрешено и всё написано, маленький Тартарид. Это вечный закон и вечная война. Одно поколение побеждает другое и занимает его место. Я поставила на вас, но они оказались удачливее – и теперь тебе остается только принять последний удар, чтобы строки в свитке оказались правдой…

– Бей! – кричал он без звука, искусанными губами – глядя на клинок, нависший над его лицом, и из глаз выплескивалась, выливалась раскаленная, как лава ненависть: я думал оказаться твоей погибелью, я не знал, что ты – моя Ананка, проклятая тварь, теперь я вижу твое лицо, так как смеешь ты медлить с последним ударом – поступи так, как ты всегда поступаешь со своими любимчиками, уничтожь же!