Текст книги "Иная Судьба (СИ)"

Автор книги: Steeless

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 36 страниц)

– Ты… пойдёшь сейчас?

За взглядами – другое. Удивленное, недоверчивое. Где быть царю, после того, как вернулся из смертности? В царстве – это уж наверняка. Сесть на трон, подтвердить власть. А то кто там знает, что Мом в подземном мире наделает!

К слову, подземный мир и сам шлёт гонцов. Вон, часть подданных уже и в дверь лезет.

– Хайре, хайре… Кронид, с возвращением! – и цепляется за стены крыльями, и воняет маковым раствором. Обниматься лезет, тараторит радостно: – Геката меня отправила. Так и сказала: Владыка, понимаешь, вернулся, так что давай, ты сам должен знать, где они там… А мне откуда знать – почему вы тут, а не там?! Ух, какая там у нас буча!!! Братишка-Мом объявился сперва, весь в соплях, попытался было на трон сесть и за двузубец схватиться. Так его как начало мотать! По всему залу трепало – мир, значит, своевольничал… Ну, он еще помотался по миру, а потом вот куда-то сгинул. Вроде бы, на Олимп, как ошпаренный, кинулся. Ну, а Геката тут и говорит: всё, Владыка точно вернулся. И меня послала спросить: Кронид, ты когда вообще в своё царство собираешься?! Да там подданные уже собираться начали, и двузубец, да и вообще… А как ты вообще из смертности-то вернулся? А…

Тут Гипнос присмотрелся к Танату, который задумчиво крутил в пальцах осколок своего клинка. Икнул.

Случилось невероятное – но близнец смерти заткнулся самостоятельно.

– На Олимп, говоришь? – прищурился Арес. – Значит, дядюшка-Зевс узнает о возвращении отца первым. Радости будет – до небес.

Хмыкнул – совсем по-матерински. Гера откликнулась точно таким же хмыком.

– Ну, так ведь и мы щит готовили не зря. На случай братского счастья. Ифит вот сейчас у морских – от них не вырваться…

Помрачнела. Послушно впустила во взгляд – как прежде: смотри, старый союзник! Морские готовы воевать на нашей стороне. Только они требуют – гарантий. Пока что они скрывают армии, которые собрали Арес и Афина. Прячут их от взглядов Зевса и Аполлона. Накрывают Коркиру морскими чарами.

А готовы – сделать втрое, впятеро, всемеро больше… если мы только даруем им царя. Царя, любящего и понимающего море.

Если кифара будет – против кифары, а лук против лука. Как только Ифит Клименид выступит против Аполлона Зевсида, как только его музыка избавит морской мир от назойливого присутствия недоцарька… море готово покориться новому Владыке. А если вдруг Ифит еще раз сходит со своей музыкой на Олимп – чтобы и Зевс канул в воды забвения… о, тогда море будет всецело на нашей стороне!

Морские – известные хитрецы. Обтекут со всех сторон, водой сквозь пальцы просочатся.

Неизвестно как, но они вызнали про то, в обмен на что Ифит отдал Олимп. Про клятву Зевса. Ту самую клятву черными водами – ты знаешь об этом лучше меня.

Поняли, что Зевс не сунется воевать с нами сам. И увидели в этом шанс выйти из-под власти тирана.

Только вот и Ифит, и я понимаем, брат… если вдруг мы поддадимся на уговоры, если пойдем против Аполлона – Зевс будет мстить за сына не своими руками. Найдет способы.

А хитрец-Нерей всё торгуется и торгуется, удушает внука в объятиях – и между делом всё старается подсунуть ему морских красавиц: то дочерей Океана, то нимф… Потому что старика очень устраивал бы царь, который не втягивал бы море в войны. Которого ничто бы не связывало с поверхностью. Которого бы не связывала с поверхностью я. Так что радуйся, Кронид, твой сын там в битве. Я, конечно, знала, что он упрямый, но он двенадцать лет стоит против интриг своего же деда, который дай ему волю – оставил бы внука узником в своем дворце. Он переубеждает – музыкой и словами – он склоняет на свою сторону, он по крупице вытягивает из морских хоть какое-то подобие обещание и союзов – и одной рукой отстраняет морское владычество, которое слишком уж настырно пихают ему в руки. И мне скоро туда – поддерживать его в битве…

Чтобы у вас был щит при встрече с Зевсом. Войска, собранные нами – безумными заговорщиками – за годы. Слышишь, твоя дочь опять говорит о них? О тех, что прибывают на Коркиру? Что нужно бы посмотреть, раздать приказания… решить.

Да, решить.

Словно на перепутье дорог вышел. Разбегаются тропы – какую бы выбрать? Стоят путевые указатели, вот-вот сами на нужный путь потащат. А то что это ты молчишь, неуступчивый невидимка?

Вот, например, широкая, правильная, черная дорога – вниз. Указатель – белокрылый близнец смерти. Всем своим видом напоминает: эй, у тебя тут не только щит, но и м… мир, в общем. Наш. Не хочешь ли наконец-то сесть уже на трон?

 – Лети. Скажи Гекате – я скоро буду.

Взвился Гипнос, крыльями захлопал: был бог сна – нет бога сна…

Вот – тропа средней величины. Жди – сама водой под ноги прольётся. Утянет в море ласковым отливом. И указатель – сестра-жена с красными от недосыпа глазами. Смотрит молча: помоги сыну, ты же не знаешь – как он вырывался на это состязание, чего ему каждый раз стоило покинуть чертоги деда. Мы молчали: у всех было то, что важнее. Но теперь – одно твое слово… и с тобой Нерей спорить не посмеет.

Кивнул чуть заметно: да, Гера. Я обязательно встречусь с морскими. Как в старые времена – найду нужные слова. Обману, если понадобится. Мне, в конце концов, нужен щит от Зевса – если вдруг мы собираемся вместе выступать против Флегр.

Только вот не сейчас. Сейчас – другая тропа, иная дорога…

Узкая, извилистая, почти незаметная. Вьётся, уходит вверх. На Олимп, к серому дому, в котором никогда не бывал. Вот её указатель – не родной, названный брат. Напряженно глядящий в пустоту – будто силящийся рассмотреть что-то…

– Убийца. Что Мойры?

Едва слышно вздохнула Персефона («Ну, конечно – он пойдет сейчас, а ты чего ждала?»). Танат неопределенно повёл плечами.

Выглядел бог смерти, пожалуй, встревоженным.

– Они молчат, невидимка. С тех пор, как ты…

Факел объявился в ладони из ниоткуда.

– Так, может, это ты их не слышишь? – осведомился Арес.

Убийца качнул головой: все может быть…

Солгал.

Вещие Мойры не просто так прекратили резать нити. Замолчали – не просто так. Ты в это сам не веришь, я же вижу твои глаза, брат мой.

Ты думаешь, что случилось что-то иное. Что-то страшное, что заставило онеметь ножницы Атропос. Что-то, для чего не понадобился твой клинок или твой факел: просто множество нитей вдруг истончились и распались в пыль…

Кто может мне ответить – что это было?

Только разве что Мойры.

Да еще – провидение во плоти.

– Ты пойдешь со мной.

Давно не виделись, Провидящий. Кажется – в последний раз ты пытался против меня заговоры составлять. Оберегал Ифита от безумного родителя.

Теперь вот ни радоваться не пожелал, ни взглядом не удостоил. Ввалился в покой: взлохмаченный, на лице фанатичным прозрением глаза тлеют… Новую ли дорогу хочешь предложить мне, сын Япета? Новым ли указателем стать?

– Идём же!

Персефона недоуменно шевельнулась возле меня – и я понял, что Провидящий смотрел на нее. И говорил с ней.

– Что ты видел? – спросил тихо. Как тогда, в последний раз.

– Ананку, – отозвался Прометей ещё тише. На миг обжёг голубым будущим из глаз: стрела легко свивается на тетиве знакомого лука, наводится в лицо… косматые фигуры встают – выше неба. И щерится знакомая усмешка – щербатая, радостная: «Давно не видались, сынок!»

Усмешка времени, сжатая в чьих-то безумных пальцах.

Коротенькое слово, плеснувшее из глаз Провидящего.

Коркира.

Иная дорога, непредвиденная, непредсказуемая. Вон, два указателя стоят – сын и дочь, как раз ведь рассказывали, что там собираются войска…

Стоят, смотрят, как я обрисовываю губами: «Коркира…»

Как пропадаю, шагая в заветное – «Рано или поздно».

Выбрав дорогу. Потому что «рано» – уже прошло.

А “поздно” настаёт прямо сейчас.

*

Показалось: вижу что-то привычное. Знакомое по снам или по видениям – в этих видениях мелькали молнии, и Зевс радостно выкрикивал: «Это хороший знак!», и захлебывался за плечами крик: «Чем будешь бить, маленький Кронид?!»

А потом мы стояли все втроём – я и братья – над остатками нашей армии, и ветер неторопливо разносил серую пыль.

Или там было что-то другое, в этих видениях? Бессмертные над убитым будущим? Над телами на острове Коркира?

Неважно.

Мы стояли на том, что было когда-то Коркирой. Где когда-то было время. И наши армии.

Я – и те, кто сделал шаг вместе со мной. Афина и Арес. Танат и Гестия. Гера.

Коры не было – наверное, задержал Провидящий.

Может, понимал, что весна здесь не к месту.

Потому что никакому семени не подняться с этой почвы.

Пыль – мягкая, серая, жирными облачками взлетающая из-под ног.

В пыли разлеглись остовы кораблей – распластались повыгнившими скелетами диковинных рыб. Лежат остатки союзнических войск – полуистлевший меч… позеленевший котел.

Щит – когда-то медный. Теперь – проросший мерзкой зелёной плесенью.

Цветущая Коркира – проплешина посреди тревожного моря.

Вода не шумит, не пытается лизать берег. Воде страшно попробовать серую пыль – яд обезумевшего времени.

И глухо молчат чайки – опасаются подавать голос там, где затихло время.

Замерло.

Отковалось в ядовитую гадину – лежит, щерится осколками клыков.

В обугленной, подрагивающей ладони того, кто…

– Здравствуй, – сказал он хрипло и будто через силу. – Здравствуй… брат.

Махайра рвалась из его ладони, приподнимала руку – обожженную до локтя и будто бы высохшую. Не махайра, нет. Серп Крона – воплощённая месть матери-Геи, выплавленная ею из самого себя.

Чистое небытие.

Чистая ненависть.

Такая же, как сейчас – в улыбке брата. Выгоревшей, страшной – и в глазах у него больше не серое, грозовое небо. Там – пепел, без конца и края, такой же, каким засыпано всё вокруг.

Пыль времени с отблесками адамантия.

Белые взблески в волосах – не молнии. Яростные, холодные блики – будто играет на самом острии клинка лунный свет.

И за плечами – косматой горой стоит мощь Олимпа. Небесный орёл распахнул крылья-тучи, вскинул голову, открыл клюв в клёкоте. Показалось было – в гордом.

Нет, в болезненном.

Орёл крыльями вцепился в плечи хозяина: держись! Не смей! Тащил назад – всей мощью Олимпа уравновешивал то, что у Владыки лежало в ладони.

Взбесившееся время.

– Я… удержал, – сказал Зевс. Ухмыльнулся – кривой улыбкой, похожей на щербатый оскал Серпа. Выжал – из искусанных губ: – Ты не смог бы. Ты бы… не смог. А я…

– Что ты сделал?! – прошептала Гестия. Бессильно сделала несколько шагов вперёд. – Что ты сделал, брат?!

Уведи её, – швырнул я Танату взглядом, чуть повернув голову. Уходите все, – это уже Афине, тоже без слов. Уведи мать, – это Аресу, потому что Гера потянулась за луком.

Потому что дело – не в том, что он уже сделал. Дело в том, что он ещё сделает.

Пусть он уверен – что удержал. Опьянён мнимой победой, одержим тем, что вот! Владыка! Настоящий! Мощь Олимпа – за плечами, Серп Крона – в руках!

Я вижу, как подрагивают на лезвии клинка дочерна обожжённые пальцы. Как обугливается край багряного владыческого гиматия. В смехе брата, в глазах брата, во всём – всё меньше самого Зевса, и всё больше той гадины, которая лежит в его ладони.

И под ногами всё яснее и радостнее начинает звучать: «Рано или поздно…»

Рано или поздно – тебя выжгут, брат. И ты не удержишь.

– Что я сделал? – переспросил Зевс, улыбаясь кривой, не своей улыбкой. – Я… убил её… Его. Он думал – заберёт мой трезубец. Думал – это его Судьба… Судьба. Думал… задаст мне вопрос. А мать дала мне ответ. На всё ответ.

Ответ.

Лежит в пыли золотой лук – серебряная стрела одиноко подмигивает. Кифара – полуистлевшая, с порванными, торчащими во все стороны струнами. Струны, наверное, печалятся. Вспоминают любимца муз и неудавшегося морского царя, и вечного аэда за его плечами.

От Аполлона не осталось пыли – вот следствие отцовского гнева. Попытки пойти против Владыки.

Попытки стать Клеймом Кронида и его Судьбой.

Радуйся, Зевс. Кажется, только что ты убил бессмертного.

– Я убил Судьбу, брат, – шепнул Зевс, то ли улыбаясь, то ли скалясь. Ненависть смотрела из его глаз всё яснее – выжигала страшнее махайры, которая нетерпеливо рвалась вперёд из истлевших уже до кости пальцев. – Мать сказала, что он может… кого угодно. Что угодно. Что я… что я удержу. И я смог.

– Ненадолго, – сказал я. Сделал шаг – по полю, из которого не подняться всходам, по мягкой, серой, жирной пыли с запахом времени. Орёл в небесах напряг крылья, всколыхнул небо истошным клёкотом: держу! – Ты знаешь, что это ненадолго, брат. Ты чувствуешь, что это ненадолго. Опусти его. Опусти его совсем. И возьми свой трезубец. Будь Владыкой Олимпа.

Говорить было трудно: пыль забивала горло, воздух пропитался ненавистью и смертью, и плакала за спиной Гестия, и слишком близко стояла – грань.

Смертная грань. Смертный страх, которого уже коснулся однажды – сегодня.

Извивающаяся тварь в ладони брата шипела в лицо, и виделось: перерезанное горло, и старческие руки, бессильно зажимающие прореху, и черно-алая жидкость ползёт по пальцам, и открывается проход, и я хочу…

Нет – не сейчас, не время, не место…

– Опустить?! Чтобы ты ударил меня в спину?!

Пронёсся вихрь – густой, плотный: это орёл за спиной Владыки Олимпа взмахнул крылом. Вихрь подхватил трезубец, поигрался с ним – небрежно, будто с перинкой. Мягко опустил к ногам истинного Владыки – мол, пусть полежит, сейчас возьму… мне же ещё с ним править.

Возьму – и буду Владыкой Олимпа, как и сказано, брат. После того, как вы…

– Хорошо, что вы все здесь, – выплюнул Зевс. – Всех… разом. И всё кончится правильно.

– Головешкой на трон сядешь? – это уже вскрик Афины. – Будешь править пустыней? Это – правильно, дядя?! Ты не остановишь его во второй раз.

Глянул искоса: дочь стискивает копье в пальцах, Арес за дротик держится… ну конечно, с чего бы им отцовских советов слушать, тут Мудрость и Война на пару.

Спасибо ещё – действительно не пытаются братцу ничем врезать. Потому что врежешь ему, как же – а он пальцы разожмёт.

Потому что он же единственное, что сдерживает сейчас эту гадину, ядовитую тварь.

Он – и вся мощь Олимпа. Нанеси удар, покачни равновесие – такое начнётся, что уже не до Флегр будет. Не до Гигантов. И не до мести матушки-Геи.

Вообще ни до чего будет.

Да и чем вообще можно бить?! Чем можно удержать небытие, унять месть, рвущуюся с поводка, остановить древние адамантовые клыки, которым только дай рвануть мир?

Невидимость не спасает от небытия. Даже если я призову шлем… стоит исчезнуть – и Зевс нанесёт удар. Хорошо, если после этого хотя бы шлем останется.

О копьях, стрелах и прочих мелочах и вспоминать бесполезно.

Танат вон это понимает даже слишком хорошо: одной рукой удерживает Гестию, другой стискивает ни к Хаосу не нужный тут факел, потому что – что еще делать-то?! С этим не сразишься. От этого ещё и не сбежишь.

Потому Убийца занят самым нужным делом: думает. Пока я пытаюсь докричаться до брата, пока ступаю по острой кромке новой смертности, пока во рту у меня становится сухо и солоно, отвратительно солоно… пока я пытаюсь играть в старого-себя и договариваться, и торговаться…

Потому что думать я не могу. Перед лицом раскачивается, зловредно ухмыляясь, древнее адамантовое лезвие и на глазах у меня жрёт по крупице моего брата, и мне кажется – я слышу его отчаянный крик – того Зевса, который когда-то хохотал, разливая нам с Посейдоном амброзию, и с азартом рассказывал о том, как охотился на драконов (и на нимф). Который на глазах у меня обращается в адамантий и пыль, в божественные ножны для проклятого, ядовитого времени, в олицетворение мести матушки-Реи («Пейте ту же чашу!»), и я кричу, не открывая рта, только глазами: «Стой же! Борись же! Пусть ты будешь Владыкой, забирай себе золото любых тронов, только не смей превращаться в подголосок отцовского оружия. Я не хочу повторения! Слышишь, я не хочу – чтобы и с моим младшим братом было то же, что со средним, я не хочу, а потому – держи, слышишь?! Слышишь?! Держи, я сейчас придумаю – как удержать еще надежнее, я удержу, мы удержим, брат…»

Но в ответ на меня смотрит холодная, бездумная, насмешливая ненависть: поздно, брат, поздно, я сам… я могу, я вот…

– Что ж ты стоишь?! – это яростный крик Геры. – Ну, давай, попробуй – ударь! Хлебоед! Какой из тебя Владыка – мечик удержать не можешь!

Мелькнула даже стрела – испарилась, растворилась, не долетев до воплощённого Величия. Отлетела, испуганная – прянула куда-то в черные клубящиеся тучи над головой, затерялась в оперении орла в небесах.

Быстрее стрелы мелькнула мысль – Гера что, совсем…

А вслед за этим – короткое прозрение: да нет, не совсем. Просто старая союзница помнит то, о чём ты чуть было не забыл. О том, что у нас есть ещё одно оружие – помимо утонувшего в волнах моря трезубца.

Только вот воспользоваться мы им не успеем.

Я – так уж точно.

Потому что рука Зевса крепнет на рукояти – лишенные кожи и плоти, опалённые дочерна кости. Крепнут, и сжимают ее, стискивают – будто она – часть руки.

И падает на искривлённые, искусанные губы брата легчайшая улыбка – полная юности, радости… безумия.

– Ударить… тебя? Не надейся, сестра. Тебе я сделаю подарок. Царский подарок. Жизнь твоего сына – в том случае, если согласишься быть моей… добровольно. Я не заставляю тебя, не посягаю на очаг. Просто даю выбор. Тебе. И твоему сыну. Цени это, избранница моя: не все тут получат такой выбор.

Почему он еще держит его, – мелькает мысль, не мысль – отчаянный её ошмёток. Как брат еще держит эту тварь, или вернее – что держит самого Зевса? Ненависть?! Мощь Олимпа?! То, что его лицо – всё больше с каждой секундой становится лицом из памяти, тем лицом, в которое я когда-то сказал у подножия Олимпа: «Ты хотел меня видеть…»

Может – всё вместе.

А может – это ты, Аид-невидимка. Связующее звено между ним и Серпом Крона. Они ведь оба жаждут мести тебе – твой брат и оружие, которое твой отец не успел когда-то вынуть из ножен.

И значит, чтобы разорвать эту связь – нужно просто…

Нет, – кричало что-то внутри, пока я упирался взглядом в ядовитую гадину. Пока вставал напротив брата и делал приглашающий жест – ну же, давай!

Нет-нет-нет, стой, не смей, не надо больше, я не хочу, я не желаю больше, ты же так недавно решил, что ты удержишься, не смей, не нужно…

Прости меня, Ойтис-огородник, чей смертный крик я слышу там, в груди. Чья седина теперь проглядывает в моих волосах. Чья кровь делает солёными губы.

Очень может быть – мне на роду написано так вот: малой ценой.

Прости, Персефона – хорошо, что тебя нет здесь теперь. Ты бы, наверное, не выдержала – если бы во второй раз.

Может, лучше было бы, если бы не было второй раз. Если бы вы не вернули меня несколько часов назад, разломав меч Таната: тогда я ушел бы как смертный, а не как бог, который теряет бессмертие по капле, которому под ноги подкатывается отвратительно острая грань смертности – и трудно дышать, и знаешь, что сейчас у тебя будут отбирать последнее…

– На колени, – сказал Зевс, и адамантовая гадина в его руке качнулась вправо-влево, показалось даже – язычком затрепетала. – А то я ударю по твоей дочери.

Мёртвое молчание – вязкое, как те самые, незабываемые ледяные воды, которые еще долго будут приходить в снах. Хорошо, что их больше не будет. Хорошо, что будет быстрее.

Серый прах пристаёт к коленям, во рту – кровь напополам с полынью: горечь и соль, и грань слишком близка, извивается, касается, щекочет…

И в глазах у Зевса – мучительный вопрос: ну, как тебе, невидимка? Как тебе – чувствовать себя побеждённым?

Не знаю, брат. Моей нити нет там, в сером доме у Мойр. Перерезана несколько часов назад, так что они, наверное, ее даже не видят. Я не знаю – каково это: быть побежденным.

Зато я недавно узнал, как можно – умирать.

А вот тебе – как? Как тебе быть марионеткой мести нашей дорогой матушки? Каково – когда ты лишь рука для нанесения удара?

Я бы, наверное, сказал тебе перед прощанием что-нибудь, да шелуха слов основательно с меня ссыпалась – вот, могу только смотреть. Увидимся по ту сторону – не знаю, где, наверное, в Великом Ничто – что-то мне подсказывает, что ты здесь тоже не задержишься, Владыка Олимпа.

Остальные как-то растворились, смазались. Остались будто отсечёнными там, за гранью – и мы с тобой здесь наедине, брат. Посреди берега, покрытого не песком – пылью, которой опасается касаться немое море.

И вокруг нас свернулась невидимая змея – кусает собственный хвост. Ловушка Крона, которую ты невольно создал, бездумно вычертив этот вечный круг клинком. Брат на брата, сын на отца – кипит в крови клеймо, от которого не избавишься.

Наверное, ты прав, и всё неправильно началось. Может, если бы я не вмешался тогда, с Тифоном – не взял бы трон у тебя из-под носа… может, всё лучше закончилось бы.

И потому мои губы шевелятся, произнося последнее – «Прости меня».

И вижу только по движению твоих губ – знакомое имя… Ананка.

Но не слышу.

Всё забивает последний миг смертной тишины.

И в тишину не может проникнуть ничто – ни крик, ни плач, ни зов…

Только, может быть, разве что музыка.

Пролилась неожиданно. Сразу отовсюду: дождём – из-под небес, приливной волной – из моря, родником – из-под земли. Брызнула в похолодевшее лицо, дунула свежей ободняющей мелодией: радуйся! Радуйся, радуйся…

Радуйся, папа.

Музыка взметнула серую пыль, вздёрнула меня на ноги и заставила сделать вздох. И гадина, свернувшаяся вокруг – невидимая, отсекающая от остальных ловушка времени – разомкнула кольца, пропустила отрывистый, задохнувшийся крик Геры: «Не надо!». Потом крик скомкался, отрезался, потонул в звонком разливе кифары, и в сером мареве стала видна фигура музыканта.

Будто соткавшаяся из музыки – или из воды.

Не знаю, хотел ли ты меня теперь видеть, папа, – сказала музыка чуть виновато. Но я не мог не прийти. Думаю, ты это понимаешь лучше меня.

Я не сказал музыке в ответ ничего. Только взглянул – в бесконечное, бескрайнее море глаз (решимости – до краёв), где не плескалось ни капли страха.

И понял, что уговаривать бесполезно – ибо нельзя уговорить музыку и море. Легче переломить меч смерти во второй раз. Легче переписать Судьбу.

А Зевс смеялся. Непринуждённым, почти прежним смехом. Глядя на гибкого юношу напротив себя: мокрые кудри рассыпались по смуглым плечам, полощется гиматий цвета морской волны, в руках трепещет струнами кифара… Глядя на то, как изгибается кифара в руках юного музыканта – и делается луком.

Смеялся и качал головой укоризненно – мол, брат-брат, вот почему с тобой всегда всё так неправильно получается?! Я, понимаешь ли, свою Судьбу убил – я же тебе сказал! Вот оно лежит в пыли, Клеймо Кронида. Которое Аполлон. Вот остатки его кифары, вот – мое сбывшееся, обращенное в прах пророчество!

Так какого Тартара, спрашивается, сюда еще и этот мальчишка приперся, не по правилам играет?! Сказал бы ты ему…

Ага, покивал я, медленно отходя подальше, подальше. Ты вот ему сам – попробуй, скажи. Я как-то уже этой его музыки наслушался. И вообще, не знаю, как там у тебя дела с детьми, братец, только вот, кажется, мои – как на подбор упрямые. Даже и не знаю, в кого.

И с правилами и пророчествами у них тоже – какие-то нелады.

Надо отдать Зевсу должное – он попытался.

– Кифаред… – погрозил ему серпом. – Это не твоя судьба, Кифаред!

Музыкант (лучник?!) в ответ прищурился. И усмехнулся углом губ – знакомой такой усмешкой, у одного пастушка видал, на Крите ещё…

– Да, – сказал тихо. – Это моё решение.

И разжал пальцы.

Взвизгнуло испуганно и яростно древнее адамантовое лезвие: почему разжал?! Зачем пальцы?! Ты – лучник! Ты же должен сейчас – стрелу из колчана, потом на тетиву…

Чтобы мы успели ударить. Чтобы я успел…

Блеснула серебряным бликом молния – подарок пастушка нереиде в благодарность за ночи. Стрела, для которой не нужны луки и колчаны. Позови – явится.

Та самая, которую я оставил сыну.

Игрушечная стрелка – куда там произведению Циклопов против воплощённой мести матери-Геи! Лезвие заскрежетало-заусмехалось: сейчас… в пыль… как только столкновение…

Стрелка упала в пыль – не вынесла даже быть поблизости от небытия, заключённого в древний адамантий.

Потом щербатая усмешка замерла. Довольный скрежет захлебнулся.

И непобедимый Серп Времени полетел в пыль следом за молнией – вместе со сжимающей его дочерна истлевшей кистью.

Ифит целился не в махайру – в руку.

Змея кусает собственный хвост – вцепилась, не разорвать. Секунда кажется дольше жизни: успеваешь увидеть всё, услышать всё, всё почувствовать. Зевс – рот открыт в безмолвном, но истошном вопле боли и ярости. Ифит – полон решимости закончить, заслонить, защитить, и кифара опять сама собою выгибается в руках, и сейчас обрушится вслед музыка… и за стеклистым, изломанным маревом – будто жилы хрусталя – мечутся фигуры: одна, с золотистыми волосами, ломает руки – наверное, Гера…

Фигур сейчас не будет. И змеи – преграды, ловушки, которую невольно поставил Зевс – сейчас не будет, и острова Коркира, и много чего ещё…

Потому что в пыль летит ядовитая гадина, которую не удержали. Разъярённая. Настроенная только – жрать.

Обращать в прах, пыль, бездну.

Сейчас коснётся земли – резанёт наотмашь, чтобы – вся и всё…

И некому схватить ее за хвост.

Мгновение – чаша, до отказа налитая событиями. Вижу – как движется адамантовое щербатое лезвие вниз, как распахивает крылья гневный орёл в поднебесье, слышу – раскат грома, и хихиканье в Тартаре старой сволочи, давно не подававшей голос: «Его могу удержать только я, как тебе такое?!»

Мне такое – никак. Я тут вообще другим делом занят. Например – вытягиваю из воздуха легкий, серебристый шлем, пришедший на зов. Махом нахлобучиваю его на голову.

Ты хотел, чтобы я исчез, братец? Вот, пропадаю.

Хотел, чтобы я с Серпом Крона познакомился?

Вот и сведем знакомство.

Сводим.

Отчаянно и страшно. Пальцы невидимки – намертво вцепляются в истертую рукоять – ту самую, на которой только что истлели остатки пальцев Зевса. Она обжигает холодом, эта рукоять, и время вздыбливается и бесится: ты не можешь меня удержать, жалкий…

Но я держу – вцепляюсь и держу, и рывком тащу взбешенное время на место, в предназначенные ему ножны, и цежу ему в отсутствующую рожу: «Я победил твоего прежнего господина, ясно тебе?!»

Время – водоворот, затягивает и тащит. Мелькает всё наперекосяк, вперемешку: взвивается медный вихрь волос Коры, и надрывается младенец в колыбельке – тебя свергнет сын – и смотрит мертвыми глазами отрубленная голова Посейдона. И фигура на остром уступе протягивает дрожащие руки, развеваются поседевшие волосы, и крик летит в гневное небо.

Веки прикрыты, вот только они же невидимы – и время щемится под них, мелькает бесконечной вереницей образов – и взвивается бич, полосуя спину Геры, и рассыпаются под пальцами серебристые волосы Левки, и из выгоревшей до пепла земли Флегр до небес поднимаются новые всходы – Гиганты, идут – Олимп будто яблочки околачивать…

Прошлое свилось змеей – вокруг него обвивается будущее. Раскрывают пасти, кусают друг друга, вот-вот задушат кольцами затесавшееся между ними настоящее.

Настоящее: распахнувший гневные крылья орёл в поднебесье. Косматая мощь. И трезубец в руке Владыки Олимпа – второй руке, бестрепетной и недрожащей.

И воздух трепещет от хищного клёкота птицы, в котором – чистая ненависть.

Настоящее: тонкие пальцы на серебряных струнах, и бездонное море плещет из глаз, и музыка изливается на измученный берег, захлёстывает своего музыканта до колен, до щиколоток, поднимается выше самых высоких гор – и распахивает собственные крылья, и становится прочнее щита, летит – острее стрел.

И воздух дрожит от соприкосновения с любовью, которая затапливает берег вместо немого, безучастного, боязливого моря. Которая делается морем сама. Которая не умеет промахиваться, не умеет уклоняться, не умеет бежать.

Любовь и ненависть столкнулись в небесах.

Змея кусает собственный хвост. Мощь Олимпа – против песни. Старая мелодия «Я море… ты – скалы…» на новый лад: «Ты – море… я скалы… Ибо разве не разбивается ненависть о любовь? Разве не скалами мы становимся, когда нам есть, что защищать? Мне есть, что защищать, о Владыка Олимпа. Я выстою. Я… я удержу…»

Я удержу, – повторяю я невидимыми губами – выпеваю вслед за сыном знакомую мелодию. И веду свой собственный бой – со взбесившимся временем, которое рвется и рвется из моих рук – обращать в прах.

И поток секунд обращается – ледяным холодом Стикса, но я только сжимаю ладонь крепче, вцепляюсь и прорастаю в древнюю рукоять всем своим… смыслом? Миром…

Прошлое встаёт из закромов памяти – неумолимое. Титаны, и кривая усмешка отца, и какой-то бунт во дворце, где я убивал в спину. Поддашься, дрогнешь пальцами – прошлое рухнет на землю, подомнёт тушей, и земля станет вечным прошлым – Хаосом без конца и края, когда не было ничего и никого…

Будущее движется навстречу – вот-вот головой небо заденет. Мстительное, грозное будущее с Флегр. Злобится, кричит: «Эй, плесень!!!» И стоит отпустить, упустить – и будущее наступит тут же: выжжет землю, откроет врата Тартара, отравит ядом мести, и будет – только мягкий серый прах, как здесь…

В почти задавленном настоящем.

Где Афина и Арес пытаются пробиться через стеклистое марево – сгущенное время – туда, где идёт бой… Где Убийца опустил руки – одну просто так, а вторую на плечо Гестии. «Нельзя вмешиваться». Правильно, правильно, Убийца, лучше не лезьте и скажите это стоящей на коленях Гере – нельзя вмешиваться, потому что это хуже, чем попасть между жерновами…

Потому что жерновов обычно – два. А здесь – три. Три боя.

Будущее схватилось с прошлым – желает перетереть в порошок настоящее.

Я схватился с Серпом Крона. Или может – за Серп Крона. Желаю… ничего не желаю. Просто держу, пока эта тварь пытается спалить меня изнутри.

Ненависть стоит против любви. У ненависти пока получается лучше – потому что крылья орла велики и могучи, потому что их потоки рассеивают, развеивают мелодии, и яростный клекот глушит серебристые звуки кифары… потому что ненависти слишком много – выплёскивается во взгляде, в крике и травит, пачкает светлые волны музыки, которые поднимаются вокруг.

И пальцы кифареда – слабеют, вот-вот собьются, и гибкий музыкант едва стоит против ураганного ветра с неба. Очень трудно спорить с тем, кто по-настоящему считает себя Владыкой Олимпа – и кто вцепился в своё владычество, как один подземный царь вот сейчас – в Серп Крона.

Всё же море в ярости может иногда разбивать и топить скалы.

И потому юный кифаред выливает в воздух уже не музыку – просто самого себя, выплёскивает до края собственную сущность, и в переливчатый звон струн начинают просачиваться траурные ноты.

Я удержу, – слышится мне там. – Удержу, сколько надо. Слышишь, папа? Ты скажи ей, чтобы она меня простила. А я… а я удержу.

Я дам тебе время, папа.

Просто немного своего времени. Оно теперь тебе очень нужно.