Текст книги "Иная Судьба (СИ)"

Автор книги: Steeless

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 36 страниц)

– Как скажешь, – шепнул я. И ударил.

Опустил нетерпеливо рвущийся из пальцев Серп – и тот, взвизгивая от счастья, ринулся вниз, нашёл свою цель… Поразил.

– Ты… промахнулся, – изумлённо сказал Алкионей. Рот открыл – кадуцей запихнуть можно, глазами хлопает. Может, конечно, он видел, чтобы со стрелами промахивались – но чтобы вот так, с мечом и в упор!

– Нет, – сказал я.

Просто так уж сложилось, что ты – может, и рождён моей Погибелью.

Но я не твоя Ананка.

Жадное, истертое лезвие торчало в земле. За левым плечом Алкионея. Медленно истлевало на глазах – будто древний адамантий точила неведомая ржавчина.

И древняя, хитрая улыбка щерилась на прощание будто бы в наслаждении, и раскалялась на прощание рукоять, обжигая пальцы: Серп плавился от счастья, от осознания выполненного сполна предназначения…

От того, что иногда можно убить, не нанося удара.

Серп истаивал и уходил – туда, в небеса, где трещала и ломалась ось мира, и глубокие раны – будто от ударов искривленным лезвием – появлялись на древнем, сплошь исписанном свитке, и выл на одной ноте неузнаваемый от ужаса голос: «Что ты сделал, Кронид, что ты сделал?!»

Серп вел меня за собой – невольно, стремясь доделать то, что мы с ним начали, и я видел – как узловатые, морщинистые пальцы вцепляются в края свитка – а свиток прорастает под прикосновениями плесенью, зеленой, пушистой. Плесень разрастается от сквозного разреза – на месте строк, которые теперь и не разобрать.

Я знаю эти строки.

В них – Флегры и последняя схватка. Сцепились двое – черноглазые, остроскулые… любимчики. Кто там из них щит? Кто – копье над миром? А кто – меч? Кто стрела? Перемешалось, не разберешь. Да и бой теперь уже не видится, строки теряются, расплываются: вот выпрямляется юный Гигант, хохочет – и нетерпеливым гадючьим жалом трепещут лезвия двузубца, наводясь ему в лицо, и летит в пыль незадачливый Владыка, а юнец с глазами аэда протягивает руку – берет то, что его по праву, владычественно выпрямляется – прежде, чем нанести последний удар… Или там не так? Вот Владыка мановением руки отшвыривает мир – и поднимает из черного пепла свой меч, и несется к смертности, будто заигравшийся мальчуган – домой… И Гигант хрипит «Преклоняюсь» – и клинок проводит по его горлу, будто стилосом, последнюю черту. Или там еще что-то? Вариантов сотни, тысячи, бесконечность отражений становится причудливой мозаикой… и во всех вариантах – Ананка.

И в каждом кто-то гибнет. Алкионей ли? Аид ли невидимка? Владыка мира подземного? Неважно – кто-то гибнет, потому что в каждой битве покоренный ложится под ноги победителю, потому что иначе не могло быть написано, это такие правильные строки…

Были правильные строки.

Теперь вот рассечены глубоким порезом: рука, видно, у какого-то мечника дрогнула, промахнулся невзначай! Порез по краям истекает черной кровью, будто свиток живой – и из крови поднимаются зловещая, зеленая пушистая поросль, ползёт все дальше, жадно выглядывает из других строк – и куски свитка перекидываются во влажную, проплесневевшую ткань, ткань истлевает и рвется, а морщинистые дрожащие пальцы все пытаются что-то сдержать, скрепить, собрать…

– Нет… нет… что ты сделал, Кронид, что сделал?!

Придушенный вопль – и влажная, душащая, расползающаяся повсюду плесень – на свитке, на сияющей оси мира, на морщинистых, дрожащих руках.

Ничего, – говорю я той, которая сейчас страшно кричит, извиваясь, на плитах своего небесного дома. Кричит так, что заглушает звуки битвы… да и сама битва стихла – устрашилась, и Алкионей сжался – грудь под моим коленом не движется, в ужасе всматривается в меня, вслушивается в жуткий, неистовый треск оси Судьбы там, на небе.

Но я стою рядом с ней – невидимка. Не уходя с Флегр. Пришел случайным гостем за своей махайрой – вот и получилось, что вижу ее – безобразную, дряхлую, перепуганную старуху, скинувшую все маски. Слышу хриплые вопли «Что ты сделал, что сделал?!»

Могу отвечать.

– Я не сделал ничего. Не выполнил предназначения – потому что у меня нет предназначения. Не ударил как смертный: я перестал быть смертным. Как бог тоже не ударил. Однажды я нарушил клятву и перестал быть богом.

– Кто ты тогда?! – завывает она, и скалится, и отползает, и дико шарит глазами по всем углам – только вот увидеть меня не может…

Хоть я и смотрю ей прямо в лицо.

– Ананка. Твоя Ананка.

Сухой, задушенный вопль. Ты думала, ее у тебя нет, не так ли? Думала – что никто не станет за твоим плечом, не прошепчет оттуда, не занесет ни строчки в твой собственный список?

Радуйся, судьба моя. Ты ошиблась.

Радуйся, отец мой Крон. Кажется, я сделал то, чего ты так желал.

Может быть, ты догадался об этом. Что Ананкой Ананки станет тот, кто выведет в своем свитке то, что никогда не было написано в свитке Судьбы. Что он получит возможность… выбирать, понимаю я теперь. Ударить – и ввергнуть мир в чистый Хаос (рукоять меча ласково трется об ладонь – подначивает: давай, и все закончится правильно!). Ударить – и стать победителем, и подтолкнуть веретено самому, и написать новый свиток, стать… не Ананкой, но Роком – этого ли ты хотел, отец?

– Бей же, – шипела, извиваясь, проклятая тварь на плитах. Глядя с куда большей ненавистью, чем до того – Алкионей. В глазах у твари жила бурая, равнодушная плесень, имя которой – неизбежность, корка за коркой, веками наросла.

Из-под корки проглядывал страх, а над ней горела ненависть и насмешка – давай же, ударь!

Ударь – и обрати мир в чистый Хаос, и все закончится, правильно закончится – чтобы тут же начаться опять, потому что мир не терпит хаоса и пустоты. Только вот это будет другой мир, Кронид. С другой, рожденной из Хаоса Ананкой. А что же твои драгоценные детки? А сестрица с ее муженьком? А другие сестры и племянники? Смертные? Подземный мир?! Этих всех – ты тоже в Хаос своим ударом?! Давай, рази, – ухмыляется страшная тварь с переломанным, перерезанным хребтом. Ты убил меня, но я хоть посмотрю перед смертью.

Или ударь – и стань на мое место. Это еще лучше. Любимчик… ты уже назвал себя моей Ананкой – так стань теперь мною – для всех. Победитель приходит на место проигравшего – это закон… мой закон, которому я подчиняюсь с радостью. Напиши свой собственный свиток. Придумай свои законы. Толкай ось как пожелаешь – думаешь, это получится у тебя лучше?! Ну вот давай – бей, и посмотрим, что ты сделаешь, когда над тобой и над миром повиснет новое копье, когда тебе придется встать за чужими плечами и прошептать: «Это… очень страшные строки…»

Бей же!

Потому что промахнуться второй раз ты не можешь. Потому что ты уже нанес удар – а пустоты этот мир не терпит, и если ты промедлишь – мир может просто погрузиться в небытие, великое ничто… великий Тартар, где не будет даже Хаоса. Не ожидал такого, невидимка?! Это ловушка всех войн. Цена победы. Ответственность победителя. Приходится или выжигать дотла, или строить новое.

Я шёл по заплесневевшему чертогу – зеленая слизь струилась по стенам, скользила по плитам. Хрустким льдом зарастала бывшая ось мира: ударь – расколется на острые, мелкие льдинки.

Передо мной, шипя и извиваясь, отползала она.

Костистая худая старуха с узловатыми пальцами. Глядящая с насмешливой ненавистью. Вцепляющаяся в ослизлые плиты, хихикающая хуже Лиссы, кривящая рот.

Меня не заменить, слышишь, – шептали искусанные губы. Ничем… не заменить… теперь уже… всё кончилось, невидимка. Ты пожал скверный урожай, а теперь вот пришла зима.

И любые саженцы погибнут. Они все погибнут, слышишь? Рано или позд…

– Никогда, – ответил я.

Разжал пальцы.

И меч разочарованно застонал, зарываясь в плесень и истаивая до конца.

Не будет ни первого. Ни второго.

Ни третьего.

И дрожащая старуха вцепилась в меня взглядом – с изумлением.

– Ты… уверен в этом?!

Уверенность – удел мудрецов. Владык. Царей. Мне же – страннику, безумцу и убийце – как-то не с руки…

– Нет. Я на это надеюсь.

Потому что слышу иные звуки – там, за шорохом распадающегося на части свитка, и внезапной тишиной Флегр, и стонов иссохшей твари на полу. Непрошеные, незваные звуки: легкий треск расколотой амфоры, и тихий вздох – как будто вздохнул наконец полной грудью за много веков…

И шаги за дверью в чертог. Не побоялся кто-то всё же явиться – хотя в чертоге веет стужей, на полу распластались, умирая, Ананка и Серп Крона, и обратился в комок омерзительной влаги свиток…

Умирание. Олицетворение зимы.

Но за зимой – всегда приходит весна, и ей не бывает страшно.

Ананка хрипло, безумно расхохоталась, когда дверь открылась. Навстречу фигуре в зеленом хитоне, с горящими медью волосами. Навстречу взгляду весны, полному зелени.

– Не этой ли собрался меня заменить, невидимка?!

Я не смеялся.

Смотрел. Молчал.

И цена за победу казалась – непомерной.

Я знал, зачем она пришла. Знал – кто пришел в ее теле, и это знание тяжестью отдавалось на плечах. Медным вкусом – в горле.

И не выдержал все-таки – глянул в зеленые глаза, отыскал там, глубоко-глубоко ее-прежнюю. Спросил взглядом: неужели нельзя было иначе?!

И улыбка у нее на секунду стала знакомой: уж кто бы говорил… Прости, царь мой. Иначе было нельзя.

У ее ног из плесени тихо поднимались, покачиваясь, цветы. Подснежники. Ландыши. Дельфиниум. Нежные, светлые – раскрывали лепестки, душистым ковром покрывали слизкие плиты. Весна смотрела снизу вверх на поверженную судьбу – и несла во взгляде то, что несет каждому смертному, каждый год.

Только теперь этого было больше. Теперь это она была – вся она.

– Радуйся, сестра, – тихо обронила Элпис-Надежда.

В ушах отдался хриплый, иссушающий вой Ананки – и меч на полу истаял окончательно.

Вместе с ним истаял я, возвращаясь на Флегры.

За спиной раздался тихий, радостный смешок – и новая ось мира процвела ромашками.

====== Эпилог ======

Бог не может стать смертным, спасая кого-то, – падает тяжкая истина. А после – умереть и снова стать богом.

Так не бывает. Это неправильно. Истины говорят чуть ворчливым, знакомым голосом – только вот опасаются звучать из-за плеч. Да, – киваю я истине вновь и вновь, как старой знакомой. Наверное, не бывает. Этого не было записано в свитке Ананки. Она не могла себе этого представить. И потому умерла. Бог не может принести себя в жертву, – не унимается истина. Это невозможно. Ага, – старательно подтверждаю я, – кто в такое поверит, правда? Судьба не могла поверить в эти строки. И потому погибла. Боги, – фырчит истина, не унимаясь, – боги не могут… не могут любить так. Чтобы за кого-то… ради чего-то… Они сражаются ради силы, славы, власти. И потому не сражаются насмерть. Точно, – соглашаюсь я снова и снова. – Конечно, не могут. Ананка-Неотвратимость не могла себе этого вообразить – и потому мертва. Точно так же, как вы, истины. Почему же это мы мертвые, – возмущаются истины и пытаются встать на цыпочки – чтобы звучать из теней, из воздуха, из снов. Слышишь?! Почему мы – мертвые?! – Потому что здесь другая эпоха. Истины стыдливо ойкают. Оглядываются по сторонам, бормоча: «А что, уже новая началась? А когда же это она успела…» И уносятся подальше – из снов, из теней, из воздуха. Остается одна – в воде. С лицом, похожим на мое – черные волосы с серебринкой текут на плечи, острота скул… пустота взгляда. – У тебя всё началось правильно, – говорит эта пустота. – Ну и как – закончилось? – У тебя все началось неправильно, – гляжу в ответ я. – А закончилось ли вообще? Скажи мне, моя черноглазая истина-двойник – что есть правильно, а что – нет? Правильно – это… лучше? Для кого? Для богов? Для Ананки?! Для мира? Неправильно – это… невозможно? Не прописано? Не предсказано? И не получается ли так, что и ты принял похожее решение в своем «неправильно» – и тоже убил…? И не выходит ли так, что наши «правильно» и «неправильно» сливаются в единственный путь, прямой как стрела или меч смерти? А если так – разве могло быть иначе?!  – Ты убил её, – сказала мать-Гея. Хитон на ней был зелёным – будто весенняя трава. Вынырнула вот из искореженной плоти Флегр – взошла зачем-то… Наверное, весну учуяла. Только вот лицо старушечье, губы дрожат…  – Да, – сказал я. Больше не будет битв, – сказал я. Хватит великих схваток, ударов в спину и роковых пророчеств. Твоим сыновьям не нужно быть в Тартаре или умирать. Твоим внукам – тоже. Мы победили, но быть не только нам. Быть – и всем остальным, и всему остальному. Таков новый закон той, которая нынче правит на небесах вместо Ананки. И густая коричневатость распаханной нивы в ее глазах дрогнула – и медленно, несмело проросла весенней зеленой порослью.  – Когда я выплавляла Серп из себя, – тихо заговорила она, подходя, – я надеялась. Надеялась, что он… Надеялась, значит. Неудивительно, что удар Серпа был смертелен для Ананки: в него было вложено то, что для нее – яд. И неудивительно, что это оружие обернулось щербатой усмешкой небытия: отчаянная, неподкрепленная ничем надежда… безумная и обращающая в прах. Гиганты топтались на месте растерянно. Оставшиеся в живых – около половины. Отдувались, складывали крылья, беспокойно поглядывали на нас – меня и Гею. Кое-кто уже получил стрелу от Геры, а с ней и подарочек – смертность. Правда, у Геры таких подарков осталось – завались. Попроси, ладонь протяни – одарит с удовольствием: не промахнется. Хочешь – в глаз, а хочешь – в глотку. Бывшая царица Олимпа стала смертной, а стрелять не разучилась – вон как целится, вся настороже. А захотите еще подарочков – так новый царь морской вам с удовольствием сбренчит на своей новой кифаре – кифаре волн. Афина и Арес от себя добавят мечом и дротиком, Стикс – копьём, Танат огоньку обеспечит… крыльями, или факелом, или как пожелаете. Что?! Неужто не по нраву подарочки от родственников? Да вот, видно, совсем не по нраву. Мнутся Гиганты. Крутят в пальцах палицы и дубинки. Крыльями шебуршат, когтищами скребут задумчиво. На маму-Землю поглядывают. Не погибель земная – стадо телят на Флегрейском саду столпилось. Посматривают исподлобья: «Мам-м-м-м…» Сейчас жаловаться начнут: мол, мы тут… чтобы плесень, значит, того… а они на нас как налетели, бешеные. Плесень разве так делает?! Во, глянь, сколько побили, братьям уже не подняться, да и нам, кажись, наваляют сейчас. И взгляд – в сторону Ареса почему-то. Тот уж очень многозначительно копьем покачивает. Будто так и хочет сказать – ага, наваляю, еще и как. Выжженное, страшное пепелище Флегр. Две армии напротив друг друга – какие там армии! Горстка… и горстка. То ли состязание, то ли скандал семейный. В центре – бабушка и внук, друг друга глазами едят. Да еще бабулин сын рядом разлёгся – трепещет змеиными кольцами, бессмысленно пытается подняться, спрашивает сипло:  – Так… что теперь? Хороший лучник этот Алкионей. Оперенной стрелой вопроса – с первого раза в цель.  – Да, – сказала Гея тихо. – Что теперь, пастушок? Я пожал плечами. Жаль, козы вот нет – чтобы нервно бодала под колено.  – Может, яблочками меня угостишь? Тут только она обвела взглядом черную пустошь – выжженную и искореженную, без конца и без края… Сад мести, памятник безумию.

Заморгала смешно – будто опомнилась: точно же, сад… без яблок! Что такое?!

Распахнула объятия обожженной земле – и через нее рванулись сочные травы. Покрыли собой проплешины от кострищ и пятна крови, обвили тела погибших Гигантов – с материнской лаской завернули в дорогую, расшитую цветами ткань. Потом остервенелыми рядами копейщиков проклюнулись деревья – выскочили на поверхность, разбросали руки-ветви в ответном объятии, распушились листвой, отяжелели плодами: гранаты, сливы, груши – все одновременно.

Забарабанили яблоки, посыпались в траву – слишком зрелые, осень, время жать…

– Садись, пастушок, – сказала мать-Гея, устало приминая душистые травы. – Поговорим.

Выглядела она смущённой и неуверенной. Будто готовилась к другому – к ярости или к радости победы, к вымученным, выпестованным словами: «Ты думал когда-нибудь, как это больно? Видеть их в заточении? Ничем не помочь? А люди… вгрызаются плугами… рожают… они рожают, а я теряю своих детей».

Но глядела на меня – и понимаю: я ответил не то, что она предполагала.

– Ты должен мне, пастушок, – сказала тогда.

Я неспешно уселся в траву (вот же, гудят мышцы). Ноги вытянул, отыскал в траве сочное яблочко… откусил, кивнул – должен.

– Мой сын, Офиотавр…

– Его погубил Мом.

– Но ты все равно должен мне.

– Да.

Что толку спорить. Конечно, должен, мать-Гея. Я сверг твоего сына – своего отца. Заключил других твоих сыновей в Тартар.

– У тебя хорошие дети, Кронид, – она смотрела, прищурившись, туда, где плечу к плечом стояли Афина и Арес, а поодаль – Ификл.

Хорошее яблоко, сочное, кисло-сладкое, так соком и течет. Удобно взглядом над таким яблоком разные вещи договаривать. Например такую: да, у меня хорошие дети. И если кто-нибудь, когда-нибудь попробует их тронуть…

Гигантомахия тебе покажется пирушкой, мать-Гея.

– У тебя хорошие правнуки, – тихо поправил я, и ее взгляд потеплел еще. Встряхнулась, даже помолодела – перестала напоминать с виду траурную, иссохшую пустошь. Рукой замахала: точно же, правнуки, а она и не познакомилась… А идите сюда, детки, идите… это же там Афина? Сразу видно – кровь Метиды, строгая какая. Арес ну весь в дедушку, в Крона, то есть, ты же знаешь? А это кто… морской, что ли? Ах да, это ж от нереиды той, тополь еще… как-то не в породу совсем, ну, может, Герочка это поправит, да, Герочка?

И улыбается, и щебечет, как любимая бабушка – внучки вокруг собрались! Гера от недоумения аж лук подальше спрятала – ну его… тем более, что Мать-Земля вовсю болтает о том, что «ах, это же ты как смертная, а я думаю… ну, яблочки для молодости – это легко, это я вам подарок потом к свадьбе, или свадьба была уже?»

Гелиос сверху чуть ли из колесницы не вываливается: намеревался, понимаешь, всем рассказывать о великой битве, а тут семейная пирушка какая-то. Вон, Алкионей настороженно подполз поближе, остальные Гиганты потихоньку шеи вытягивать стали: чего творится-то? А старушка с молодо зазеленевшими глазами только рукой на них машет: цыц, необузданные!

И смотрит – остро и пристально, ничуть не легкомысленно, попутно ухитряясь расспрашивать Афину – как у них там с Аресом, наследники-то скоро? (Афина идёт красными пятнами, Арес ухмыляется одобрительно). И в глазах у старушки – все тот же вопрос: «А что теперь-то, Кронид?!»

«Теперь всё иначе, – гляжу я в ответ. – Не знаю, правильно ли у меня началось, но теперь – все просто иначе. Там, наверху – теперь Элпис-Надежда (получилось, не ошибся с именем). И больше нет неотвратимости. Каждый волен жить так, как желает. Торить свою дорогу. Вить свою нить. Волен… надеяться».

«Так на что надеяться мне? – пронизывает зеленый взгляд, и у меня холодеют пальцы, потому что у той… глаза тоже были зелеными. – Скажи мне, внук, – на что мне теперь надеяться?»

«На весну».

Надейся на нее, мать-Гея, я теперь знаю – она не подводит.

Мне больно от этого знания, но тебя оно сделает счастливым.

– А мои дети?

– Да я вот даже не знаю. Хотел все бабушку попросить: поговори ты со своими детьми. Если ты найдешь им место – где жить… Если они не будут враждовать с нами…

– Ты освободишь их? Из Тартара?!

– Да.

Кроме тех, кто никогда не сможет оттуда выйти: Гекатонхейров, для которых Тартар – дом родной… и моего отца.

Теперь на нас глазели уже все: Гиганты, моя родня… Гестия вот вцепилась в мужа – и тоже смотрит. Пораженно – от услышанного.

Когда взгляды успели обрасти шелухой слов?

Неважно, пусть слушают.

– Но ты ведь не так прост, пастушок, – усмехается Гея. – Ты совсем непрост… чего ты хочешь взамен от меня и моих детей?

– Клятву водами Стикса. Никогда не посягать на любой из тронов. Никогда не замышлять вражды по отношению к земле, небу или подземному миру – и их обитателям.

Войны закончились, Мать-Земля. Хватит. Мы найдем нужную шелуху слов – так, чтобы случайные междоусобицы или ссоры не закончились купанием в Стиксе. Мы – найдем. Но мне нужна эта клятва. Стикс взыскивает надежно, уж мне ли не знать.

Вон, кивает, покачивая копьем – взыщу так взыщу!

– Кому же они принесут эту клятву. Тебе?

– Нет. Правителю Олимпа.

Бабушка даже ладошками всплеснула – ай, хорошо выдумал! А теперь самую малость: а ну-ка, кто у нас в правителях Олимпа?

Даже яблоко на ладонь взяла – налившееся золотым соком. Можно хоть сейчас по кожуре, как по золоту, вырезать «Достойнейший» – и награждать нового царя.

Эй, никому не хочется на олимпийский трон, случайно?

Нет, – мотает головой Ифит. Спасибочки, мы там уже сидели. Вот море – это, конечно… И из-под пальцев – счастливая музыка волн. Бледная Гера прижимается к плечу мужа – то ли смертная, то ли уже нет… не понять. Качает головой – Ифит уже один раз отказался, ему не бывать на Олимпе… Но ты прав, там сядет царь.

Клименид, конечно, кому еще садиться.

Яблочко – золотистое, соком брызнет! – летит-летит в воздух. Мелькает игриво, сияет бочком. Валится в руки второму Климениду – Арес схватывает мгновенно, жестом бывалого воина, вертит в пальцах…

– Нет.

Будто не яблоко – горящую головню перекидываем. Не олимпийский золотой трон делим – хлам ненужный: бери кто хочет! Гиганты уже все затылки исчесали, Танат усмехается (одобрительно, что ли?), Алкионей отодвинулся подальше – ну их, этих бешеных, еще заразят. А Арес поднимает глаза – черные, лукавые. Повторяет спокойно:

– Нет. Если уж там, над Олимпом, нынче Надежда – на Олимпе не может править Война. Править должна Мудрость.

…и яблочко бережно перекатывается в руки Афины. Которая смотрит на него с недоумением… воспоминанием, будто такое же недавно в руках держала. Изумленно вскидывает серые глаза на Ареса – мол, ты что тут такое удумал?!

– Бери, – говорит взбалмошный мальчишка, но улыбка у него – зрелая и умудренная. Улыбка странника и философа. Знакомая. – Бери и правь мудро… царица моя.

Ласковым мотыльком вспархивает смех матери-Геи.

– Вот сразу видно – весь в отца! Такое придумать!

– Женщина на троне, – цедит сквозь зубы остроскулый Алкионей. – Тоже… выдумал. Думаете, ваша плес… – тут он ловит мой прищур и выдавливает: – Эти… боги ваши… сатиры… кентавры… с таким согласятся?

Арес слегка подкидывает копье – и ясные блики пляшут на адамантиевом наконечнике. Ухмыляется с предвкушением.

– Кто не согласится? Кто-то не согласится? Ну, хотел бы я таких увидеть, да…

И брови вскидывает с невиннейшим видом – ну, что? Разве я не хорошо придумал? На троне – Клименид. Правда, об этом никто особенно не знает, так разве что дурак не догадается. Афина еще и дочь Метиды Разумной.

А если вдруг кто сунется – возле трона, перед троном, за троном… ну, словом, там, где нужно – тоже будет стоять Клименид. Советник (хотя какие там советы, Мудрой-то), со-правитель… полководец. И щит, потому что именно в щитах так нуждаются правители – а, правда, царица моя?!

А Афине на такое и сказать нечего. Мудрость в кои-то веки онемела. Катает яблоко по ладони, вопрошает взглядом – эй, кто не согласен? Давайте… скажите что-нибудь…

Мудрое.

Вот ты, например, бывшая царица Олимпа, Гера… нет? Киваешь головой, хотя это твой сын уступает мне трон? Ну, тогда твой муж, морской правитель… опять нет? И он одобряет, хотя трон по праву – его?

Ну тогда вот подземные. Гестия… что, и тут ободряющая улыбка? А хотя это же Гестия, и правда. Ну, может, хоть ее супруг что-нибудь хмыкнет – мол, бездарно деретесь, олимпийцы…

Нет?!

Танат Железносердный жмет плечами, за которыми гаснут пламенеющие крылья. Делает короткий жест – ничего, мол. Деретесь как раз неплохо. Хоть кто-то на Олимпе нормальный будет.

Тогда дочь глядит на меня – взглядом двенадцатилетней девочки, которую встретил однажды у дворца Метиды. Серьезные серые глаза. Непокорная прядь на лбу расплясалась. «Что ты скажешь мне, Литос?»

– Правь мудро… царица моя.

Махнул рукой, поднялся с осенней травы. Глубоко вдохнул посвежевший воздух, подумал даже – улыбнуться, что ли, дочери, раз уж ей править, раз уж так все хорошо закончилось…

Не смог.

И не закончилось.

В глазах остальных – даже у Таната и Геры – так и мелькают отзвуки вопросов. Мать-Гея задумчиво катает наливное яблочко в пальцах, решая: сказать? Не сказать?

Нужно ли швырять мне в лицо то, что уже швырнули Мойры?

– Ты убил Ананку, Кронид.

Молчание. Только Афина поправила тихо: «Мы убили».

– И не сел на ее место. Возвел на трон ее сестру Элпис, как хотел мой муж…

– Да, – сказал я.

Мать-Земля бросила взгляд исподлобья, будто проверяла: можно ли мальчика огорчить? Не заплачет?

– Кронид, ты убил свой век. Всё ваше поколение… всё, что есть… не только боги – и титаны, нимфы, кентавры… Ананка родила из себя самой то, что продолжало её: Путь, Жребий и Неотвратимость. Трех мойр, которые воплощали дорогу, которую проходит каждый. Элпис-Надежда родит иное. Иную веру. Иной миропорядок. Может быть – истребив при этом старый. И теперь даже мой сын Крон не сказал бы – сколько у вас впереди есть времени…

– Да, – сказал я.

– Разве тебе не страшно?

– Я был смертным. У каждого из них гораздо меньше времени, чем есть у нас даже и теперь. И от этого их жизнь только обретает большую цену.

– Наскучила вечность?

Она спрашивала – насмешливым, треснутым голосом, но в глазах жила тревога – и та, что уже поселилась в небесах вместо Ананки-Судьбы.

– Крон был бессмертен. И Ананка тоже. Вечности нет ни для чего и ни для кого, потому что рано или поздно вслед за тобой придет следующий. Иное поколение. Иное царство. Иная вера. В этом Ананка была права – умирая, мы порождаем новое. Кто знает, может, смысл в том, чтобы это новое было лучше нас?

Лучше? – спросила она глазами. Лучше, – кивнул я, указывая на ее младших сыновей – заляпанных собственной кровью, оскаливших клыки, шипящих драконьими головами. Я был смертным, Гея. Я видел, насколько жесток мир, которому теперь придется умереть.

Я соврал бы, если бы я сказал – не жалею, что убил его.

Но то, что родится и возмужает там, в небе, обязано быть лучше.

Потому что его породит Надежда.

– И куда направишься? – спросила мать-Земля. – На Олимп? Или в изгнание?

– Туда, где ее нет.

У мертвых совсем нет надежды – даже если они попадают в Элизиум. Так уж устроила дела в этом мире Ананка.

– Пока что, – пробормотала Гея, – пока что нет, Кронид. Надежда проникает повсюду. Придет час – спустится и к тебе. Чтобы обрушить своды царства, которые никогда ее не видели.

– Значит, подожду.

Начну прямо сейчас – Стикс вон уже растворилась, направилась в подземный мир. И мне пора.

 – Пастушок, – окликнула Хтония. Долго всматривалась в лицо, потом спросила тихо: – Неужели ты правда веришь, что-то другое… что придет вслед за нами… что оно будет лучше? Добрее? Милосерднее?!

– Не надеюсь, – сказал я, отворачиваясь. – Верю.

Вера, как известно, штука упрямая – попробуй еще, убей…

Больше меня не окликали, но взгляды я чувствовал спиной.

Наверное, так глядят на безумцев. Или на спасителей.

И на убийц.

* * * Боги всегда рады принести что-нибудь в жертву. Смертных. Титанов. Новое племя. Других богов. Приносил ли кто-нибудь в жертву – собственную эпоху?! И если приносил – что чувствовал после этого? Я вот ничего. Совсем ничего. Возвращаюсь туда, откуда никогда не уходил – но мне все равно придется туда вернуться… Спокойным, медленным, размеренным шагом. И с каждым шагом в глухую даль отходит Олимп, получивший самую справедливую из правительниц. И Морской Мир, получивший горячий семейный очаг. Отходят даже – пламя и смерть, которые скоро воцарятся в цветущем Элизиуме… Остаюсь я. Да еще эпоха – будто гадина с переломанным, перемолотым хребтом. Смотрит на меня – глазами Гелиоса с неба, морских и речных божеств, глазами ветров…  – Ты убил меня, – шепчет, издыхая. – Я держалась на оси Ананки, и вот ты убил меня. Мальчик… что ты натворил… Призраки эпохи бродят вокруг меня. Тянут руки. Сестры. Братья. Подземные чудовища. Титаны. Все – без разбора. Обращенные в тени. Ты была жестока, – хочется мне сказать, но это отдает полынной горечью оправданий. А меня прозвали Милосердным. Ты была несправедлива. А меня прозвали Справедливым. Наверное, все тираны и безумцы, желающие сломать свой век, рассуждают так. Считают его – самым несправедливым, самым темным, самым-самым… И если ломают – швыряют в темную бездну неизвестности. – Я подарила тебе трон, – стонет раненая эпоха. – Подарила правление. Подарила детей… жену… брата… любовь. Я подарила тебе так бесконечно много, а ты…  – У скольких ты отняла? Детей. Жену. Брата. Любовь. У скольких забрала бесконечно много и не дала взамен даже надежды? Эпоха хныкает под ногами. Опасливо выглядывает из-за деревьев – ликами дриад, и поглядывает через овец Нефелы. В ручьях булькает. Везде – одно:  – Я не хочу умирать…  – Иногда приходится, – говорю я. – Особенно когда приносишь себя в жертву ради других.  – Ради… другой? – и в голосе умирающей эпохи богов и титанов я слышу – женскую ревность. – А кто тебе сказал, невидимка, что в этой новой эпохе будет время для вас? Они идут рядом со мной – караваны призраков прошлого. Истаивающие храмы. Разбитые алтари и обомшелые статуи, которые видели славные жертвоприношения. Мимо пускаются в путь корабли – покидая родину. Отплывают… может, в Айгюптос, может, куда-то еще. И мои подарки от эпохи. Мои… дети. Сестры. Братья… они идут рядом со мною. Истаивая на ходу, взглядывая на прощание с укоризной. Призраки будущего.  – В песнях, – говорю им я, но это их не утешает – вас воскресят в песнях. Призраки будущего качают головами. Не желают слушать – они слишком хорошо знают, как лживы земные аэды и как мало они поют об истинно важном.  – Ты хотел пожертвовать собой, Аид, – шепчет эпоха, пока еще лежащая под ногами, но уже такая хрупкая. – Но на самом деле ты пожертвовал всем. Всем вокруг… ради какого будущего? Мы увидим это, – хочется мне сказать. Мы увидим. Рано или поздно… Рано или поздно.  – Но теперь, – что осталось тебе самому, Кронид? – не унимается насмешница-эпоха. – Сидеть в подземном мире? Ждать?!  – Верить. Только это теперь и осталось – когда иду к серому ущелью Тэнара, где блеклые, томные лучи опасливо припадают к серым камням. Только это мне останется, когда сойду по узкой тропинке, предназначенной для теней. Мимо черного озера Амксант, возникшего в незапамятные времена – и вниз, через извивы Стикса, к огненным потокам Флегетона, к теперь уже моему дворцу…

Саднят обожженные Серпом Судьбы пальцы – странно, когда сжимал рукоять – не чувствовал. Левая ладонь стала алой – то ли ожог, то ли рука навсегда в крови… хотя разве у Ананки она была – того же цвета, что и у смертных?!

Потер ладонь на ходу о хитон – не оттирается. Алое, багряное… Метка. Знак Убийцы Судьбы, клеймо – на добрую память. Подумалось – может, дойти до Амксанта, черного озера, омыть руку в ледяных водах, потом сесть, смотреть в воду до бесконечности, чертить мысленно по песку линию своих воспоминаний…