Текст книги "Иная Судьба (СИ)"

Автор книги: Steeless

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 36 страниц)

Пёс вывалил ярко-огненный язык, как бы соглашаясь – ну и жених, однако. Подумал, устало лег на бок. А она вдруг вздохнула и заговорила, и говорила всю ночь, во сне, и под утро камень в груди стал полегче, и она смогла дышать и опять искать.

Чёрный пес в снах неизменно следил и ждал, и теперь разговаривала она с ним – часто. А без снов не приходил. Иногда она искала глазами – вдруг появится, сторожевой. Нет, не являлся.

Только показалось один раз, совсем недавно… когда под ногами во второй раз оказалась выжженная пустошь Флегрейских полей, когда Арес прошептал: «Уходите с Гипносом, я их отвлеку» – когда рванулся спасать жену, встал во весь рост, радостный вопль Гигантов врезался в небеса отравленной стрелой… Тогда она крикнула – без слов, и вдруг показалось: рядом с Аресом мелькнули знакомые черные уши…

Но нет, это клубился мрак, пришедший непонятно откуда. Посреди тусклого дня – Тартарская ночь. Гипнос потом, когда нёс ее на крыльях с Флегр, шептал что-то пораженное над ухом. Потом, когда уже на землю поставил, таращился. Потом наконец выдавил:

– Я не знал… царица.

Персефона не стала расспрашивать его ни о чем: была в тревоге за Ареса и Афину, которым предстоит добраться до края Флегр пешком. Прождала несколько часов – не осилила труд, не смогла ждать еще и этих. Закрыла глаза, провалилась и падала, падала, сперва в серое, потом в темное, куда не достают корни растений… Потом увидела белую дорогу. У дороги сидел, щерился приветственно пес.

– Радуйся, – сказала она ему. Пес порадовался: неловко подергал хвостом. Потом подошел, заглядывая алыми точками в лицо, будто спрашивая о чем-то: я сделал правильно? Был хорошим?

– Хорошим, – повторила Персефона. Несмело протянула руку, потрепала по холке. Показалось вдруг – коснулась вязких, ледяных вод, потом забвения, потом чего-то обжигающего… Пес фыркнул. Потом вдруг вцепился зубами в ее подол, потащил за собой. Она попыталась высвободиться, но он только рыкнул – молчи, смотри… вот, покажу. И тащил, тащил, и подземный мир изламывался и прорастал искрами по краям, шел складками, пока они в три шага достигали этого дворца Владыки.

В котором никогда не бывало Владык. Всегда восседали – цари: временные марионетки, чужаки, которых приятно было за ляжки покусывать. Посейдон, например. Это он захотел, чтобы зал отделали черным мрамором и аквамарином – будто окунаешься в опасный омут, только колонны временами взблескивают серебром. Да трон стоит из чистого золота – ждет, пока его согреет седалище очередного царька.

А царек тут как тут – расселся, пытается сохранять на физиономии выражение торжественного величия. Только ведь физиономия Мома-насмешника к этому делу не приспособлена сроду, а потому выходит какая-то дурная помесь натужности и напыщенности.

Не царь – кривляка паскудный. Вон и свита понимает: хранит больше насмешку, чем почтения. Кроме особенно приближенных подпевал: Керы, божок Эврином, Оркус, мрачные боги снов… Эти тоже хихикают, только вот не над царьком, который подобрал себе трон не по размеру.

Над теми, кто стоит перед троном.

Девушка с огненно-рыжими волосами устало кутается в плащ – холодно, очаги не горят… Русоволосый воин застыл рядом: кажется – вот-вот прогремят за спиной железные крылья…

Нет, не гремят почему-то.

А царек на троне цедит одно слово за другим:

– Великий Зевс прислал мне весть. Ты поднял руку на Громовержца, оскорбил его сына и похитил сестру. Громовержец гневается.

– И ты выдашь ему одного из подземных?

Голос смерти спокоен и сух. Царек – золотой обруч ярко сияет в рыжине волос – кривится: к нему не обратились с должным почтением. Потом хмыкает, озирает свиту: подлизы затаили дыхание.

– Нет, пожалуй, нет. И если бы Громовержец хотел захватить тебя, Чернокрылый… он сделал бы это. Все знают, что тебя легко позвать. Потому он хочет, чтобы я покарал тебя сам.

В гордом голосе звучат трусливые нотки прежнего Мома: этого покараешь, как же… Но ведь и с Громовержцем же не хочется ссориться, так что нужно. Пальцы сперва несмело, а потом все тверже сжимают двузубец – чудесное оружие, наследство Посейдона. Алый язык скользит по губам в предвкушении.

Танат Жестокосердный стоит спокойно, глядя на острия, которые медленно направляются в его лицо. Гестия слабо вскрикивает – крик душит дружное оханье придворных…

Пес рыкнул вопросительно – чужой? Чужой, – кивнула Персефона. Не свой. Ты же, наверное, что-то можешь, раз привел меня сюда. Сделай, пожалуйста, что-нибудь. Он – бог смерти, и я ему помочь не могу ничем, меня же учили только выращивать цветы, но ты же можешь что-то – прошу…

Острия двузубца немо молчали. Чуть подвигались назад, будто кто-то вцепился зубами в нижнюю часть оружия – и тянет на себя. Мом побагровел от натуги, попытался взмахнуть… едва не потерял равновесие, удивленно воззрился на оружие – так, будто оно его подвело впервые…

Подскочил чуть-чуть, будто кто-то хватанул за пятку. Или не за пятку.

Впрочем быстро сделал вид, что просто крутит оружие ковки Циклопов в пальцах. Засмеялся милостивым, царским смехом – и свита угодливо подхватила.

– Только олимпийцы подумали, что я буду карать своего брата! Я помню о нашем родстве, несмотря на то, что взошел на трон. Нет, не покараю. Сделаю подарок к свадьбе. Твоей молодой жене нужен будет другой дом, Танат. Светлый и солнечный, не чета твоему дворцу. Так живи с ней среди благоухания и цветов, в Элизиуме! Я отдаю его тебе в дар – пусть отныне будет твоей вотчиной. Мастеров для постройки дворца я дам. И отказа не приму – не противоречь моей щедрости! Я хочу видеть твое жилище только в прекрасном Элизиуме, слышишь?

– …слышу, – донеслось чуть погодя, выцеженное сквозь зубы.

В мертвую тишину зала. Молчали даже насмешницы Керы, онемел рой вечно шумливых снов. Молчали так, будто подарок был несоразмерно тяжкой ссылкой. Пыткой, страшнее любых казней.

– Так помни – теперь твоя вотчина Элизиум и только! – Мом утвердительно качнул царским жезлом. Успел поправить съехавшую корону. – Я желаю, чтобы вы поселились там с сегодняшнего дня… чтобы в полной мере насладиться. И не тревожьтесь – вас проведут, доставят вещи… о, вы ни в чем не будете нуждаться. Даже если Громовержец разгневается…

– Спасибо, – прозвенел робкий голосок Гестии. Она стояла рядом с Танатом поблекшая и уставшая, и новоявленного царька передернуло, когда он взглянул в ее лицо. Прочистил горло, сказал, покривившись:

– Будь благодарен за мою милость, брат. Вам теперь безопасно лишь в Элизиуме и…

Где еще – не договорил, будто поймал себя на ненужной откровенности.

– Так спасибо, – процедил Танат в ответ, – что не выбрал Тартар.

Потом взял Гестию за руку и зашагал к выходу из зала. Мом за его спиной задумчиво вперился в двузубец: попробовал поднять… мельком взглянул туда, где стояла Кора, и показалось: вздрогнул. Может, узнал пса?

Она невольно опустила ладонь на холку – погрузила в ядовитые туманы и во влажные лепестки асфоделей. Потом вдруг оказалось, что дворца вокруг нет, а есть только поляна где-то на окраине – заросшая бледно-золотистыми цветами и корявыми деревцами граната. Плоды падали, раскалывались, брызгая соком памяти – слишком алые…

Пес сидел совсем близко, глядел тоскливыми, ждущими глазами.

– Ты просто чудо, – сказала ему Персефона, вспомнив Гестию. Та вечно и всем говорила, что они просто чудо, и заливисто рассказывала, что «вот, у брата была такая коза, тоже чудо, только странное какое-то, она меня очень хотела забодать, но потом я достала медовых лепешек…». – Наверное, тебе бы понравились медовые лепешки. Жаль, у меня нет.

Пес глубоко вздохнул. Ткнулся носом в ладонь и вдруг начал выть – низко, раздирающе и жутко, будто высказывая накопившееся.

«Увы-ы-ы, увы-ы-ы-ы-ы», – жаловался пёс от всей собачьей души, и все было понятно: с самого рождения никакого покоя, только и хотят нацепить шипастый ошейник, и все норовят сломать и выдрессировать, и взгромоздиться на плечи…

Он очень ждал дома, пес. Ждал хозяина, которого выбрал. Который придет – и сделает дом. Только вот хозяин все не шел и не шел, а на его место сел другой, который, кажется, совсем даже и не хозяин. А еще есть эта, от нее хозяином пахнет, и наверное – она тоже его, только что ж теперь делать-то?!

– Ждать вместе, – сказала она ему. – Будем ждать вместе. Пока он придет. Хочешь?

И огромный дикий пес взвизгнул от радости и подпрыгнул, как почуявший добрую ладонь щенок.

И она проснулась.

*

Разбудил ее звон мечей. Мечи звенели нестрашно и задорно. Железо вызвякивало упрямо: поживем еще – и упорно вырывало из сна. Прогоняло страшные воспоминания: она сначала падала, а потом стояла на черном, выжженном поле, и из каменистой почвы проклевывались острия копий – всходы. Посеяли месть, обильно полили горечью и болью – проросла.

Персефона открыла глаза, устало повела по лицу ладонью. В комнате пахло молоком и яблоками, и немножко – медом. Рядом, у изголовья, серебрился шлем невидимости – тек серебряными струями.

Напоминал.

Там был Зевс, – вспомнилось, но смутно. – Или нет, сначала был Аполлон. Танат вступился за нее, назвал царицей. Потом крикнул, чтобы она бежала – и она повернулась, шагнула, успела подумать только – не к матери, лучше к бабушке Гее, больше не к кому…

И ее рвануло, закружило и понесло, она не шла, дорога сама бежала к ней, тащила неведомо куда, и мир вокруг прорастал уродливыми изломами. Потом были Флегры – колыбель матери-Земли. Были – Гиганты, их пляски у костров, и вопли жертв, и запах горелого мяса… И тусклые звезды пялились с небо равнодушно – будто глаза сотен потерявших разум старух. Не хотели сочувствовать ее блужданиям между острых камней. Не указывали путь, когда она пыталась сбежать. Не помогали звать на помощь.

Запах еще был. Донесся смутно, поманил за собой – и она увидела, как стелются по бывшим камням и разворачивают листья в ночном сумраке растения, и коснулась их пальцами, спросила – а вы что тут делаете? Да вот, неуязвимость дарим, – ответили листья. Слышишь, такой же запах идет от костров? Мы там, в котлах. А скоро потечем по их жилам – по стеблям саженцев матушки-Геи.

Наверное, она тогда и закричала, когда осознала это. Вот только почему откликнулся Арес? Он же теперь ей не жених…

Потому что он его сын, – вкрадчиво шепнул голос мудрости. Он старший в семье, куда ты вошла – и он обязан тебя защищать.

Защищатель, легок на помине, носился с женой по внутреннему двору, размахивая мечом. Персефона невольно вздрогнула: слишком похож. Голос вот только не тот: молодой, задорный:

– Что так медлишь нынче, жёнушка? Мудрых мыслей невпроворот?

– Так ведь приходится помедленнее – как иначе с тобой драться?

Второй голос… и не скажешь, что Афина. Звенит серебряным, полным колокольчиком – в такт звона мечей.

– Эй, что застыл? Все плачешь, что не попал к Афродите на свадьбу?

– Ах, к Афродите?! А тебе, случайно, не Гефестова женитьба покоя не дает?

– Вот я и гляжу – не нарочно ли ты хромаешь? Решил Гефестом заделаться?

– А ты мечом тычешь, будто пальцем на новые благовония указываешь – не Афродиты ли образ примерить решила, Мудрая?

Дзынь-дзынь – это клинки. Дзынь-дзынь – колкие, нестрашные фразы. И волосы летят, развеваются на ветру, упрямые, черные, похожие чем-то, будто у брата и сестры…

Опыт дерется с опытом. Мудрость – с хитростью.

Только вот ранить не хочет никто.

Медные волосы тоже рвутся ветром – полететь бы туда, с ними потанцевать… Лежите, дурные. Натанцевались уже. Ночью, на Флеграх.

Арес наконец ее заметил, кивнул Афине. Подошел, еще запыхавшийся после поединка, чуть припадающий на ногу.

– Ну, дорогая мачеха, – сказал, усмехаясь. – Такого натворила! Как увижу отца – первое что скажу, так это что с выбором не прогадал. Мало того, что с его шлемом – так еще и в его манере: получите в зубы то, чего не ждали.

Персефона, глядя на его лицо, тихо шевельнула губами: чему радоваться? И даже больше того: тут Лисса-безумие не проходила? Война на пороге, богам Гигантов не одолеть, а эти двое нашли, когда – на мечах…

– Мы вчера вечером как раз вернулись – ты уже спала. Ну как, отдохнула? – глядит только с тревогой, будто на младшую сестренку. – Тебе бы подкрепиться сейчас – нектар…

И это тоже – нашли когда. Персефона поморщилась, хотела было спросить: может, это все-таки был дурной сон, ее просто выбросило здесь, остальное приснилось… Но вслед за мужем подошла Афина и ответила сразу на взгляд:

– Не сон. И не бездельничаем. Просто ждем кое-кого – а забивать голову сейчас было бы неразумно. Успеем, когда гости прибудут.

Арес пробормотал что-то под нос о том, что некоторые гости кому угодно что угодно в голову забьют. Гвоздь, например. Персефона взглянула недоуменно и настороженно.

– Они тебя не выдадут, – успокоила Афина. – Ни Зевсу, ни Аполлону, ни матери. Будут только наши союзники.

Союзники бывают в войне.

Оказывается, они к ней готовились. Ждали Флегр и копили силы. Олимп пировал, – думала Персефона с горечью. Олимп пировал, и у нас вовсе нет войск. А здесь, на краю света, втихомолку и издалека заключались военные союзы, ковалось оружие под руководством Прометея, создавались отряды, палестры…

Что может группка изгнанников-заговорщиков?

Судьбы мира решать, оказывается.

На совет первым явился Прометей. Прошел в густую тень обширной беседки, уселся. Извинился за брата: сказал – у того какие-то разговоры с отцом. То ли по поводу сосудов, то ли по поводу Пандоры, то ли по поводу вещих прозрений, кто там знает многомудрого и осторожного титана Япета.

Потом Гипнос – какой-то встрепанный и угрюмо трущий глаза: «Уснешь с вашей братией! То копьем. То на Флегры. На себя самого отвара не хватает!»

Следом возникла Гера, кивнула деловито: «Ага, так и знала, что ты где-то тут, успокою сестру. Нет, не скажу, конечно, где ты. Садись ближе, племянница, долго не виделись». Персефона кивала скованно: не знала, как говорить с ней… с первой женой Климена Странника. Хотя она ведь сейчас замужем за другим – вон ее кифаред, тихо гладит струны, а глаз с жены не спускает – вдруг да потеряется.

Последними в воздух внутреннего двора шагнули Танат и Гестия. Богиня очага улыбалась тускло, измученно, и Гера тут же подскочила с возмущением:

– Ты с ней что в ваших болотах сотворил, подземный?!

И поперхнулась, когда взглянула на Убийцу. Раньше у того разил только взгляд – а теперь все лицо заострилось будто лезвие. Подольше посмотришь – с дырой в глотке упадешь.

– Думаю, не в болотах дело, – сказал Арес вполголоса, пока Гера усаживала Гестию поближе к очагу. – Тетушка, а правда, что Громовержец после беседы с тобой летел кверху тормашками?

Гестия, грея руки у огня, призадумалась.

– Тормашек не было, – сказала потом тихо. – Но немножко, кажется, все-таки летел. Ну, он же хотел ударить Таната!

Рассмеяться в голос помешала только толосная физиономия бога смерти.

– Элизиум, – тихо сказала Персефона. Дождалась непонимающих взглядов. – Зевс разгневался на непокорных. Помешавших ему. Бросивших ему вызов. Он обратился к Мому – тому, кто занимает трон в подземном мире. Мом-Насмешник не хочет выдавать подземного. И ссориться с Зевсом тоже. Он сделал Элизиум вотчиной младшего сына Нюкты. И отправил его туда… в ссылку.

Тихо охнула Гера. Прометей исторг сочувственный вздох. Афина подперла кулаком подбородок, смотрит пристально: откуда знаешь?

– А что ей не знать, если она тьму нашего мира призывает, – бурчит Гипнос. – И мир гранатами зарос по самое не могу. Ее признали царицей. Дали право – я бы так сказал, побольше, чем у братишки-Мома, хоть у него и трон под седалищем. Только вот – почему?

– По праву мужа, – передергивает плечами Гера. – Может, на Олимпе брак и не признали, а вот мир признал. Тем более, что они клялись в верности на его берегах.

Ничего не укроется от богини домашних очагов. Только вот Гипнос не согласен.

– Пф! – возмущенно машет крылом. – Знаете ли, чтобы царице! Власть! Пока муж в отлучке! Да вы хоть знаете, как наш мир с царями-то обычно? А тут – жене такое!

Персефона молчит. Не хочется сыпать впустую словесную шелуху: говорить, что это значит лишь одно: мир признал нового царя так, как не признавал еще никого. Не за месяцы, не за годы – в несколько минут.

Потому что никто раньше не пытался жертвовать собой ради мира.

Ифит глядит встревоженно. Он ничего не говорит, но кифара у него под пальцами выплескивает из себя предвидение. Осторожно, царица подземного мира. Мом-Насмешник не глупец. Он поймет, почему у него нет власти. Поймет – и…

Арес хмурится.

– Элизиум – дрянь, конечно, – говорит с ноткой раздражения. – Только у нас тут скоро Тартар в гости заглянет. Точнее, уже заглянул в гости – к Гее-Матери, а она и родила от большого-то счастья.

Потом рассказывает Афина. Скупо, кратко, сухо – и от этого выжатого, обесцвеченного пересказа все кажется еще страшнее. В рассказ Афины не прокралась гарь от сожженных навсегда Флегр, не пролезло видение бесконечной дороги… Но они где-то там, притаились неподалеку. Ждут, когда можно будет – без промаха…

– …смертный лучник.

– Так из смертных много кто хорошо стреляет, – хмыкает Гипнос. – Эврит, к примеру, царь. Или пара десятков сыновей Зевса – ну, знаете, последних. Или…

Или.

Тяжкое молчание повисает между присутствующими. В молчании – понимание.

А в горле – ком.

Его не могут найти три года, – хочется крикнуть Персефоне. Три года назад он шагнул из Стикса – и я искала его, и не могла его найти. Я вижу по лицу Ареса – он тоже искал. И Гера. И Ифит со своей музыкой. Даже Убийца – и тот искал, вглядывался – вдруг мелькнет рядом с умирающими…

Нет.

– Искали не только мы, – говорит Ифит тихо. – И недруги тоже. И олимпийцы, – олимпийцев он все же к недругам не отнес. – Но найти между смертных трудно. Словно найти гальку на берегу.

Невидимка – всегда невидимка. Пусть себе без шлема – найдет, где скрыться.

– Плохо, значит, искали! – фыркает Гера. – Уж я-то его знаю: залез себе в какую-нибудь пещеру, сидит, и…

– А если вдруг война? – вскидывается Арес.

– Что – война?

– Если вдруг… ну, скажем, война между смертными. Явится?

– У смертных постоянно войны. Тебе ли не знать. Сколько там случилось только за три последних года? Ты там отца видел?

Арес разводит руками: не было такого…

– Я мог бы попробовать… сочинить песню, – вступает тихо Ифит. – Если… нужно.

И никто не смеется. Слишком многие помнят о том, какая сила заставила ворота Олимпа распахнуться, а дорогу – покорно стелиться под ноги новому господину…

Только Убийца цедит углом рта:

– И как вы собираетесь скрыть этот поиск?

Афина кивает – верно, верно. Нелегко искать кого-то, когда по пятам идут те, кто тоже желал бы найти. Но вряд ли для доброго.

– К чему скрывать? – это уже опять Арес. – Шлем ему на голову, да и…

Спор крепчает, отращивает головы. Гипнос возмущенно хлопает крыльями: ага, ага, шлем на голову, спрятать… А если братец Мом его – до того, как шлем на голову? Или Зевс? Или кто там еще гоняется за бывшим Клименом Вседержителем? Может, вообще другого смертного стрелка поискать? Арес возражает: стрелка подыщем, а войска кто возглавит? Ну, то есть, можем и мы с Афиной, но все-таки… Гера отметает взмахом ладони: вы-то все можете, только вот тут уже такое начинается, что, кажется, под силу только одному разобраться. И не забывайте про этого, как его… Гиганта, который погибель для Аида. Нужно возвращать невидимку.

Провидящий грустно ухмыляется – а как ты его вернешь, если никто… Ифит хмурится – видно, план вынашивает. Отстраненно смотрит в сторону Гестия – тянет руки к огню.

Персефона прячет руки в одежды – чтобы не выдавали дрожь. Потому что это неправильно. Нельзя так. Осталось еще шесть лет до срока, и она уже смирилась, что никто не сможет его найти, потому что от их разговоров нарастает внутри боль, и кажется – вот он, проклятый невидимка-без-шлема, на расстоянии вытянутой руки.

Только не дотянуться.

– Может, все же – если война…

– Не война.

Это звучит голос мудрости. Тихий – но споры тут же прекращаются. Все глаза, все взгляды – на Афину. На губы с легкой усмешкой, на непокорную прядь.

– Не война. Нам нужно то, что уже сработало один раз. И что не вызовет подозрений.

И – с небрежным широким жестом, будто истину с небес:

– Состязание!

И тут уже чуть ли не все заговорили разом: нужно организовать так, чтобы не поняли, что это они… да и условия повкуснее, чтобы побольше лучников собрать… А если Аполлон тоже явится, спрашивается?! То есть, когда явится. Значит, что-то надо делать с Аполлоном, и отвлечь Зевса, и Мома тоже надо бы…

Афина достала откуда-то глиняные таблички – черкала, уподобившись Мнемозине-Памяти, которая, как говорят, всегда пишет. Гипнос сыпал дурными идеями, Ифит что-то вполголоса говорил Аресу про войска, лапифов и кузницы…

Совет вдруг разбился на части, распределился. Гера вышла куда-то – прогуляться, что ли, вздумала? Персефона глянула искоса на спорщиков – хозяйке дома не до того… сбегала, накрыла на стол. Расставила фрукты, принесла нектар – кажется, и не заметили, каждый своим занят. Гестия о чём-то говорит с Афиной. Арес горячится, доказывает Ифиту: «Да вот весь вопрос в том, чтобы он сразу туда не полез…» Только Прометей прислушивается ко всему со все возрастающей жалостью. И в глазах – что-то страшное, о нитях, о Мойрах… Правда, к Прометею тут же пристал Гипнос: «Так, а если бы вот там усыпить…»

Персефона тихо скользнула в сад. Стала невидимкой – без шлема. Прошла по зеленым дорожкам, на которые упали сраженные полуденным зноем листья. Вздохнула полной грудью, неверяще прислушиваясь к себе.

Меньше дня назад она видела Флегры. Черное будущее для богов. Вечное небытие. Откуда же взялось спокойствие, куда девалось вечное, черное равнодушие?

Будто кануло в Стикс, который эти безумцы там собираются победить.

Они его вернут, – вдруг с кристальной ясностью поняла Персефона. Не остановятся, пока не вернут. А это значит – не шесть лет, может, даже не шесть месяцев.

Может, три месяца или даже меньше – и она дождется.

«А потом он уйдет на Флегры, – шепнул голосок, похожий на голос Мома. – Чтобы нести смерть Гигантам. Они вернут его не для жизни. Он будет смертным, единственным смертным в бою. А смертные хрупки, ты знаешь».

Персефона прижала пальцы к вискам, стараясь утопить, заморозить, истребить ненужные мысли. Будто сорную траву, будто худшего врага – где там бог смерти для этого неуемного внутреннего голоса?

У бога смерти нашлось дело: каменеть рядом с бывшей царицей богов. Подслушивать, наверное, нехорошо, – подумала Персефона, когда увидела этих двоих во внутреннем дворе. Не по статусу царицы. Впрочем, был один такой – ходил себе невидимкой, подслушивал, подглядывал. Между прочим, был Владыкой Олимпа. Так что и ей можно, наверное.

Хотя что тут подслушаешь, на что поглядишь? Молчание – тяжкое и изматывающее. Тетка Гера уселась на скамью, задумчиво перебирает стрелы в колчане. Выжидает.

Пока каменная статуя оживет и надумает говорить.

Статуя, правда, не оживает сразу. Минута, две – и вот почти незаметно приоткрываются губы, с них медленно срываются слова:

– Я хотел… просить.

И вновь молчание, только иволга в кустах поперхнулась. Подумала, что ослышалась, наверное: просьбы – у смерти?!

 – О Гестии. Чтобы ты приняла ее в свой дом.

– Вернуть хочешь? – насмешливо вскинулась Гера. – Наигрался досыта, теперь не нужна?

Персефона невольно восхитилась смелостью тетки: такое – и Танату! Да еще под таким взглядом…

– Элизиум, – скрежетнул голос подземного. – Я выдержу – мне не нужно будет возвращаться туда часто. Но не она.

Гера отмахнулась досадливо. Перебрала пальцами в воздухе – будто лук хотела напрячь.

– Не меряйся дуростью со своим братцем и не разбрасывайся простыми истинами. Все я понимаю. А ты – понимаешь ли, как это будет выглядеть?

Танат слегка пожал плечами, как бы говоря – да все равно.

– Тебе может и все равно, – отрезала Гера. – А ее на весь мир опозоришь. Похитил – ладно, вон, Арес тоже кой-кого украл, так про это никто уже и не вспоминает. А вот то, что назад вернул… вы бы хоть свадьбу сыграли.

Подземный еле слышно хмыкнул, как бы говоря – а у кого достанет смелости провести обряд? Свадьбу царевны должен скреплять Владыка. Зевс гневен, Аполлон так и не воцарился в море… к Мому постучаться?

– Да и еще, – упрямо продолжила Гера. – Вы зря полагаете Зевса недальновидным дураком. Ввязываться в противостояние с сыном Ночи, который имеет прав на трон в подземном мире не меньше, чем Мом-Насмешник… Он не пойдет на такое. Если и пойдет, то иначе. Например, заманит тебя к какому-нибудь дружелюбному царьку, скует цепями и подвесит в подвале. На твоем месте я следила бы за кубками, из которых пьёшь, Жестокосердный.

Танат молчал, стиснув губы. Персефона замерла, боясь дышать.

Похоже было, что стрелы из глаз Гера пускать умеет лучше, чем из лука.

– …и потому он отыграется на ней. Потому что гневается на нее сильнее, чем на тебя. Потому что женщина не поднимала на него руку. Во всяком случае, с тех пор, как…

Усмехнулась мгновенно, остро. Будто вспомнила что-то. Пальцы сжали воображаемую тетиву, отпуская невидимую стрелу на волю.

– А у этого к тому же еще были свидетели. Поверь, если я что-то помню о нраве брата – он не успокоится, пока не отомстит. Наверное, если бы не музыка Ифита – Зевс отыгрался бы и на мне… за один давний случай. Останавливает его только мысль о потере трона… и о бунте в подводном мире.

Странно, что она не сказала этого на общем совете, – подумала Персефона. Впрочем, может, она говорила это Афине или Аресу много раз. Кто знает.

– Ты не задавался вопросом – почему Аполлон так часто появляется на Олимпе, хотя Зевс заявил, что хочет видеть сына наместником в море? Сребролукий не любит море.

Подземный фыркнул.

– Блондинчик умеет любить лишь самого себя. Но чтобы править – любить необязательно.

– В небе – может быть, – откликнулась Гера неторопливо. – У вас, под землей… тебе виднее, Железносердный. А море иное. Оно признает своим правителем лишь того, кто породнился с ним сердцем. Зевс любил его, он любит все, что дает власть… но недостаточно: настоящим Владыкой он так и не стал, все оставался словно бы и не на своем месте… да еще и об Олимпе мечтал. С Аполлоном еще хуже. Отец не доверяет ему. Морские не желают покупаться на его обаяние. И даже нереиды находят его песни фальшивыми. Аполлон даже посылал к Прометею – пять лет назад. Спрашивал, кто будет править морем. И Прометей сказал – Кифаред.

– Понятно, – немного помедлив, вымолвил Танат.

Персефоне представились почему-то пальцы на струнах кифары. Тонкие, живые, нежно гладящие струны – будто ласкающие морские волны…

Не пальцы Аполлона. Другие. Кифареда Ифита, морского, внука Нерея… и сына Аида. Плоть от плоти моря. И плоть от плоти Олимпа.

– Ифит любит море, а оно любит его, – Гера говорила устало, проговаривая уже сотню раз сказанное. – Морские видят в нем своего царя – пусть даже он не хочет власти. Но если Зевс попытается ему навредить – морской мир взбунтуется. Зевс понимает это – и не хочет начинать новую войну. Но неужели же ты думаешь – он не ищет путей тихо сбросить меня и Ифита в Тартар? Нам трижды пришлось менять дома за последние два года: слишком много шпионов и тех, кто хотел бы ударить в спину втихомолку. Гестии не будет покоя у нас. Рядом с нами он отыщет ее быстрее. И у Афины с Аресом. И у Прометея. Она беззащитна, пока не за щитом – не за-мужем. Пока она просто его похищенная сестра – а он глава рода и может решать ее судьбу. Забрать обратно и заточить в подвалах. Или выдать замуж, за кого ему вздумается. Или…

Вспомнилось вдруг – голова золотого змея медленно ползет из травы… к желудку подкатил клубок тошноты.

Танат опустил голову.

– Я не могу, – сказал глухо. – Ты видела Элизиум.

– Слышала, – хмуро отозвалась Гера. – Когда твой братец лез в дружбу к мужу… к Аиду. Болтал про это. Про то, как отец хотел создать себе вотчину и попытался сотворить идеальный мир. Подробностей Гипнос не рассказывал, только вот я знаю отца. Представляю, чем там могло кончиться.

– Не представляешь, – отрезал бог смерти.

Молчание опять пришло, затопило – тяжкое, душащее. Потом Геру окликнул от дома Ифит – родилась какая-то новая идея. Бывшая царица поднялась со скамьи, бросила коротко: «Думай как следует, подземный» – и была такова.

Танат шевельнулся. Поднял подбородок, будто решил вдруг полюбоваться на овец Нефелы. Или думал: взлететь бы, убраться на край света… Только вот – куда уберешься, когда и без того на краю?

– Тебе нужно учиться подслушивать, царица. Дышишь слишком взволнованно.

Голос подземного догнал неожиданно. Но Персефона не смутилась. Медленно потянула с головы шлем. Подошла, вгляделась – до этого ведь даже и лица не видела, все отворачивалась: мороз по коже…

Хотя чего бояться – после прогорклого пепла Флегр? Ну, на Гипноса похож. Красивый – если бы еще не жесткость и заостренность черт. Хотя пусть уж лучше так, чем как у Аполлона. Глаза…

«Не гляди! – испуганно вскрикнул голос матери в голове. – Чудовище, чудовище!»

«Не вижу чудовища, – мотнула головой Персефона. – Воина вижу. Мечника тоже вижу. Изгнанника. Нелюбимого сына. Брата без братьев и сестер. Жениха вот вижу – за невесту свою тревожится. А чудовища не вижу. Не хочу, наверное».

Подземный моргнул. За кинжальной остротой взгляда проступило удивление. Не наведалась ли к девчонке Лисса-безумие? Олимпийка и без того многое видела за последние сутки…

Персефона засмеялась тихонько.

 – Видела, – сказала негромко, – и хочу увидеть еще. Покажи мне Элизиум.

* * *

Все на Олимпе гадали – что Гестия могла найти в мрачном боге смерти.

Наверное, вот это, – решила Персефона. Отсутствие пустословия. Попыток ограждать и душить показной заботой.

Абсолютную прямоту – как у клинка.

– Тебе не понравится, царица, – только и сказал Танат до того, как взять ее с собой в Элизиум. Гера, например, сказала много больше, когда она узнала – куда они намереваются отправиться. Много больше и очень громко. А закончила победоносным: «…совсем все спятили».

А Афина потребовала объяснить: Мудрой непременно хотелось знать, какие у Коры есть причины. Ифит хотел сопровождать, Провидящий Прометей глядел с жалостью, Гипнос остерегать пустился.

– Да ты вообще представляешь ли, что это такое? Крон, знаешь ли, взял одно мгновение – правда, светлое, радостное – и вытянул до бесконечности, замкнул в кольцо. Да туда даже сестренка-Лисса не суется, то есть, сунулась как-то, а потом так неслась, так неслась! Только тени и могут существовать, так они ж давно мертвые, для них уже и времени нет. Да там вообще все мертвое – и цветы, и листья, и птицы – мертвые и не знают об этом, и разорвать этот круг…