Текст книги "Иная Судьба (СИ)"

Автор книги: Steeless

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 36 страниц)

Я не умею так улыбаться – а значит, мы непохожи с ним, пусть у него тоже острые скулы, и глаза черные, и волосы, нетронутые сединой, ползут на плечи.

– Что, воин, – весело спросил Крон и показал белые зубы. – С луком на безоружного, а?

Я не ответил и поднял лук, на ходу ловя пальцами белую легкую стрелку-молнию.

«Со стрелами на безоружного? Да?» – издеваясь надо мной, спрашивали его глаза.

«Пока что три стрелы, – метнул я ответный взгляд. – Три стрелы за пятерых твоих детей, Повелитель Времени».

Тебе не кажется, что счет неровный?

И четвертая и пятая рванулись с пальцев – одна за другой. Молниями – потому что они и были молниями, холодными, белыми, пронзающими время… и истаивающими в нем, нанося глупые, болезненные, раздражающие раны.

Время не так просто ранить. Даже адамантием.

Я понял это, когда натянул лук в шестой раз – за себя. И стрела, белая и легкая, затрепетала в пальцах у Крона.

Смеющегося Крона.

– Чем это ты так? – небрежно бросил Повелитель Времени. – Ах да, я такой в детстве игрался. Циклопы в дар отцу ковали. На пробу.

Стрелка вращалась в пальцах под его смех. Белая, легкая. Дарящая обманчивое могущество.

Выкованная Циклопами игрушка. Годная разве что на то, чтобы промахиваться. Попадать по леопарду, по змее, по отцу. И – промахиваться. Потому что это не орудие нападения. Мести. Убийства.

Потому что это вообще не оружие.

Оружие может быть одно. Которое я уже выбрал. До того, как шагнуть к Олимпу.

Стрела, к которой не нужен лук, легким перышком вращалась в пальцах отца.

– У тебя больше нет выстрела, – сказал он злорадно. – Кажется, ты его подарил.

Ты знала об этом, бабушка-Гея, когда дарила мне это? Знала, что он постарается забрать у меня оружие – потому и дала два?

Выбор из двух.

Пальцы стиснули теплый, старый металл, вышедший из плодоносных недр матери-Земли.

Лук, к которому не нужно дарить стрелу.

– У меня еще есть один выстрел, отец, – прошептал я, глядя в усмехающееся лицо. – Я не выстрелил за мать.

И резко потянул назад тетиву, свивая из воздуха свою настоящую стрелу – сковывая из серебристого ихора, блестящего на щеке матери, и ее тихой, безумной песни, и плача золотоволосой сестренки, и страха в глазах братьев, и беспокойных, проклятых лет на острове Крит. Вытаскивая из воздуха, выплетая из горечи и ненависти.

Черное острие легло на тетиву пророчеством. Нацелилось безошибочно – оперенное шепотом Урана-Неба над головой: «Тебя свергнет сын, сын, сын…»

И он услышал это, потому что перестал улыбаться, потому что оскалил зубы, мотнул головой, чтобы не слышать – и стиснул пальцы, словно сжимая рукоять, древнюю, страшную…

Рукоять выщербленного серпа-улыбки, ухмыляющегося чистой пустотой. Но как известно, страшнее – не всегда лучше.

И не всегда быстрее.

Время замерло. Оскалилось отчаянной ухмылкой: промахнешься!

«Не промахнусь», – шевельнулись губы, и черное пророчество ушло в лет – стрела, густо смазанная предназначением и моей яростью.

Такими стрелами не промахиваются.

Я не промахнулся.

Крон охнул и нелепо булькнул пропоротым горлом, в котором торчала черная стрела.

Оперенная страшным пророчеством.

Крон разжал пальцы – и из них пропала возникшая было из воздуха рукоять. Страшная, древняя…

Только немного менее древняя, чем мой лук.

И серп, который не успел призвать хозяин, помедлив, канул в воздух.

Признал, что для улыбок сейчас не место. Потом с неба подстреленной птицей упала тишина. Распластала крылья, укрывая площадку перед царственной горой. Замела все вокруг пушистыми перьями – клочками молчания. А там, в небе, с которого слетела тишина, наверное раздавалось немое мстительное хихиканье – и гремело без слов: «Помнишь, сынок? Тебя свергнет сын, сын, сын…» Титаны стояли, вслушивались в это хихиканье – неслышное, а вот каким-то чудом – скрипучее и злорадное. Стояли толпой вокруг площадки. Всматривались в павшее Время. Поднимется?! Нет?! Нет. Это знал я. Знал теплый, страшный металл, что был выплавлен в недрах Геи-Земли еще до серпа. После таких стрел не поднимаются. Может, потом, через века… если ему позволят. Только кто ему позволит?! Мать, наверное, поняла первой, потому что подползла на коленях к телу Крона – он лежал, разбросав черные волосы, и борода не давала увидеть рану в горле. Подползла – и завыла – тихо, безумно и страшно. Сестры и братья молчали. Титаны тоже – вытягивали шеи, будто надеялись: может, все-таки очнется?! – М-м-ме-е-е-е!! Вот тогда они очнулись. Когда узрели козу, бестрепетно бодающую ногу их предводителя. С самым зловредным видом бодающую – мол, накося-выкуси, Повелитель Времени! И вообще, сейчас я еще и край твоего хитона сжую. – Хватай мальчишку! – полетело из толпы хриплое, отрывистое. И толпа ожила, забурлила, замахала руками, дубины какие-то подниматься стали… крики полетели. О щенках-выскочках, проклятых пророчествах, козе, порожденной Ехидной. Еще о много чем – я не особенно слушал. Смотрел на мать, воющую и рвущую волосы над телом отца. На прильнувших друг к другу младших. Внутри было пусто. Болталась, гуляла неприкаянная мысль: неужели поэтому она просила меня не вмешиваться, неужели поэтому… Опомнился только, когда брошенный кем-то камень проехался мне по виску. Хорошо проехался – ссадина была бы на полголовы, если бы не вскользь. Тогда встрепенулся, сжал губы – и резко потянул назад тетиву своего оружия, свивая новую стрелу – из горечи в груди и разочарования, и смеха старика-Урана над головой, и мягко капающего на землю ихора Времени. Эй, титаны! Не хотите ли угоститься пророчеством с тетивы? Вам, конечно, может, и не прорицали ничего вроде «вас свергнет сын» – так я могу и без прорицаний. Так, вульгарно – стрелой, кто первый на очереди?

 – Стойте!

Голос какого-то высокого, светлоусого, перекрыл общий гам, в котором уже явственно слышалось: «Разорвать на части и в Тартар!» Вещий Япет, если я верно понял рассказы братьев-ветров. Отец кучи таких же вещих сыновей. Еще, говорят, мастер медовуху делать. И яблочную бражку.

– У него лук отца! Лук Урана!!

И обшарпанный старый металл, которому не нужны стрелы, мягко вздохнул под пальцами. Вспоминал: вот прежний хозяин… которому выковала меня его жена и сестра. Он нечасто брал в руки: ему было незачем, да и дети-Циклопы выковали стрелу, для которой не нужно тетивы.

И та, которая выковала, однажды тайно отнесла другому– сыну… А тот отказался. Отвернулся, бросив презрительное: «Мне нужно что-то получше!» И та – она выплавила что-то получше, а лук оставила лежать и дожидаться часа.

И поклялась, что никому не скажет о его происхождении правды.

Если только настоящий хозяин лука не услышит ее сам.

Не разгадает могущество. Не выберет в трудный час.

…титаны молчали. Впивались глазами – особенно этот, у которого их сотня, Аргус, что ли.

Ждали.

– Я не хочу воевать, – сказал я, опуская лук, отпуская стрелу. – Крон преследовал мою мать. Преследовал моих братьев и сестер. Хотел проглотить меня. Что вы сделали бы – если бы он поступил так с вашими семьями?

Что ж вы там потупились, глаза опустили? Закусили усы, затеребили подолы одежд, Аргус глаза прижмурил… Вспомнили, небось – что он как раз и обещал так поступить с вашими семьями? А с некоторыми – уже и начал поступать? И вы так и не решились и так и не собрались?

– С вами у меня нет вражды. Нет причин воевать, пока вы не тронете меня или мою семью.

Из толпы прилетел глумливый смешок. Как его, этого грузного, морда наглая… Менетий или Титий?

– Ты хоть нам-то не ври, сын Крона! Стоишь тут с Урановым луком… трон пришел занимать – и «нет причин, нет причин»…

– Трон, – сказал я, – да на кой-мне?! Ищите, кто займет. Решайте.

Потом повернулся спиной к пораженному гулу там, в толпе титанов. Пошел к братьям и сестрам – знакомиться.

Стараясь заглушить вредный, непоправимо едкий шепоток за плечами.

«Радуйся, маленький Кронид. Только что ты начал войну».

====== Монодия. Геката ======

– Скажи мне, о каком пути ты хочешь узнать, о Прополос?

Прополос – указывающая пути. И значит – лучше других эти пути знающая.

Бесстрашно, бесстрастно ходящая по тайным тропам, безошибочно выбирая нужную.

Чтобы указать.

Но путей десятки, сотни, тысячи, они ветвятся, переплетаются и бегут, и свиваются в бесконечное полотно, над которым рассеянно щелкают ножницы Атропос – и даже самые мудрые не всегда знают, по какой тропе шагнуть.

Тропы темны.

Какой путь ты хотела бы озарить своим факелом, о Дадофора?

В колдовском огне проступают разные знаки. Сколько ни вглядывайся – увидишь новое. Отшвырнешь три тысячи разных толкований, и потом все равно гляди – ошибёшься, потому что Ананка прихотлива.

Любит играть с огнём.

Ананка не даёт ответов – что делать. Уничтожить или спасти, Сотейра?!

– Какую истину хочешь увидеть, о Прополос? – шепчут ярко-алые губы под вуалями там, в зеркалах.

Зелья многообразны, как пути, как знаки в огне, как змеи по весне и лунные травы, поднимающие голову ночью. Одурманят врагов, приворожат возлюбленного. Покажут неясное, зыбкое, трепетливое будущее…

Беснующиеся рати, царь на золотом троне – черные волосы, черные глаза, холодный взгляд, и черные перья на серых камнях, и переломленный факел в водах Стикса.

Светлый зал, и льстивые улыбки, и царь на золотом троне – черные волосы, черные глаза, усталый взгляд, и юнец с луком, и тень пророчества за спиной.

Алые губы под вуалью кривятся печально. Не хотят произносить ответ.

«Нет, не что будет. То, что могло бы быть. Что должно было быть…»

Что вернее?

И почему это видится мне в дымах предсказаний – не предсказанное никем. Отчего приходит в знаках огня – никем не прорицаемое?

Словно полустертое, забытое сновидение, отсеченная нить, ускользающая между пальцами – размытое лицо, черный пёс, встающий за чьими-то плечами и упорный, лезущий на губы, немыслимый шепот.

– Повелевай, Владыка.

Мир извивался, трясся, рычал, скалил клыки в безумном бешенстве. Казалось – захлебнется в истошном яростном визге, начнет раздирать собственную плоть – дикий пёс, которого вот-вот сдавит безжалостная рука, напялит ошейник, потащит… Куда потащит – мир не знал, но хрипел и рвался назад, на свободу, в пене, в ужасе – дрожь волнами пробегала по Стигийским болотам, сотрясала ивы Коцита, заставляла подпрыгивать валуны на Темных Областях.

Тени стенали и табунами носились по полям асфоделя – не желали утешения, желали им самим неизвестного, неясного… Тени обезумели три дня назад, когда к отцу доставили сосуд Мойр, а он пренебрег им – и с тех пор мир словно выпил из чаши неразбавленного Хаоса. Прошли три дня, и на мир пало ярмо правления – а тени всё не желали успокаиваться. Тревожились, желали судов.

Новоявленному царю было не до судов. После возвращения из дворца Эреба, Перс почти всё время проводил в своем дворце. Осваивался с приобретенной властью – те, кто хотел свергнуть нового царя, отступили, как только он вышел из обители Звездоглазой Нюкты. Словно незримая сила дёрнула за поводок.

Бунтовщики ушли – остался воющий, не желающий смиряться мир. В бессильной ярости пытающийся хватануть руку, сжимающую его загривок.

И осталась – она, ждущая на перекрестке, неподалёку от зева Тартара, глядящая в мирно журчащие воды Амелета.

Кровавые губы чуть шевельнулись, и два призрачных тела склонили головы, когда она обернулась и сделала шаг навстречу.

– Ты звала, – сказал он тяжело и хрипло.

Звуки не хотели рваться наружу, лезли – сиплые, сдавленные. Искореженный, передавленный серебряный рог. Раньше Перс умел петь – и за это его полюбила титанида Астория, которая любила только звезды да полеты.

Только вот песни кончились. Отравлены, задавлены ядом, который проник сквозь кожу, хлынул в горло, глядит мраком из глаз. Отец, зачем ты поддался, – хочется спросить Гекате, но не хочется портить игру и выдавать себя.

И тот, который стоит напротив – ей не отец. Тело.

– Звала, – сказала она ровно. – Я долго искала – что может дать власть над миром. Над его волей. То, что сделает тебя Владыкой, отец.

Он молчал и глядел настороженно – что хотел рассмотреть там, за туманной вуалью? Ее глаза были спокойны – все, и призрачные тоже.

Она смотрела на него – и слышала во взгляде отзвуки недодавленной, недодушенной боли Перса, сына Крии, и улыбалась – юная, таинственная, наполненная любовью к отцу.

Ядовитой, как кинжал в складках ее одеяния.

– Почему меня? – прохрипел он настороженно.

Она пожала плечами, и призрачные тела качнулись, всплеснули руками – кто знает?

– Потому что это сказал мне огонь. Потому что другие неспособны усмирить его. Потому что ты мой отец. Ты смог усмирить бунт…

Бунт вольного мира – отчаянный и краткий, потухший в тот же миг, когда вольный мир понял, кто в обличье Перса шагнул из дома Звездоглазой Нюкты.

Создатель.

– …кому как не тебе узнать потаенное? Подойди. Мир нужно примирить с тобой обрядом именно тут, на перекрёстке. Грань, где течет река Крона и бытие сталкивается с небытием.

Он поверил и шагнул вперед, когда увидел, как она возносит в руках сосуд с жертвенной кровью. Когда у ее ног по легкому мановению руки возник жертвенный треножник и клетка с трепыхающимися черными голубями.

И серебрящаяся чаша, наполненная живым, фиолетовым пламенем.

Поверил. Шагнул ближе, встал на краю Амелета – швырнул вызов подземному миру, отчаянно пытающемуся сбросить чужака. Изломал губы в победоносной усмешке: ты проиграл, мир. Вот она – моя-не-моя дочь, поддавшаяся обману и знающая, как накинуть на тебя петлю. Встречай своего Владыку.

Геката улыбнулась навстречу – мгновенно и остро. Подумала: ты все же немного неуклюж, не-мой отец. Наверное, еще не освоился с захваченным телом.

Сейчас мы проверим это. И мое мастерство тоже.

Я не знала, куда можно применить этот яд – теперь знаю.

Кинжал порхнул в воздухе – нежнее былинки, легче бабочки, собирающей нектар с цветов на поверхности. Игриво клюнул титана Перса в шею – тот замер и с недоумением потрогал место укола.

Наверное, немного зудело – и все.

– Яд? – спросил, почти по-доброму усмехаясь.

Черной, эребской улыбкой.

– Не совсем, о Первейший, – ответила она тихо и ровно. – Просто тебе сейчас очень хочется пить.

Неодолимая, невыносимая, иссушающая жажда, сваренная в котле из песка пустыни, и корней ядовитых трав, и слюны богини голода, и яда стигийских чудовищ, которые приползают ко дворцу молодой богини просто так – поболтать.

– Ты… – он хватанул себя за горло, словно пытаясь удержать. Вцепился скрюченными пальцами в грудь, раздирая плоть. Но Амелет был сильнее – Кронова речка, подарок Повелителя Времени подземному миру, вкрадчиво напоминала о себе, невинное бульканье разрослось в настойчивую музыку: тебе почему-то очень хочется пить, пить, пить, пить… так приди и выпей!

То, что было внутри – черное, многолапое, хищное и древнее – противилось отчаянно – но тело с недодавленной, недодушенной волей победило – рванулось к ледяным водам, жадно припало губами.

Геката смотрела, как тело ее отца захлебывается ледяным ядом Амелета напополам с проклятиями. Как пытается отойти от воды – и невыносимая жажда тащит назад.

Дрожь появилась в руках тела, подламывались колени, в кудрявых черных волосах осторожной паутинкой замелькала седина. Тело тряслось и булькало, все утоляло неистовую жажду.

Между глотками почти не слышно было шепота.

– …на что рассчитывала? Титаны бессмертны. Воды Амелета… надолго не удержат…

Тогда она подошла. Юная богиня перекрестков, скрывающаяся за вуалями. Никто по сравнению с великим древним, который бился сейчас, пойманный в сети из тела ее отца.

– Ты мудр, о Первейший, – сказала тихо. – А я лишь слабая, глупая женщина. Это не удержит.

И увидела, как вздрогнули пальцы тела, когда так близко, в нескольких шагах распахнулась вечно голодная, зовущая пасть Тартара.

– Сколько нужно силы, чтобы пихнуть в спину?

Ей не пришлось толкать: Тартар тянул и звал сам, и ослабленное тело не смогло противиться голоду, потащилось по камням, цепляясь за них пальцами… медленно, потом быстрее.

И он проклинал ее на два голоса, когда проваливался. Когда его тянуло за собой жадное, всё вбирающее в себя небытие, когда чернота из глаз силилась – и не могла разорвать ставшую ловушкой оболочку-тело…

– У этого мира не было и не будет хозяев, Великий Эреб, – сказала Геката тихо и ласково на прощание.

Потом постояла над Тартарской пастью, глядя в темноту, откуда доносились стоны. Правое тело тянуло, хотело оглянуться туда, где искрился таинственный и звездный дворец Нюкты.

Будь спокойна, великая Нюкта. Твой муж нескоро вернется из Тартара, а когда вернется – тела у него не будет. И он снова заснёт – хотелось бы, чтобы надолго, а если нет…

Если нет, в вольном мире есть я.

Освобождённый мир ласково ворчал в уши. Казалось, дай только волю – оближет тысячью пламенных языков – в знак благодарности.

Безумие теней прекратилось, и заговорщики вернулись в свои дома – не нужно больше ждать своей участи.

Мнемозина пришла не сразу.

Геката ждала – явится Стикс. Прямая, словно копье и холодная, как воды ее реки. Шагнет в комнату, скажет: «У всего мира с языка не сходит, как ты отравила отца». А потом случайно, небрежно обронит что-нибудь мудрое – если внимательно слушать Стикс, то обязательно можно услышать что-нибудь мудрое.

Но пришла Мнемозина. Всеведущая шмыгнула в комнату серой мышкой, с опаской покосилась на котлы и травы, отказалась от вина и фруктов (подземные уже считали, что брать что-нибудь в рот во дворце Гекаты – себе дороже). Комкала и разглаживала в пальцах кусочек воска – Мнемозина вечно носится с этими своими восковыми табличками…

Интересно, подумала Геката – что она туда записывает обо мне?

– Хорошо, – прошелестела Мнемозина. – Поверили все. Даже Нюкта.

Переспрашивать ее или подозревать во лжи не приходилось – Всеведущая не лгала.

Хотя ходили слухи, что она и не была так уж всеведуща.

– Перс, сын Крия, взошел на престол подземного мира, – тягуче сказало левое тело. – Геката, дочь Перса, отравила своего отца и свергла в Тартар. Зачем?

– Затем, что была среди заговорщиков, которые не хотели, чтобы он правил, – отозвалась Мнемозина торопливо. – Все знают. Все поверили. Нюкта даже не сердита на тебя. Когда я видела ее – она смеялась. Сказала: как невовремя подвернулась эта девочка, богиня перекрестков. Кто же знал, что она такая талантливая, нужно будет присмотреться…

Геката неспешно рвала лепестки золотого лотоса – разминала в пальцах, и приторный запах заставлял улыбаться шире, верить в успех…

– Да?

– Да. А потом она сказала, что ты оказала им услугу. Показала нужный путь. Она даже назвала тебя – Прополос, указывающая пути…

Геката молчала, склонив голову над сосудом с золотыми лепестками.

– Потому что теперь они знают: нужно искать того, кто смог бы совладать с миром. А уже потом…

Потом – обращать в тело. Делать бездумной оболочкой для великого Эреба Первомрака, утратившего собственную плоть.

Рвущегося править в мире, который создал.

Полагающего, что мир – это его собственность, как дворец, или как кровать, или как оружие. Не понимающего, что мир – капризное дитя, обретшее собственную волю, выросшее и не желающее повиноваться древнему отцу-самодуру.

Желающее быть вольным, как его жильцы.

– На кого же Эреб собирается обратить благословенное внимание? – голос Гекаты кольнул коварной, отравленной иглой. – У нас не такой богатый выбор. Я не подхожу, как остальные женщины – верная жена Нюкта такого может не понять… Не на своих ли детей? Их младший сын выглядит способным вместить такое.

Мнемозина поежилась, и Геката позволила себе широкую улыбку – призначным, правым телом.

В подземном мире неохотно говорили о младшем сыне Великой Нюкты. Или о его предназначении.

– Или, может, они выберут Харона? Я не стала бы так рисковать – в конце концов, он просто глуп. Да и силы в нём…

Мнемозина возится в углу, пошмыгивает носом, перебирает таблички. Вся – сплошное притворство. Геката ценит притворство, и потому с Мнемозиной ей легко.

– Она говорила… в ее речи проскользнуло слово – «Крониды»…

– Ах, как интересно, – шелестит Геката. Неспешно отбирает пару соколиных глаз – сыплет в огонь. Приправляет пригоршней остро пахнущих трав. – Великая Нюкта хочет ставить на новую силу! Не на подземных – на земных, не на титанов, на богов. На новое поколение. Решительное, свободное. И жаждущее править. У них ведь едва не случилась война из-за трона на Олимпе, ты знаешь?

Спрашивать у вездесущей Мнемозины – «ты знаешь?» – приятно. Правое тело видит, как вездесущая вздрагивает, на миг выпрямляется, скидывает образ серой мышки.

– Да, Прополос, знаю. Титаны и сыновья Зевса готовились к войне. Всех со всеми – за трон. Они заключали союзы. Они вели интриги и собирали армии. Уже были первые стычки… И тогда некто мудрый… утверждают, что Аид Стрелок… предложил устроить Состязание. Тот, кто выиграет, получит Олимпийский престол. Второму достанется море.

– Третьему не достанется ничего, – шепчет Геката, разгоняя пламя душистой метелкой полыни. – Они так хотят править, новое поколение… Эти мальчики. Ну что же, посмотрим, посмотрим…

Мнемозина подходят из угла – и они смотрят в вещее пламя вместе.

Зевс – огонь сияет вдруг солнечным светом, вырисовывает гибкую фигуру. Нет, не мальчик – возмужал за прошедшие со свержения Крона полстолетия. Легкий, стремительный, яростный и веселый, любимец женщин, Освободитель Циклопов, которые сковали ему трезубец. Уничтожитель драконов, которых пытался натравить на людские селения Менетий… Зевса почитают сатиры, нимфы и люди, любят – нереиды, и все шепчутся, что на состязании ему уж точно быть первым.

Посейдон – пламя плещет буйно, неистово, взрыкивает, плюется искрами. Средний брат, весельчак и любитель попировать, неудержимый в гневе и простоватый, постоянно соперничает с младшим, тоже поладил с Циклопами – они наградили его двузубцем, Посейдон хорошо ладит с бесхитростными титанами и даже с чудовищами, ученик Гелиоса, колесничий… и все шепчутся, что быть ему вторым в Состязании – после брата.

Только вот…

Пламя всплескивает ладонями, темнеет. Потом разводит руками-огоньками. Нет, мол, больше Кронидов. Показала двух сыновей, что вы еще-то хотите?

– Третий, – шепчет Геката задумчиво.

– Старший, – эхом вторит Мнемозина. – Климен Мудрый. Аид Стрелок.

Пламя не отзывается и не показывает – будто не слышит. Невинно делает вид, что оно – просто пламя.

– Он не показывается в огнях, – говорит Геката спокойно. – И не участвует в Состязании.

Аид Невидимый – прозвали третьего брата. Отшельника и мудреца, отказавшегося от правления на Олимпе. Отдавшего другим власть. Удалившегося от всех, скрывшегося – не найдешь, не воюющего, не создающего союзов, изредка снисходящего со своей мудростью к тем, кто его найдет…

О нем почти не вспоминают, а если вспоминают – с недоумением и восхищением. Распускают слухи. Он, наверное, вовсе не знаком с Циклопами и не нуждается в подарках от них…

– Ата дружна с ним, – подала голос Мнемозина. – Только ничего про него не рассказывает. Еще с ним сдружился Гипнос. Говорил, что его друг и к нам наведывается. Наверное, хочет набраться мудрости… кто знает?

Геката кивнула. Вдруг встало под веками видение – давнее, двадцать лет, тридцать, сорок? Юноша в пастушьем хитоне замер на тропе возле Темных Областей… обернулся, махнул, улыбнулся, как старой знакомой.

Тускло блеснул старый лук на плече.

Мир молчал, не рычал на чужака. Кто ж облает простого любопытного отшельника?

Трехтелая улыбнулась – тремя улыбками.

– Теперь понятно. Нюкта предложит им в подарок третий мир – к Олимпу и к морю. Подземный. Они так желают править… третий из братьев возьмет его.

– Но ведь все считают, что на олимпийский трон претендуют только двое Кронидов, – прошелестела Мнемозина робко.

– Нюкта считает, что трое, – отозвалась Трехтелая и загасила огонь.

– Что же считаешь ты, о Прополос?

– Что по-настоящему на олимпийский трон претендует лишь один.

====== Сказание 3. 1. О союзниках-женщинах и умении лгать ======

Господа! Я всё больше съезжаю с сетевого формата в романный, с обилием диалогов и раздумий. Потому здесь – первая часть третьего сказания. Как всегда – вступление, потом встреча в пещере, потом воспоминания – что происходило перед встречей в пещере. Именно воспоминания о подготовке к Состязанию продолжатся в следующей части. Ну, и само Состязание будет, если я не распишусь уж чересчур.

– Я ставлю на небо.

– Я ставлю на море.

– Я ставлю на…

Молчи, Мнемозина, этого не было.

Выглядит насмешкой, фантазией упившегося аэда: трехсотлетняя война, великие битвы, трое братьев – три стороны Силы. Сестры, ждущие братьев с войны, интриги, истребление целых племен, пожары… Война – стоглавая, ненасытная гидра, глотающая судьбы, калечащая жизни…

Кому, спрашивается, и на что понадобится такое выращивать?

Разве что каким-нибудь юнцам. Возомнившим по недомыслию, что они выше самой Ананки. Новоявленным пупам Земли.

К которым вовремя не явилась бабуля с игрушками.

Или, может быть, она там тоже к кому-то явилась? К этому, чужому, который смотрит из отражений неодобрительно – или к братикам его?

Что он там сказал ей – тот, к кому она пришла? «Мне не нужен древний лук, мне нужно что-то получше?» «Не хочу стрелять в отца, так царями не становятся?»

Кажется, я даже иногда вижу его. Белозубого, гибкого, ослепляющего блеском волос. Гордого – зачем такому старые игрушки, такой заведет себе новые…

И бабушка, пришедшая посмотреть на внука, в том моем видении, усмехается сухо и печально. Поднимается, складывает дрожащими пальцами яблоки в котомку. К яблокам кладет белую стрелку из адамантия. Старый, истертый лук. Потом вздыхает и медленно бредет по зеленому лугу, и трава ласкается к ее ногам, а она не замечает этого – грустна и растеряна, словно встретила не того.

А тот, кого она встретила, так и остается – без игрушек и с наивной уверенностью в том, что он знает, как становятся царями.

Наверное, садятся на золотой трон. На голову венец надевают. Выкармливают дикое, безразмерное страшилище – войну, когда могли бы – отсекать ей головы.

И стоят с тремя братьями над пропастью, выстраивают жертвенник, имя которому – клятва, считают потерянных и приобретенных союзников, строгают детей, вызывают восхищение, истребляют народы…

– Малыш, – говорю я этому, который в видениях. – Ты думаешь – так становятся царями?

Дожидаюсь его кивка там – гордого, ликующего. Да! Так становятся царями! В таких кузницах куются правители!

И тогда уже пожимаю плечами.

– Ну, тогда это отвратительные цари.

Эос не жалела росы на траву – сандалии стали мокрыми вмиг. Над головой раздалось заливистое ржание – приветствовала четверка солнечного Гелиоса, как раз выводящего колесницу в полет. Остроглазые красавцы – Ламп и Бройт, по голосам слышно. Ржут призывно, нетерпеливо: «Давай, давай! Заезжай к нам, наши соскучились!»

Всегда хотел себе колесницу – Гелиос, с которым я сошелся лет сорок назад, утверждал, что у меня талант. Коней предлагал даже – смоляных, с таким нравом, что Амалфея обзавидуется.

Только вот по колеснице тебя слишком легко найти. Отследить по летящей четверке скакунов.

А если уж ты – Аид Стрелок…

Лук трепетно соскользнул с плеча, лег на стол неуютного жилища – горной пещеры, кое-как уставленной грубой мебелью, какую сумел добыть мой распорядитель. Вчера в пещере был только стол, да ещё лавка у стены. Сегодня прибавилось ложе, устланное шкурами, кресло взялось откуда-то, светильники – страшные, но все-таки горят. Вода в тазу для омовения. Уют для невидимки.

Шлем лёг рядом с луком – кажется, они там перескрипнулись на столе, подарок и подарок, близкие родичи через тех, кто их создавал. Чем-то даже и похожие – шлем получился лёгким, холодным и серебристым, будто застывшие воды текущей воды переплелись с морозным воздухом. Хтоний – по имени того мира, куда я время от времени наведываюсь втихомолку.

Наверное, лучникам невидимость больше всего к лицу. Можно бы с этим поспорить – кому она вообще к лицу бывает? Только вот что-то титану Титию, который ныне отправился жить в Тартар, спорить не хочется.

Он-то армию собирал. С драконами ездил, договаривался. Уже провозгласил – что сделает с нахальными щенками Кронидами, когда взойдет на Олимп.

Теперь вот драконов нет, Тития нет, а армия… что армия? Разбредется, нового хозяина себе искать будет. Хозяева – они ведь не переводятся

Одно плохо: эти титаны… пока допрёшь, пока в Тартар скинешь. Ещё с отца заметил: хорошо бы на такое колесницу. Везти быстрее, опять же. И устаешь меньше: если шагать по-божественному, изламывать мир вокруг себя, морщить покрывалом, рваться к Великой Пасти в обход всего и вся… спать потом хочется – аж жуть.

Даже есть не хочется – только спать…

Хорошо бы еще – без снов, так дружок-Гипнос неумолим: такое подсовывает… То мать, воющую над телом Крона, то послов этих – от Прометея до людей Золотого века, в первые годы, когда они дружно все убеждали, что мне суждено владычество…

Издевается, наверное, белокрылый.

Нужно будет спросить – пробуждения не он мне устраивает? А то они у меня иногда бывают такими…

Из сна меня вырвал запах еды. Настойчиво растолкал, защекотал нос, зашептал: «Эй, у меня тут утка с приправами в меду, что ж ты такое пропускаешь?!»

– Что, – сказал я, продирая глаза. – Утка в меду?

– Ага, – отозвался девичий голос, – ты ж не жрешь нектара с амброзией. Но от Деметры фиников я тоже притащила.

В голову мне прилетел мой хитон – нечего, мол, смущать.

От удивления я облекся в одежду мгновенно, а глаза продрал еще быстрее.

– Ты как меня вообще нашла?!

– Пф, – сказала Гера, которая расставляла по столу еду, подвинув лук и шлем в сторону. – Твой распорядитель орёт на всю Коркиру. Твоя коза очень громко бодает твоего распорядителя. Мой тебе совет – хочешь скрыться, избавься от этих двоих.

Прислушался – ну да, всё как обычно, Эвклей и Амалфея на два голоса выясняют – кто из них «м-м-м-мерзавец», а кто «отродье Ехидны». Пожал плечами, ополаскивая руки в тазу.

– Этак придется совсем отшельником заделаться. И в мудрецы окончательно прописаться. Как Хирон.

– Тебя и так считают отшельником. И мудрецом, – Гера пораздумала секунду, высыпала оливки на тарелку и добавила решительно: – Идиоты.

И взвизгнула, прикрываясь от летящих в нее водных брызг.

– Так ведь к Хирону же еще засылают на обучение сыновей – особая честь, царского сына учит мудрый кентавр Кронид… ко мне по крайней мере не зашлют.

Слухи, которые обо мне ходят – там от «нелюдимый» до «сумасшедший» и «познавший тайны бытия» – отбивают желание искать моих советов пока еще недостаточно охотно. А вот бешеная коза и не менее бешеный распорядитель…