Текст книги "Иная Судьба (СИ)"

Автор книги: Steeless

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 36 страниц)

*

Не хочу никого видеть. Смешно – видеть-то как раз нужно. Распоряжения отдавать, планы строить. Приказывать – что да как. Но у меня это началось с того дня, как от Эреба пришел ответ: он согласен на договор (еще бы он был не согласен, когда я Стиксом поклялся). Тогда вдруг оборвался стук сердца, наступила глухая пустота, а потом я понял, что никого не хочу видеть. Хочу только – сидеть с закрытыми глазами, различать оттенки темноты – может, хоть Ананку свою услышу… Нет, молчит, недоуменно как-то. Раньше я думал – если я ее любимчик, то она со мной как-то чаще и разговаривать будет. Видно она, наподобие одного мечника, считает, что слова – это шелуха, только вот как разговаривать с Ананкой взглядами?! Это что-то уж совсем сказочное – из песен аэдов, перешептываний, которых теперь стало куда больше. Из сплетен. Спасибо еще – Эреб ответил быстро, Зевс и так устал отвечать – почему договор буду заключать я, а не он. Потому что ему есть чем платить, – отвечал Зевс. Потому что старше. Потому что мудрый. В последнем все были полностью уверены – что на Олимпе, что на поверхности. Сам Зевс качал головой – как ты их… И с клятвой. И с малой ценой – с подземным миром (да пусть там как хочет, так и правит в подземном мире, лишь бы к нам не лез). Мудро, брат, мудро… Мудро, дядюшка, мудро, – напевал Аполлон, шептал Гермес, бормотал Гефест. Гера – и та ляпнула это словечко. Ифит, правда, прятал глаза. Жалостливый. Да еще Гестия плакала, но с ней я почти не виделся – потому что и не хотел никого видеть. Гипноса, например, особенно не хотел – а белокрылый все же шастнул, сообщил мне, что я сволочь.  – Откупился нами, значит, – прошипел сквозь зубы, удивительно похожий в этот момент на близнеца. – Да если б я знал… Стиснул чашу так, что она треснула, махнул рукой – и больше на Олимп носа не казал. Видно, полетел подземных предупреждать о моем неизмеримом вероломстве. Могу себе представить, что начнется в подземном мире – кто на сторону Посейдона переметнется, кто начнет искать способ отомстить Крониду и внешнему миру… Ехидна, например, каких-то новых чудовищ сходу нарожала, а Геката потихоньку новые яды принялась изобретать – это мне уже племянник-Гермес нашептал, который мотался в подземный мир по моим поручениям. Я сам не ходил: смаковал последствия своего решения. Слушал – слухи распоясались, Осса-Молва тоже предвкушала скорое владычество Эреба и пустилась во все тяжкие. Чувствовал – сладкое олимпийское вино, которое становится кислым во рту, и запах благовоний и фруктов, и пронизывающее весь дворец возбуждение: скоро – малой ценой, меньшей кровью, за нас… Быть обмену! Клятва! Быть обмену. Малой ценой. Меньшей кровью. Подлостью. Вероломством. И над всем – клятва: страшная, нерушимая, и скоро пора к Офрису. И никого не хочется видеть. Сегодня – а это уже сегодня – пришлось разве что с Убийцей перевидеться. Разговора не вышло: я не разговаривать шел.  – Ты говорил, что должен мне, – сказал я с порога. – Мне нужно от тебя две вещи. Две вещи – требование и просьба. Для всех – и за меня. С Ифитом я еще раньше поговорил, с Герой – не стал: трудно говорить с тем, кто слишком хорошо тебя знает. И все равно ведь увидимся: сестра, как и остальные, будет там, на Офрисе… Уже там, на Офрисе. Туда, наверное, даже слуги сбежали. Посмотреть на великую мудрость – как я навеки отдам подземный мир за небо и море. Аполлон отбыл, я слышал, Зевс – еще раньше: там же нужно все обустроить для торжественной встречи с якобы братом. Может, Афродита осталась, или Гестия – не знаю. Сижу у себя в покое и готовлюсь шагнуть на Офрис – шлем под локтем, так и подмигивает: исчезнем, да? Зевс полагает, что мне придется исчезнуть после этого решения. Потому что вызвать на себя гнев всех жильцов всего подземного мира – это не шуточки. Брат даже предлагал помощь (а то там Геката, да и вообще, народ мстительный).  – Я уж как-нибудь сам, – ответил я. И сейчас вот сижу – безмолвно спрашиваю шлем: хочешь – исчезну?! И не отвечаю, как и куда. Может, в страну невидимок: мне видеть-то никого не хочется. Кроме, разве что…  – Дядя… я не вовремя? Да? Ты всегда вовремя, Ананка моя. Смешно: знал же, что во дворце, мельком вот любовался… все не мог выбрать времени, поговорить. Хорошо еще – Ананка мудрая, пришла сама. Опять накинув капюшон, из-под которого так и просятся на волю медные пряди. Опять – отчаянно краснеющая, так что мне даже и любопытно: а под плащом-то и на этот раз столько же одежды, сколько тогда, в пещере? Хаос знает, что за мысли перед Офрисом в голову лезут.  – Я… хотела раньше, но все не получалось. Сначала мама, потом Афродита, и… все говорят: ты так занят, у тебя же эти переговоры, Посейдон…  – Для тебя я всегда найду время… дочь брата. Может быть, ты хочешь еще о чем-то попросить меня? Наверное, я пугал ее. Слишком пристальным взглядом, слишком вбирающим… как там говорят – два Тартара, не глаза? Может, так. Но она все краснела, не сразу вспомнила – вот, капюшон откинуть надо… глаза прятала, будто, как в прошлый раз, стояла передо мной обнаженной.  – Попросить? Нет, как я… ты и так столько всего… лишь поблагодарить. Я же знаю, что все это ты – что ты просил за Аполлона, хотя Зевс хотел судить его… и за наш брак ты тоже просил… Ты примешь от меня дар? Во рту пересохло: вспомнилось – падает плащ с белых плеч, раскидываются волосы, скрывая грудь…  – Такой же, как ты предложила мне в тот раз, племянница? Ты играешь с огнем. Я ведь знаю, что мне предстоит сегодня… я же могу и согласиться.  – Тетушка Гестия играет с огнем всегда, – ответила Кора тихо. – И ей ничего не бывает. Я помню, что ты не взял тогда то, что я предлагала… и приготовила другое. Вот: я сама придумала, как это должно выглядеть, а Гефест сделал… Фибула для плаща – половинка граната. Мигают полупрозрачные алые зернышки – цвет крови и форма слез, ах, какое сочетание… Фибула чуть подрагивает на девичьей розовой ладони, и гранат кажется живым, только очень маленьким – вот-вот соком истечет…  – Говорят, гранат – символ твоего мира. Того, куда ты… где ты… ну, который ты… Мама рассказывала мне: Гея прорастила там гранаты на крови своего сына – Офиотавра. И мир принял эти деревья – они заплодоносили там… во тьме и пламени. Знаю, видел. И неспешно беру брошь с твоей ладони, моя Ананка – каменный гранат, символ крови Офиотавра, ягненка на алтаре чужой игры, жертвы… Беру медленно, стараясь продлить прикосновение. Глядя на твое вспыхнувшее лицо.  – Спасибо… дочь сестры. Я предпочел бы еще один поцелуй, но это уже – много. Много – даже видеть тебя сейчас, перед тем, как мне идти на арену. Перед тем, как… Гранат на ладони хранит тепло ее руки.  – Я… еще хотела сказать тебе, что я не верила. Когда Аполлон говорил: нужно бежать… рассказывал, как ты жену бичевал, я все равно… знала, что все не так. И я просила его – не ходить, не поднимать бунт. Он не слушал, а я не знала, как остановить его… мы даже поссорились, и когда я вернулась к матери – я думала принести обет, стать девственной богиней… Слова – несвязные, как мои мысли. Падают, падают… Значит, ты не принадлежишь Аполлону – где же твоя любовь к нему? Ты шепчешь: «Я боялась, я так боялась» – и я вижу, что боялась не только за Аполлона… правда? За меня?!  – И я знаю, что они опять все ошибаются, Владыка… дядя. Когда думают, что ты отдашь подземный мир Эребу. Они все ошибаются, ты не такой. Только мне кажется, что ты… сделаешь что-то страшное. Скажи, это так? Что же ты делаешь, стрела моя, куда же ты целишь, я – так много лгавший в своей жизни – совсем не могу тебе лгать, когда ты так близко, с горящим румянцем на щеках, с красными от бессонных ночей глазами – неужто ты тревожилась за меня и не спала? Хочется в это верить.  – У тебя доброе сердце, Кора. Но иногда даже то, что кажется страшным – малая цена. Малая кровь. Тебе ли не знать этого – ты собиралась бежать с Аполлоном, несмотря на гнев Зевса, а возможно и мой. Разве не малой ценой за любовь тебе казались любые лишения?  – Так ведь то за любовь… Спрятала глаза – воин в бронзовом шлеме волос. Вскинула снова – глядя пронизывающим взглядом.  – Ты странно говоришь… дядя. В прошлый раз ты говорил: у Владык не бывает любви.  – Да. Я больше не Владыка. Спроси кого хочешь – я свергнут с Олимпа, и даже подземный мир я обещал Посейдону.  – И значит, ты теперь можешь…  – Могу, – сказал я спокойно. Вдруг стало легко, и покатилось в неведомую пропасть – предназначение, решения… сложные пути. Жаль только немного – я не Крон, не могу длить мгновения вечностями. Например, это: она смотрит мне в глаза, наклонилась – как стрела, готовая лечь на тетиву…  – Что же ты будешь делать теперь, дядя… Аид? Когда у тебя нет царства, и ты можешь любить?  – Исчезну, – сказал я почти что весело. – Скроюсь от дрязг Олимпа, войн, пиров… всем нам иногда хочется уйти от своей судьбы, да, Кора? Прими от меня это – если вдруг такого захочется и тебе. Она вскинулась непонимающе, когда я положил ее ладони на шлем. Хотела было протестовать… И этот миг я прижался губами к ее лбу – услышал аромат цветов в волосах. Отвернулся, легко шагнул, чувствуя, как греет плечо фибула в виде граната. Не в коридор. Не в соседний покой. На Офрис. * * * Гранитные пещерные залы – в десять ростов, задерешь голову – потеряешься. Грубые колонны. На барельефах – Крон, оскопляющий отца. Дворец не был достроен, когда я сверг Крона и воцарился на Олимпе – и я приказал отделать его хоть как-нибудь. Как знал, что пригодится. Главный зал – разбавленный факелами полусумрак, сыроватый и настороженный. Эхом отдаются шаги. Мои шаги – легкие, спокойные. Будто и груза за плечами нет. Так, наверное, настоящие цари ходят. Те, что легко и без колебаний кидают тысячи жизней на алтарь. Те, что отмахиваются – да ведь это же только жизни из подземного мира, чего там! Те, что готовы продать и предать всех и вся, кроме себя самого, и потому так легко разбрасываются клятвами Стиксом. И все знают: такая клятва нерушима. Ибо себя самого цари предать не в состоянии. Его шаги – медленные, тяжкие, неторопливые. Шаги того, кто знает: он неуязвим. Облечен в нерушимую клятву, как в доспехи. Никто, – звучат шаги. Никогда, – отдаются по гранитному полу. Никто, никогда, никогда… Посейдон нынче – в черном. Посейдона нынче не узнать. Тьма волос – укрощена, мертво течет на плечи. Тьма усов и бороды обрамляет бледное лицо. В глазах – тоже тьма: густая, многолапая… Во тьме – торжество. «Как я тебя, братец…» Да, брат. Я надеялся на это. Что ты еще – хоть немного ты. Будь Эреб целиком собой – он бы, наверное, понял. Ты, как и остальные здесь – не понял бы ни за что. И потому ты идешь с таким торжеством – плечи расправлены, шаги величественны. Взглядываешь на Стикс – свидетельницу твоей неуязвимости. Того, что никто и никогда не нанесет тебе удар. И свидетельницу того, что я отдаю подземный мир в твои руки. Тишина. Взволнованное, растворенное дыхание. Жертвенник посреди зала – сложенный из грубых камней, с черной, холодной водой на нем. Тот, на котором мы сейчас скрепим нашу страшную, нашу нерушимую клятву. Вот мы сближаемся – и ты идешь без опасения. Встречаешься со мной глазами над жертвенником.  – Радуйся, брат. Наверное, ты сейчас выглядишь куда царственнее меня: я одет как странник. Хламис дорожный, простой хитон… фибула только – гранатовая. Кровью запеклась на плече. Вязкие, ледяные воды застыли в чашах. Ждут наших слов – скрепить нерушимыми узами. Воды, которых так боятся бессмертные, которых так боишься даже ты, о Первейший, что ты поверил, что я готов отдать мир, только чтобы не окунуться в эти воды. Ты, как и все, поверил, что я поступил мудро. Прости. На самом деле я поступил безумно. Характер скверный, наверное.  – Я готов принести клятву, брат, – кривятся в улыбке губы бывшего Посейдона. – Где же жертва, которой мы скрепим ее? Сейчас будет. Я обещаю тебе, мой средний: сейчас будет. Прости меня, брат. Так уж вышло, что я собираюсь купить мир для всех. Для неба, земли, подземелья. Малой кровью. Ты ждешь от меня ответа – и вот он: блещет холодным огнем в правой руке. Мелькает – легкий, давний подарок Левке, отданный сыну и призванный ненадолго в час надобности… Вонзается тебе в грудь. И ты падаешь на колени, бывший брат. Смотришь с недоумением, а потом с ужасом на меня снизу вверх. На Климена Криводушного. Климена Вероломного. Климена Клятвопреступника. Сломавшую самую страшную из Клятв, будто хрупкую веточку.  – Что… ты… делаешь? – шепчешь ты голосом Посейдона, не Эреба. Глядя в мои глаза, которые ничего тебе не подсказывают.  – Жертву приношу, – деловито отвечаю я, и в левой руке возникает второй мой ответ – клинок. Не жертвенный нож – черное, чуть изогнутое, кровожадно напевающее лезвие. Лезвие смерти, после которого не заживают шрамы. Взятое у владельца ненадолго, с возвратом. Эй, где крик «Благоговейте»? Нет? Жаль. Такое жертвоприношение намечается. Брызжет благоуханная кровь – брат брата… слышен тяжкий удар, звук падающего тела. Ихор заливает плиты, и на алтарь падает голова Посейдона – рот яростно приоткрыт, глаза распахнуты, будто в колесничной гонке кому проиграл… А из тела вместе с ихором вытекает черное, многолапое… тьма, яд подземного мира. Стелется по плитам, будто покрывало Нюкты, норовит с собой уволочь, только где ему.

Клятвопреступника и братоубийцу так просто не уволочешь. Тяжел груз сделанного – с места не сдвинешь.

Кажется, великий Эреб что-то орет, отчаянно пытаясь влезть в каждого из присутствующих. То ли о том, что я сволочь, то ли о том, что я проиграл, то ли о том, что никто и никогда… Никто. И никогда. Не нарушал клятву Стикс осознанно. Не давал ее с умыслом – чтобы нарушить. Не использовал ее как приманку. Да, Великий Эреб. Никто и никогда. Подумай об этом там, в своем дворце, где ты скоро снова окажешься спящим. Когда растеряешь силы на… сколько, век? Меньше? Можешь утешаться тем, что я проиграл. И остальные бессмертные глядят на меня с ужасом. Мне даже кажется – кто-то кричал из этой толпы, пытаясь меня остановить. Пригрезился даже вскрик – голосом Коры… Но теперь – теперь они молчат. Будто меня уже окутывают черные воды Стикса. Будто между мной и ими уже нет ничего общего, будто проложена незримая черта, через которую не шагнуть: девять лет зачарованного, ледяного сна. И девять лет смертности, из которой еще никто не возвращался. Может, только на одном лице я вижу не ужас, но уважение. Стикс Подземная прищурила серые глаза – что-то особенное разглядела в клятвопреступнике. Не торопится поднимать руки, напускать ледяные волны. Стоит. Молчит.  – Прощайся, – говорит потом. – Мои воды будут ждать тебя. С кем прощаться? Я для них все равно что уже исчез. Стал невидимкой на глазах у всех – вот разве что, подойти к Танату Жестокосердному. Протянуть клинок, весь в ихоре несчастного Посейдона – вернуть хозяину. Выбросить из-под век напоминание: клинок был моим требованием. Есть еще и просьба – помнишь? Дождаться ответного кивка: помню… И потом обвести их глазами: словно зал ледяных скульптур. Никто ничего не хочет сказать. Никто ничего не понимает. Потому что этого же просто не может быть – чтобы кто-то отдал вместо чего-то – себя. Не вместо чего-то – вместо подземного мира!

Вот и Эреб с Посейдоном думали – что не может такого быть.

Молчат кифары у Ифита и Аполлона – с них даже такие песни не просятся… Все сказано. Все кончено. Правьте. Живите. Детей рожайте. Мне – невидимке – пора. Голова брата провожает меня широко распахнутыми глазами. Наверное, нужно превратить во что-нибудь тело – новое дерево… новое море. Зевс догадается, не маленький. Да и на Олимпе все как-нибудь устроится, а в подземном мире… Что в подземном мире?

Жильцы в подземном мире. Собрались, стоят. От входа у Тэнара, куда я шагнул от Офриса, так ни с кем не попрощавшись. И все ниже, ниже, вдоль стен, к спуску, с Стиксу…

…Они стояли, понурив головы. Молчаливая, полная почтения свита. Кто-то на колени опустился, кто-то бросал цветы под ноги, а кто-то так и черепа – почтение выразить. Провожали своего Владыку. Оставившего вольный мир – вольным. Променявшего его на себя. Поставившего подземный мир вровень с небом и морем. Надрывный вой в отдалении – показалось, наверное. Может, я иду слишком быстро. Бреду, будто во сне – это Стикс торопит: титанида сдерживает воды собственной реки, и мне некогда смотреть на виноватую физиономию Гипноса, на серьезное лицо Гекаты, пораженное – Нюкты… Нечего удивляться: я, например, до последнего не верил, что это сделаю. Не скорбите: вам не о ком. Я недолго правил. И больше править не смогу: все ведь знают, что из Стикса не возвращаются. Был царь, да весь вышел. Потому вы остаетесь позади – внезапная, молчаливая, хмурая подземная стража. Потому что впереди плещут о берег волны, с которыми мне предстоит свести тесное знакомство. И вот, мне бы сейчас поговорить разве что с одной. С той, которая должна быть за плечами: поселилась там, потому что там все так правильно началось. Жаль всё же – что так заканчивается. Наверное, она ушла, чтобы не видеть этого. Ананка моя. Сбежала из-за плеч, бормоча, что я бездарно дрался. Так что теперь здесь только я. Да еще ледяные, вязкие, черные воды, медленно тянущие ко мне руки в жутковатом объятии. Обещающие вечную, незабываемую ласку. Только я, да еще…  – Зачем ты солгал? – спросила она, поднимаясь с камня. В руке тускло блеснул мой хтоний. Глаза у нее были сухими и зеленели ярче драгоценных камней, губы – искусанными. Хотел Ананки? Получи, Кронид. Вот она – рассерженная, обвиняющая… прекрасная. Ну, и что ты ей ответишь? Потому что всю жизнь лгал, начиная от того самого пророчества? Потому что моя жизнь дешевле всего подземного мира, потому что я привык – меньшей кровью?  – Ты сказал, что исчезнешь. Но это… – она кивнула на вязкую, ледяную реку. – Это на девять лет. Только на девять лет. Ты вернешься. Ты же вернешься?  – Мне поклясться тебе Стиксом? Ты не захочешь увидеть, каким я могу вернуться, Ананка моя. Там не только девять лет страшного, ледяного сна – там девять лет смертности. Старости. Возвращаться мне стоит разве что на поля асфоделей – может, они и примут меня с радостью.  – Не надо клясться. Просто скажи – и я поверю. Дай надежду…  – Надежда прячется где-то в сосуде титана Япета, дитя. В мире ее немного. И к чему она тебе, Кора? У тебя впереди – свадьба с Аполлоном, счастье, дети… Зачем ты стоишь над ледяными водами, которые уже торопят и тянут руки – к чему просишь меня вернуться? Есть ли то, ради чего стоит пройти сквозь смертность и ледяные воды – и потом вернуться?  – Ты вернешься, – сказала она, и слезы наконец блеснули в глазах – остро и зло. – Вернешься, потому что я буду тебя ждать. Дни. Годы. Слышишь? Помни, что я буду ждать тебя – всегда буду ждать тебя, потому что я… Отвернулась на миг – и вдруг шагнула вперед, обвила шею руками, прильнула к губам. Не в невинном поцелуе – в три мгновения – в настоящем, бездонном, сжигающем… Со странным терпким кисло-сладким привкусом. Моего символа. Гранатового сока. Алые капли текли по ее губам. По моим тоже. Вкус клятвы – не ледяной клятвы Стикса, а иной…  – Я твоя жена, – прошептала она, и взгляд ее доверчиво лег под мой: смотри, там ты, только ты, с того самого, первого поцелуя – ты, еще когда я увидела тебя настоящим. Влез, вытолкнул Аполлона – первое, нечаянное чувство, заслонил собой, забрал всю, украл, надежнее, чем на колеснице, во время танца. – Здесь, над черными водами, я клянусь тебе в верности. И обещаю ждать. Я не попрошу ответной клятвы: я знаю, что ты вернешься. Я верю… Черные руки – черные воды пришли от русла Стикса. Потрогали за плащ, подергали робко: пора, сколько можно. И я разомкнул объятия – по-прежнему не зная, что сказать, полный до краев глупым, весенним счастьем, теплом ее рук, вкусом ее губ… Сделал шаг назад. Еще, еще шаг – повинуясь зовущим ледяным пальцам Стикса. Почтительным, но неотвратимым. Моя жена стояла на берегу. Улыбалась мне, только сжимала мой хтоний – пальцы побелели. И взгляд ее был полон весны и танца, в котором я увидел ее в день ее обручения. «Думай о весне, – говорил ее взгляд. – Она всегда приходит за стужей. В северных краях иногда приходит зима, когда умирает все живое. Но потом является весна и воскрешает землю, и на промороженной почве поднимаются цветы. Думай о весне, царь мой, а весна будет думать о тебе. Думай о тепле, о пении птиц, о поцелуях под горячим солнцем. Помни: я жду тебя, каждый день, каждый час, каждую минуту. Помни обо мне… царь мой…» И я помнил. И улыбался – когда воды Стикса захлестнули лодыжки, и полоснуло раздирающим холодом. Когда вязкие, как мед, они поползли до колен, а потом – выше, выше, выше… Когда стали захлестывать до груди – казалось, что фибула-гранат соскользнула ниже, к сердцу, и греет… Стоял спокойно и улыбался, когда стылые воды поползли по лицу, вбирая в себя улыбку. Последним, что я видел – были зеленые глаза, глядящие на меня с нежностью. Потом воды Стикса захлестнули с головой. И восемнадцать лет – девять в зачарованном сне и девять в смертности – показались глупыми мигами. Комментарий к Сказание 8. О меньшем зле и нерушимых клятвах И малость примечаний:

1. Ребятыыыы, личный рекорд! Оторвалась от варгов и всю главу за два дня – да это просто праздник какой-то.

2. А, нет, текст НЕ закончен. Было искушение, но самое ж интересное впереди.

3. Ну, я так понимаю, после Таната в прошлой главе просьбы не кушать автора можно уже и не ставить, да?)

====== Монодия. Персефона ======

Еще никогда во время написания мне так ясно не виделись укоризненные глаза читателей. Извиняюсь, правда. В оправдание могу сказать, что глава вспухла и подросла, и теперь в ней куча ненужной инфы о том, как развивались чувства Коры

 – Какую свадьбу ты хотела, маленькая Кора? Разговаривать с собой во снах – дурная примета. Говорят, можно себя же и проклясть. Или сказать слишком многое ночным первобогам, которые прокрадываются в сны даже к бессмертным – смущают… Только вот она теперь не боится тех, кто живет под землёй. Разговаривать с этой она совсем не боится. Эта – почти как она. Темно-зеленый убор, лицо белое и холодное. Двумя неживыми драгоценными камнями зеленеют глаза. Медь волос подобрана в высокую прическу – убор замужней – и эта, вторая, из снов, кажется старше…, но не чужой.  – Пышную, – отвечает Кора во сне в десятый, сотый, тысячный раз. – Какие бывают у богинь. Где у невесты будет алый с золотом убор, такой, что глаз не оторвать, и багряный плащ будет мягкими складками падать с плеч жениха, и будут звенеть изукрашенные драгоценными камнями кубки, и песни и пляски будут литься до утра… И будут здравницы, и пожелания многих наследников, и завистливые взгляды тех, кому не досталось такого мужа. Еще будут подарки. На свадьбах богинь бывает много подарков. Расшитых золотом дивных одежд и ковров. Чудесных игрушек ковки тельхинов или Гефеста. Богиням дарят колесницы и коней, и дворцы, и острова, и песни. А под утро муж внесет свою жену в свой дворец, и касания его будут горячи, и поцелуи ласковы.

– У меня была пышная свадьба, – отвечает тогда та, и зеленые глаза полыхают памятью. – На ней хватало вина, которое горчило для меня, и здравниц, которых я не слышала, и подарков, которые были мне не нужны. На моей свадьбе веселились гости. Звенели кубки. И были подарки: остров, и изукрашенные драгоценностями игрушки, и одно ожерелье из черного и белого жемчуга. И были трое – посреди общего веселья: муж, жена и мать жены.

Все на свадьбе – а эти на похоронах.

Бойся же пышных свадеб, о Кора…

Во сне она смеется в ответ. Холодным смехом, похожим на вязкие воды Стикса.  – С чего мне бояться их? – шепчет в ответ. – Мне они не грозят. У меня не было пышной свадьбы. Совсем никакой не было. Хтоний в руках – вместо свадебного убора. Вкус гранатового сока – вместо сладкого вина. Один его поцелуй – вместо всего остального. Прощальный взгляд уходящего в Стикс – вместо проводов на ложе. Тогда та, иная, становится удивленной. Хмурится – не понимает, что за свадьба такая. Потому что если так начать брак – чем закончится?!  – Разве даже подарков не было на твоей свадьбе, маленькая Кора?  – Подарок был.

Насмешливые, скрипучие старухи, дочери Ананки-Судьбы. Явились на ее свадьбу – которой не было. Пришли во дворец, когда она стояла перед троном отца: когда тот хмурился, когда мать плакала, когда остальные отказывались верить… Пришли – и подарили ей имя.

Впервые явились сами в олимпийский дворец. Чтобы бросить ей – расшитое не хуже свадебного покрывала «Персефона».

Убивающая смерть. Уничтожающая уничтожение. Мать заплакала еще горше, богини шептались. Маленькая Кора, жена Аида-Клятвопреступника, молча смотрела на тех, кто свил его нить.

– Что-то уж больно много уничтожения в одном имени, – прохихикала Лахезис.

– Разве она не выбрала раньше жребий весны? – усмехнулась Клото.

– Кого же так сильно хочет уничтожить весна? – прошамкала Атропос.

– Ананку, – сказала Кора, безучастно глядя Мойре в лицо. Видя, как с него медленно пропадает насмешка.

Почему вы так быстро ушли, о вездесущие Мойры?!

– Какую же свадьбу теперь ты хочешь, о маленькая Кора? – шепчет та, иная, из снов. Та, которой тоже дарили имя. У которой была свадьба.

– У меня уже была свадьба. Лучшая, какая может быть. Вкус граната, стоящий всех вин. Один поцелуй, на который можно обменять все ласки.

– Так чего же ты хочешь тогда, маленькая Кора?

– Чтобы он вернулся. И чтобы сгорел поганый свиток той, которая отняла его у меня. И не зови меня Корой больше, слышишь?!

Слышу, кивает та, у которой все началось не очень – зато потом совсем неплохо закончилось. Знаю.

Ты Персефона, как я. Просто меня зовут Персефоной Подземной.

А тебе впору зваться Персефоной Невидимой.

 – Это девять лет, – сказала она матери тогда. – Только девять.

Матери – хотя смотрели на нее все. Отец – сначала изумленно вскинув брови, потом хмурясь. Аполлон – с неверием, почти отчаянием. Гера, бывшая жена, – с жалостью и пониманием. Тетка Гестия – с теплом и ободрением…

Взгляды летели копьями, свистели стрелами, рубили мечами, падали теплыми перьями, сквозили лучами… Не доходили. Растворялись в черных водах, которые окутали ее, будто погребальное покрывало. Заслонялись одним взглядом – его, прощальным.

Который был с ней всегда.

– …наш союз скреплен гранатовым соком – символом подземного мира. И когда Владыка Аид вернется – мы сыграем свадьбу.

Кажется, отец хотел что-то говорить. Но тут отворилась дверь – и вошли мерзкие старухи, насмешницы-мойры: высохшие, будто труп в толосе, бело-седые, со сморщенными паучьими пальцами. Вошли, не обращая внимания на поднявшийся гул, на почтительные приветствия, на вставшего с трона Зевса Олимпийского… Вошли – и подарили ей имя.

Она почти не слышала их, провозглашающих что-то скрипучими голосами. Только смотрела – с брезгливым удивлением. Не понимала – как такие мелкие, такие ничтожные могут плести всемогущие нити. Как они могли сплести его нить – и увести ее в черные, холодные воды.

– Много уничтожения в одном имени… что хочет уничтожить весна? – услышала она наконец – и ответила правду:

– Ананку.

И могла бы поклясться, что там, на сморщенных лицах, за зыбучей древностью, мелькнул страх. А потом дочери Ананки ушли, как появились: не глядя ни на кого и не отвечая на приветствия и приглашения. И, кажется, отец опять собирался что-то сказать.

Но тут поднялась, захлебнулась в рыданиях мать. Заголосила, как над покойницей, вцепилась себе в волосы, сорвав с них дорогое покрывало. Плакала о многом: «что же ты наделала, девочка моя», «подземный мир, это же подземный мир», и «лучше бы был Аполлон», и «неужели ничего нельзя сделать»…

– Не нужно ничего делать, – сказала она тихо, холодно, обнимая ее. – Не бойся. Все будет хорошо – это же девять лет, только девять лет…

И не услышала – что ответила заходящаяся в рыданиях мать. Смотрела на отца, силящегося принять решение. Тот махнул рукой – наверное, хотел показать, что у новоявленного Владыки Олимпа хватает хлопот и без строптивой дочери.

– Чего ты хочешь… дочь. Персефона? Остаться на Олимпе?

– Быть на Элевсине, где я выросла. Чтобы ждать моего мужа.

И не встречаться глазами с Аполлоном, любовь которого жестоко предала. Колыхнулось изнутри – предательница… И пришло в ответ волной равнодушия: хорошая пара с клятвопреступником.

Отец махнул рукой – пусть будет так. Под присмотром нимф, под присмотром матери… пока не станет ясно, что делать дальше.

Персефона знала, что делать дальше. Ждать.

Ждать – слово вцепилось корнями, вросло под кожу. Вобрало в себя жизнь.

Я готова была ждать вечность, чтобы оказаться в объятиях Аполлона. А нужно – меньше. Девять лет, чтобы увидеть моего мужа.

Девять раз – созреют виноградные лозы. Зацветет дельфиниум. Под жарким летним солнцем будут наливаться колосья, которые потом сожнут смертные. Девять раз наступит лето, потом краткое увядание, когда желтеют и опадают листья…

Весна вот только не придет. Весна затаилась на Элевсине – весна ждет…

Нет больше веселых танцев, и песен с нимфами, и короткого зеленого хитона нет тоже. Темное, длинное одеяние, волосы подобраны, как у замужней женщины… как у теней, которые скитаются по берегам Стикса – все пытаются кого-то отыскать…

– Отец разгневался, – говорила мать. – Он не покарал тебя. Не сказал ничего. Но разгневался: он уже дал Аполлону слово…

– Знаю.

– Девочка моя… куда ты… что ты?! Он же братоубийца, клятву Стиксом нарушил… ты же знаешь, что о нем теперь говорят?!

– Знаю.

Говорят разное – молва услужливо разносит сплетни об Аиде коварном, Аиде-братоубийце. Променявшем брата на подземный мир. Лишившего брата головы над алтарем. Сломавшего великую клятву Стиксом.

Об этом шепчутся нимфы. Говорит мать. Перекликаются смертные в своих селениях. Бормочут в кронах деревьев озорники-ветры, не признаются только – кто нашептал им это.

Ата, когда Персефона спрашивает у нее – что говорят – прячет глазки (каждый раз разного цвета). Склоняет голову, бормочет: «Да всё мы понимаем, просто работа такая» – и бежит, бежит…

Бежит, будто ветер, раздувающий пожар. Разносит ядовитые слова – «коварный», «безжалостный», «брата не пожалел». Говорят – Климен Мудрый изменил своей мудрости, говорят – знался с подземными, говорят – Посейдон был прав, собирая войска против него…

Пусть себе, пожимает плечами бывшая Кора. О нем всегда говорили много. И снова исчезает: без шлема, просто бродя по лесам, слушая пение птиц, блуждая по берегам рек, окунаясь в память. В шепот маленькой, несмышленой девочки: «Расскажи мне о нем… мама».