Текст книги "Иная Судьба (СИ)"

Автор книги: Steeless

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 36 страниц)

Потом заметил, что она дрожит.

– Он… ушел? – спросила шепотом куда-то в плечо.

– Да, богиня. Я его… ушел.

– Разведи огонь, – попросила, поднимая к нему заплаканное личико. – Пожалуйста. Мне холодно, и я… не могу.

«И я не могу», – чуть было не прыгнуло в ответ с губ.

Не прыгнуло, зацепилось за что-то.

Обнимая Гестию одной рукой, Жестокосердный потянулся второй к затоптанному костерку. Открытой ладонью. Вспомнил Флегетон, вспомнил огонек, который плясал у него по ладони, подаренный хозяйкой. Подумалось: пусть не мое предназначение. Пусть – не знаю, откуда и как призывать пламя.

Пусть меня называют Гасителем Очагов.

Мне на один раз. Я только хочу, чтобы она согрелась.

Среди веток сонно подмигнул бледный огонек. Робко сжевал пару прутиков, смущенно порозовел, потом вдохнул полной грудью, обнял ветки и поленья как родные, затрещал, подарил наступающей ночи сотни искр-светлячков…

– У тебя хорошо получается, – сказала Гестия и шмыгнула носом. – Смотри, какой хорошенький… настоящее чудо.

В глазах у нее отражались искры. Я ее не отпущу, вдруг с кристальной, режущей ясностью понял Танат. Ни к Гипносу, ни вообще к кому бы то ни было. Шло бы в Тартар предназначение. Вообще, все – шло бы в Тартар. Кроме ее улыбки.

Говорят, чудовища не могут чего-то желать. Я хочу, чтобы она опять улыбалась, потому что она смотрит серьезно и время от времени всхлипывает, и дрожь еще не прошла.

Я хочу, чтобы моя маленькая блаженная зажигала свои огни и выполняла свое предназначение – греть.

Я буду драться ради этого. Наверное, не мечом. Оружием, которое возьму в случае надобности: что они там берут, остальные? Слова, объятия, поглаживания по волосам?

И еще нужно утереть ей слезы. Пальцами, хотя хочется – губами. Заодно попробую, жгутся ли у нее веснушки, как искры – давно хотел…

Наверное, я утрачиваю разум. Пусть. Лисса говорит – безумцы счастливее многих.

– У тебя пальцы теплые, – прошептала Гестия и приложила к его ладони – свою. – Ты давно не приходил. Я скучала…

– Я пришел, – прошептал он в ответ. Хотел еще добавить – «Тоже скучал», но слова показались бездумной, ненужной шелухой, и вообще – непонятно, зачем слова, когда есть ее глаза – сияющие глаза – и губы, и щеки, и маленькие ладони…

И губы ее слаще меда, и ее пальцы запутываются в волосах, будто ночные бабочки, и нет ничего лучше, чем держать в объятиях маленькое, рыжее пламя, которое шепчет тебе ласково и призывно, и все даже лучше, чем в его снах, хотя чудовище все равно не может их видеть…

Несколько блаженных минут он был слеп и глух – слишком сосредоточен на том, чтобы дарить ласки, не причиняя боли, слишком погружен в медленные, сладкие ощущения – вот ее ладони скользят по груди, помогают развязать пояс, и девичья грудь доверчиво ложится под пальцы, и голова начинает кружиться от медового запаха ее волос.

Потом ударило ощущение чужого взгляда. И – почти одновременно – насмешливый голос:

– Вот, значит, как!

Тогда почти мгновенно оказался на ногах, дернулся за мечом…

Меч, выбитый из руки могучим ударом двузубца, воткнулся лезвием в землю.

Двузубец.

Фальшивый царек-Кронид.

Всё.

Облекаясь в хитон и встречаясь с торжествующим взглядом Жеребца, Танат уже знал – всё. Даже до того, как услышал:

– Значит, ты решил, что можешь бесчестить мою сестру, подземный?!

Бездарно дерется тот, кто не дерется до последнего.

– Я посватаюсь к твоей сестре, – сказал Танат сквозь зубы. – Но разрешения спрошу не у тебя.

– А должен бы! – гневно бухнул Жеребец. Он явился не в одиночестве – притащил свиту. Наверное, в одиночестве вряд ли посмел бы. – Ты посягнул на сестру своего царя! И понесешь за это кару.

И поднял двузубец, и Танат подумал с облегчением: если несколько ударов… ответить тем же, в подземном мире сочтут это просто боем…

– Не смей, младший!!

Гестия выросла между ними, одетая в обжигающее пламя. Гестия ли?! Флегетон во плоти! Огонь перебегал по волосам, струился с пальцев, горел в глазах. Не домашний огонь очагов – яростный жар.

Вспомнилось медленно, неохотно: Гестия лишь немного младше Климена, Посейдон для нее – и впрямь младший… А потом взметнулось в глазах Жеребца его вошедшее в пословицы неистовство – и Танату стало не до воспоминаний.

– Женщина! Поднимаешь на меня голос?!

Двузубец движется вниз – сейчас нанесет удар. Мелькают черные крылья – стрелой… почему стрелой?

Просто стрелой. Без лучника.

Стрела выбивает двузубец из руки Владыки.

В ответ на крылья Смерти валится сеть.

Тяжелая – наверное, ковал Гефест… или Циклопы. Кто набросил?

Кто угодно мог, почему-то кажется – братишка-Мом постарался.

– Не лезь! – еще успел крикнуть Танат Гестии, потому что еще миг – и Посейдон заковал бы в цепи сестру, и война с Олимпом началась бы гораздо раньше. Выпрямился, окруженный свитой Посейдона из младших титанов, божков, лапифов-прихлебателей.

Проклятая сетка настойчиво тянула крылья вниз, но непременно нужно было взглянуть в глаза Среднему Крониду.

– И что собираешься делать? Устроить суд? Обратиться за выкупом к моим родителям?

Железо стукнуло в грудь ровно, безнадежно: в глазах Жеребца пенилось злое, бесшабашное веселье.

– Суд – для насильника моей сестры? Много чести! В цепи его! Пусть на него посмотрят подземные – а потом уже разберусь по-своему.

– Ты не знаешь, что делаешь, Кронид! Я – сын Эреба и Нюкты. Подземный мир не спустит тебе такого оскорбления.

Посейдон подошел поближе. Посмотрел с ухмылкой. Сказал почти что дружески:

– Ты ведь хотел увидеть, как в твоем мире появится царь? Увидишь.

– Ты подашь им повод к бунту!

Крик? Нет, горячечный шепот. И все равно – горячечный шепот? Исказившееся лицо?! У смерти?!

Простофиля – и тот удивился. Правда, ненадолго.

– Позаботься лучше не о моем троне, а о себе, Железносердный! Я уж как-нибудь справлюсь.

И к свите:

– Его – в подземелье моего нового дворца. Того, что в кольце Флегетона! Сестра, тебя я на первый раз прощу. Возвращайся на Олимп.

Танат почти услышал отвратительный хруст, с которым Ананка повернула свою ось. Успел шепнуть еще Гестии – одними губами: «Предупреди…».

Всегда оставалась надежда на то, что Климен Криводушный хоть что-то понял за эти годы из пьяной болтовни Гипноса.

Гестия закусила губу. Кивнула. Кажется, прошептала что-то еще: Танат не рассмотрел, не прочитал по губам. Его рванули за руки, уводя за Посейдоном.

Память сохранила лишь росчерк пламенных волос да растерянное лицо с зацелованными губами.

Все остальное тонуло в темном прозрении.

В волнующихся ратях подземного мира. В оглушающем радостным реве: «По-о-о-о-оздно!!!»

Повод был дан.

Восстание против выскочки-царя началось.

====== Сказание 7. О трёх лучниках и сбывающихся пророчествах ======

– Милый… прошу…

Говорят – судьбы повторяются. Как сны или сказки. Старухи-Мойры, дочери Ананки-Судьбы, скуповаты и ленивы – вот и вписывают в свиток одно и то же разным смертным… богам…

Сын бьет отца в спину – и потом получает неумолимое «Тебя свергнет сын…» Девушку похищает кто-то на колеснице. Смертный вызывает бога на соревнования, и бог жестоко карает дерзкого. Вглядись в полотно Судьбы – а там одни и те же рисунки, будто на надоевшей амфоре.

Этот рисунок я точно видел – только не могу вспомнить, где.

Черноволосый юноша держит в объятиях нереиду, и ее ладонь скользит по его лицу, и она все не может на него налюбоваться, и серебристые волосы текут на песок, смешиваясь с серебристой кровью…

И кажется – сейчас приоткроются побледневшие губы, долетит шепот: «Мне очень хотелось пить. Мне очень… почему-то…»

Но вместо этого долетает другое:

– Милый… найди его… скажи ему…

– Кто?!

– Найди своего отца…

– Кто сделал это?!

– Скажи ему…

«Было не так!» – хочется выкрикнуть туда, прямо в видение. Он слишком хрупок – нет ни усов, ни бороды, ни широких, ссутуленных плеч. Не проступает в черных глазах печать упрямства и власти: «Они подавятся каждым смешком» – глаза синие, и они проливаются слезами – бесполезной водой, признаком смертности и слабости…

Нет серых скал и озера с черной водой – поросший травой берег моря и пещера рядом. И серебристая кровь торопливо и живо сбегает в ручеек, и шепот нереиды тоже слишком торопится.  – Скажи, что я возвращаю… возвращаю… Распахиваются бирюзовые глаза – пучина любви и восхищения. Голоса нет, а взгляд все не угасает – сияет изнутри ласковым светом. Юноша еще кричит что-то: «Мама! Погоди, мама!» – но пальцы, гладящие его щёку, ослабевают и опускаются, и доносится слабый – последний вздох, будто дальний плач кифары. И тогда юноша тихо опускает нереиду на траву. Достает из наплечной сумки кифару и медленно, бездумно начинает перебирать струны. Он играет и плачет, сидя спиной к телу матери – и не слышит, как звуки кифары сплетаются и собираются вокруг тела, как серебристые волосы становятся серебристыми листьями, как встает позади него юное деревце – тополь. Юноша играет и не замечает, как листья тополя украшают его синие одежды, как летят в ручей – и тот несет их, баюкая, сперва к реке, а потом к любимому морю… «Было не так», – хочется сказать мне, но я молчу. Потому что знаю: было так. Знаю и то, что было дальше. Когда из-за спины кифареда раздался голос:  – Вот Тартар, не успели, – и он вздрагивает так, будто ожидал услышать другое (а что? «Маленький Клименид…?»).  – По приказу Громовержца, конечно? – продолжает голос. – Ну да, неудивительно. После того, что он со своей женой вытворил… И тогда кифаред вскакивает на ноги. Он не спрашивает ничего – только вышвыривает кифару в воздух. И достает из воздуха лук. И небо в отдалении содрогается, будто повторяется знакомая ему история.  – Аид! Долго еще будет длиться этот день?! Вроде бы, и Гелиос загнал своих жеребцов в конюшни, а Нюкта что-то не торопится в небо. Засела, великая, во дворце – и вместо покрывала ночи над Олимпом распластались вялые, серые сумерки. В самый раз – сметать с трона царей. Выковыривать их, будто моллюсков из раковины, из дворцов. Я, ко всему прочему, еще и чувствую себя – лишенным раковины моллюском. Решишь сражаться – нет лука, решишь бежать – шлема нет, осталось гадать только – откуда удар придет?! От сестрёнки Гестии. Явилась в разодранном хитоне, вихрем пронеслась по коридору, отыскала меня даже в моем покое, где я старался осознать: что вообще делать без оружия?! И вывалила, запинаясь, вперемешку: Танат, Приап, Посейдон… И всё тянула меня за гиматий – скорее, скорее! – умоляла бежать, помочь… Среди слёз и прерывистого шёпота решительно неясно было – кто на кого покушался, кто кому чего отсёк и кто кого куда уволок, так что я меньше слушал и больше вглядывался в отчаянно полыхающие глаза сестры. Приап – этому вообще повезло. Я бы за сестру ему все конечности поотрубал и в Тартар бы забросил. Пусть благодарит свою Ананку. И Таната. Танат и Гестия… не стой я над пропастью – порадовался бы. К этому все и шло – не зря же шептались, что Жестокосердный отирается у костров сестры. Посвататься обещал, надо же. Чуть ли не первая хорошая новость за день – тут и возможность породниться с Эребом и Нюктой, укрепить узы подземного мира и Олимпа… воя, конечно, будет – до небес: олимпийку за подземное чудовище! Но ведь всегда же можно наврать: она резвилась на лужайке, а он явился на колеснице или на крыльях… А вот чего Жеребца понесло заступаться за честь сестры – решительно непонятно. То есть, понятно, что Железносердный рано или поздно все равно сцепился бы с Посейдоном. У кого хочешь спроси – скажут, что у Убийцы неуступчивый характер. Гипнос еще рассказывал, что Посейдон гневается на бога смерти – тот не является на пиры и вообще новоявленного Владыку в грош не ставит. Но я-то считал, что у Жеребца хватит мозгов явиться к Танату лично, устроить драку и на этом угомониться. А тут полез, понимаешь, при свите, с сеткой и громкими высказываниями… как-то это уж слишком тонко для Посейдона – или он и впрямь там поумнел, в подземном мире? Опять же, непонятно – почему он не расправился с Танатом на месте… «Пусть на него посмотрят подземные – а там я разберусь с ним по-своему!» Не взял ли ты в любовницы Лиссу-безумие, брат? Да, подземные не слишком любят Железнокрылого (покажите мне того, кто его любит, кроме Гестии). Но неужто ты думаешь – они будут почтительно созерцать, как ты тащишь одного из них в цепях? Через весь мир? Послушал бы ты лучше – что говорит тебе этот один из них.

– Ты подашь им повод к бунту!

Наверное, я разучился смотреть. Или, может, Гестия не то вспоминает. Потому что мне кажется, что там, в ее глазах – у Смерти исказилось лицо… Что не так с этим бунтом, Танат-Убийца, несостоявшийся жених моей сестры? О чем ты радеешь – о том, что рати подземного мира сметут выскочку-Кронида? О том, что потом вмешаюсь я, и начнется война между мирами? Она не начнется. Выскочка-Кронид сослан сюда в наказание, все знают об этом. Я не вступлюсь за брата. Неужели тебя страшит – что одинокий Кронид сможет подчинить себе мир? Сильно сомневаюсь. Чем же можно испугать Смерть? Почему Великая Нюкта так настойчиво предлагала Крониду воцариться в подземном мире? Почему Геката как-то отравила отца – Гипнос под хмельком рассказывал, что там тоже был бунт. Скользко упоминал, неопределённо, прятал глаза: «А потом, стало быть, Перс пошел просить совета… у отца да. Ну, рати, понимаешь, Керы в воздухе носятся, Харон какое-то весло ухватил, хотя откуда у него, спрашивается, весло?! А потом? Что потом… ну, пошел, вышел… тут Геката его и отравила и в Тартар запихала – она на такие дела быстрая». Раньше, значит, отравить не могла, а сходил к Эребу – и родного папаши не жалко… показалось вдруг – держу за хвост мысль. А она извивается гидрой, норовит выскользнуть из пальцев, шипя, в болото уползти… Гестия дергает за гиматий – давай же, давай! Прикажи брату, прикажи его свите, освободи пленника… Предчувствие катастрофы, острое и опасное – упало на плечи быстрее, чем покрывало Нюкты на небо. Дернулась рука – надеть бы шлем, прогуляться, посмотреть – что там… Опустилась. Танату Жестокосердному придётся надеяться на себя. И на рати своего мира. Если он вообще умеет надеяться.  – Ты… скажешь Посейдону? Да?  – Я пошлю к нему вестника. Отдам приказ отпустить Таната. Ссора с подземным миром не нужна ни брату, ни мне. Пламя в глазах Гестии полыхнуло в последний раз, с надеждой – и потухло, придавленное тоской. Услышанным Владычьим ответом. Не смотри на меня так, сестрёнка. Я не мог дать другого. Пусть мое владычество кануло в Тартар, и еще на склоне Парнаса я сказал Ананке: я не Владыка… Понимаешь, сестра, меня тут вроде как должны свергнуть. Пусть – не Арес, который решил наплевать на пророчества и предпочел скитаться в обществе Афины на краю света… Но кто-то должен. Моя Ананка дует мне в затылок холодом и молчит презрительно, и я знаю, чем закончится этот бесконечный день. Я не могу оставить мою вотчину сейчас, когда золото моего трона трясется и колеблется – вот-вот обернется обманкой. И даже если бы я мог – соваться в подземелья только с жезлом, не зная, что там… Прости, сестра. Гестия шмыгнула носом и отпустила мой гиматий. Может, рассмотрела в глазах что-то лишнее, я не знаю.  – Дело не только в Танате, – сказала шепотом. – Он просил тебя предупредить. Как будто там начинается… страшное. Аид… прошу…  – Я сделаю, что могу. Слова упали – просыпалась сбрызнутая бессилием шелуха. Сестра опустила руки так, будто понимала – не могу я ничего. К Гестии я приставил Геру. Та кусала губы и, видно, желала пойти поискать своего кифареда, но спорить не посмела: отправилась утешать сестру, отпаивать нектаром и оберегать от необдуманных поступков. Все же кровь Крона, кто там знает, что выкинет. Гермеса я в подземелья действительно послал – с приказом для Посейдона и наказом присмотреться как следует: что там творится, в подземном мире. Племянничек явился назад скоро. Невинно развел руками:  – Понимаешь, Владыка, я и внутрь-то попасть не сумел. Входы там закрылись, что ли. Я уж и к тому, который у мыса Тэнар, летал, и к Колоннскому, и на край света, не поленился… Когда успел только.  – …вот, разве что у истоков Стикса не был, да только кто туда в здравом уме сунется?! То есть, дядюшка – если ты прикажешь… Страх в голосе – скользнул змейкой. Вдруг – прикажет? Взглядом – куда угодно, только не в глаза дядюшки, а то увидит, всезнающий… Махнул рукой – чего там смотреть. И без того ясно, что вход закрыт. Может, и выход тоже. Сна не было ни в одном глазу. Было – вязкое ощущение: начнется, начнется… И непонятно – что там начнется и что с этим делать. Ставить охрану вокруг Олимпа? Предупреждать Зевса? Убирать с Олимпа Геру, Афродиту и остальных женщин – чтобы и в них не попало? Что?! …ждать, невидимка, что тебе еще остается. Как тогда, на Крите, в детстве. Только тогда ждал – когда ты… Теперь вот – когда тебя. И как никогда велико искушение махнуть рукой на все, подмигнуть доставучему золоту трона, вернуться на Крит, место первой учебы. Сказать: что хотите, то и делайте. Я вот Аид-невидимка, так что не знаю – откуда вы тут хотите меня свергать. Хотите – сяду на задницу, да с холма съеду, а откуда тут еще свергаться можно – вот уж понятия не имею. Только вот что-то подсказывает мне: можно уйти с Олимпа, нарядиться в рубище и оставить трон. Можно – укрыться в пещере на Крите, на Лесбосе, на краю земли. И все равно владычество потащится за тобой, неумолимое и неотступное. Пока тебя не победят. И тогда все закончится. Во дворце вон – уже тихо, хотя Олимп ведь всегда полон света и радушия. А тут и нимфы затаились по каким-то углам. И стража затихла. Вообще никто голоса не поднимает, будто сговорились все: запрятаться и подождать. Что-то сделает Владыка? Куда пойдет в предрассветной тьме? На острый уступ, куда ведет дверца из тронного зала. Нависающий над пустотой, так что стоишь на краю, а вокруг – с трех сторон бездна, и идти некуда. Самое время встать, вглядеться сперва вниз… сколько там падать с Олимпа? Потом устремить взор вдаль. И стоять, полной грудью вдыхая ночной воздух, вглядываясь в серое небо – где твое покрывало, Нюкта? Пытаясь расслышать – вдруг что-то подскажет та, которая за плечами, вдруг окликнет бабуля-Хтония, вдруг будет хоть какой-то знак, который разорвет бессильное ожидание над пропастью… Стоять. Дышать. Слушать. Пока в тебя не врежется невесть откуда взявшаяся белая молния. Не отбросит тебя от края, завоняв при этом окрестности маковым раствором. И не выдохнет сдавленно тебе в ухо:  – Началось, Кронид… Началось. * * * Со стороны казалось – Гипнос, сын Нюкты, был отчаянно пьян. Всхлипывал, заикался, стучал зубами. В мой гиматий вцепился намертво – даже когда я его уже сдвинул с себя. Нес околесицу о Гекате, своей чаше и своем брате и дико хихикал. Волосы у бога сна были растрепаны, крылья испачканы черной дрянью, щеки исцарапаны, а глаза – безумны.  – Говори, – шепнул я. Тряхнул как следует, повторил: – Говори же! И добился только того, что белокрылый икнул, прошептал: «Там… ждут тебя…» – и обмяк. Тут только я заметил, что хитон и крылья бога сна намокли от крови. Пришлось волочить через тронный зал – самому, перекинув руку Гипноса через плечо и путаясь в крыльях. Хорошо еще – в коридоре тут же откуда-то взялась Гестия. Небось, караулила меня – не приму ли решение?  – Он весь изранен! – прошептала испуганно. Потом принялась помогать: дотащить до ближайшей спальни, промыть раны, омыть ихором и амброзией, где-то еще целебная мазь от Пэона была, для Ареса составлял, Арес ведь вечно после стычек с Афиной… то есть, ой. Белокрылый приходил в себя медленно. Только вот смотрел через ресницы мутно, будто засыпая: ну, ясно же, бог сна. А может, там и не сон. Вон, Гестия раны промокает на плечах и груди у близнеца смерти. Глубокие, явно когтями. Шепчет, прижимая к ранам ткань: «Кто такое мог…»  – Керы, – выдавил вдруг бог сна. Губами зашевелил – в мучительной попытке вспомнить. – Керы… сестренки. Они закрыли… путь наверх. Геката сказала – лети… я рванул… а они, значит… Поморгал немного и заключил под нос торжественно:  – Сволочи.  – А что с Танатом? – тихонько спросила Гестия. Покосилась при этом на меня: не разгневается брат-Владыка? Не разгневается. Такие вопросы целебнее любого нектара: вон, белокрылый глаза не просто раскрыл, но и вылупил. Хлоп-хлоп.  – С Чернокрылом?! То есть, ну, а что с ним может… В темнице. В цепях… – чутко поймал испуганный вздох Гестии и добавил, силясь изобразить улыбочку: – Этот-то еще лучше всех, в общем. Вот остальные… Я кивнул сестре на дверь – и она не посмела спорить. Оставила нас с белокрылым наедине. Мой приказ говорить он понял без слов.  – Началось еще вечером. С пира у Посейдона: пир был… как обычно пир. Потом явился братишка-Мом, о чем-то с Посейдоном побеседовал. Тот как грохнет: «Ах так!» – и прямо из дворца выскочил, наверное, туда, где колесница… Еще кого-то с собой прихватил из своей свиты – вот уж не знаю, кого. Ну, а нам только и осталось гадать – куда это он понесся. Сплетни, сам понимаешь… пиры. Понимаю. Особенно про пиры. Хмель из бога сна выветрился не окончательно – физиономия серая, а винные нотки так и просачиваются сквозь аромат нектара.  – Ну, а потом уже стало ясно, что это он – за Чернокрылом… Что-то там из-за сестры – ну, из-за Гестии. Слушай, Кронид, а Чернокрыл что – правда…? Вот я его так даже зауважать рискую – нет, ну кто бы мог подумать… …Скованная фигура на колеснице. Серый короткий хитон – будто пастушок на прогулку выбрался. Волосы мертво текут на плечи. Крылья в сетях. Руки в цепях. Статуя – не фигура: говорят, есть на краю земли такое чудовище – Медуза Горгона, взглядом в камень превращает. Не встретился ли ты с ней глазами, Танат Жестокосердный? Тебя можно принять за изваяние даже в глазах твоего близнеца, куда я сейчас жадно заглядываю (слова – шелуха, так ведь?!). Впрочем, нет. Это Медуза бы обратилась в камень, если бы встретилась с тобой взглядом. Что в нем? Вряд ли твой брат смотрел тебе в глаза – но я все равно вижу, даже отсюда. Обреченность. Ты не смотришь на дорогу, по которой тебя везут. Не смотришь на огненные притоки Флегетона, змеями сползающиеся посмотреть на твой позор. Тебе не интересны жильцы Стигийских болот, божки подземного мира, нимфы Коцита – те, что молчаливо стоят по обочинам дорог. Твой пленитель, который гордо воздвигся на идущей впереди колеснице, тебя волнует меньше всего. Так, будто ты знаешь, что его уже нет. Будто в тяжком молчании подземных жильцов, грозном рокоте из-под земли, улавливаешь мерное: «Будет, будет, будет…»  – …то есть, сперва я думал, что-то ли вино какое-то не такое, то ли Геката с зельями чудит… чтобы Чернокрыла – в цепи! Да и откуда у него такие цепи?! Хотя, может, загодя готовил или у Циклопов попросил… В общем, уже тогда ясно стало – был царь да весь вышел. Ясно. Ясно даже для Жеребца – я вижу твоими глазами, бог сна… я вижу, как вздрагивает спина того, кто, кажется, должен бы торжествовать. Как он невольно ускоряет и ускоряет бег своей квадриги. Как бросает мимолетные взгляды на свод подземного мира – будто свод скоро свалится ему на головы. Посейдон все же не так глуп. Жаль только – сначала делает, потом думает. Вот и сейчас – медленно, прямо на ходу понимает, что именно сделал. Осознает, что подземные молчат неспроста. «Ты дашь им повод к бунту!» В глазах Гипноса мелькают теперь – оскаленные Керы, гневные Эринии, кривляющийся Мом: «Отомстим за сына Нюкты!»… бледный, будто высеченный из мрамора, профиль Гекаты – два призрачных тела зажмурили глаза.  – …одному удивляюсь – как они еще до дворца доехать успели. Там… Харон с богами сперва начали, потом великаны, потом стигийские подтянулись. Такое началось! Свиту Посейдона, которая была в его дворце – почти что сразу… кто-то все орал еще – в Тартар, в Тартар… А какой Тартар, когда в Тартаре орут… Во дворец лезут со всех сторон, брат твой двузубцем лупит, повсюду – кровища, гарь, земля содрогается… В общем, мы уж думали – все… Что ты же ты давишься воздухом, белокрылый? Вот, выпей нектара. Мы с тобой давние знакомые – ты даже полагаешь, что друзья. Но я знаю тебя. Знаю, что с легкокрылости тебя бы не сшибли – ни крики, ни тела, ни бушующие великаны, не распаленные жаждой кровью стигийские… Что же теперь ты сделался под цвет крыльев?  – Дальше.  – Геката было говорила – закрыть дорогу… только все кинулись выходы закрывать – если он вдруг на Олимп бы… тебе, значит, пожаловаться. А он – нет… Да. Брат горд. Он не пошел бы жаловаться на бунт подчиненных тому, кто сослал его в подземный мир. Не пошел бы к Зевсу, с которым они соперники… И значит – он отправился за помощью не на поверхность. Куда? К бархатно-синему дворцу на окраине мира. К стрельчатому чертогу, изукрашенному по стенам драгоценными камнями. Там, где покоится прохладное покрывало, которое почему-то не торопится сегодня в небо. Где покоится не только оно.  – Главное – кто ж знал, что проскочит… дворец окружили, а он… Значит – плохо окружали. Или кто-то услужливый подсказал Посейдону. Как пройти мимо подземной охраны. Как добраться до дворца Нюкты.  – Он?  – Вошел. Понимаю, что не на крыльях влетел.  – И?  – И вышел. Все. Закрыл белокрылый глаза. Только дрожит мелкой дрожью, а губы – губы дергаются. Пляской пляшут, как пьяные сатиры: ни слова не вымолвить. Да и вообще, все ведь сказано: вошел. И вышел. Понятно, что Посейдон вошел – а что оттуда вышло?! Ты не говори, белокрылый, я вижу, что ты не можешь. Приказ, сильнее моих приказов, что-то древнее, с самого рождения, в крови… Но ведь смотреть-то тебе не запрещали, а? Открой глаза, Гипнос. Смотри. Вспоминай.  – Не… не заставляй… Во взгляде – осколки. Отчаянные, острые, перемешанные между собой. Мелькают, будто картинки на расколоченной мозаике: вот Посейдон влетает в двери дворца Нюкты, вот преследователи – стигийские… замерли в недоумении, ворчат и ревут… Потом открывается дверь – и выходит… Не знаю, кто выходит. Не вижу – кто. Не брат. Не Посейдон. Взгляд, изгиб губ, властительная посадка головы, неторопливый шаг… Впился в глаза белокрылого пристальнее, нагнулся, пытаясь рассмотреть… Кто? Как?!  – К-к-к-к-кронид!!! Гипноса нешуточно колотило, пальцы терзали простыни, лицо искажено мукой. Вглядись я, посмотри дальше – и все, поздоровается бог сна со своей сестрицей-безумием. Я отвел взгляд сам, и Гипнос тут же зажмурился. Дышал с присвистом, со всхлипами – пока я сидел и пытался собрать – раздробленную мозаику, картинку с амфоры… Дворец Нюкты – не только ее дворец. Там есть еще один жилец – который может приказывать своим детям. По слухам, может приказывать вообще всем в подземном мире – потому что он создал этот мир. Вот только, если подумать, Первомрак на глаза никому столетиями не показывался – спит, говорят, у себя в комнате. Лежебока. А может ли показаться тот, кому нужно тело? Мысль скользнула – узкая, слизкая. Шустрый червячок. Ее птицей догнала и пожрала вторая – цари… сколько царей было в подземном мире?  – Сколько царей было в подземном мире? – спросил я вслух. Бог сна, не открывая глаз, кивнул – мол, хорошо размышляешь. Ты у нас вездесущий, ты и скажи. Я слышал о Персе, отце Гекаты. Слышал про одного из сыновей Япета. Слышал даже, что сам Крон хотел поставить там своего наместника, да что-то не задалось. Перса вот отравила любящая дочь – и история похожа, там тоже был бунт… Кого же ты на самом деле травила, Трехтелая?! Спасибо, Великая Нюкта. Век не забуду за твою доброту – хороший же подарочек вы нам подсунули! Усадить на трон подземного мира Кронида – бога, новую силу, новое… тело. Дождаться, пока царь освоится и пока к нему привыкнет непокорный мир. Подбросить предлог для бунта – чтобы царь сам побежал к вам просить о помощи… Что было дальше? Вы уговорили его принять мощь Эреба? Солгали, что это сделает его всесильным? Или и уговаривать не пришлось? Посейдон бы на многое пошел – чтобы только доказать, что чего-то стоит. Не знаю, что там было – дальше. С бунтовщиками. Но судя по тому, как трясется белокрылый – Посейдон (Эреб?) все же доказал – кто здесь Владыка подземного мира. Не думаю, что вольный мир ждет от своего Владыки что-то хорошее. Иначе Геката не лишила бы Эреба тела в прошлый раз.  – Геката… сказала – лети… Просить… тебя. Только тебя… В глазах у близнеца смерти теперь – мутное. Алые искривленные губы богини колдовства: «Ты должен успеть на Олимп», стремительный росчерк крыльев, какие-то тела, душная, смыкающаяся под сводами тьма, визжащие Керы…  – Почему я? Кто знает – есть ли у меня силы справиться с Великим Эребом.  – Она сказала – у тебя есть право. Право. Я поставил Посейдона в подземном мире. Не выделив ему равную часть – поставил как наместника, и значит – мог бы претендовать… На что? Скоро у меня и Олимпа-то не будет.  – Нет, – сказал я, вставая. – Я не могу пойти. Белокрылый дернулся было – опять упал на ложе. Прошептал, что я не знаю, чем кончится. Еще что-то бормотал. Я махнул ему – отдыхай уже… вестник. Говорят, смертные за такие новости голову сносят. Прости, белокрылый – не могу же я тебе сказать, что мне попросту не с чем идти спасать твой мир. Шлема нет, лука нет… может, послать к Зевсу, одолжить трезубец? Будет трудно. Потому что и трезубца у Зевса тоже нет.  – Ты был прав, брат, – сипло сказал он, выходя на свет в коридоре. Младший. Лицо спокойное, волосы мокры от морской воды. Прижимает руку к боку – прячет рану. Полыхнул подземный мир? Ну, конечно, и подводный не отстанет. Жаль – Гестия опять нырнула в покой к Гипносу – расспрашивать, как там Танат.  – Постой. Сейчас позову Геру или служанок – нектар…  – Не нужно. Голос ровный, губы кривятся в улыбке – улыбке проигравшего. Понявшего то, что понял я: сегодня заканчивается век Кронидов.  – Чаша нектара – большего не нужно. Да и вообще ничего не нужно, брат… можем не успеть. Скажи, есть у тебя покой для того, чтобы выслушивать дурные вести? Ближайшим покоем оказался – тронный, как в насмешку. Впрочем, для дурных вестей разве не он подходит лучше всего? Зевс уселся на серебряную скамью – я встал около своего трона. И родное золото не потеплело – настороженно затаилось под пальцами.  – Где твой шлем, брат? Стрелу моего ответного взгляда Зевс встретил хриплым смехом.  – Ну, конечно, я знаю, что он у тебя есть. Узнал через слуг… подсылал шпионов. Всегда нужно знать, что делает родня, так? Особенно если вдруг собираешься занять чье-то место. Скажи, брат, не водишь ли ты дружбы со старухами-Мойрами – не они ли насмехаются над нами теперь? Нет, я только был дружен с Ананкой-судьбой, которая любила поговорить со мной из-за плеч, а теперь вот махнула на меня рукой. Но эта истина не про тебя, брат.  – А ты не водишь ли дружбу с Лиссой-безумием? Ты хотел меня свергнуть – и признаешься в этом? Младший пожал плечами, как бы говоря: «Да сам себе удивляюсь».  – Только не говори мне, что ты не знал об этом… о вездесущий. И не говори, что собирался меня покарать – тебя опередили старухи-Мойры. Я угодил в собственную ловушку, а ты был прав… Так где твой шлем?  – Хочешь – я задам тебе тот же вопрос? – сказал я, и золото трона похолодело от моего голоса. – Где твой трезубец? Брат криво усмехнулся, развел руками. Пробормотал:  – Может, мне стоило прислушаться… к Аиду Мудрому. Примириться с ним, назначить выкуп, найти чудовище…  – Аполлон, – подсказал я. Твое «с ним» имеет имя, брат. Это у тебя на боку рана от стрелы – благо, задела вскользь? Ну, кто ж знал, что мальчишка таким шустрым окажется.  – Думаю, Гермес с ним. У мальчика хорошо получается красть, знаешь. Припоминаю, что как-то в шутку он украл копье у Афины, меч у Ареса… А теперь вот, значит, разжился трезубцем, да, брат? И моим шлемом – наверняка тоже (ах, племянник, скотина, как невовремя!). Вот только вряд ли они это провернули вдвоем, да, брат? Кто еще с ними?  – Тритон, – Зевс только головой мотнул в ответ на мое хмыканье. Мол, что ж ты брат, такое рожаешь, вон, третий уже в заговоре. – Главк – тоже из морских. Помнишь – говорил тебе: не хочет подчиняться… Кой и Лелантос – из титанов. Может, есть и другие. Мне хватило, брат. В глазах у младшего можно заблудиться. Слишком много неба для Владыки Морского: в нем теряешься, будто впервые полетевшая птица. И все же видно: растерянные слуги мечутся по дворцу… рука ищет трезубец… падает заздравная чаша, визжит какая-то нимфа… с любовницей подловили, брат? Ну, как неловко вышло.  – Я принял бы бой – ты знаешь, я не привык отступать… Вот только ты был прав. Мой сын – лучник. Почему мы забыли, как опасны могут быть стрелы сыновей? И потрогал бок, на котором уже начал подсыхать ихор. Я передернул плечами – отозвалось неизбывное, вязкое «Тебя свергнет сын, сын, сын…» Может, ты и забыл, Зевс. Я помнил.  – Особенно когда они летят из невидимости… Да, брат. Я сбежал. Покрыл себя позором, оставил царство… Не хотелось в Тартар – кажется, туда сыновья отправляют свергнутых отцов? Говорят – в бегстве нет постыдного, когда оно – разумно. Мое было разумным: я отступил, чтобы попробовать вернуться. Собрать войско… может, даже обратиться к Посейдону… Но еще я хотел предупредить тебя. О том, что теперь… Глаза чище неба, яснее колесницы Гелиоса. Блики золота играют в волосах. Теперь они придут за тобой – это ты хочешь мне сказать? Потому что знают, что ко мне ты обратишься в первую очередь? Потому что Аполлон оскорбил моего сына – и собирается нанести удар первым, и еще не знает, что Арес выбрал изгнание,? Потому что если уж начали – нужно продолжать?  – Трогательная забота. Трогательная забота, брат… Без тебя я никак бы не догадался об этом. И можешь не прятать за ресницами истину. О том, что если бы ты вдруг успел свергнуть меня – под твоей рукой оказались бы все силы Олимпа. Ты смог бы воевать с сыновьями более чем на равных… Смешок Зевса прозвучал – одиноко и мертво.  – Подозреваешь, что я собирался тебя свергнуть, так, брат? Я собирался. У меня даже было оружие – один ученик Прометея, который, может быть, знаком тебе. Сын нереиды… неважно, как ее звали, она уже на пути в царство Посейдона. Я думал, что расскажу мальчишке о твоей расправе над женой – и подтолкну его этим. Но кто-то придумал лучше. Теперь мальчишка жаждет мести, и скоро – слышишь, брат, скоро… Ты хочешь узнать – зачем я здесь? Предложить тебе союз. Не знаю, что стало с твоим луком, но я не вижу его при тебе… значит, мы безоружны – оба. И нас могут свергнуть – обоих. Но мощь Олимпа – это мощь Олимпа. Если ты созовешь войска… я смогу подтянуть морских, которые мне еще верны… Мы протянем время, обратимся к Циклопам – нам нужно новое оружие. Можем даже обратиться к Посейдону, пообещать брату освободить его от изгнания, заключить сделку… почему ты смеешься, брат?! На тебя приятно смотреть, Зевс Морской. Глаза полыхнули воинственным светом, сжалась ладонь в кулак, так и сыплешь идеи – полной горстью. Полководцем бы тебе быть – да только войны нет, как назло… Обидно – что и не будет. Потому что я смеюсь тихим, едким, невладыческим смехом, начиная прозревать – будто сняли повязку с глаз. Будто явились тайные нити судьбы каждого участника этого заговора – уходящие не наверх, к Мойрам, а вниз. Я смеюсь, потому что начинаю понимать. Потому что уже понял то, что ты невольно высказал еще до того, как мы вошли в этот зал – «Можем не успеть». Потому что…  – Поздно. В груди глухо бухает «Будет! Будет! Будет!»