Текст книги "Иная Судьба (СИ)"

Автор книги: Steeless

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 36 страниц)

– Аид… нарушил клятву Стиксом и получил смертность как кару. Не собираешься ли ты окунуться в Стикс вслед за мужем?

– Нет. Я не могу ждать смертности девяти лет. Мне она нужна сейчас.

Геката цокает языком, головами качает – ничего себе, запросы у олимпиек! Смертность ей… вынь да положь! Где, спрашивается, взять такого ценного товара?!

А златоволосая… кто она там? Нимфа? Богиня? Златоволосая отворачивается от пронизывающих взглядов из-под вуалей. Неспешно делает шаг к невинно журчащей маленькой, ледяной речке – притоку Стикса, берущему своё начало от ключа возле Тартара.

– Один морской как-то пел мне… – говорит, задумчиво вглядываясь в ядовитые воды. – О нимфе, которая шла вдоль ядовитой речки. Которой захотелось пить – и она погрузила в речку ладонь, и выпила. Песня была с печальным концом.

– Только песня, – шелестит позади голос, – я не знаю нимфы, которая поступила бы так.

– Да. Но есть богиня, которая напоила из этой речки отца. Скажи мне, Трехтелая, что воды Амелета сделали с бессмертным титаном Персом?

– Кто там знает, – отравленной стрелой летит навстречу смешок. – Кажется, они ослабили его. И он не смог сопротивляться голоду Тартара… Не хочешь ли у Тартара спросить?

– Нет. Потому что спрашиваю у тебя. Что сделают эти воды с богиней?

– Кто знает. Ослабят. Или вовсе не причинят вреда. Амелет прихотлив. И до сих пор никто не решился проверить нрав Реки Крона добровольно, дочь Геи…

– Потому что она отнимает у тебя время. Нимфа умрет от старости. Титан ощутит слабость – когда время начнет ускользать от него… Но если глоток сделает кто-то из бессмертных, кто хочет…

– У тебя ничего не получится, морская царица.

– Почему?

– Потому что ни один бессмертный не хочет смертности по-настоящему.

Вздох пролетает над ядовитыми водами – тройной, тяжкий, не таинственный. Говорящий яснее ясного: трехтелая чаровница не просто так стоит здесь и разговаривает.

Факелы готовы к бою, в колеснице шипят и извиваются крылатые змеи, а свита стигийских волков вот-вот поднимется на крыло – в последнюю охоту.

Безумцы, собравшиеся идти войной на Флегры, не сдержат наступление Гигантов. И даже если самый главный безумец решится использовать Серп – может остаться один Гигант. Который шагнет в подземный мир – чтобы поднять титанов из бездны. И кому-то нужно будет защищать обнаженный, беззащитный вход. Если бы всё было так просто, – говорит взгляд Прополос там, под каждой вуалью. Так просто, как ты представляешь это себе. Кучка безумцев, решивших выйти в бой. Против всех – саженцев матери-Геи и любимца Ананки, который решил взглянуть своей судьбе лицо. Богиня, выпившая из Амелета и обретшая смертность. Если бы все было так просто, дочь Геи – я силой пихнула бы тебя к этой реке. В горло ледяную воду тебе влила бы. Только вот это бесполезно. Потому что воды Амелета ослабят тебя. Остановят тебя. Но не дадут желанной смертности. Потому что ни один бессмертный не знает – как это. Желать смертности по-настоящему.  – Чтобы переломить себя… пожелать смертности… нужно чтобы у тебя было что-то, что выше бессмертия. Нужна… грань. Ступень. Осознание, что готов разменять за что-то божественную сущность на… Кивок уходит туда, где скитаются, вдыхая утешительный аромат асфоделей, сонмища теней.  – Богам такое не под силу. Щурится подземная чародейка – кажется, тьма подземного мира решила и ее обмануть. Это что там – улыбка на лице у Геры?! И Судьба из-за плеч тоже щурится. Всё не может различить: это кто стоит на берегу Кроновой речки. Богиня – или всё-таки…  – Да. Богам не под силу. А смертным? Молчит Прополос. Колышутся вуали над тремя удивлёнными лицами. А золотоволосая делает шаг к ядовитой воде. Натянутая, будто тетива гибкого лука. Губы приоткрываются – выпускают первую стрелу:  – Мой муж. Слово расплескивается шумом отдаленных волн, отдается далекой мелодией кифары. И дает силы идти. Еще один шаг. Мирное журчание ядовитой речки – раньше в нее никогда не падали стрелы-слова. Беспощадные, меткие, отчаянные.  – Мой сын. В слове – веселый и бесшабашный свист копья, и перестук копыт лошадей, и летящая квадрига… И решимость двигаться дальше. Ещё один шаг. Шаг – будто по лезвию меча. По дрожащей от предыдущего выстрела тугой тетиве. По грани.  – Мой брат. За словом – темная, глухая неизвестность. Невидимость. И намерение защитить во что бы то ни стало. И смертность. Последний шаг. И дрожит ядовитая вода в русле – будто надеется сбежать от последней стрелы, после которой не будет пути назад…  – Мой мир. Тишина. Темнота. На берегу безобидной с виду речушки застыла Трехтелая Геката – позабыв о ядовитых усмешечках, обворожительном шепоте, коварных взглядах… Глаза Гекаты закрыты – так, будто подземная чаровница не хочет видеть кого-то… что-то… Так, будто для Указующей Пути есть дороги, о которых не желаешь знать. Жалобно бурлит Амелет – ему вдруг привиделся сон о теплой ладони, коснувшейся ледяных вод. Привиделась песня о нимфе, которая шла по берегу, а потом ей вдруг так захотелось пить… Раньше таких снов не было.

Раньше из Кроновой Речки никогда не пили добровольно.

Тишина – вбирающая в себя общее молчание: Гекаты, и Амелета, и недалекого Тартара – кажется, и он с чего-то онемел… И той, что уходит из подземного мира – не изламывая его вокруг себя, а просто так, пешком…

Сжимая в побелевших пальцах деревянное тело славного лука.

И задыхается за плечами у златоволосой лучницы Судьба – захлёбывается глотком ледяной смертности.

*

Чаша дрогнула. Накренилась в пальцах, расплескивая на плиты вино. Потом учуяла свободу – рванулась и совершила коварный побег. Заскакала по камню, довольная – аж искры высекла.

Хозяин чаши, посланник богов Гермес, этот побег не пресёк.

Гермес изображал каменную статую – будто поймал взгляд неистового чудовища. Объявилась, говорят, какая-то Медуза – только и делает, что в камень всех подряд превращает… Вот и бог сна, видимо, угодил под такой взгляд: окаменел, воздев руку с пестиком. Рот приоткрыт – только вот слова не торопятся вылетать. Боятся, видимо, перебить рассказчика.

Оно и понятно – не каждый день в роли рассказчика выступает Танат Жестокосердный.

И не каждый год рассказ начинается с фразы: «Война началась».

А после первой фразы падают другие: Аполлон мёртв, Зевса поглотил Стикс, Мом лопнул. У моря новый правитель. Аид скоро шагнет на Флегры с Серпом Крона – и заговорщики собираются его опередить…

– У-у-убить Гигантов? – тихонько уточняет Гермес.

Танат Жестокосердный отвечает коротким кивком. Будничным. Как будто нет ничего легче – убить Гигантов, остановить Кронида, у которого в руках – Серп Крона…

И смотрит серыми глазами – приказывая спрашивать. И Судьба осторожно пытается уместиться за плечами нового бога смерти – как-то странно, неудобно, будто крылья мешают… Только вот никаких крыльев за спиной Железносердного нет?

Гермес, посланник богов, морщит лоб. Отчаянно пытается собрать мысленно мир – рассыпавшиеся на мелкие осколки. И губы его шепчут невозможное, неправильное для него: «Нет, постой… слишком быстро, подожди…» Да, кивает Ананка – теперь уже из-за плеч Гермеса, где она обосновалась надежно, основательно. Понимаю тебя, озорник и посланник богов. Это все слишком стремительно даже для тебя. Новостей слишком много. Даже для тебя. Это всё… слишком. Для кого угодно. Гермес крутит головой – взглядывает на остальных. Стикс застыла в соседнем кресле – задумчиво склонила голову, не поднимает взгляд. Дионис припал к меху со своим вином – от таких новостей захлебнуться впору. Белокрылый Гипнос сидит, выпрямившись. Белые пальцы подрагивают на пестике – только что-то не слышно аромата мака, да и звука вечных ударов по каменной чаше – нет. И он тоже шепчет невозможное. Для себя самого.  – Брат, – вышептывают побледневшие губы бога сна. – У тебя нет меча, брат. Как ты собираешься… тебе же нельзя вмешиваться! Пальцы Таната запоздало взлетают к поясу – к тому месту, где теперь – пустота.  – Одолжу у Афины. Или у Ареса. Мечей всегда достаточно – было бы желание вмешаться. Тихо хмыкает Стикс со своего места – ледяная, как воды ее реки.  – Ты отнял у меня клятвопреступника, Железносердный. Приглушенно ахает Гипнос. Сталкиваются взгляды – подземного и подземной. Холод ледяных, страшных вод – против лезвия переломанного, но все еще острого меча.  – Да.  – Своим решением ты даровал ему бессмертие, хотя кара смертностью должна была длиться еще девять лет. Молчаливый кивок – кто будет спорить с воплощением подземного правосудия. Подземное правосудие, правда, не так уж сурово. Вон, усмехается краем губ. Шепчет:  – Молодец. И по чертогу опять раскатывается стук – на сей раз грохочет пестик, выпавший из ослабевших пальцев Гипноса. А Стикс устраивается в кресле поудобнее. Щурится насмешливо. И запускает первое копье вопроса – раз уж больше никто ни в состоянии спрашивать.  – Сколько же у вас есть воинов, чтобы сразиться с Гигантами?  – Пять.  – Их же… – выдавливает из себя всё знающий Гермес. – Их же полсотни?! Безмолвный кивок. Бульканье, хрип, надсадный кашель. Это Дионис в углу поперхнулся вином.  – Безумцы, – говорит Стикс ровно, без обвинения. – Вы собрались шагнуть на Флегры. Отсечь силу Геи с помощью нового морского царя – этого мальчика-кифареда… И что вы сделаете потом? Кто принесет смертность выплодкам Геи?  – Гера. Жмурится, как от боли, Гипнос. Как тот, кто что-то понял – и отчаянно хочет не понять…  – Она же богиня, – хрипло шепчет он. – Гера – богиня, не смертная. Какая смертность, о чем… Ты говоришь – Аполлон мертв. Но он бог. Говоришь – Мом лопнул. Но и он бессмертен. Ты говоришь… Замирает шепот в горле у бога сна. Перестает летать по залу – сжигается огнем от факела, возникшего в руках у нового бога смерти.  – Я говорю – мы все здесь оборотни. За кривой усмешкой Таната – лишенной веселья, неумелой, будто удар ребенка, едва научившегося держать клинок – слишком много всего. Аполлон, встретивший смерть. Мом, столкнувшийся с небытием. Чудовище, ставшее богом, и богиня – смертной… и бог – чудовищем. И Ананка-Судьба, в агонии издыхающая среди выкошенного чьей-то рукой сада Матери-Геи… И горстка безумцев, собирающаяся этому помешать. Бог моря. Богиня мудрости и бог войны. Бог смерти и смертная лучница.

Готовые шагнуть в жерло войны. Показать: Гигантов можно победить не только при помощи Серпа Крона. Остановить собственного предводителя – чтобы не пришло место для крайнего средства…

 – К чему? – пожимает плечами Стикс. – Я знаю, зачем ты собрал нас, Железносердный. Ты хочешь, чтобы мы стали твоими глашатаями в своих мирах. Позвали бы и остальных на Флегры. На безнадежную битву. А я говорю – к чему? Ты мечник, Эребид. Даже с расколотым мечом – мечник. Ты знаешь, как трудно отвести удар, когда он уже занесен. Почему вы не хотите, чтобы это лезвие опустилось? Взгляды подземной и подземного вяжут цепь. Тонкую, нерушимую цепочку понимания.  – Ты знаешь, кого он собирается убить по-настоящему.  – Знаю, Эребид. У меня ее нет.  – Ты знаешь, что может случиться после того, как она умрет?  – Если она умрет для всех и каждого, – мягко звучит в ответ, – у всех в мире может остаться лишь предназначение. И Стикс, под недоумевающими взглядами Гипноса, Гермеса и Диониса, встает напротив бога смерти с кресла. Будто воин – напротив воина.  – Кто знает, не этого ли хотел Крон, – говорит вдруг с мимолетной, режущей усмешкой. – На самом деле. И не этого ли хотим мы все. Чтобы осталась для всех лишь абсолютная ясность. Кристальная и неизменяемая. Чтобы ничего нельзя было переписать. Чтобы у всех было лишь предназначение. Как у твоего брата. Или как у твоей матери. Разве ты не хочешь того же, сын Эреба?  – Нет. И Судьба, пытающая влезть туда – за широкие плечи бога смерти, усмехается одобрительно. Кивает – так, так, скажи же ей, Танат Огненосный – скажи, что ни для кого ты не хочешь предназначения, ибо сам видел, что это такое. Что у тебя есть жена – которая богиня, и ты не хочешь, чтобы она стала чудовищем. Что тебе претит видеть все миры, похожими на твой мир – наполненными чудовищами от края до края. Постой, возмущается Судьба, когда понимает, что сейчас скажет бог смерти. Ты что такое несешь?!  – Предназначение не значит ничего, ибо его можно сломать, – звучит в ответ. – Оно – лишь вид Судьбы. Отличны от самой судьбы, как застывшее лезвие отличается от раскаленного металла. Но и лезвие можно переписать. Перековать. Гибель Ананки может породить Хаос. Или… ты знаешь, о великая. Вселенная не терпит пустоты. И тот, кто побеждает, приходит на место того, кого побеждает.  – Это круг, – говорит Стикс, на глазах облекаясь в темные, тускло отсвечивающие доспехи. – Победитель занимает трон проигравшего. Почему ты думаешь, что ему не место на троне… той?  – Потому что он не хочет этого. Потому что не готов к этому. Потому что у моего брата уже есть трон. Трон подземного мира. Копье, гладкое и водное, вырастает из пальцев Стикс. Бьётся о пол – с тяжким гулом. Наконечником смотрит в потолок.  – Это хороший ответ, Эребид. Значит, вы идете туда спасать не Ананку? И не мироздание, которое может попасть под Серп Крона? Они словно меняются усмешками: на лице Стикс – кривая, неумелая. На лице Таната – острая, колкая, ледяная.  – Я плохо знаком с Ананкой. И того хуже – с мирозданием. С Невидимкой знаком получше.  – И что скажешь мне о нем, Железносердный?  – Если ты со мной – нужно спешить. Тихий смех – будто шорох вязких приливных волн. Повелительный жест Стикс на прощание – к остающимся. Слышали? Вам быть вестниками на Олимпе и в подземном мире. Скажите это богам и чудовищам. Скажите им, что настало время сжинать плоды. И саженцы матери-Геи становятся – от земли до неба, во весь рост. И изогнутое лезвие страшного меча – клинка Времени – нависает над миром, над Ананкой, надо всем и вся. Готовое остановить войну. А горстка безумцев жаждет войну развязать. Слышите, вы?! Гипнос, и Дионис, и бледный Гермес? Скажите олимпийцам. Богам. Подземным. Что час пришел, и боги не воюют в обороне. Что пять… уже шесть безумцев собираются одолеть Гигантов своими силами. Чтобы не дать седьмому безумцу сделать последнюю глупость. Скажите им – бог смерти, который переломил свой клинок, зовет вас взяться за оружие. И сразиться за то, чтобы в этом мире осталась Судьба. Дрянная и лживая. С призрачной иллюзией выбора. Но хоть какая-то – Судьба. Сражаться не на Олимпе, в обороне. В пепле, на Флеграх – против саженцев матушки Геи, бок о бок с бывшим чудовищем, бывшей богиней, бывшей мудростью, бывшим богом войны и бывшим кифаредом. Скажите им, чтобы решали. Только пусть не вопрошают Ананку. Потому что она молчит сейчас там, у всех за плечами. Потому что сама не знает – есть ли у нее в свитке такие строки.

*

Спины и плечи бывают разные – Судьба об этом знает лучше других. Есть такие – на них врата Тартара положить можно: выдержат, устоят. Есть – хилые: только черкнет дочь-Мойра крохотное испытание – уже и согнулись. Есть спины гибкие – нипочем не скажешь, что выдержат: гнутся, гнутся… Ан нет, опять распрямляются!

За некоторыми хорошо прятаться.

За некоторыми спинами с опаской становится даже Ананка-Судьба.

Вползает тихо, на цыпочках – вдруг услышит? Вроде бы, и спина не особенно страшная: гордая, прямая с женскими трогательными лопатками. И плечи – покатые, изящные, по ним кудри цвета меди разбросались.

А только вот…

Не каждый обладатель каждой спины заявляет: я хочу убить Ананку. Не к каждому обладателю плеч приходит Прометей Провидящий. Не каждого ведет за собой долгими, тайными тропами и проходами – сперва божественными, потом на колеснице. Ведет, жмуря голубые глаза, будто отмахиваясь от провидения, которое так и норовит влезть под веки. Наконец доводит до дома – обычного с виду, добротного, из светлых деревянных бревен.

И Судьба с опаской переступает порог. С недоверием обшаривает глазами комнату, которую много раз видела из-за других плеч – то светлоусого Япета, то его сыновей, то невестки его – капризной Пандоры…

Дымит очаг – в нем живет прихотливое оранжевое пламя. Сидит на грубо сколоченном стуле медовоусый вещий Япет – вон как пристально уставился.

А на столе перед ним стоит тяжелый пифос – крышка вон пополам расколота, будто кто-то неосторожный заглянул да небрежно на место кинул…

Титан же смотрит на вошедшую… кто там знает, может быть, и на что-то за ее плечами.

 – Что ты видишь? – спрашивает та, которая перешагнула этот порог первой.

– Не спрашивай меня, дочь Деметры, – звучит тихий ответ. Титан со стоном вытягивается на стуле – болят на непогоду кости… – Это слишком страшные строки.

Дочь Деметры покорно не спрашивает – потому что вместо отца начинает говорить Прометей. Что он не видит больше будущего – только настоящее, и это настоящее страшнее любого будущего, какое может быть.

В нем – безумный ощер Серпа Крона – и такая же безумная улыбка смертного, который познал бессмертие.

В нем сплетаются, сливаются воедино две фигуры в бою, в вечном поединке, и кажется, что у фигур одно лицо, и ясно, что кто-то падет – неотвратимо…

В нем ступают на Флегры – меч и факел, стрела и кифара, дротик и тяжелое копье, и алые строки кровью оплывают в небесах над ними перекручивая, искривляя собственные строки.

И над всем этим кричит, умирая, Судьба.

Нет.

На самом деле Судьба смеется – прямо сейчас, из-за плеч рыжеволосой богини, куда она вошла с такой опаской. Смеется тихим, ядовитым смехом – знающей многое над знающими ничего…

Потому что Судьбу просто так не убить.

– Никто из них не сможет убить Судьбу – потому что всё написано в её свитке, – шепчут белые губы титана. – Погибнет Аид или Алкионей. Или даже Флегры. Или даже всё… её свиток уцелеет.

– Мой муж найдет способ сжечь его, – звучит непоколебимый ответ.

– Нет, – шепчут в ответ губы пророка, – он лишь сотрет все строки до единой. Ось – это трон, который никогда не остается пустым. Над богами, над небом – над всем должно быть что-то. Рука. Правление. Даже если они сотрут ее для себя… убьют ее для себя… для иных она останется.

– И ты боишься, – говорит зеленоглазая. Которая, кажется, забыла – что такое страх. Может быть, потеряла, пока кто-то смертный бился в агонии на ее руках, истекая кровью из горла.

– Да. Я боюсь. Потому что вещим дано видеть лишь самые яркие нити Мойр… самые яркие нити в свитке судьбы. Если же мы не видим будущего…

Молчит Япет – в молчании безысходность. И Прометей молчит, понурив голову – за ним упрямство. И царица подземная тоже молчит – смеется только одна Ананка.

Потому что в ее свитке написано всё. И Судьбу просто так не убить.

– На что же вы ставите? – тихо выговаривает наконец Персефона. – На то, что не станет вас? Не станет всех бессмертных? Родится новая Судьба в небесах? Или новая вера?

И кивает, читая в глазах оставшихся титанов – время любых ставок прошло. Осталось только… надеяться.

И пытаться спасти то, что осталось.

– Мы подсказали Зевсу исподволь, – говорит Япет, тяжко поднимаясь. – Думали оправдаться – ведь он не гневался бы, если бы ее выпустило его творение.

Его творение – Пандора – стоит тут же, в дверном проеме. Кривит губы – сейчас ка-а-ак разразится: «Ну и что, разочек, что ли, посмотреть нельзя было? И вообще, я только тронула эту крышку – а оно как полетит!»

 – Но она не вышла, – устало говорит титан Япет. – И она… молчала. Пока не назвала имя.

Царица подземного мира кивает – верно, верно. Я знаю, чье имя назвала та, которая там…

Делает короткое движение к столу, будто зачарованная музыкой змея. Скользит всё ближе, ближе… Не замечая, как отворачивается и выходит из собственного покоя вещий Япет, как, вздыхая, подается в другую дверь Прометей, как оттаскивает Эпиметей от дверного проёма свою любопытную женушку…

Пальцы скользят по теплой глине – будто внутри пифоса живёт трепетливое, горячее сердце.

Кому говорить с мертвыми – как не царице подземного мира. Кому воскрешать увядшее – как не богине весны?

Голос изнутри кажется треснутым – будто трутся друг о друга глиняные чешуйки. Будто шепчет – узница – сломленная… состарившая до поры.

– …была красавицей, как ты… любила огни вот зажигать, цветы выращивать… танцевать на лужайках… А с сестрой… мы с ней должны были сменять друг друга. Сменять… опровергая и дополняя… Как Ночь и День. Хаос и Гармония. Смерть и жизнь… Только ей было мало. Она говорила – слишком много Хаоса во мне. Она боялась – вдруг я забеременею новой верой… И тогда она лишила меня силы. Она…

– Лишила тебя тела, – шепчет Персефона, и шепот оборачивается давним знанием: когда бессмертного – пусть даже того, кто древнее титанов – лишают тела, он может лишь спать… почти не заговаривает… и он бессилен.

– Лишила меня тела – и меня не стало в этом мире. Остались… части, – сухой шепот тревожно царапает сердце. – Но и части меня были убиты её слугами. Её… любимчиками.

Осталось… одно.

Там, под глиной пифоса колотится всё реже и реже. То, что было подобрано однажды игравшим на берегу моря Прометеем. Было спрятано его осмотрительным отцом – под грудой болезней и бед, чтобы не заметили посланцы Ананки. Последняя часть, не ушедшая из этого мира.  – Лишь отголоски мои в этом мире… – тихо, угасающе стучит там, под пальцами. И вспоминается давний сон, и над пифосом на миг встает изглоданная, измученная тень с язвами на ногах… Беспомощно тянет руки, шепчет: мне холодно, мне холодно, так холод…  – Ей же холодно! Когда маленькая богиня успела выйти из пламени очага? Когда успела прислушаться – к тому бессильному, что таится там, за стенками пифоса? Теперь вот шепчет возмущенно, что как же так… ее же нужно согреть, а то она совсем погибнет…  – И вообще, я тебя ищу, а то там брат… с Серпом этим… на Флегры… тебе нужно скорее туда, иди же! А я тут… И хлопочет, и зачарованно смотрит на пифос, в котором будто бьется пойманная, замерзшая птица – хочет на волю, только вот страшно, озябли крылья… Кажется – маленькая богиня забыла обо всем. Готова прижать пифос к груди, вновь шагнуть в пламя очага… Да, да, – кивает Ананка за плечами. – Это очень правильные строки. Так оно написано во множестве вариантов: ты шагаешь в очаг, маленькая богиня. Ты раздираешь свою сущность, распыляешь ее – и божественную силу отдаешь тому, что притаилось внутри очага. И оно тоже распыляется и раздирается – на тысячи, миллионы очагов, и входит в каждый дом смертных. Так, маленькая богиня. Я умру для тебя – так написано в нашем с тобою свитке. Ибо твое воплощение отныне будет для меня чуждо… Но это ничего – потому что и над очагами будет стоять Ананка Неотвратимость. Потому что меня не убить теплом в очагах. Ананка даже напрягается – как перед прыжком, будто собирается в пламя вслед за рыжеволосой богиней.  – Стой, Гестия. Они останавливаются обе – и обе смотрят с одинаковым недоумением.  – У тебя есть муж. И потому ты сейчас должна уйти.  – Но… а она? «Но… а строки?» – шепчет Ананка из-за плеч рыжеволосой богини.  – Назвала не твое имя. Губы Персефоны трогает улыбка. Легкая – такая, которой пугается не только Гестия. Пугается – и Судьба за ее плечами.  – Но… у тебя же тоже муж. И он… сделает такое, что… Гестия пугливо жестикулирует. Пытается изобразить – там, на Флеграх, будет что-то страшное, и потому туда должна идти ты. Пока не началась… вечная зима для всего и вся. После которой ничего нельзя будет согреть. Твоя судьба – стать рядом с ним, остановить его руку, а моя – прижать к груди этот кувшин и шагнуть в пламя… Только вот медноволосая царица, игриво улыбаясь, меняет судьбы местами. Раз-два – и наклоняется к жене смерти, кладет ей руку на плечо и шепчет:  – Да. У меня там муж. А муж и жена – единое целое. Как день и ночь. Хаос и Гармония. Смерть и жизнь. Умолкает – а отзвуки голоса продолжают биться там, под древней глиной. Выстукивают – замирающим сердцем. Лук… и стрела. Зима и весна. Судьба и… Погасают отзвуки – словно испугавшись Ананки, которая пока еще жива и царствует в покое. Которая шепчет – будто бы губами маленькой рыжеволосой богини.  – Я не понимаю…  – Иди, – отвечает ей царица подземного мира. – Иди, грей. Я тоже буду греть. По-своему. И маленькая блаженная подчиняется несокрушимой воле в голосе у Персефоны. Уходит – торопится на Флегры, бросая на прощание через плечо пугливый взгляд. На пифос. Потом в огонь. Потом на Персефону. Будто одно теперь предназначено для второго, и все вместе – для третьего. Будто можно – только и только так…

– Ты… думаешь, это твоя Судьба? Да?

Персефона не отвечает. Садится возле пифоса на стул, с которого незадолго до этого поднялся вещий, осмотрительный Япет. С усмешкой смотрит вслед Гестии, жене смерти.

А в очаг, на огонь, почему-то совсем не смотрит. Будто вовсе не собирается туда шагать.

Будто знает другой способ. Или другие строки.

Только пальцы выписывают что-то по испещренной трещинами глине сосуда – прощание? Нет, рисуют что-то наподобие едкой, страшной улыбки.

Или серпа.

Губы же шепчут совсем другое.

– Нет, я не думаю, что это моя Судьба. Я… надеюсь на иное.

И словно от этих слов трещины под пальцами царица подземной становятся всё шире, шире…

Вот только Ананка-Судьба не видит того, что открывается в этих трещинах.

У Ананки Судьбы больше нет времени. Она слепнет, отворачивается – и стремится прочь.

На Флегры. К своему любимчику.

*

Ананка не умеет улыбаться. Улыбка несёт в себе то, чего она не приемлет: обещание лучшего. Тепло, свет. Неуловимое обещание – всё будет хорошо…

Судьба, вращающая ось мира, сотканную из миллионов иных судеб, знающая всё о неотвратимости, точно осознаёт: хорошо всё уж никак не будет. Всё будет… как следует.

Потому она умеет усмехаться, ухмыляться, дарить насмешливые смешки из-за плеч – своим любимчикам. Заливаться зловещим хохотом, хихикать и хмыкать, фыркать и скалиться…

Не улыбаться.

Улыбаются легкомысленные глупцы, у которых остается надежда.

Ананка же стремится надежду убить. Во всех и всегда.

Особенно – в тех, кого выбирает избранниками.

– Мне рассказать тебе сказку, маленький Тартарид?

Фыркнул. Прищурился чёрными глазами туда – на кострища, возле которых весело пировали братья над новой добычи. Откинулся спиной на холодный камень, как на трон, сделал разрешающий жест – послушаем…

 – Вначале был только великий Хаос – бескрайний и всемогущий…

Старая, бесконечная сказка вьётся ровной, непрерывной нитью, выпрядаемой бережными пальцами. В ней беснуется Уран, свергнутый своим наследником. Крон – свергнутый своим наследником. И еще один – тоже свергнутый своим сыном, тоже пораженный безжалостным пророчеством…

– Как так получилось, а?

Губы остроскулого юноши складываются в улыбку – он отлично умеет улыбаться, не то что вечная собеседница…

– Что, маленький Тартарид?

– Его свергли – и он не в Тартаре. Он потерял трон – и не канул в забвение. Ты говорила – он Владыка?

– Был. Он был лучшим из Владык Олимпа, а теперь вот…

Голос Ананки обрывается – словно она не знает продолжения. Бог? Царь?! Чудовище?!

– Ты говоришь – он правит подземным миром. Он – замок для моего отца, который я должен отомкнуть.

В голосе – веселое предвкушение: чего уж легче! Притащится Владыка, ударит своим владычьим оружием – не подозревая о способности гиганта впитать удар и обратить его против соперника, о способности бить самим соперником… чего уж проще!

– Да, маленький Тартарид. Но в нем всегда было больше. Больше Владыки. Больше смертного. Больше…

Осекается Ананка – ловя себя на тревоге в голосе. Непонятно – что и тревожит, колет мелкими иголочками. То ли это «больше», то ли воспоминание – оружие должно быть одно, верно ведь?! Как же он там дальше говорил, этот Кронид?

– Так почему ты не вмешалась?

Алкионей, Погибель Аида, задумчиво свивает и развивает черные кольца, которые вместо ног. Весело любуется упругими мускулами.

– Ты говорила – когда Крон стал копьем над миром, ты испугалась. И вмешалась. И с Ураном тоже. Почему тогда так медлила с ним?

– Потому что у него все было слишком правильно, – шелестит едва слышный ответ Ананки. – Правильно началось. Он так верно шел. Он не пытался возненавидеть свою Судьбу – он принимал ее. Он не пытался… переписать… И мне нечего было бояться.

Ей не нужно было делать его своим любимчиком, воспитывать согласно своей воле – он сам следовал написанному. Сел на трон, как и задумывалось. Сотворил Золотой век.

Он, правда, выбирал не то, что было написано ярко. Брал самые размытые, почти невидимые строки – как с пророчеством и сыном, которого он отказался глотать.

Потом только вмешалась эта девчонка со своим танцем – и он шагнул не так и не туда, и его наследник вдруг тоже спутал нити, но и это было нестрашно, это все было в ее свитке – даже черные воды Стикса…

Тогда она поняла – с этим избранником покончено: Стикс не отпускает. И заговорила с другим – остроскулым и черноглазым, подраставшим на Флеграх лучником…

Потом строки того, другого, пропали. Вырезанные переломанным клинком.

– Его Судьбу не переписывали при рождении. Переписали случайно. Не желая этого. Бог смерти, которому вздумалось из благодарности переломить свой клинок. И теперь он стал – мечом над этим миром, мой маленький Тартарид…

– Меч против стрелы, – он смеется радостно, и его пальцы легко отпускают воображаемую тетиву. – На кого же из нас ты ставишь?

– На тебя, маленький Тартарид. Я всегда ставлю на тебя.

Погибель Аида, юный Алкионей кивает небрежно и гордо – мол, разве мог быть ответ другим?

Не подозревая, что Судьба там, за его спиной, усмехается улыбкой, отдающей желчью и полынью.

Отдающей – знанием. Ибо вездесущая Судьба никогда и ни на кого не ставит. Она побеждает в любом случае, потому что победитель все равно выполняет ее волю. И побежденный выполняет ее волю – таков круг жизни…

Может быть так, что лук Урана победит в этой схватке Серп Крона, и Погибель Аида оправдает своё имя – и гиганты воцарятся над миром, пока не придет новый любимчик.

Может быть так, что Серп Крона скажет свое слово – и Алкионей ударит в ответ всей мощью. Ударит – своим противником, и тогда не останется ничего. Ни Аида, ни Алкионея, ни Флегр, ни безумцев, которые собрались развязывать войну.

Может случиться и так, что Кронид сумеет остановить Серп, одолеть свою Погибель… и тогда всё равно убьёт лишь ту Судьбу, которая стоит перед ним – не допрыгнув до настоящей, которая ось мира вращает…

В любом случае – исход один, как бывало при всех битвах.

Любимчики... Владыки... оружие – лишь ягнята на алтаре ее игры. Строки в свитке.

Пальцы остроскулого лучника тихонько гладят тишину – та напевает, и ее песня похожа на песню Судьбы за плечами.