Текст книги "Иная Судьба (СИ)"

Автор книги: Steeless

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 36 страниц)

«Потом» у меня нет. У меня становится даже все меньше «сейчас». Там, на Олимпе, в старом, пыльном доме истертые ножницы раскрылись над нитью. Приготовились резать. Отправлять навстречу забвению.

Ножницам плевать, что я хочу жить. Отчаянно, с вечным холодом, вечным кашлем, вечной ломотой в костях – жить! Видеть Персефону, воевать, пасти овец, что угодно – жить!

Что угодно вместо тухлого глотка забвения.

Дохнуло холодом – не тем холодом, который вечный и от Стикса. Ожидаемым холодом – смертным.

Морозцем от черных крыльев… нет, от их тени. От серого плаща, наброшенного на спину.

– Прочь! Уходи отсюда, ты! Я не отдам его, не смей забирать его…

Высокий воин шагнул в комнату, просто и деловито снимая с пояса верный клинок…

Шагнул. Застыл.

– Танат, не надо!

– Ну, – протянул Мом, разводя руками. – Понимаешь, братец, какое дело. Тут один клятвопреступничек чем-то неудачно порезался. Только и дел-то – пряди прибрать, правда?

Мома бог смерти, Железносердный, взглядом не удостоил. А умирающего с перерезанным горлом старика – удостоил.

Скрестились два взгляда. Угасающий – черных глаз. Пристальный – серых.

Привиделось вдруг: двое друг напротив друга, звенят клинки… потом подземелье, звук сырых падающих капель, тяжесть на плече: «Я должен тебе… невидимка».

– Что такое? – выпевает сладенький голос Мома. – Хороший знакомый? Дружок, может? Ну, долг-то все равно превыше всего. Давай же. Режь. Ты же вроде как не вправе отказаться. Да, братец?

– Не смей! Приказываю тебе! Не смей! Пошел прочь, подземный выродок!

Ананка моя… Кора. Вскинулась пантерой, пытается телом закрыть, защитить – будто от этого меча бывает защита. Гестия шепчет что-то сквозь слезы – не слышу, что… о чем еще я забыл?

О времени, которое кончилось. Ушло с теплой жидкостью из горла.

Щелкнули ножницы Атропос, легко перекусывая истончившуюся нить.

Мудрого, Щедрого и Милосердного. Странника. Криводушного. Клятвопреступника.

Жалкого старика с перерезанным горлом.

В объятиях богини.

Боли не стало. Только и остался – что холод. Да последние несколько нитей, связывающих тень с остывающим телом.

– Это приказ твоего Владыки!

Несколько нитей. Несколько прядей волос.

– Режь же, живо!!!

Прозвени, безжалостный меч смерти, пропой над головой – и…

…звякнуло железо. Пустым, нестрашным звуком. Не над головой – на полу.

Раз, потом второй раз.

Подскакивая и кувыркаясь, к ногам нового царя подземного мира подкатились две глупые железки. Две половинки клинка.

Самого страшного клинка в мире, переломленного надвое своим хозяином.

Будто лучинки, нечаянно сломанные игривым мальчишкой.

– Смерти больше нет, – тихо сказал Танат Жестокосердный, глядя в глаза брату – в широко распахнутые, мутно-зеленые глазки.

И потом только он, задохнувшись от боли, упал рядом с клинком.

Была смерть, да вся вышла.

– А, – сказал Мом нелепо. Выхрипел горлом чуть выше: – А…

Смотрел на упавшего брата. На кинувшуюся к нему Гестию. На меч Таната – две половинки, небрежно валяющиеся на полу – цену непомерного усилия, отказа от своей сущности… На все, что угодно смотрел – даже на потеки на полу, которые, кажется, начинали серебриться.

Только на меня не смотрел.

На что там смотреть-то?

Вот поднимается, медленно вырастает за спиной Мома-Насмешника темная фигура того, кому дарована не-смерть. Не-смертность.

Бессмертие.

Черные волосы скользят, ложатся на плечи. Не сгорбленные плечи.

Пряди падают на молодое лицо. Скользят по острым скулам, обрамляют черноту взгляда. Задевают пустячную рану на шее, пачкаются в прозрачном ихоре.

И Мойры-старухи, надрываясь, вопят на своем Олимпе: «Поглядите на нить, на нить!»

Перерезана нить. Только вот вьется. И сияет нерушимостью – второй раз не перережете. Ножницы только затупите.

Перерезана нить Ойтиса-огородника и Ойтиса-лучника, сварливого и мрачного. Нить Владыки Климена, Щедрого и Криводушного, перерезана еще раньше – росчерком Стикса. И остался только я.

Я, Аид-невидимка. Брат без братьев и сестер. Отец без сыновей. Нелюбимый муж нелюбимой жены. Воин, дурак и вор – потому что я украл у вас мое бессмертие, пряхи, и не собираюсь возвращать его обратно. Я останусь в этом мире.

Я удержусь.

Слышите вы, Пряхи?! Слышишь, ты – которая перестала со мной говорить и начала с другими? А ты – Мом-Насмешник, самозванец, севший на мой подземный трон – ты это слышишь?!

Еще и как.

Слышит, понимает, осознает. Вон, белые губы трясутся, взгляд – как у загнанного хорька: то ли прыгнуть, зубами впиться со злости, а то ли завонять с досады на весь дом, раз уж только это и осталось.

Перед Момом-Насмешником, заглядывая ему в лицо, стоит Судьба. Безжалостная, холодная – такое только раз за всю жизнь увидеть можно. От Судьбы не сбежать: Мом уж и так, и этак старается, поворачивается на месте, вот-вот мир изломает… Только куда сбежит подданный – от царя? Раб – от своего Владыки?

– В-в-владыка…

Что ты хочешь мне сказать, истинный сын своих родителей? Хочешь просить о милости того, кого в песнях нынче зовут Безжалостным? Взывать к человечности огородника по имени Ойтис?

Кажется, ты его убил, о Злонравный. Этого самого огородника. Порадуйся. Или, может быть, ты хочешь кары? Ее я могу тебе дать – что скажешь о водах Стикса? Или о Полях Мучений? Или о… Но Мом не зря – сын Эреба и Нюкты. Эти всегда умели принимать решения. Вот и божок злословия вместо того, чтобы молить, хлопается под тяжким взглядом Владыки на живот. И начинает извиваться, тоненько поскуливая, кажется даже – обращаясь во что-то склизкое и омерзительное. Протирает брюхом пол, завывая от страха и обмарываясь. Такое карать – запачкаешься. Тронуть – побрезгуешь. Тварь настолько жалкая, что и небытие не подаришь – недостойно. Тварь, правда, знает лучше всех, чего она достойна. Мом-Злонравный, извиваясь, быстро выползает за дверь – и скулеж стихает в отдалении. Наверное, он потом будет бахвалиться – «Я так мерзок, что и Владыка растерялся!» Он просто не знает, что приговор уже произнесен. И я не буду разить оружием. У меня есть право. А что на месте не покарал – так мне тут ни к чему кишки по стенам развешивать. У меня тут другое сейчас… Куда страшнее любой кары. Смерть бьется в агонии на земляном полу дома смертного – видать, визит не удался. Не может открыть губы – впустить хоть каплю воздуха. И женский пронзительный плач повис среди бревенчатых стен – это Гестия целует холодеющие щеки смерти, пытается согреть, как всегда… Только мертвое не согреть. Гляжу – будто в зеркало. Богиня обнимает умирающего, плачет в голос, зовет на помощь. Вторая богиня стоит в растерянности – не знает, что делать. Только вот рана у умирающего не на шее – на мече. Глубокая, не зарастающая, по самой сущности проползла. И гадкие голоса – три голоса, прямиком с Олимпа залетели – начинают шептать внутри меня наперебой: «Э, что тут уже сделаешь? Сущность напополам. Сперва папашка крылья забрал, а теперь вот сам у себя, свою же сущность… э, Атропка, ножницы можешь выкинуть, пока новый бог смерти не родится! Э-э, спорить будем?!» Да, сёстры, чьих голосов я не желаю слышать. Будем спорить.

Вы со мной, я с вами. За жизнь для смерти.

У смерти бледнеют губы, а глаза стекленеют, и мне кажется – в них ужас перед неизбежным. Тот самый ужас перед небытием, который чувствуют смертные – а вот теперь и он сам. И сам бледнеет, будто выцветает, и все порывается сказать что-то, то ли мне, то ли Гестии.

Мне – наверное: «Кронид, вот теперь мы наконец квиты».

Гестии – наверное: «Я был глупцом, моя блаженная. Думал, что бессмертен. Потому не сказал тебе. Я…».

А может, там еще что-то – на остывающих губах, в остановившихся глазах. Не смотрю, не прислушиваюсь.

Опускаюсь на пол, кропя умирающую смерть ихором из пустячной царапины на шее. Нет, мало: беру осколок клинка. Того самого, переломанного и не поющего больше.

Осколок обиженно кусает ладонь: из-за тебя сломали… Потом злобно вгрызается в ладонь своего хозяина: как посмел? Ради кого, вообще?! Вот этот вот тебе – кто?!

Шурин? Владыка? Ученик?

Брат.

Легкая, бесцветная волна выплескивается из одной ладони – мозолистой ладони мечника. Смешивается с другой волной – из ладони лучника. Волны почти одинаковые, Убийца, слышишь? У нас с тобой кровь одинакового цвета, я больше не смертный – спасибо тебе, и вот я смешиваю нашу кровь.

У меня было два брата. Потом один. Теперь вот снова два.

А может, настоящие братья – это вообще только те, кого называешь так сам.

И разве может брат оставаться в стороне, когда другой собрался куда-то там в небытие?

– Я дарую тебе бессмертие, – прошептал я, чувствуя затихающие толчки чужого ихора под своими пальцами. – Я дарую тебе бессмертие как Владыка. Вставай, сын Эреба и Нюкты, брат Владыки подземного мира. Нектар, Гестия!

В жизни никому не даровал бессмертия. Слышал только: то Зевс кого-нибудь из любовниц притащит в вечную жизнь, то Афродита – кого-то из любовников, то Аполлон – с теми же мотивами…

А как это делается – вот и не представлял.

И можно ли вернуть этим чудовище, которое истребило собственную сущность – тоже.

Может даже – нельзя. Вон, Персефона собрала нектар из черепков, которые Мом не добил – протягивает Гестии, а Гестия пытается влить в равнодушные, бледные губы Таната – и не получается, нектар проливается мимо них.

И тает вместе с клинком на полу железная нить – там, на Олимпе.

И голоса Прях невесть откуда сипло каркают в уши: «Нет уж, нет уж! Рожден с предназначением, а у чудовищ ведь только оно и есть. Так что – до нового бога смерти…»

У него есть не только предназначение, – швырнул я в ответ в серый дом. Еще есть Гестия. И брат. Братья. Белокрылый же еще этот…

А если уж так нужно предназначение…

Я взмахнул рукой наобум – все равно оружия не было в доме, так уж что угодно… факел? Пусть будет факел.

Ладонь бога смерти намертво стиснула теплое дерево. Сжала – будто рукоять любимого клинка.

– Зажги факел, Гестия, – тихо велел я. Сестра всхлипнула – и расцветила факел оранжевым огоньком.

– Я даю тебе удел – светить факелом для теней смертных, которые выйдут из мертвых тел, – шепнул тогда я и на всякий случай воззвал к миру. Кто там знает, к какому – а вдруг откликнется хоть кто-то. – Вставай, новый бог смерти!

Вопль налетел неожиданно. Резанул по ушам… нет, внутри головы. Перепуганный женский… из-за спины, что ли? Да нет, несколько голосов, голоса разные… Будто кто-то умер, кричали. Отчаянно, хрипло, с ненавистью…

– Что ты сделал, Кронид, что сделал?!

И звук, страшный звук трещащего свитка…

– Что… ты сделал, Кронид? – спросил Танат.

Вздохнул, с трудом, но все же. Гестия помогла ему подняться, что-то успокаивающе лепетала, прижималась к плечу.

Убийца же смотрел на меня – и только.

Пронзительным взглядом – будто вся острота сломанного клинка в глаза вылилась.

– Факел тебе подарил, – буркнул я. Подумал – надо бы подняться с колен, что ли. Не по-владычески. А, плевать. – Гестию спроси – как с ним обращаться.

– Он… будет как светильник для теней, – прошептала Гестия, обнимая своего… мужа, что ли? И когда успели, вот еще новости – где ж они Владыку нашли на обряд? – Тени будут выходить из тел и видеть этот огонь, и он будет утешать их в отчаянии… будет греть…

Танат перевел взгляд на факел в руке. Потом вновь на меня. Казалось – сейчас новый бог смерти поинтересуется: я, случаем, не идиот? Спасибо, ведро не всучил. Или, например, лопату.

Это еще нужно выяснить, кто из нас идиот, – ответил я взглядом. Я, например, не ломаю свои мечи. Хотя да, я же не мечник – ну, значит, стрелы и луки не ломаю. И вообще, скажи спасибо, что я тебе другое имя не дал. Обозвал бы… Макарием каким-нибудь. Богом блаженной смерти, к примеру.

– Что ты сделал, Кронид? – повторил Танат тихо, настойчиво. Пришло – будто отголосок оттуда, с Олимпа, где в сером доме сотряслись стены и содрогнулась древняя пряжа…

– Переписал, – прошептал я, вдруг обретая ответ. Легко – будто все время его знал.

– Как ты смог? – прозвучал второй тихий вопрос.

– Потому что меня тоже… Потому что моей судьбы нет у Мойр. После Стикса стираются Судьбы: он пережигает любые нити.

А те, у кого переписаны судьбы, опасны. Опаснее них – только те, чьи судьбы исчезли вовсе.

Потому что дай им только волю – и они будут менять и другие судьбы. Переписывать.

Словно зараза какая – коснись, и перекинется.

– Что дало тебе такое умение? – третий вопрос. Будто свет факела, озаряющего зыбкий путь во тьме. Быстро он осваивается с новой работой, этот подземный…

Потому что я ведь знаю – она не просто так со мной говорила. Не просто так выбрала любимчиком. Может, именно за это – за умение писать чужие судьбы…

Только вот что она подумает теперь – когда я не пишу, а переписываю?!

– Опасаюсь, – вздохнул в памяти голос Стикс, – что ты разгневал что-то, что страшнее.

Я покривился и открыл рот, чтобы ответить. Не знаю, что – может, просто хотел сказать новоявленному братцу, чтобы не лез с вопросами.

Хлопнула дверь.

– Ну, царица моя, – вздохнул голос Ареса, – кажется, здесь мы все упустили. Вот ведь Хаос – я всякое мог про отца представить, но такого…

А, ну да. Та еще картина для бога войны в изгнании: хижина огородника во всей красе. На полу – потеки крови вперемешку с серебром, валяется изломанный меч смерти – уже почти истаял. Гестия прижалась к богу смерти, обхватила сзади и под спину поддерживает. Бог смерти таращится на факел, который невозмутимо пылает в его руке. Владычица подземного мира застыла полунагая, волосы растрепались, в руке – еще один черепок, из него нектар капает. А клятвопреступник и свергнутый царь расселся рядом с Танатом на полу, трогает царапину на шее и подниматься, вроде бы, не собирается.

– Много ты знаешь, Арес, – решительно отрезала Афина, шагая внутрь дома следом. – Для него-то как раз такое нормально. Ну, что скажешь, Аид-невидимка?

Мудрая наверняка ждала мудрых вопросов. И получила самый мудрый из всего, на что я мог сподобиться.

– У вас что – всё настолько худо?!

====== Монодия. Зевс ======

Началось не так.

Губы шевелятся – во снах, в видениях, в призрачной яви.

И строки двух невидимых свитков ложатся – одна поверх другой.

Не было: юноша стоит против отца, в руке – натянутый лук, рядом коза рога наставила – у-у-у, забодаю! Не было.

Было: великая война, плачущее огненными каплями небо, скалы, сотрясающие воздух, и величественная фигура – щедро сеет из горстей молнии…

Не было: одинокая фигура лучника, перед ней – распростёршаяся косматая туша, вокруг – стон, вздох, гром – «Повелевай, Владыка!»

Было: кипит море, и чёрная копоть покрывает небо, и только ясная фигура в небесах не тускнеет, и молнии хлыстами ложатся вокруг неё.

Не было! Было. Не было! Было.

Вечный мотив сердца – никогда не умолкает, никогда не прерывается. Ложатся друг на друга свитки. Правда становится ложью. Ложь – правдой. Лживых строчек столько – наверное, из них озеро можно слить. Из чёрных значков, рисунков, фигурок. Слить, а потом сесть на берегу, вглядеться в холодную, тёмную воду. И кричать в лицо того, кто появится там:

– Нет, это не ты! Это я!

До хрипа, до срыва горла, до истошного стука сердца – «Не было! Не было! Не было!» До откуда-то взявшейся на щеках соли.

– Да, это я! Мне суждено было возмужать на Крите! Освободить детей из утробы Крона! Жениться на Гере! Править на Олимпе! Стать Владыкой Владык. Мне, не тебе! Слышишь?! Я знаю это! Я всегда знал это! Всё неправильно началось! И я всё исправлю, и рано или поздно…

Хочется захлёбываться словами, и до боли вглядываться в чёрные воды там, во сне. Ждать, что там появится его отражение – неповторимого стратега и дальновидца, Кроноборца, Громовержца, Милосердного и Мудрого…

И видеть там одно и то же лицо.

Неповторимого стратега и дальновидца. Царя из царей. Справедливого, величественного, грозного и сияющего…

Старшего брата. Трижды проклятого вора.

– Да сколько ж можно! Опять… молот, значит, опять у меня украл!

– Ох! Да когда же это кончится…

– А я что? А я ничего! И вообще, кто там знает – куда ты свой молот положил и у кого забыл…

Афродита, слушая перебранку муженька с Гермесом усмехается – ласково, призывно. Почему бы царю царей и не посетить скромное ложе Киприды?

А почему бы и не посетить, – думает Зевс, даря невестке лёгкую благосклонную улыбку. Попозже. После совета – если, конечно, это сборище можно так назвать.

– Гермес!

Пересуды утихли – Владыка поднял голос. Зевс не признавался самому себе – но ему нравилось вот так унимать остальных. Когда посреди очередной сварки вдруг – молчание, почтительные взгляды…

Словно молния в разрыве туч.

– Верни Гефесту украденное. Кару я потом определю. Ты знаешь, я не люблю воров. Не будь моим сыном – давно сбросил бы тебя с Олимпа.

Гермес виновато забормотал, замигал – «натура, ну, что тут поделаешь». А добряк Гефест тут же подхватился, уверять начал: нет-нет-нет, кто там знает, куда он мог подевать этот молот!

А то ведь всем известно, насколько Владыка не любит воров. До последней степени. Так, что и среди смертных теперь воровство карается – смертью.

Правда, никто не знает – отчего это так. Считают вот даже – от пущей несправедливости.

Никто не знает о старшем брате, который как-то украл у Владыки всё. Трон. Жену. Славу.

Всё.

– Приносят ли вам достаточно жертв?

Лёгкий шум: «О нас радеет!» Артемида задумчиво кивает: ещё и как достаточно! Афродита принимает зазывные позы: одну лучше другой. Жена что-то бормочет под нос – а ей что, мало, что ли? Вздор: она просто не в себе, ещё с того исчезновения Коры. Гермес показывает: да завались!

– Особенно Пэану хорошо. Так? Гекатомбами валят, небось! Да после той истории с сосудом Пандоры…

Аполлон сидит хмурый и задумчивый: странно, не воспевает блестящий отцовский план. Поставить смертных на место. Предыдущий Владыка Олимпа их совсем распустил – вот и пришлось напоминать о том, что боги – над всем. Запустив в дом титана Эпиметея красивую, но глупую как пень жену, охочую открывать сосуды и выпускать болезни в мир.

А если болезнь скосит одного смертного клятвопреступника… ну что ж, оплачем, толос даже приготовим.

– Мне вообще-то, тоже немало приносят, – заявляет папин любимец – развесёлый Дионис. – Нет, ну, а что? После войн-то, в самый раз…

– Войны, – фыркает Артемида – вот бы кому быть богиней войны, а не по лесам бегать. – Одно название, что войны.

Эрида – богиня раздора (вообще-то, подземная, но уже прижившаяся на Олимпе – ни одного пира не пропускает) пожимает плечами. Разводит руками: показывает, как тяжко работать.

– Ой, да я же только за то, чтобы этих смертных поуменьшилось, а то развелось за годы, девать некуда! Но вот что тут сделаешь, когда Война к тебе лицом не поворачивается? Я, стало быть, раздор и рознь разжигаю – царьки лезут драться… А Арес не является на поле боя! То ли ему уж жена запрещает, то ли уж еще кто… Воинственность – вдыхает! На соревнованиях! Или чтобы города от чудовищ защищать! А на войны – через раз и в лучшем случае! Ох, тут уже только на Громовержца надежда…

Громовержец прячет ухмылку в бороду, а так-то – хмурит брови. Эрида в своём праве: успела и на Ареса наговорить, и на Афину… Только вот этих двоих сейчас не взять. Забыли приглядывать за заговорщиками в первые лет пять – а они теперь уже и войска набрали (спасибо – на краю света пока что). Союзниками обзавелись. Якшаются со всё такими же изгнанниками: Герой и Ифитом, Прометеем, Эпиметеем вот… Зачем? Чего ждать от сына вора… от двух сыновей. Затем, чтобы украсть Олимп и морской мир. Отобрать силой. А что есть у Великого Громовержца Зевса против Мудрости, Войны и Музыки…

Кифареда, – вкрадчиво шепчут Мойры – не явились на совет, а вот, вползли без спроса. Пророчество своё притащили – гнусное, недавнее. Тебя свергнет Кифаред.

И ты слышал его музыку. Видел, как ее волны захлёстывали Олимп. О, Мойры не зря не сказали – сын. Аполлон рядом с этим милым мальчиком, Ифитом, – не более чем горлодёр из таверны. Против них – Музыки, и Мудрости, и Войны, у тебя… трезубец? Власть Олимпа? Поддержка детей (Аполлон только и смотрит, как сесть на трон, Гермес дружен с Гипносом, Дионис вечно навеселе, Гефест… а, что о нём говорить!)?

Громовержец взмахивает рукой: ну конечно, на него надежда. Он – велик. Грозен. Непобедим. Громовержца не пугает даже то, о чём вы не можете заикнуться. Слово, которое комом застыло у его родни в горле.

Громовержца не пугают Флегры.

– Что там Флегры?

Гебу, которая и задала вопрос, кажется, Флегры тоже не пугают. Сидит, показывает зубы – чего бояться! Вон, отец над всеми богами стал – небось, защитит!

– Гиганты не осмелятся на нас двинуться, – машет рукой Громовержец. – Я же уже говорил.

И усмехается в ответ на недоверчивые взгляды, восхищённые взгляды, испуганные взгляды…

А сам бросает предупреждающий. На жену – Деметру.

Только посмей вспомнить, мол.

О Флеграх весть принёс Гермес – месяца три назад (и от воров иногда толк бывает!). Рассказывал, щурился: занесло на Флегрейские острова, а там – ужас несусветный, новая раса, Гиганты! Непобедимые. Собираются воевать с Олимпом (еще бы им не собираться воевать!).

Непобедимость Зевс осмотрительно проверил – запустив к Гигантам в логово пару божков помельче. Посмотрел – и обрадовался. Действительно, сильные. Действительно – неуязвимые. Страшнее любой стрелы…

И им, наверное, нипочём любая музыка.

Что тут огорчаться, если под ногами валяется готовое оружие.

Вопрос только – как правильно воспользоваться.

– Поговори с Геей, – сказал он тогда жене. – Скажи ей – я… не он. Выясни, на что она гневается. Скажи: это всё Аид. Он заключил ее детей, титанов, во мрак. Но я – не он. Скажи: я охотно с ней договорюсь. Я ведь выпустил её сыновей – Циклопов. И другие её дети… скажи, что они смогут жить в мире с нами.

Сам к Матери-Земле он не сунулся. Знал: она безумна. Иначе не родила бы Гигантов.

А на что она гневается – он знал и так. Вор-Климен отправил в Тартар не только Крона – об этом он догадался давно.

И когда жена вернулась печальная и задумчивая, когда сказала: «Она услышала. И просила передать, что смотрит… и слушает. И ждёт»…

Тогда он стал бросать Гее-Земле подачки – будто бешеной собаке, чтобы не кинулась. Смертные ранят тебя, о Великая, – говорил он устами Деметры. Бороздят плугами, выпасают на тебе стада. Смотри, я сделаю так, что смертных станет меньше. Смотри, я открыл сосуд Пандоры (а что от болезней может умереть один клятвопреступник… какая разница). Смотри, я для тебя устраиваю войны (а что во время войны может умереть один клятвопреступник… кто узнает?). Смотри, я для тебя разрушил все его алтари. Смотри, я ищу его самого, чтобы и его самого не осталось – ну как тебе, о Великая?

Хочешь, я сделаю что-нибудь еще? Например, договорюсь о том, чтобы Мом освободил нескольких твоих сыновей из Тартара. Сам схожу за ними. Мне несложно. Всё равно они пока что безумны, и не меньше трех десятков лет им нужно будет отлёживаться в пещерах… отсиживаться на краю света в компании верных жён. Мне ничего не жаль для тебя, безумная Мать-Земля.

Однажды ты дала моему брату-вору лук Урана. Мне ты дашь гораздо больше. Неуязвимых Гигантов – мою армию.

Неуязвимых, конечно, до срока – пока я не решу, как с ними можно справиться. С ними и с тобой, бабушка. И со всеми, кто будет угрожать моему правлению.

А пока что Гиганты пусть посидят на Флеграх до поры. А родня пусть восхищается своим бесстрашным предводителем: есть за что…

Аполлон встаёт – подёргиваются нетерпеливо пальцы на кифаре.

– Прости, отец, но я хотел бы успеть к началу состязания.

– Оно-то, конечно, стрелять – не морем править! – подмигивает Дионис – и тут же выцветает от взгляда Сребролукого. Потому что действительно – притча во языцех. Стрелять у Аполлона получается точно лучше.

Взмах рукой – неторопливый, вальяжный:

– Я поставил бы на тебя, Аполлон, но это бесполезно. Все знают, что ты и так будешь победителем.

Особенно если опередишь тех, кто устроил эти состязания. Войну и Мудрость. Очаг и Музыку. Пламя и Смерть (во рту – кислит воспоминание о двоих, которые осмелились встать против него. Ничего, встретимся ещё…).

О, сын мой, я отблагодарил бы тебя чем угодно, если бы опередил тех, кто устроил эти состязания. Потому что я понимаю – какого стрелка они ищут.

Самого ненавидимого. Самого подлого. Бьющего в спину стрелка-клятвопреступника.

Хотя разве есть причина ненавидеть смертного, который никогда не вернётся?

*

Не то. Не так.

Совет закончился, Семья подалась – кто куда. На пиры, на состязания, а то и просто сплетни пересказывать. Афродита, правда, посматривала выжидающе: приголубишь, а?

Зевс усмехнулся, махнул – сейчас, мол. Скоро приголублю. А пока что вот посижу за владыческими раздумьями один.

Владыки ведь всегда одиноки. Друзья – ну да, откуда, когда каждый посматривает на вожделенный трон? Родня? Не забыли про клеймо Кронида: брат на брата, сын на сына. Любовницы вот разве что – тут есть, где развернуться и чем прогнать скуку. Жена, конечно, поливает своими слезами яблони – пусть поливает, только плоды крупнее будут.

Быть Владыкой и быть одиноким он был готов всегда. Ещё до того как пошел в Тартар – Циклопов вызволять. До того, как воевал с выползавшими из подземного мира драконами.

До того как пришёл в серый дом, который совсем недалеко от дворца – на Олимпе. Перед Состязанием, в котором – он знал – должен победить.

Он всегда знал – чего хочет. И тогда пришёл, потому что хотел подтверждения. Только – подтверждения.

– Я буду править Олимпом?

Мерзкие смешочки – хочется рубануть каждую. Клото тянет жребии, Атропос с хихиканьем режет нити:

– Ну, надо же, какой вопросец выдумал. А ты сам как думаешь-то?

– Да. Потому что мне это суждено.

Прыскает Лахезис – она поглаживает пальцами какие-то строки в свитке…

– Правда, что ль? Суждено? А почем ты знаешь, мальчик?

– Потому что я – лучший.

– Лучшие не спрашивают – они отвечают. Не пытаются взять – берут. Да. Ты будешь править на Олимпе. Если твой брат позволит.

– Посейдон не соперник мне.

– Не тот брат, маленький Кронид…

«Повелевай, Владыка», – прошептал он на следующий день. Вместо того, чтобы выкрикнуть: «Вор!» – в лицо брату. Мудрому, милостивому, благородному лжецу. Одержавшему нечестную победу – она не может быть честной, если в руках – лук Урана!

Вместо того, чтобы крикнуть: «Это должен быть я! Я – Истребитель чудовищ! Обо мне поют аэды, я пошел в Тартар и вызволил Циклопов, мне они сковали оружие… Я половину века шел к этому трону – это должен быть я!»

«Повелевай…»

Можно ли ненавидеть того, кто тебя спас? Можно – даже с удвоенной силой. Когда тебе постоянно напоминают о спасении.

Он ведь уже почти простил брату ту победу над Кроном – когда увидел, что Климен Странник не суётся в их с Посейдоном противостояние, когда тот заявил, что не хочет править. Решил, что Владыка должен быть понимающим и прощающим – что взять с тихого мудреца, пусть даже у него в прошлом – проклятое, не выжигаемое ничем «кроноборец»?

«…Владыка», – Тифон лежал, раскинувшись – чудовище, которое они не смогли одолеть вместе с Посейдоном, и все раз за разом повторяли это, будто сами себя клеймили рабским клеймом. И он повторил тоже – царь должен уметь лгать! Усилием воли спрятав под улыбкой и ненависть, и крик: «Вор!»

Выбора не было: он понял в тот момент про брата слишком многое. Словно с глаз пелену сдёрнули.

Во снах он иногда бросал вору вызов. Отказывался склониться. Предлагал: давай-ка поглядим, каков ты в настоящей битве, а, кроноборец? Заканчивалось всё одним: Тихий и Мудрый Странник поступал тихо и мудро: не дрогнув бровью, он натягивал лук – и последним, что видел Зевс, оказывалась стрела, которая летела ему в лицо.

У тебя был шанс, брат, – подумал он тогда, склоняясь и пряча глаза. Теперь вот нет. Я всегда знаю, чего хочу. Я хочу Олимп – и он будет моим. Хочу Геру – и получу её. Неважно, что не в жёны. Когда я отниму ее у тебя и сделаю своей наложницей, когда она будет кричать подо мной и рожать от меня – я восполню своё ожидание.

А что придётся немного подождать, пока ты согреешь мне трон… ничего. Царь должен уметь ждать очень хорошо. Теперь только нужно, чтобы ты поверил, что я никогда не поднимусь против тебя. Чтобы у тебя – а теперь я знаю, как ты действуешь, лжец и вор! – не было желания ударить меня в спину.

Настоящему царю, кроме всего прочего, нужно быть очень осторожным.

Капли вина дробно стучат о пол – из опрокинутого кубка. Каждая – наполнена ненавистью. Льются через край морской водой, падают памятным жребием – памятным унижением: швырнули царство, как псу – кость …

Можно ли ненавидеть того, кто подарил тебе царство? Легко – когда ты понимаешь, что всегда будешь вторым.

Он долго ждал. Довольствовался морским миром – хоть какой-то трон. Деметрой вот тоже довольствовался – в конце концов, есть ещё и нимфы, и смертные. Восхвалял брата на пирах – чуть глотку не сорвал, пока всем доказывал, какой его брат мудрый, как чудесно правит, как никто не осмелится выступить против него… Наблюдал за трепыханиями Посейдона – тот сговорился с Прометеем и решил строить заговоры. Потом забавлялся пророчеством: «Тебя свергнет сын» – которым приложили Старшего Мойры. Хмыкал, думал: вот и хорошо, что не брат. Пожалуй, если бы у меня был в пророчестве брат – я бы его скинул в Тартар. Или их – обоих. А ты, о брат мой, даже не озаботился тем, чтобы избавиться от наследника… хотя ведь у тебя уже есть сын, просто ты о нем не знаешь, а я вот – Владыка Морской – знаю, что такое Ифит-кифаред.

На какого бы из твоих сыновей ставку сделать, о мой ненавидимый брат? Пожалуй, сделаю на обоих. Выдам Персефону за твоего младшего. Сведу покороче знакомство со старшим – и мы посмотрим, скоро ли мне удастся получить Олимп.

…получить Олимп вышло как-то неправильно. Ненавистный Старший швырнул правление сынку – получи, мне оно и не надо! Сынок-Ифит оказался еще хуже: он вовсе не стал бороться за власть. Продал за глупую клятву: не преследовать их с Герой. Как будто Зевс собирался сам – преследовать.

Найдется кому. И без прямых приказов найдется.

Трон, к которому так тянулся, за которым так гнался, прыгнул в руки без малейших усилий. Ешь власть полной ложкой, Владыка. Не обляпайся только. А нам не надобно.

Иногда от этого хотелось хохотать – до ихора раздирая хохотом горло: Лисса, что ли, ко всем потомкам Старшего, на кубок вина заходила? Иногда – хотелось скрежетать зубами.

Можно ли ненавидеть того, кто отдал тебе владычество? Легко. Когда ты хотел взять это владычество сам – не из чужих рук.

Зевс передёрнул плечами. Заново наполнил чашу, вдохнул аромат вина – тот показался далёким, тусклым, будто неважным отголоском.